Боль свободы. Глава 3 - Приветственный оскал

Приятное чувство. Она лежит рядышком, улыбается, нежно ударяет по щеке кончиком пальца, изображая булькающий звук упавшей капли. Жаль, что даже здесь мозг помнит, что вскоре ее не станет. Вскоре ее застрелит бот охранной системы, включив последнюю степень защиты, и больше уже не будет рядом этой улыбки и этой нежности, этой прекрасной спутницы, готовой пойти следом даже на смерть… и именно так вскоре и произойдет.
Только сейчас это не имеет значения. Она как всегда нежная и ласковая, само олицетворение свободы, любви и красоты. Она вновь зачем-то стукает по щеке кончиком пальца и говорит уже чуть громче:
- Бульк.
Удивительно, как легко срывается с ее губ этот звук, так похожий на удар капли о гладкое водяное покрывало.
- Бульк.
Она сильнее ударяет по щеке кончиком пальца и улыбается.
- Бульк.
- Хватит. Прекрати. Что ты делаешь?
- Бульк!
Ее выражение начинает изменяться. Она наклоняется ближе, а звук начинает проникать в глубину черепа, разливаясь в голове уже не таким приятным звуком.
- Бульк!
- Хватит. Перестань. Я не шучу.
- Бульк! Бульк! Бульк!
В щеку начинает вдавливаться ее нежный пальчик, продавливая кожу все с той же нежностью и осторожностью, но ударяя в одну и ту же точку, уже начиная раздражать кожу. Голос, изображающий бульканье, перестает теперь походить на голос и становится еще больше похож на звук капающей воды.
Это пугает до жути. Вдруг она теряет свои привычные черты. Она никогда такой не была…. Вернее, ее скоро не станет… нет. Ее уже не стало. Она мертва. В нее выстрелил дроид охраны, когда нужно было прорываться дальше, чтобы повредить нейронные платы сетей. Она мертва.
- Бульк!
Кончик пальца начинает с болью впиваться в щеку. Больше не удается это терпеть. Сознание отказывается тлеть в этом тухнущем кошмаре, где чувства возвращаются в прошлое, желая насладиться любимой улыбкой, но тут же тепло этой улыбки пропадает, отражаясь в мыслях болью недавней, еще живой в памяти утраты.
- Бульк!!!
Наконец, ее голос совсем изменяется. Звук воды ударяет по черепу неприятной болью, раскатываясь ударом по всему телу, а затем взрывается ниже, у стопы, пронзая чувства свежим чувством глубокой раны. И тут же сон развеивается.
Дверь капсулы так и не смогла открыться до конца. Через большую щель внутрь проникает свет, но здесь все еще относительно темно. Наручей на руках нет, в бедро что-то давит, а сверху, через щель двери, сваливается небольшой, но тяжелый, мокрый кусочек грязи и тут же больно ударяет в щеку.
Сознание пытается сбросить туманное покрывало внезапно захватившего сна. Нога буквально ревет от боли, и можно слышать, как внутри этот рев превращается в звенящий писк. Из горла рвется сдавленный, глухой стон, и Сталмир тут же сгибается к ноге, осторожно взявшись за нее обеими руками чуть ниже колена.
Мыча от боли, сдавливая челюсть, Сталмир едва не забывает о том, что снаружи в капсулу продолжает сыпаться какой-то влажный, слипающийся комками песок, но тут же еще один клочок мокрого песка сваливается ему на голову.
Еще бы всего несколько минут промедления, и все могло бы кончиться. Сталмир поднимает голову, пытаясь отвлечься от боли, выглядывает через щель приоткрытой двери капсулы и понимает, что доставивший его аппарат успел завязнуть в земле так глубоко, что та уже просыпается внутрь, разваливаясь по полу наклонившейся при посадке капсулы.
Нужно приподняться, всего немного. Мгновенно сознание начинает угадывать всю жестокость постигшей неудачи, но стоит всего на пару сантиметров оторваться от кресла, как нестерпимая боль тут же простреливает левую ногу.
В тот же миг скручивает, перехватывает дыхание, сковывает, и все тело невольно прошивает напряжение, стягивая мышцы судорожным припадком. Впрочем, кроме дикой боли в ноге все равно ничего не чувствуется. Бедро вдруг немеет и становится каменным. Рукой можно нащупать и ощутить это напряжение, мышцы схватились твердым бетоном, застыв, но даже сейчас ощущается лишь боль у стопы.
Ногу будто оторвало. Пальцы нельзя почувствовать, не удается ими пошевелить, но здесь трудно изогнуться и рассмотреть, шевелятся ли они на самом деле, или же действительно неподвижны.
Нужно выбираться и быстро. Продолжает сваливаться внутрь мокрый, схватывающийся комками, липкий песок. Значит, капсула села на мягкую почву и ее продолжает засасывать. Остаться здесь – значит умереть вместе с этим брошенным Федерацией аппаратом.
Мысли расцветают в уме бессловесными образами, не имея формы вразумительного рассуждения, они просто скользят в голове, в сознании картинными, яркими эпизодами, обнажая самую суть намерений ума.
Выбраться из капсулы. Любой ценой. Терпеть боль. Выбраться из капсулы, чтобы выжить.
Живет еще где-то в закоулках сонной памяти воспоминание о недавно погибшей возлюбленной, скучать о которой теперь уже все равно бессмысленно, ведь никогда больше ее улыбка не мелькнет рядышком, не зашепчет на ухо бодрый, звонкий голосок. Сейчас нужно думать о другом, сейчас нужно отыскать силы, чтобы спастись, чтобы победить и еще смачно треснуть по самодовольной, деспотичной роже Федерации своим воскрешением в глазах похоронившего, отправившего на смерть общества.
Стоит подняться на руках, двинуться, стараясь не напрягать левую ногу, как горло само начинает раздирать себя криком, не давая удержаться. От яростного шипения, изо рта начинают лететь во все стороны липкие слюни, тонкими ниточками исчезая в темноте. И все же, удается подняться, удается заставить корпус выпрямиться и начать падать в сторону выхода, и даже удается схватиться ослабевшими от боли руками за края выступающего в проеме двери порога.
Шипя и грохоча хриплым басом, едва достает сил, чтобы подтянуться, удобнее схватиться и лишь по пояс высунуться из капсулы. Хорошо, что хоть дверь заклинило лишь после того, как она приоткрылась достаточно, чтобы можно было выбраться. А здесь, не глядя на открывающийся простор, видя лишь окружающий капсулу, черный, липкий, влажный песок, уже поднявшийся до самого порога, легко становится забыть про боль.
Страх гибели в объятиях холодной земли, этого липкого, медленно проглатывающего капсулу песка, подстегивает сознание забыть о боли в ноге на пару коротких, быстро утекающих мгновений. Кроме того, сознание тут же подсказывает: ничего не будет, ничего страшного не случится, нужно только упереться руками и выпрямить их, не напрягая ногу. Затем останется только вывалиться из капсулы наружу, заставить себя выползти из песка и тогда уже можно будет перевести дух.
Песок медленно проглатывает капсулу, всасывая ее в глубины черного, земляного озера. Это хороший знак. Несмотря на все неудачи, будь песок не таким плотным, можно было бы уже завязнуть в нем, даже не успев очнуться. А если капсула до сих пор не ушла в него даже наполовину, значит можно без опаски проползти по его зыбучей поверхности, не успев завязнуть в холодных, обволакивающих земляных объятиях.
Руки тут же напрягаются, желая вырвать тело из этой бесполезной коробки, вскоре могущей стать последним убежищем. Боль в ноге тут же просыпается, начиная укутывать сознание туманом бессилия.
Только не терять сознание, только не сейчас. Нужно выбраться, но стоит выпрямить руки, подать корпус вперед, как мышцы слабеют, обрекая тело на падение.
Сознание мгновенно теряется в сонном дурмане, в сладком, приятном и теплом мгновении забытья, но тут же боль заставляет проснуться, на этот раз помогая больше, чем мешая. Лицо уже проминает черную гладь песка, а капсула погружаться все быстрее, рискуя утянуть за собой обессиленное тело Сталмира. Ноги свисают с порога, и начинает тащить вниз, обратно в капсулу, медленно протягивая тело по скользкому песку.
В этот миг и просыпается нестерпимая боль. Ум, взбудораженный ее уколом, тут же заставляет сердце колотиться вдвое быстрей, руки дрожат от шока и сами втыкаются пальцами в песок, стараясь зацепиться и выкарабкаться.
Приходится карабкаться по земле, по черному песку, утягивая себя вперед, дальше от капсулы. Левую ногу протаскивает через порог, отчего боль ударяет таким мощным залпом, что едва не останавливается сердце и вновь пропадает в сонной безропотности гаснущее сознание.
Песок забивает одну ноздрю. Когда открываются глаза, тело уже завязает в песке. Несильно, лишь оставив вмятину, будто на высокой траве. Капсула позади уже провалилась гораздо дальше. Солнце жарит так, что едва получается дышать. Раскаленный жар от песка ударяет в нос отвратительной вонью, но сознание вновь живет, чувствует, снова видят глаза, снова боль в ноге не дает покоя, но снова дух еще живой свободы не дает просто сдаться и бросить себя на съедение этому медлительному убийце, распластавшемуся вязкой лужей на недружественной земле адской планеты.
Силы уже покинули тело. Едва удается поднять руку всего на несколько сантиметров над землей, чтобы закинуть ее вперед, схватить липкий, скользкий песок и отчаянно потянуть тело следом, пытаясь спастись из хватки зыбучего убийцы.
Первое же движение чуть снова не оборачивается потерей сознания. Стоит потянуться, как нога, протащившись следом по песку всего на пару сантиметров, начинает пульсировать от жгучей боли. Солнце так нещадно жарит, что голова уже кружится, хотя, кажется, прошло не так уж много времени. Всего лишь несколько метров от капсулы. Сама она уже почти скрылась в черноте песчаных объятий, и если не поторопиться, то можно стать новой жертвой ленивого, песчаного зверя.
От жара солнца и вони, идущей от песка, кружится голова. А может, это от боли в ноге. Голову так печет, что кажется, будто волосы загорелись и полыхают огнем, и это просто из-за раны не удается ощутить эту жгучую боль. В глазах все расплывается, а руки едва шевелятся, и снова бросить одну из них вперед уже не получается.
Нужно перевернуться на спину. Сейчас кажется, что это единственный выход. Хотя, голова слишком устала, чтобы удивиться тому, как быстро в нее пришло хоть какое-то решение, когда едва можно подумать хоть о чем-нибудь, терпя адскую боль в ноге, отвратительную вонь, которая пробивается сквозь все остальные чувства, да еще и эту нестерпимую жару.
Взгляд успевает заметить впереди темный след близкой, спасительной тени, укрытой сверху зеленым оттенком жизни, расплывающимся пятном в усталом, изможденном взгляде. Только доползти туда, где на твердой земле растет… что-то, туда, где тень укрывает от палящего солнца.
Перевернуться на спину оказывается не так сложно. Гораздо труднее вынести палящий зной недружественной звезды. От того, как впивается кипящий свет в кожу лица, хочется невольно закричать. Никогда прежде, на родной планете та же самая звезда не была такой бесцеремонно жестокой, никогда не обжигала так сильно и так больно, едва не лишив зрения от одного короткого взгляда в небо.
Это не придает сил. Не происходит так, что руки тут же начинают волочить ослабевшее тело по вязкой поверхности черного песка, превозмогая усталость. Наоборот, от вздоха становится еще тяжелее, боль в ноге продолжает донимать, руки слабеют еще больше, почти отказываясь двигаться, а лицо обжигает голодный жар безжалостного солнца.
Только лишь осознание того, какой отвратительной и жуткой, но в то же время скорой будет гибель, если не суметь превозмочь себя, помогает не утратить волю к жизни. Наверное, не прошло еще даже нескольких часов… или прошло – не важно. Не так много времени пришлось бороться с этой адской планетой, как уже в голову проникает желание сдаться и погибнуть, лишь бы больше ничего не чувствовать. Все идет не так, как должно, все еще хуже, чем могло бы быть. Не хочется лишь умирать на этой чертовой сковороде, медленно поджариваясь в лучах неутомимого светила.
Хотя бы удается остаться стоять на локтях. Если только на миг расслабиться и упасть на спину, то встать уже, кажется, никогда не получится. А сейчас еще можно сделать что-то, доползти до тени и уже спокойно упасть на землю, лишь бы убраться скорей с этого пекла.
Руки едва шевелятся. Просто чтобы упираться локтями в землю приходится тратить едва ли ни все силы. Правая нога почти не слушается, хотя на ней нет ранений, во всяком случае, их не удается ощутить из-за боли в левой ноге.
Согнуть правое колено, упереться стопой в землю. Локти начинают медленно проваливаться в землю, очень медленно. Значит, ошибки не было. Вес тела недостаточно большой, чтобы быстро утонуть в земле, и можно двигаться, лишь бы не потерять сознание. Глаза по-прежнему застилает туман и это заметно уже даже сквозь закрытые веки. Или же это яркие лучи палящего солнца разъедают убийственным светом чувствительные колбочки глаз, заставляя туман плавать облаками на тыльной стороне закрытых век.
Еще немного, еще раз согнуть ногу, оттолкнуться, перевалиться на правый локоть, затем обратно на левый, снова на правый. Наверное, полметра даже не удалось проползти. Метр в лучшем случае. Нужно медаль давать лишь за то, что можешь сделать что-то подобное….
Тут же сознание ругает себя и гонит прочь эти мысли, зачем-то ворвавшиеся в истощенный ум. Двигаться, двигаться. Мозг начинает вбивать это желание, словно мантры, в самую глубь сознания, не давая расслабляться. Никаких больше мыслей, уже даже никаких желаний, только бы доползти еще чуть-чуть.
Только не оборачиваться. Стоит перевалиться на бок, уже можешь не подняться. Как бы ни хотелось посмотреть, узнать, как далеко еще до спасительной тени. Нельзя. Не так страшно узнать, как много еще осталось, как страшно дать проникнуть в ум сомнения, которые тут же обезоружат его осознанием невозможности желанного спасения.
Вдруг, макушку обжигает так сильно, что на миг пропадает боль в ноге. Крик не вырывается, даже хрип. В горле пересохло так, что заговорить не получится, да и не зачем. Ползти, еще быстрее, изо всех сил, как только можно.
Локоть упирается в кочку. Все. Больше не удается вынести тяжесть собственного тела. Сразу же оно валится на землю неуклюже, как набитый грязью мешок. Голова падает на ласковую, прохладную землю, а в веки перестает бить слепящий жар горячей звезды.
Глаза тут же сами открываются. Грудь начинает жадно всасывать прохладный воздух, прокатывающийся в тени легким ветерком. И все же еще слишком ярко, даже здесь еще солнце продолжает слепить глаза, но дух и тело на миг оживают.
Лучи продолжают жарить тело, нога болит еще сильнее, чем раньше. В висках стучит так, будто уже целый час кто-то упорно долбит по темени дубинкой, но мышцы стягивает от порыва, и руки поднимают тело вверх, снова упираются локтями в землю, а правая нога, выбивая из-под стопы черный, липкий, вонючий песок, заталкивает в тень. И ум отказывается дольше терпеть мучения, тут же проваливаясь в самую бездну глубокого, бессознательного сна.
Снова ударяет в голову звук воды. Уже не вспоминается теплая улыбка возлюбленной, она осталась где-то в прошлом и потому растеряла все свое тепло, оставив только остывающий в памяти след необратимой утраты.
Сознание быстрее пробуждается, лишь немного избавившись от усталости и истощения. В ноге просыпается боль, хотя, по сравнению с тем, как она болела чуть раньше, по сравнению с тем, как отдавались болью удары сердца, когда огнем солнца пекло лицо, но нужно было ползти дальше, надеясь добраться до тени быстрей, чем поджарятся веки на глазах, – по сравнению с теми чувствами эта боль уже не кажется такой уж невыносимой.
Это помогает очнуться, и тут же взгляд схватывает застывшую на кончике листа капельку чистой воды. Уже не так жарко, не так светло. Значит, солнце успело скатиться к горизонту, хотя отсюда его не видно. Опустилась роса, когда дневная жара спала, а с листа на лицо успели свалиться несколько капель.
Рот открывается сам, а руки вновь поднимают тело выше, следом высовывается язык и только хочется поймать каплю, едва она решит свалиться. Конечно, она не уймет жажду, но от этого желание добраться до всего одной маленькой капли ничуть не утихает. А она набухает так медленно, так неторопливо, что за несколько этих мгновений уже успевает разыграться голодом нетерпение.
На листике что-то шевелится. Выглядывает маленький червячок, но тут же прячет свою голову. Ум, проснувшись, начинает жить мыслями, но он даже не вспоминает о желании выжить, о том, как хотелось выбраться из ловушки, из капсулы, из объятий песка, убежать от жара солнца. В мыслях не появляется идея, мелькнувшая в уме раньше, даже на мгновение не приходится думать о том, что нужно выжить, чтобы найти способ подать сигнал, чтобы просто разгореться еще ярче, чем когда-либо можно было подумать, чтобы зазвучать голосом истинной свободы, не искаженной философскими трудами Федерации.
Все эти мысли остаются жить где-то в самой глубине сознания, а на его поверхность всплывает только самое важное, только самое необходимое. Сразу же опровергается не успевшая сформироваться в голове мысль о том, что такое солнце должно бы убить к чертям всю жизнь, какая только может зародиться на планете. Такое мощное излучение не может… впрочем, дальше нет смысла думать, ведь этот огромный, темно-зеленый лист над головой, кажется, ничуть не беспокоится о том, как жарко палит его родная звезда.
И этот червяк, показавшийся всего на миг, но успевший обнаружить свое присутствие. Он, что, так и ползал по листьям, несмотря на палящее солнце, или же только вылез из тени, в которой прятался? Как бы там ни было, ясно, что жизнь этот зной не убивает. Что не ясно, а убивает ли солнце тех, кого глазами заметить нельзя?
Еще во время полета мысли об этом приходили в голову. Самое опасное, что может отыскаться на Асумгарде, – это вряд ли хищники. Хотя, нельзя быть уверенным. И все же, опасаться нужно не их, их хотя бы можно заметить, а вот паразитов, бактерий, вирусы – отыскать их глазами нет вовсе никакой возможности.
Сухое горло пытается сжаться, но от жажды не получается сделать глоток. Слюна будто вовсе перестала выделяться, а капелька, повисшая на краю листа, как раз готовится упасть. Миг еще сомнения терзают ум, не давая принять решение, хочется проглотить хоть капельку, но этот червячок… кто знает, что это за тварь. Да и кто его знает, что может водиться там, на листике, какие паразиты могли отложить на него свои яйца, и что может произойти, когда они вылупятся в слабом организме инопланетного чужака. Кто вообще знает, что происходит здесь, на Асумгарде.
Сознание не расслабляется. Одна капелька не утолит жажду, а такая глупая неосторожность может обернуться просто ужасающими последствиями. Даже на родной планете водятся такие неприятные паразиты, которые уже через пару дней могут заставить корчиться от боли. Только вот здесь нет медицинских ботов, да здесь даже бинтов нет, чтобы перемотать ногу.
Мгновенно ум занимает уже другое беспокойство. Нога, нужно выяснить, что с ней. Подняться тяжело, но силы еще есть, и это хороший знак. Значит, организм еще не истощило, сознание пропадало не из-за голода и бессилия, а из-за боли и шока. И это хорошо, потому что дает надежду, что все еще удастся исправить.
Впрочем, тут же надежда тает, стоит только взглянуть на ногу. Даже не будучи специалистом, можно сказать, что положение ужасное. Чуть выше стопы нога уходит в сторону, лишь немного, но так заметно, что это заставляет ее выглядеть неестественно.
Перелом, да еще и такой, что его от одного взгляда можно распознать за мгновение. Если даже и можно придумать что-нибудь хуже, то сознание этого делать не желает. Хотя, разве лучше было бы умереть сразу от падения, или задохнуться в капсуле, застрявшей в зыбучем песке? Уж лучше так. Еще есть шанс. Пока сердце бьется, пока жива мысль, пока воля не угасла – есть шанс пробудить своим голосом жажду свободы в умах тех, в ком еще не убила Федерация волю к жизни, кого она не превратила в бездушный механизм, работающий на благо общества, позабыв о том, как прекрасна может быть жизнь.
Пальцев не чувствуется. Нога жутко болит и ноет и теперь, от взгляда, она болит лишь сильнее, будто бы это глаза только что сломали ногу, искривив. Остается надеяться, что есть хоть малейший шанс выжить на этой планете с таким-то ранением. Ясно, что нужно выправить ногу. От одной мысли об этом уже бросает в пот, а боль, обещая невыносимые мучения, начинает терзать воображение с такой силой, что тут же проявляется в чувствах.
Как бы там ни было, так ее оставлять нельзя. Если нога заживет так, то встать на нее уже никогда не получится, и ни малейшей возможности подать сигнал не останется. Во время полета думалось о том, как придется торопиться, чтобы построить укрытие, найти воду, сделать примитивное оружие, охотиться, как древний человек, чтобы отыскать пропитание. Теперь же трудно представить, как протянуть хотя бы несколько дней, чтобы не погибнуть тут же, на этом же месте.
Кожу на лице отчего-то начинает жечь так сильно, что от слабого касания она разгорается жгучей болью. Приходится стиснуть зубы и терпеть, потому что ничего другого не остается. Хочется закричать и разругаться, проклясть каждую сволочь, которая нажала на кнопку во время голосования. Впрочем, из сухого горла все равно не вырывается ничего, кроме хрипа, тихих стонов и мычания.
Сердце начинает вмиг бешено колотиться, стоит лишь только приготовиться вправить ногу. Главное, сделать это резко и быстро, одним движением, потому что иначе можно попросту не вытерпеть боли. Лицо продолжает жечь, вспоминается, как жутко палило солнце, обжигая кожу, а затем, на миг чувства внезапно пропадают.
Ладони быстрым движением выправляют ногу, и боль исчезает. Не жжет лицо, не разрывается от мучительной боли опухшая в месте перелома нога, лишь туман быстро застилает глаза, а зрачки пытаются спрятаться от вечернего света, укатываясь за веки, будто желают заглянуть в собственную голову.
Тут же, кажется, будто в следующий миг, что-то больно ударяет в затылок. Сознание просыпается от короткого сна, а вместе с ним возвращается к жизни боль. Голова, упав на землю, мгновенно перестает неприятно укалывать чувства, потому что эти чувства перекрывает целиком с трудом переносимая боль в ноге. С каждым ударом сердца, участившего биение, она раскатывается по всему телу, звоном отдает в ушах, бьет в виски с такой силой, что кажется, будто невидимый боксер без передышки отрабатывает на голове свои удары, от которых даже голову постоянно бросает то в одну, то в другую сторону.
Хотя, может, все это лишь мираж непереносимой муки, от которой сознание постоянно хочет спрятаться во мраке сна, лишь бы прекратить эти жестокие пытки.
Даже кажется, что в прежнее время сейчас бы из глаз ручьем уже били слезы. Если бы только был палач, который причинял бы все эти муки, то уже нельзя было бы сдержаться, уста молили бы о пощаде, обещая сделать все, лишь бы мучения закончились. Только сейчас на это попросту нет сил. Горит лицо, продолжает колотить в виски, глаза то и дело начинает застилать туман, а зрачки, укатываясь вверх, насылают тьму, хотя вечер не оканчивается, а мгновение тянется так медленно, что если даже к утру придется умереть, то до него еще нужно вытерпеть целую вечность.
Наверное, просто из-за этого бессилия ум снова просыпается, и мысль начинает кричать в сознании, решительно требуя ни за что не сдаваться. Даже туман перед глазами начинает постепенно рассеиваться. Да и боль уже не кажется такой сильной, как миг назад, когда сердце перестает так отчаянно колотиться, желая пробить грудную клетку. Нужно действовать. Чтобы выжить, нужно отыскать способ подняться. Нужно примотать к ноге какие-нибудь палки, сделать шину, найти костыль, а затем отыскать хотя бы воду, чтобы протянуть несколько дней, не умерев от жажды.
Снова мозг начинает работать. В горле уже пересохло так, что едва удается вытянуть из пересохших стенок ротовой полости хоть немного слюны, с трудом умудрившись ее проглотить, но нужно действовать, а иначе уже завтра не получится пошевелиться, когда истерзанный болью организм растеряет последние капли живительных соков, текущих через неутомимый, спрятанный в груди мотор.
Сердце не знает боли, что бы там кто ни говорил. Оно колотится, бьется и гонит кровь до самого последнего мгновения жизни. Что бы ни происходило, какие бы мучения не испытывало тело, сердце продолжает гнать по венам кровь, снабжая органы кислородом и очищая их от скопившегося мусора непрерывно. Нужно только его не подвести, оно будет молотить в груди до тех пор, пока есть возможность, пока оно способно это делать, потому что в нем бьется дух истинной свободы.
Отдышавшись, наконец, удается найти сил и оглядеться. Впереди лежит большой, ровной лужей голодный монстр, пожравший целую капсулу, уже исчезнувшую бесследно в его громадной пасти. Сверху большой лист, с которого продолжает медленно капать на землю роса остывающего вечера. Из-за него торчат еще несколько таких же больших листов, длинной, пожалуй, с целую ногу, и их легко удерживает не такой уж мощный ствол, уходящий в тонкие ряды бледной, растущей в вечной тени травки.
Глаза еще плохо видят. Кажется, туман бессознательности не прошел бесследно. Если такое вообще может быть. А может, солнце выжгло сетчатку прямо через закрытые веки, и зрение никогда уже не будет прежним, не даст повода гордиться способностью глядеть далеко, как многие неспособны без встроенных в нейроинтерфейсы зуминаторов.
Хотя и так видно, что дальше на горизонте что-то есть, полоска холмов, или, может, гуща леса. В любом случае, так далеко сейчас при всем желании не получится добраться.
Позади едва удается разглядеть черты мощных, толстых древесных стволов. За плотными рядами бледной травы, за большими листами незнакомых растений, за густыми зарослями ничего разглядеть нельзя, но вот в узкие просветы слегка раскачивающихся листьев, взгляд успевает заметить большие, высокие стволы растений, и мозг тут же подсказывает, что в той стороне непременно должны найтись сухие, упавшие на землю ветви.
Нужно сделать шину и костыль первым же делом, а иначе не удастся даже отыскать воды. Причем, костыль нужно отыскать даже раньше, чтобы иметь возможность пройти хотя бы несколько метров. Самое трудное сейчас двинуться с места, ведь ползти ни на спине, ни на животе нельзя, а иначе вправленная нога, еще не уставшая ныть от боли, снова повредится, кость вновь может сдвинуться, и придется заново ставить ее на место.
Хотя и размышлять долго, искать ответ и разгадывать загадки пробудившийся жаждой жизни ум не желает, и тут же подбрасывает сознанию простой и очевидный ответ. Рука сразу тянется в сторону, чтобы вырвать лист, положить на него ногу и, медленно продвигаясь, тянуть лист за собой, чтобы хоть как-то уберечь еще не зажившую ногу от новых травм.
Только вот ствол листа оказывается на удивление прочным. Даже на миг охватывает замешательство, отвлекающее от боли, пусть и немного, но затем тут же появляется неприятное чувство в боку. Сознание будто бы из глубокого сна, не проявляя себя, как таинственный кукловод, подсказывает ответы. Армейский нож так неприятно давил в бок на протяжении всего полета, да и сейчас неудобно оттягивает пояс, хотя прежде, за чувством боли, внимание не желало послать в сторону армейского ножа хотя бы беглый, ленивый взгляд.
Да сейчас это и не важно. Удивительно, каким странным бывает сознание, но отвлеченно рассуждать об этом нет времени. Рука тут же открепляет нож, плотно схваченный магнитом, слабеющим от нажатия по кнопке, тянется к стволу, держащему широкий, большой лист, срезает его неожиданно легко всего одним ударом, и лист тут же сваливается рядом на землю, а нож снова отправляется на пояс.
Осторожность забывается лишь на миг, когда внимание не может разгадать опасность, рука тянется за листом, и ладонь торопливо хватается за самый кончик обрубленного ствола. Влага сочного растения, стекающая на ладонь, не успевает прохладой мокрого прикосновения растительной жижи обласкать кожу, а вместо этого ладонь тут же обжигает кипятком.
- Ай! – вырывается хриплый голос из пересохшего горла.
Больно стягивает ладонь, и взгляд тут же желает распознать причину этого чувства. Да только что он может увидеть? Кожа ладони быстро краснеет, продолжает гореть от обжигающего прикосновения сока из отрубленного растения, но непонимающий взгляд лишь таращится на ладонь со злостью, рожденную в недоумении.
Вместо яростного ругательства, не выходит сказать ничего. Пересохшие губы размыкаются, но затем тут же закрываются обратно. Чтобы проглотить слюну, приходится секунд десять старательно высасывать ее из губ и языка, так и не собрав достаточно влаги, чтобы напитать голос.
Некогда думать о том, как промыть ладонь, да и стоит ли ее промывать. Нельзя понять, действует ли так яд в растении, или это просто какой-то защитный механизм, выработавшийся у него для отпугивания каких-нибудь животных. Чтобы сделать хоть что-то, нужно добыть костыль и шину, так что приходится рисковать и действовать опрометчиво.
Рука теперь начинает заглушать боль в ноге. Они перебивают друг друга, сообщая чувствами разную, одинаково мучительную боль, но ладонь болит не так сильно, и сознание просто, видимо, успело немного привыкнуть к этим неприятным ощущениям. А впрочем, оно снова начинает застилать глаза туманом, желая провалиться в сладкий, беспамятный, бесчувственный сон.
Лишь близость ночи не дает расслабляться. Нужно успеть сделать как можно больше до того, как солнце уйдет за горизонт до самого утра. В идеале, нужно еще и разжечь костер… нужно хотя бы разжечь костер. Если и не найти воду, то до утра, наверное, удастся как-то дотерпеть. Жар дневного солнца, донимавший всего, кажется, несколько минут, казавшихся бесконечными, когда нужно было ползти по вонючему песку, будто бы успел выжечь из организма всю влагу, но сердце еще стучит, а ум подсказывает, что всего за сутки от жажды умереть вряд ли придется.
Едва ладонь снова берется за ствол, уже осторожно, стараясь не касаться оголенной части срубленного растения, из которой все еще медленно текут соки, как руку опять начинает жечь. Правда, сдавив ладонь, удается избавиться от этого чувства. Это почти как приложить к ожогу прохладную тряпку: сначала обжигает лишь еще сильней, но только на миг, а затем кожа привыкает и уже не решается донимать мозг сигнальным чувством.
Тяжелее поднять ногу. От слабого движения она начинает болеть так, будто только что капсула свалилась на планету, самым неудачным образом перебив кость.
Лишь бы только нервы остались в порядке. Снять костюм и посмотреть на то, как выглядит опухшая нога, сейчас все равно не получится. Да и в таком месте это вряд ли хорошая идея. Стоит лучше заняться поисками костыля, сделать шину, чтобы меньше беспокоиться о ноге, да и снизить боль, затем найти воду, или хотя бы попытаться это сделать, потом разжечь костер, чтобы он хоть немного пугал ночью тех хищников, которые могут охотиться в темное время, и могут пожелать отведать мясца незнакомого существа с другой планеты, осужденного на страшную гибель.
От каждого движения будто прошибает током. Это колкое чувство пронизывает скулы, когда ряды зубов прижимаются друг к другу, чтобы стерпеть боль. Сломанную ногу приходится волочить на срубленном листе, крепко сжимая ладонь, чтобы как можно меньше кожа натиралась о ствол зеленого растения.
Пододвинувшись ближе к бледной траве и зарослям, приходится остановиться. В таких местах обычно легко отыскать всяких гадких насекомых и паразитов, один взгляд на которых заставляет кривиться от отвращения. Впрочем, это на родной планете, а здесь… а здесь, на Асумгарде стоит быть еще осторожнее, потому что даже представить трудно, что может встретиться на просторах этой планеты, родительницы стольких мифов, что их количество трудно представить и сразу угадать.
И все же, в следующий миг свободная рука отталкивается от земли, чтобы выровнять корпус, затем бросается за спину, чтобы растолкать заросли хоть немного, а после вновь упирается в прохладную землю, ничуть не потревоженную жаром дневного солнца. И вот уже здоровая нога вновь начинает толкаться от земли, помогая руке утягивать корпус в заросли, ползти спиной вперед, стуча по земле копчиком, уже начавшим болеть.
К счастью, в зарослях не приходится слишком долго лазать. В таком месте, наверное, на любой планете могут водиться самые разные существа. Мысли о них все не покидают разум, взгляд стремительно носится, как может, по всем листикам, веточкам, травинкам, ища признаки движения, и от малейшего шороха тут же бросаясь в ту сторону, где он появился. А всего через пару метров плотного ряда зарослей и трав, в которых по счастью не находится какой-нибудь ядовитой твари, начинается кривая, усыпанная сломанными ветвями деревьев, земля.
На удивление красивый вид открывается взгляду, стоит попасть еще лишь на самый край инопланетного леса. Высокие, мощные стволы деревьев, укрытые черной, кривой, узорной броней выращенной коры, поднимаются так высоко, что зрение не может добраться до их верхушек и разглядеть листву. Почти все кругом здесь укрывает мягкая тень. Даже слабый вечерний свет умудряется проникать в густой лес, отчего сразу думается, что листвы наверху должно быть немного.
Даже несмотря на уже наступивший вечер, лес не кажется мрачным, или темным, хотя он и выглядит пустым. Кругом почти нет травы, нет кустарников, нет почти ничего, кроме громадных стволов деревьев, хотя, должны же ведь расти внизу маленькие, тонкие стволы молодых растений, из которых как раз можно было бы сделать удобный костыль, но их нет.
Да и животных не видно. Ни птиц, ни каких-нибудь мелких грызунов, испуганно шныряющих по ветвям, по стволам, по усыпанной сломанными ветками и обломками земле. А сама земля настолько плотно завалена деревянными огрызками, что сквозь кучи веток нельзя даже разглядеть почву.
А может, оно и к лучшему. Усыпанная ветвями земля, наверняка скрывает пару как раз подходящих веток. Как минимум, здесь найдутся обломки для шины, останется лишь придумать, чем их перевязать, но с этим как раз уже могут помочь заросли. Если какие-то растения окажутся достаточно прочными, чтобы крепко перевязать ими ветки, то шину можно будет сделать еще до темноты, только сперва все же нужно отыскать костыль.
Всюду торчат из обломков кривые сколы отвалившихся ветвей, коряги, палки, словно тянутся обратно к высоте, с которой однажды упали. Хотя их количество все же настораживает. Не видно, чтобы сверху сыпались ветки, тихо и спокойно, но на земле абсолютно ни где через обломки не пробивается и самой жалкой травинки, нигде, куда может дотянуться взгляд. Лишь бы не какой-нибудь инопланетный монстр, живущий на ветвях и заваливший всю округу этими обломками, поджидал в засаде.
Да и рыться в гниющем на земле дереве хочется не слишком. Опять же, трудно представить, какая гадина может тебя укусить. Так что рука начинает очень осторожно, берясь за края обломков, разгребать завалы, ища подходящие для шины ветви.
Пугает и одновременно удивляет то, что никак не удается добраться до земли. Неудобно разгребать обломки, и стоит лишь немного углубиться, как края неизбежно стараются провалиться в небольшую яму. Впрочем, копать здесь и не хочется, и нужды нет, и даже наоборот, если придется спиной вперед пробираться еще дальше, то уж лучше ползти по ветвям, хоть и неудобно, чем пробираться по земле, которую еще нужно раскопать.
Вдруг попадается под руку тяжелая коряга. Дернув, не удается тут же вырвать ее из завалов. Да и рука жутко болит, разворачиваться не хочется, чтобы не тревожить ногу, а вытащить палку одной рукой не выходит.
Приходится искать опору. В другой стороне, как раз чуть левее правой ноги, отыскивается еще одна здоровая палка, толстая и неуклюжая. Стоит ее пнуть, и можно не сомневаться – коряга сидит крепко. Зацепившись за нее стопой правой ноги, стараясь не шевелить сломанной левой, приходится обеими руками взяться за торчащую сбоку позади ветку, и начать тащить.
Левую руку опять начинает жечь от свежей раны, но приходится терпеть. Коряга не поддается сразу, плотно засев в куче наваленных веток, но затем начинает идти, поднимая завалы, упрямится, застревает, а затем рывком выскакивает, заставив повалиться на бок, задеть сломанную ногу и скрючиться от боли.
В этот раз все еще хуже. Сознание меркнет и проваливается в черноту на несколько мгновений, а впрочем, не успевает туман застелить глаза, не успевают зрачки спрятаться в темноту под веками, как острая боль тут же заставляет вновь открыть глаза.
Кость опять вышла. Только на этот раз стопа повернулась в сторону, не сильно, лишь немного, отчего даже может показаться, что так и должно быть. Только складки на комбинезоне, плотно облегающим кожу, дают понять, что дело плохо.
Сердце опять колотит, ладони хватаются за бедро, словно это может хоть немного унять боль, а рот всасывает прохладный воздух, еще больше осушая горло.
И все же, на этот раз боль угасает чуть быстрее, чуть легче отпускает, словно изнемогающий от нее ум, больше просто не желает слышать посылаемые от нервов сигналы. Хотя, прикасаться к ноге становится легче, почти ничего не чувствуется, если не давить, боль рвется где-то внутри ноги, но снаружи кожа остается безразличной к прикосновениям.
Шипя, приходится схватить палку, которую теперь от злости хочется просто сломать к чертям, порубить на мелкие щепки и разметать их на этом чертовом кладбище деревянных обломков, но вместо этого руки подтягивают ее ближе, поднимают, упирают в землю концом, теперь превратившимся в ножку костыля, а взгляд с сомнением обращается к сломанной ноге, давая мозгу обдумать уже принятое решение.
Меньше всего хочется опять потерять сознание, вправляя кость. Хотя, на миг это даже кажется хорошей идеей. Вернее, здесь куча веток, если бы только удалось раньше найти воду, то уже можно было бы развести костер, приготовиться ко сну, вправить кость и просто потерять до утра сознание, чтобы, блуждая по снам, перетерпеть самое неприятное. Только вот воду найти не удалось, а она очень нужна, в горле так пересохло, что слышно, как хрипит дыхание, и значит, нужно подняться, забыть про ногу, собрать воды, приготовить ветки для того, чтобы потом сделать шину, и только после вправить кость, чтобы не мучиться еще сильнее.
Руки, ухватившись за палку, начинают тянуть вверх. Это кажется таким сложным впервые, но трудно понять, боль в теле, усталость или жажда так быстро принесли в организм слабость, ведь еще и дня не прошло, с тех пор, как капсула только поднялась с поверхности родной планеты, с той огражденной лужайки, укрытой защитным покрытием.
И все же, удается подняться. Нога чуть ли ни болтается в воздухе, даже просто стоять оказывается больно, так что приходится свалиться обратно на землю, чтобы утихомирить чувства. Впрочем, проблемы сами собой не решатся, нога слишком болит, теперь очевидно, что нужно все-таки сделать шину и откладывать это никак не получится.
Взгляд почти с судорожной торопливостью начинает искать кругом подходящие ветки. Несколько свежих обломков как раз оказываются невдалеке, так что удается подтянуть их костылем. Правда, делать шину сразу же, руки уже не тянутся, а ум подсказывает, что прежде нужно сделать кое-что более важное.
Конечно, отыскать воду не получится. Уже темнеет, а даже в сумерках шнырять по лесу, рискуя нарваться на хищников, или даже просто угодить в какую-нибудь природную ловушку, в яму, в расщелину. Кроме того, мешает костыль. Словом, только идиот бы решился упрямо долбить мысли идеей о том, что смертельно необходимо отыскать воду прямо сейчас.
А вот разжечь огонь, прежде чем вправлять кость – это занятие как раз несложное, но очень важное. Костер может отпугнуть животных, тем более диких, так что даже раздумывать не приходится, чем заняться.
Руки спокойно начинают выбирать из кучи обломков сухие, торчащие ветки, чтобы поменьше возиться с костром, но приходится еще ползти в сторону кустарников, чтобы выбраться из владений растительности и не устроить пожар, от которого сбежать и самому не получится.
Тяжелее всего тащить дрова на листе, уложив сверху поломанную ногу, дрыгаясь от неудобства, но стараясь не тревожить рану. И хотя тут всего пару метров от того места, где днем получилось укрыться от солнца, а все равно на это уходит столько времени, что уже почти успевает окончательно стемнеть.
Глаза едва могут отыскать небольшими холмиками торчащие две свежие, короткие палки, отложенные для шины. Ползти за ними обратно через кусты нужно, но так не хочется, что ум тут же придумывает не менее трудоемкий, но более скорый, быстрый способ решить проблему.
Закинув костыль вперед, держась за ножку, удается зацепить им толстые палки и даже подтянуть к себе. Две найденные коряги перекатываются, все время приходится подтягивать костыль и закидывать снова, но вот, когда до обломков можно дотянуться рукой, уставшие ладони бросают рядом костыль, а тело падает на спину, и, наконец, можно немного отдышаться.
Слух лишь сейчас замечает, что проснулись звуки. Какое-то отвратительное гоготание вдруг раздалось вдали, но быстро пропало. Едва проходит миг и раздается одновременно и звонкий, и хриплый крик, похожий на птичий, как все тут же начинает шуметь, шелестеть, пищать, трещать, замирать ненадолго, а потом снова разрывать холодный ночной воздух пугающей, отвратительной песней живой природы Асумгарда.
Застыв на миг, руки, вздрогнув, тянутся вперед, помогая телу подняться. Нога еще болит, но слегка успокаивается, остается только разжечь костер, только бы побыстрее. В мыслях вообще ничего нет, кроме окружающих звуков. До сих пор ничего не было, до сих пор целый лес молчал, даже шелеста не было слышно, как вдруг все зашумело.
Становится жутко и страшно от мысли, что вот теперь Асумгард может впервые по-настоящему обнажить свои клыки. Мысли путаются все сильнее, все начинает в них перемешиваться, но сознание упорно ищет объяснение происходящему.
Едва опустилась ночь, как все начало шуметь так сильно, что даже звон в ушах перестал тревожить, даже боль в ноге внезапно почти успокоилась и стала незаметна. Отчего все так шумит? Когда солнце обжигало лицо, когда сознание терялось от боли, тогда… может, тогда тоже был шум, но его просто не было слышно. Если так, то хорошо, но если нет, если вся жизнь здесь пряталась от солнца в тени леса, а сейчас намеревается выбраться на охоту, то с такой раной нет никаких шансов противостоять неизвестным монстрам, населяющим эти места.
С другой стороны, в памяти от возбуждения мгновенно всплывают позабытые давно знания об умениях предков. Когда-то давно, уже даже трудно вспомнить где и как, пришлось вычитать, как изготавливали древние небольшое устройство, чтобы добывать огонь. Меж двух широких палок, в которых проделывается выемка, ставится кусочек плотного дерева, затем, сверху эта конструкция придавливается чем-нибудь, например, еще одним куском дерева, после чего остается только крутить верхний обломок, с силой придавливая его к нижней части конструкции.
Эта выдумка древних вспоминается сама собой, но вот чудо смекалки первобытного человека, которое объясняло все шаги для изготовления этого приспособления, не вспоминается за ненадобностью. Поскольку есть нож, то сделать устройство получается легко, даже не затратив много времени.
А звуки уже начинают стихать, хотя тревога от этого никуда не исчезает. Прежде чем ложиться спать, нужно обязательно развести костер и вправить кость, и снова начинает бросать в пот от одной мысли, сколько боли придется испытать, поправляя искривившуюся стопу.
Жаль, нет ничего, чтобы сделать веревку. Тогда бы можно было разжечь костер очень быстро, а так, придется вертеть деревяшку рукой, обожженной ладонью придавливая ее сверху.
Хорошо бы было отыскать еще сухой травы, но сделать это на ощупь не выходит. Приходится вертеть деревяшку, надеясь вскоре почувствовать заветный, уже долгожданный запах дыма.
Трудно сказать, как много времени проходит. Ладони уже устают, быстро начинает холодать, по ощущениям, проходит больше получаса, но ум подсказывает, что чувства могут быть обманчивы.
Костер все не разгорается, но хотя бы из кустов не выскакивает неожиданно какое-нибудь животное. И все равно приходится держать нож рядышком, постоянно отыскивая его в темноте взглядом и готовясь в любой момент схватить оружие, чтобы отбиваться от хищников.
С каждым мгновением все тяжелее. Время идет, а дерево никак не разгорается, хотя настолько сухие ветки должны были полыхнуть уже минут тридцать назад. Наверное, прошел уже целый час. Становится дико холодно, даже руки начинают дрожать, пальцы коченеют, а конструкция то и дело разваливается, пробуждая неутолимую злобу.
Наконец, приходится засунуть под деревяшку сырой травы, рванув охапку обожженной рукой, которая с новой силой начинает гореть от боли. В то же время от жажды и голода с непривычки так болит живот, что трудно даже сосредоточиться на какой-то отдельной боли. То одно, то другое чувство перетягивают на себя внимание, не давая ни на миг расслабиться, и лишь сквозь них, каким-то туманным миражом проявляется слабое ощущение холода, заставляющего уже все тело дрожать, чтобы хоть так немного согреться в наступившей ночи.
Звуки окончательно пропадают, и становится ясно, что это не было иллюзией. Все так, как и подумалось вначале. В короткий час между днем и ночью, все проснулось и зашумело, а теперь опять стало тихо. Правда, теперь уже враг приблизился и приготовился вонзить свои клыки. Самый неожиданный враг, которого сознание даже забыло себе вообразить, когда приходилось терпеть мучительное ожидание перелета, в уме перебирая возможные сложности.
Холод успевает дать понять, что с ним придется считаться. После жаркого дня, на смену ему вдруг приходит дикий холод. Даже пар начинает идти изо рта, хотя его трудно заметить в темноте ночи.
И чертово, насквозь сухое дерево не желает гореть. Становится так больно от осознания того, что все эти муки были напрасны, что забывается даже физическая боль, пусть и на короткий миг. Тело уже коченеет от холода и дрожит, руки почти не слушаются, конструкция из деревяшек продолжает вываливаться из рук и снова и снова все приходится начинать заново.
Начинает клонить в сон, но ясно, что все это от дикого холода, который пробирает насквозь. На этой проклятой планете, наверное, вовсе нет никаких хищников, а все звуки – это лишь пугающие стоны ветра, бушующего где-то в верхушках огромных деревьев. Его гоняет из стороны в сторону холод ночи и жар дня, заставляя отвратительно гудеть и рождать все эти странные звуки, даже и половина которых не успела запомниться. Они все разом прогремели оркестром ужаса, а затем исчезли, едва начало холодать.
Вот и все. Руки еще крутят палку, месят в этой деревянной конструкции сырую траву, но гореть дерево не желает, сколько бы времени ни проходило. Единственное, что нужно сделать, это просто выжить, но даже в армейском комбинезоне и с ножом это кажется сейчас невозможно, как вдруг, неожиданно, дерево, вспыхнув, начинает гореть.