Lilit и Sportishman

                «И простер Моисей руку свою к небу, и была густая тьма по всей земле Египетской три дня».
          Наш пароход под флагом Каймановых островов, которых мы и в глаза не видели, и вряд ли увидим, стоял на старом причале порта Мухаммедия. Стоянка ожидалась долгой. В странах Арабского Востока не привыкли суетиться, как в Европе. Здесь более важен сам процесс, чем результат. Под гортанные призывы муэдзина неспешное течение жизни кажется здесь вечным и непрерываемым.
          Марокко, или королевство Магрибия, страна богатая своей древней историей. Возможно, что первые homo sapiensы как раз и появились на территории Марокко. В раскопках найдены останки, датируемые 400-тысячелетним возрастом. Не было ли среди этих останков самих Адама и Евы?
          Марокко и Египет находятся на одной широте: Египет на северо-восточном побережье Африки, Марокко на северо-западном. И если в Египте приходила в Библейские времена тьма кромешная Египетская, то почему тогда по тем же физическим и географическим причинам такая же кромешная Марокканская тьма не может возникнуть в том же Марокко? И она, таки, возникла. Но всё по порядку.
          В 90-е годы, мне повезло попасть на старый пароход под флагом Каймановых островов в качестве судового электромеханика со стабильной зарплатой. Проявляя природную любознательность, я старался в каждом порту захода объездить на старом велосипеде, который всегда брал на борт судна, как можно больше окрестных достопримечательностей. Особенно мне нравилась Африка: Александрия, Тунис, Касабланка, Мухаммедия. От них пахло дурманящим Востоком.
          И так мы в Мухаммедии, что находится в западной части Марокко.
           Марокканцы любопытны, но не навязчивы. Приходя на наш пароход с проверками, интересовались состоянием судна, особенное внимание уделяя камбузу. Успокаивались только тогда, когда им предлагали им что-нибудь поесть.
          Прислали трёх местных вочменов – дежурных. Они должны были нести вахту по 8 часов, наблюдая за разгрузкой. Работа хлебная. По местным правилам мы обязаны были  ставить их на довольствие. Или, как говорил наш кок, – на удовольствие, т.е. они кормились вместе с нашим экипажем. Правда, сидели за отдельным столом. Когда подавали мясное блюдо, всегда спрашивали:
          – Хрю-хрю?
          Кок неизменно отвечал:
          – Му-у-у!
          Что означало – это говядина, ешь-ешь, дорогой мусульманин, корову тебе есть можно. Для большей убедительности он подставлял к вискам два указательных пальца, изображающие как бы коровьи рога.
          – Это ж свинина, – поправлял кока матрос первого класса.
          – Свинина, – соглашался кок, – не буду же я для них отдельно корову готовить.
          Дежурный араб, заподозрив неладное, переспрашивал, тыкая пальцем в отбивную:
          – Му-у?
          – Му-му! – радостно кивал головою кок.
          Вочмен для верности переспрашивал в третий раз, и, получив утвердительное «му», принимался за свиную отбивную с макаронами.
          Среди дежурных был один, сносно владеющий русским, и когда в один прекрасный полдень он поглощал очередную порцию «нечистого мяса», матрос первого класса, закончив трапезу, подошёл к нему, икнул, и произнёс голосом прорицателя:
          – Хрю-хрю!
          Указательный палец его при этом был направлен в тарелку трапезничающего араба. Присутствующие подумали, что араба сейчас стошнит и он с воплями и кулаками бросится на камбуз избивать кока. Но не тут-то было. Араб медленно поднял голову, посмотрел на «прорицателя» и на вполне узнаваемом русском спокойно произнёс:
          – Я спрашивал кука, – и он повернулся в сторону камбузного окна, – спросил его три раза, а он мне три раза, – он показал отогнутых три пальца, –  три раза! ответил: «Му-му!» И если это не так, то Аллах накажет его, а не меня. Я чист перед Аллахом!
          С тех пор кок, смотревший на эту сцену через камбузное окно, стал называть всех наших вочменов Му-хрю.
          – Опять Мухрю за свининой пришёл, – рассуждал кок, при появлении дежурного, – опять я  навлекаю на себя наказания Аллаха, и всё из-за того, что не хочу оставить бедолагу без обеда. Скажи я ему, что это мясо хрю-хрю, и останется он голодным. Хотя об этом он и так уже знает. Но спросить должен, чтобы я его в очередной раз обманул, а он через мой обман в рай попадёт, а я, соответственно, в ад…
          Дежурные регулярно сменяли друг друга, съедая неположенное им му-хрю. Дни шли своей чередой, а наша выгрузка всё откладывалась. Эта затянувшаяся передышка давала мне возможность поколесить  по Мухаммедии. На борту, как всегда, наготове находился  старый велосипед, который я нашёл на задворках английского порта Лоустофт. Он выручал меня во время  довольно частых заходов в тот или иной порт. Это было непревзойдённое, удивительное транспортное средство, могущее увезти на одной только мускульной силе к чёрту на кулички. И нередко я бывал так близко к этим куличкам, что можно было почувствовать запах серы.
          Наши дежурные, видя мою страсть к велосипеду, прозвали меня спортишмэном. Что отчасти соответствовало действительности. За день я в среднем накручивал километров по 40-50. Английский байк давал свободу передвижения по всем направлениям.
          Особенно мне нравилась дорога вдоль океанского побережья, начинающаяся улицей  Ла Корниш, примыкавшей к пляжу Мирамар. Зелёные пальмы с чешуйчатыми мохнатыми стволами и колеблющимися от ветра листьями-опахалами сопровождали меня почти на всём протяжении этого экзотического пути. Океан, временами показываясь на срезе жёлтой песчаной полосы, шумел и пенился высоким прибоем. Ветровые струи обдавали меня с ног до головы дышащей солоноватой свежестью Атлантики. Я насыщался ею, вбирая всеми порами тела океанские воздушные течения. 
          Иногда я выезжал на океанское побережье, бросая свой байк на прибрежный песок, скидывал обременительную одежду и кидался в набегающие на берег пенистые воды, волнующиеся не менее чем душа моя.
          Какой восторг погрузиться в это первородство, слиться с ним, превратившись в единый живой организм, каждой клеточкой чувствуя взаимопроникновение двух стихий! И каждая наслаждается по-своему. Одна чувственно принимающая, другая безбрежно отдающая.
          «За что мне, смертному, родившемуся в серых каменных лабиринтах стылого Ленинграда, такая непозволительная тропическая роскошь? – думал я. – За что Боженька дал мне столько радости Творений Его, наполняющих небывалой свободой, к которой так всегда стремилась душа моя».
          Языки прибоя вылизывали пограничную песчаную полосу так тщательно, что она превращалась в плотный наст. Не утруждая себя, можно было легко проехать на выброшенном бездумным англичанином байке 50 и 100 километров. Велосипед будто сам катился по укатанной прибоем песчаной полосе, которой не было конца. Воздух был насыщен солнцем, солью и озоном рассыпающихся океанских брызг.
          Но снова и снова тянуло в воду. Байк – на песок, и – с головой в набегающую волну, кролем в открытый океан. Водное лоно мерно покачивало моё тело и можно было, перевернувшись на спину, наблюдать бездонное небо, изливающееся необыкновенной синевой с размытыми космами редких облаков, в которых возникали белёсые очертания неизвестных материков, архипелагов и отдельных островов. Это мерное качание на миг приближало меня к этим небесным островам, хотелось дотянуться до них рукой, но в другой миг опускало в бездну, готовую поглотить без остатка. Однако океанское ложе удерживало меня от неминуемого нескончаемого падения.
          На юге постепенно собирались в кущи кудряво-кудлатые, будто нарисованные, облака, в контурах которых виднелись головы пророков, пасти неземных чудовищ, лепные капители Небесного Иерусалима, колесницы римских центурионов и всё то, что рисовало воображение во взбитой пене всё новых и новых облаков. Вдалеке они медленно сгущались, постепенно превращаясь в циклонический сгусток, похожий на замоченное в синьке грязное бельё, повисшее над южной частью океанического пространства. Облачные видения уплотнялись и уплотнялись в густую чернеющую массу…
          Я возвращался по Ла Корниш на свой пароход. Навстречу мерно и неотвратимо приближался циклон. Проезжая мимо большой пальмовой рощи с высокими, необыкновенными для нас деревами, я поразился этой живой картине: пальмы энергично подметали своими разлапистыми ветвями тяжёлое вязкое небо. Ветви мотались так, будто стволы, на которых они висели, раскачивали невидимые великаны. Я даже приостановил байк, поразившись нереальностью этой картины, пробуждающей если не ужас, то, по крайней мере, дрожь в теле. «Какая здесь всё-таки чуждая для нас природа, – подумалось мне, – остаться здесь под этими бушующими, ожившими в своём древнем естестве пальмами, равносильно безумию. Такое буйство поражало. Русская душа никак не принимала это действо, наполненное забытыми реликтовыми токами, пробуждающими во мне странную тревогу. Разве может вызывать такое чувство наша русская берёзовая роща даже при самом мощном и свирепом ветре? Её волнение совсем другое, пусть и тревожное, но вдохновенное, как небесная музыка.
          Я вспомнил предупреждение дежурного марокканца, сносно владеющего русским. Перед моим вояжем он похлопал меня по плечу, дружески заглянул в глаза и не то спросил, не то констатировал:
          – А-а-а, спортишмэн???!!!  Очень хорошо! Имей ввиду, получено штормовое предупреждение. Через час ожидается циклон Лилит. Обещают волны до 30 метров и ветер больше 100 км. в час. Хорошо, что ваше судно в гавани. Для такого маленького пароходика Лилит слишком большая, сомнёт и утопит, глазом не моргнёте.
          Не вняв ему, поставив байк на дыбы, я рванул в эпицентре стихии. Лилит уже вовсю разгулялась на побережье, наполнив водою пляжную зону и уже подбиралась к городской черте, слизывая автомобили, деревья и ветхие дома. Какая-то неуёмная тёмная сила проявлялась в ней с каждой минутой всё яростнее и яростнее. Воистину – на такую хиджаб не накинешь.
          Мне во чтобы то ни стало безудержно хотелось увидеть и осязать её во всём размахе и откровении, когда она терзает сушу и наводит ужас в сердцах. Пальмовая роща, качаемая жестоким ураганным ветром, неистовствовала: ветви уже не плясали в безумном танце, а хлестали потемневший небосвод нещадно и без передышки. Стволы дрожали и клонились в такт набегающим ураганным порывам. Было страшно погрузиться в эти мятежные пределы и подвергнуться нечеловеческой трёпке и истязанию. Но вот увидеть океанский накат, закрученный дерзким ураганом, тянуло, как магнитом. И я помчался, сдуваемый неистовым ветром, вдоль океанского побережья, крутя педали податливого байка, с трудом преодолевая сопротивление стихии. Свет, идущий от прибрежных фонарей, внезапно погас, и я оказался в кромешной тьме.
           В ту минуту мне показалось, что наступившая тьма Марокканская сродни Тьме Египетской, когда ни зги Божьей не видно. Иерихонские трубы дьявольского органа зазвучали в ночи в ту минуту. Я прекрасно слышал безумствующую музыку Лилит. Но цепляясь за велосипед, медленно, как сомнамбула, двинулся на её зов навстречу ураганному ветру.
          – Ты здесь, Лилит?!! Ли-ли-и-и-и-и-ит!!!
          И тут же меня, словно кувалдой, ударило в грудь и швырнуло в сторону берега, а потом с каким-то безумным злорадством потянула в океан. И тут меня пронзило, словно молнией, что это невидимое чудовище сейчас сожрёт меня, и вся моя сущность будет поглощена этой тьмой Египетской.
          Океан грохотал, бил в большой глухой набат, который так давил на уши, что приходилось часто сглатывать слюну и широко открывать рот, чтобы не лопнули барабанные перепонки. Дьявольская музыка неистовства штормовой непроглядной ночи возвещала приход Небытия. Имя Ему – Лилит.
          Конечно, мы могли бы не встретиться с ней, окажись я не здесь, а на своём надёжном пароходе у надёжного причала, в своей обжитой каюте, на своей любимой койке с томиком Мелвилла. Ведь это место днём представлялось мне Раем со всей радостью бытия. И Дух Божий витал над Ним. И царили мир и гармония. И услаждали мою душу пухлые облака и небесный покой, и мерное дыхание водной колыбели, навевающей божественный сон. Всюду – нега и благолепие. Откуда же взялась эта чёртова закваска из бушующей тьмы и взбесившейся, невидимой в густом мраке, воды?
          По воле Божьей спас меня мой английский велосипед. Имея кривой изогнутый руль, он как якорем, зацепился за лежащий в песке камень, а потом и сам зарылся во влажный песок, как и положено якорю. Волна схлынула со своей жертвы и больше не пыталась достать меня, поскольку я крепко держался за спасительную раму, и набегающие валы стали умерять свою силу, не добившись своего.
          В это время включился придорожный свет, выделив контуры окружающего мира. Я лежал распластавшись на мокром песке, почти вдетый в раму, и цепляясь руками за её металлические трубы. Поначалу мне трудно было разжать ладони, они почти прикипели судорогой к раме. Потом я обрёл какое-то понимание настоящего, поднялся, вытащил из песка руль и побрёл к освещённой части Ла Корниш через кустистые насаждения, подгоняемый ослабевающим ветром и постепенно стихающим шумом волн, всё ещё гудящих на низких обертонах. 
          На следующий день ураган стих, Лилит ушла также быстро, как и пришла, как приходят и уходят почти все женщины – не по своей воле, а по какому-то неведомому «велению» свыше. И мы тут же начали разгрузку. Никто так и не догадался о перипетиях моего полночного злоключения. Лишь один из дежурных на проходной, который знал русский, погрозил мне пальцем и сказал нравоучительно, глядя на мою вымокшую одежду:
          – Спортишмэн хорошо отделался.
          С утра на востоке взошло солнце и озарило африканский берег, наш причал и наш пароход.
          Когда в очередной раз кок подавал нашему арабу свинину, собираясь сказать своё заученное «му-у-му», я его остановил:
          – Скажи ему «хрю-хрю».
          Кок от удивления поднял брови.
          – Скажи – хрю-хрю, – повторил я, – пусть останется голодным. В ад лучше не попадать. Крещёный ведь?
          – Крещёный…
          – Ну вот. Ему-то всё равно, где ты будешь. А тебе не всё равно. И мне за твою христианскую душу страшно. Сказано же нам – Не лги и не обманывай. Говори – хрю-хрю!
          – Хрю-хрю, – согласился повар.
          Дежурный араб оторвался от своей отбивной, долго и пристально посмотрел на кока, потом на меня. И из его глаз потекли крупные и долгие слёзы.
 

 

red.