Тобиас Вулф - Вечер, о котором идет речь

[перевод с английского]

Фрэнсис пришла на квартиру к брату, чтобы утешить его после пережитого им разочарования в любви, но Фрэнк умял половину принесенного для него вишневого пирога и лишь вскользь упомянул о той женщине. Он был в восторженном настроении после проповеди, услышанной им сегодня во время дневной службы. Пастор Вайолет превзошел сам себя, сказал Фрэнк. Это была его лучшая проповедь; это был золотой стандарт. Фрэнк хотел пересказать ее Фрэнсис, как когда-то, когда они были молодыми, он изображал для нее в лицах сцены из фильмов.

– Мне надо бежать, Фрэнки.

– Она не такая длинная, – сказал Фрэнк. – Пять минут. От силы, десять.

Три года назад на машине Фрэнсис он врезался в опору эстакады и чуть не погиб, потом едва не умер снова, в клинике для алкоголиков и наркоманов, от большого эпилептического припадка. Теперь он хотел ей проповеди читать. Она считала себя благодарным человеком. Она сказала, что уделит ему десять минут.

Вечер был душный, но, как всегда, Фрэнк был в рубашке с длинным рукавом, чтобы скрывать странные татуировки, с которыми он однажды утром проснулся, когда проходил службу в части, располагавшейся в Маниле. Рубашка была белая, накрахмаленная и тщательно выглаженная. Галстук, который он надевал в церковь, был все еще туго затянут под его крупным кадыком. Крупный мужчина в маленькой комнате, он расхаживал перед диваном, настраиваясь на речь. Он осторожно ступал на левую ногу, колено которой оказалось раздроблено в результате той аварии; каждый раз, когда он опускал на пол правую ногу, в серванте звякала посуда.


– Ну, вот, значит, – сказал он. – Мне придется кое-где от себя добавлять, но большую часть я запомнил.

Он продолжал расхаживать, медленно, целеустремленно, заложив руки за спину, склонив голову так, будто погружен в благочестивые размышления.

«Мои дорогие друзья, – произнес он. – Не так давно вы возможно читали в газетах о человеке из нашего штата, о родителе, как и многие из присутствующих сегодня здесь… но о родителе, поставленном перед ужасным выбором. Имя его Майк Боллинг. Он железнодорожник, этот Майк, стрелочник, работает на железной дороге с момента окончания школы, также как до него работал на ней его отец, а до него его дед. Майк и Дженис женаты уже десять лет. Они надеялись, что у них будет полон дом детей, но Господь решил подарить им всего одного, но очень особенного. Было это девять лет назад. Они нарекли его Бенни – в честь отца Дженис. Тот умер, когда она была еще ребенком, но она помнила его широкую улыбку на одну сторону, и как он закидывал назад голову, когда смеялся, и она надеялась, что немного отцовского куража передастся ее сыну с его именем. И, скажу я вам, вышло так, что она получила столько куража, что только держись».

«Бенни. Он сразу погнал на всех парах и уже не сбавлял темп. Майк любил повторять, что от его энергии можно поезда пускать. Хороший ученик, прирожденный спортсмен, но его страстью была механика. Он из тех мальчиков, которые, стоит им оказаться в комнате, где есть часы, тотчас же, не успеешь оглянуться, разберут их на части. К тому времени, когда он был во втором классе, он уже умел собрать часы обратно, не говоря уже о пылесосе, телевизоре и двигателе старой газонокосилки Майка».

Сейчас Фрэнк говорил явно не в своей манере. Обычно он изъяснялся простым языком, без формализмов и просторечий, был настолько немногословен и подчас резок, что его шутки звучали вызывающе или оскорбительно. Фрэнсис была чуть ли не единственной, кто их понимал. И этот тон его рассказа вселял в нее беспокойство. Что-то ужасное должно было произойти в этой истории, что-то такое, что заставит Фрэнсис пожалеть об услышанном. Она это знала. Но не остановила его. Фрэнк был ее младшим братом, и она ему ни в чем не отказывала.

Когда Фрэнк был еще младенцем, еще даже не научившимся ходить, Фрэнк Старший, их отец, вознамерился научить своего сына, что значит слово «нет». За ужином он раскачивал своими наручными часами перед носом Фрэнка, затем говорил «нет!» и отдергивал руку, как только Фрэнк пытался их схватить. Когда Фрэнк снова упрямо тянул руку, Фрэнк Старший шлепал его по руке до тех пор, пока тот не начинал выть от возмущения и желания. Это продолжалось от ужина к ужину. Фрэнк не принимал урока всерьез: как только перед ним оказывались часы, он бросался на них. Фрэнсис брала пример с матери и молчала. Ей было восемь, и она хоть и побаивалась внимания отца, в то же время ощущала его нехватку, и упрямство Фрэнка, и следовавшая в результате этого буча вызывали в ней негодование. Почему до него не доходило? А потом отец ударил Фрэнка по лицу. Это было в самый канун Нового года. Фрэнсис до сих пор помнила нелепые колпачки с кисточками, которые были у всех на головах, когда отец дал пощечину ее маленькому брату. В краткий промежуток времени после пощечины единственным звуком был свист набираемого Фрэнком воздуха в легкие, пока он, покрасневший, извивающийся в своем стульчике, готовился заорать. Фрэнк Старший опустил голову. Фрэнсис видела, что он сам не ожидал от себя такого и был напуган тем, что могло произойти дальше. Она посмотрела на мать, та сидела с закрытыми глазами. Спустя годы Фрэнсис пыталась понять, когда именно их жизнь могла повернуться, пусть даже всего лишь на один градус, повернуться и пойти каким-то другим путем, она всегда возвращалась к тому мгновению, когда их отец, осознающий неправильность своего поступка, сидел потрясенный и готовый быть отчитанным. Что могло бы произойти, если б только ее мать сорвалась со своего стула и встала над ним и потребовала бы от него прекратить, раз и навсегда? Или если б она только посмотрела на него, взглядом пристыдила его, уже ощутившего позор содеянного? Но глаза ее были закрыты и оставались закрытыми, пока Фрэнк не окатил их своим отчаянием, и пока Фрэнк Старший не вышел из комнаты. Фрэнсис уже тогда знала, что мать не могла позволить себе смотреть на то, сопротивляться чему у нее не было сил. У нее было слабое сердце. Три года спустя она потянулась за бутылочкой с нашатырем, произнесла «ох», осела на пол и умерла.

А Фрэнсис сопротивлялась отцу. В нарушение его запретов она приносила Фрэнку еду в комнату, когда он сидел там наказанный, заступалась за него и говорила ему, что он правильно делает, что не дает себя в обиду. Фрэнк Старший решил, что сына нужно сломать, а Фрэнк не ломался. Он делал все, что отец запрещал ему, а Фрэнсис подначивала его и утешала, когда он попадался. Через некоторое время отец перестал высказывать причины своего неудовольствия. По мере того, как его молчание становилось все тяжелее, то же происходило с его рукой. Как-то вечером Фрэнсис схватила отца за ремень, когда он ринулся за Фрэнком, а когда он отшвырнул ее в сторону, Фрэнк ударил его головой в живот. Фрэнсис прыгнула отцу на спину и втроем они начали кататься по комнате. Когда все кончилось, Фрэнсис обнаружила себя лежащей на спине с разбитой губой и звоном в ушах и смеющейся, словно безумная. Фрэнк плакал. Это был первый раз.

Фрэнк Старший на все говорил своему сыну «нет», а Фрэнсис не говорила ему «нет» ни на что. Фрэнк понимал этот ее дух противоречия и научился этим пользоваться, наиболее бессовестно он это делал в течение нескольких месяцев до аварии. Он вторгся в ее дом, стал для нее причиной неприятностей на работе, едва не разрушил ее брак. И по сей день ее муж не простил Фрэнсис за ее, как он выразился, пособничество в этом кошмаре. Но ее мужа никогда не швыряли через всю комнату, не били ногами, не толкали головой в дверь. Никто никогда не разговаривал с ним так, как ее отец разговаривал с Фрэнком. Он не понимал, каково это – быть беспомощным и одиноким. Никто не должен быть одинок в этом мире. У каждого должен быть кто-то, кто будет ему верен, что бы не случилось. Верен до конца.


«В тот вечер, о котором идет речь, – произнес Фрэнк, – Позвонил бригадир Майка и попросил его подменить напарника и выйти в ночную смену на пункт управления разводным мостом, где он работал. Это было вечером в понедельник, в середине января, стоял жуткий мороз. Джанис была на родительском собрании, когда Майку позвонили, и ему ничего не оставалось, как взять Бенни с собой. Это было нарушением правил, строго говоря, но ему нужны были сверхурочные, и он уже делал так раньше, и не раз. Никто никогда ему не делал замечания по этому поводу. Бенни всегда вел себя хорошо, и это была хорошая возможность для Майка сблизиться с сыном, провести немного времени в чисто мужской компании. Они поговорят, посмеются, сварят себе сосисок, а потом Майк уложит Бенни в спальном мешке на надувном матрасе. Обычное такое приключение».

«Ночь была морозной, как я уже говорил. В пункте управления была печь, но она не работала. На парне, которого пришел сменить Майк, была толстая куртка и варежки. Майк поддразнил его из-за этого, но вскоре он и Бенни снова натянули свои шапки и перчатки. Майк сварил какао, и они сели играть в кункен, точнее, пытаться играть – не так легко это было делать в перчатках. Но они не задумывались о выигрыше и проигрыше. Им было достаточно, что они просто вместе, вдвоем, а там снаружи бьется в окна ледяной ветер. Отец и сын: что может быть лучше? Потом Майку надо было развести мост для прохода двух судов, и пришлось основательно попотеть, потому что одно судно подошло слишком близко к берегу и чуть не село на мель. Капитану пришлось дать обратный ход и спуститься немного вниз по течению, чтобы сделать еще один заход. Все это заняло намного больше времени, чем должно было, и к тому моменту, когда прошло второе судно, Майк уже выбился из расписания и должен был срочно свести мост, чтобы пропустить скорый поезд, следовавший из Портленда. Вот тогда он и обнаружил, что Бенни пропал».

Фрэнк остановился у окна и посмотрел в него невидящим взглядом. Он, казалось, раздумывал, стоило ли продолжать. Но затем он отвернулся от окна и возобновил рассказ, и Фрэнсис поняла, что этот краткий момент размышления тоже был элементом проповеди.

«Майк позвал Бенни по имени. Тишина. Он позвал его снова, громко, изо всех сил. Вы должны понимать, в какой ситуации оказался Майк. Ему нужно свести мост для того поезда, и времени у него на это ровно столько, сколько требуется. Он не знает, где Бенни, но очень хорошо представляет себе, где он может быть. Именно там, где ему быть нельзя. Внизу, в машинном отделении».

«Машинное отделение. Мельница, как называет его Майк и другие операторы. Представьте себе, какая сила нужна, чтобы поднимать и опускать разводной мост, а помимо двигателя там все эти лебедки, рычаги, шкивы, оси, маховики и все такое прочее. Массивная техника. Повсюду вращающиеся гигантские винтовые механизмы, шестерни с зубцами размером с тумбочку. Там есть мостки и узкие лазы в механизмах для ремонтников, но туда спускаются только знающие люди. Надо понимать, что ты делаешь. Надо знать, куда именно поставить ногу, надо держать руки близко к туловищу и надо быть в правильной одежде. И даже те, кто понимают, что делают, никогда не спускаются туда, когда мост находится в движении. Никогда. Там слишком много всего происходит в этот момент, и слишком велика вероятность того, что тебя зацепит и затянет в механизм. Майк сто раз говорил Бенни не соваться в мельницу. Это железное правило действовало всякий раз, когда Бенни приходил на пункт. Но однажды Майк совершил ошибку, сводив его туда на короткую экскурсию во время плановых работ по обслуживанию двигателя, и он видел, как загорелись глаза Бенни при виде всей этой стали, всей этой техники. Бенни просто сгорал от желания прикоснуться к этим маховикам и шестеренкам, узнать, как оно там все устроено. Майк чувствовал, как Бенни тянет туда, словно большим магнитом. После того дня он всегда зорко следил за ним, до того самого вечера, когда отвлекся. И вот теперь Бенни внизу. Майк уверен в этом настолько же, насколько он уверен, что его зовут Майк».

Фрэнсис сказала:

– Я не хочу слушать эту историю.

Фрэнк не подал виду, что услышал. Она собиралась еще что-то сказать, но сделала кислое лицо и позволила ему продолжить.

«Чтобы попасть в машинное отделение, Майку нужно пройти по коридору в заднюю часть моста и либо дождаться лифта, либо спуститься по аварийной лестнице. У него нет времени ни на то, ни на другое. У него не остается времени ни на что, кроме как на то, чтобы опустить мост, да и то времени в обрез. Он обязан свести мост, иначе поезд улетит в реку со всеми пассажирами. Вот в такой он ситуации, вот такой ему предстоит сделать выбор. Его сын, его Бенджамин, или люди в поезде».

«А сейчас давайте поразмышляем о людях, едущих в том поезде. Майк никогда не встречал никого из них, но он достаточно прожил, чтобы понимать, что это за люди. Они такие же, как и все мы. Среди них есть те, кто почитают Бога, испытывают любовь к ближнему и живут во свете. А есть и другие. В том поезде есть люди, что шепотом зачитывают злокозненные бумаги и отнимают у вдовы даже ее скудную долю. В том поезде едет человек, чьи фабрики убивают и калечат рабочих. Едут воры, лжецы, лицемеры. Едет мужчина, которому мало своей жены, и который не успокоится, пока ему не будут принадлежать все женщины мира. Едет подставной свидетель. Едет взяточник. Едет женщина, бросившая своего мужа и детей ради собственных удовольствий. Едут торговцы испорченным товаром, трусы, лихоимцы. Едет человек, который готов на все ради наркотиков, который сделает что угодно, лишь бы сбылись его лживые надежды: украдет у тех, кто дает ему работу, у своих друзей, у семьи, да, даже у своей семьи, давя им на жалость, возьмет в долг без отдачи, даже заберется в их дома. Все они едут в том поезде, неспящие и голодные, как волки. Но в поезде есть и уснувшие, уснувшие с открытыми глазами, что бредут по жизни словно лунатики, ни творя зло, ни сопротивляясь ему. Они как те солдаты, что падают, притворившись мертвыми, и не идут в бой, ни ради своих городов и домов, ни даже ради своих жен и детей. Как может Майк пожертвовать ради таких людей своим сыном, своим Бенджамином, который ни в чем не виноват?»

«Он не может. Естественно, он не может, если он один. Но Майк не один. Он знает то, что знаем все мы, даже когда стараемся об этом забыть: мы никогда не остаемся одни. С нами наш Отец, и в свете дня, и под покровом ночи, даже во тьме, когда мы бежим от него, пряча лица, словно напуганные дети. Он не оставит нас. Нет. Он никогда не оставит нас одних. Пусть даже мы закроем все окна и запрем на засовы все двери, Он все равно войдет. Пусть даже мы опустошим наши сердца и превратим их в камни, Он все равно найдет в них свое пристанище».

«Он не оставит нас одних. Он с каждым из вас, также как Он и со мной. Он и с Майком, и со взяточником в поезде, и с женщиной, возжелавшей мужа своей подруги, и с мужчиной, который не может без рюмки. Он лучше их знает, что им нужно. Он знает, что в ком они поистине нуждаются, так это в Нем, и пусть они бегут от Его зова, Он никогда не перестанет говорить им, что Он здесь. И в этот момент, когда Майку негде спрятаться и нечего больше сказать себе, он слышит и он знает, что он не одинок, и он знает, как он должен поступить. Так уже было, так поступил Он сам, чей слышен зов, Отец Всевышний, отдавший своего сына, любимого своего сына ради спасения других».

– Нет, – сказала Фрэнсис.

Фрэнк замолчал и посмотрел на Фрэнсис так, словно забыл, кто это.

– Хватит, – сказала она. –  Моя годовая норма святости на этом исчерпана.

– Но это не всё.

– Я знаю, я уже вижу, куда это все идет. Человек убил своего сына, так? Я тебе вот что скажу, Фрэнк: это паршивая история. Какой мы должны сделать вывод из подобного рассказа? Что мы должны убить собственного ребенка ради спасения неизвестно кого?

– Дело не только в этом.

– Ладно, пусть это будет целый поезд чужих людей, пусть это будут десять поездов чужих людей. Я должна так поступить, потому что так поступил так называемый Отец Всевышний? В этом суть? И как люди вообще выдумывают такое? Отвратительная история.

– Это правда.

– Правда? Фрэнки, умоляю тебя, ты же не идиот.

– Пастор Вайолет знаком с человеком, который был в том поезде.

– Еще как знаком. Дай, догадаюсь.

Фрэнсис сжала веки, потом резко открыла глаза.

– Наркоман! Точно, он после этого исправился и уехал в Бразилию работать с бездомными детьми, доказав всем, что жертва Майка была не напрасной. Так там в этой истории?

– Ты неправильно понимаешь, Фрэнсис. Она не об этом. Дай мне закончить.

– Нет. Это ужасная история, Фрэнк. Люди так не поступают. Черта с два я бы так поступила.

– Тебя не просят. Он не просит нас делать то, что мы сделать не сможем.

– Плевать я хотела на то, что Он просит. И где ты научился так разговаривать? Ты даже сам на себя не похож, когда говоришь.

– Мне пришлось измениться. Пришлось изменить свои взгляды на вещи. Возможно, я и говорю немного по-другому.

– Ага, тебя было приятнее слушать, когда ты пил.

Фрэнк, казалось, хотел что-то сказать, но не стал. Он сделал шаг назад и опустился в безобразное клетчатое раскладное кресло, оставшееся от предыдущего жильца. Кресло было сломано и больше не раскладывалось.

– Мне плевать, даже если Всевышний мне пистолет к уху приставит, я никогда так не поступлю, – сказала Фрэнсис. – Никогда в жизни. И ты так не поступишь. Давай честно, братик, если я была бы там в мельнице, ты бы измолол меня? Накрутил бы фарш из Фрэнсис?

– Мне не придется делать такой выбор.

– Да, да, знаю. Но представь, что пришлось.

– Нет. Он не приставляет пистолет к нашим головам.

– Да неужели? А как насчет ада, а? Это ты как назовешь? Ладно, неважно. Фиг с ним, с адом, плевать мне на ад. Ты перемелешь меня или нет?

– Не испытывай меня, Фрэнсис. Не тебе меня испытывать.

– Я в мельнице, Фрэнк. Застряла между шестерен, и вот идет поезд, в нем Мать Тереза и пятьсот грешников, туту, туту. Кого, Фрэнк, кого? Кого выбираешь?

Фрэнсис хотелось рассмеяться. Угрюмо сидящий с прямой спиной в кресле, схватившись обеими руками за подлокотники, Фрэнк был похож на человека, которого вот-вот унесет смерч. Но она не стала делиться с ним этим сравнением. Фрэнк думал, и ей надо было дать ему подумать. Она знала, каким будет его ответ – в конце концов, другого ответа и быть не могло – но он не мог просто сказать «она моя сестра» и на этом успокоиться. Нет, ему надо было измыслить какие-нибудь благочестивые, высокопарно звучащие причины, по которым он выбрал ее. И, может быть, поначалу он и не выберет ее, может, он сдрейфит и выдаст ответ из тех, которым учат в церковной школе. Фрэнсис была к этому готова, она была готова к бою, она смогла бы его образумить. Драться Фрэнсис не боялась, и уж тем более она не боялась драться за своего брата. За брата она сцеплялась с местными панками, с чванливыми учителями и черствыми тренерами, кредиторами, хозяевами квартир, вышибалами. Еще когда она была девочкой с ободранными коленками, она выходила против собственного отца, и, если жизнь заставит, она выйдет и против Отца Всевышнего, этого непостижимого тирана. Она была готова. Как в те времена, когда вдвоем они ждали в ее комнате на втором этаже, пока внизу Фрэнк Старший накручивал себя до исступления, ворчал, хлопал дверцами, прованивал весь дом сигарами, которые он курил, когда был в гневе. Она все это помнила: дрожь в ногах, стучащий молотом в шее пульс, и становящийся все более настойчивым запах дыма. Она до сих пор ощущала тот дым и слышала шаги отца по ступеням, частое дыхание Фрэнка рядом с ней, придвигающегося ближе, его голос, шепчущий ее имя, и свой собственный, отвечающий ему, в то время как страх уступал место яростному задору и безотчетной радости: «Все в порядке, Фрэнки, я рядом».