Птичка Божия

Невообразимо разные люди проживают на нашей земле. И идя по своей тропе, ты их встречаешь – и таких, и сяких, и в клеточку, и в полосочку. Удивляешься, восторгаешься, крутишь головой, негодуешь, ворчишь. Кого-то сразу забываешь, а кого-то не можешь.
Вот и я не могу забыть... Раечку.
Уж слишком не похожа она была на других, на большинство. Слишком тонкую струну задела, не желая того, так как больше всего на свете она боялась кому-то помешать, занять чей-то стул, кого-то потревожить. И слишком живой представляется мне сейчас со своих новых мест, наверняка более ей подобающих.

Раечка родилась в семье учительницы младших классов и майора советской армии – героя-танкиста, горевшего на уникальной по своей ожесточенности Курской дуге. В реальном пекле, расплавляющем все живое, побывал, но чудом выжил, как те отроки в росодательной пещи. Мать верующая отмолила, что скорей всего, создала защитный купол сыну. Ведь в том аду шансов практически не было… Григорий Иванович, так звали Раечкиного отца-героя, то ли от пережитого стресса, то ли по составу крови, лихостью обладал неограниченной. Ему бы армией всей командовать, фронтом, а тут только жена забитая и так, да дети малые. Но на худой конец и их погонять можно после стакашика беленькой. Но это реже. А чаще, хлопнув двести грамм, Григорий Иваныч брал свой баян – гордость, ему как ветерану подарили, и с удальством растягивал меха, ловко перебирая жемчужные кнопочки. Амурские волны лились из-под них. Рио-Рита, а также разные другие душевные песни-мелодии. Но огненность танкиста требовала выхода за стены хрущевки – где же ему развернуться в ней при росте за сто восемьдесят и силушке богатырской? И с горящим взором и зачином «Ой, полным полна коробушка» он  к вечеру таки возникал на пороге подъезда, харизматически приглашая всех, у кого есть советская совесть,  присоединиться к его празднику души.
Мы, разновозрастные соседи – от двух до восьмидесяти – поневоле слышали все звуки этой живейшей истории, закодировашейся в зычный голос Григория Иваныча и эротические баянные вздохи, запоминали все его шуточки, обращенные к мелюзге такого примерно формата «Ну что, кореш, по кружке пива хряпнем?», басистый хохот и военные приказы кому-нибудь из подростков сбегать еще за дополнением для стихийного «банкета». А уж когда наезжали к нему однополчане, еще не старые, молодцеватые, то гулянья длились по неделе, и семье приходилось смиряться и прятаться как мышатам при молодом котяре… Безответная жена Тася только могла – и боле того, обязана была ненавязчиво проскользнув в кухню, подносить закуски и менять тарелки.  Двор замирал и слушал с гордостью, как отмечают встречу и победу герои-фронтовики. Орлы! Броня крепка и танки наши быстры! И мы знали: надежная защита нам обеспечена навсегда. Шелестели шестидесятые…
      Однако вернусь к своей героине. Раечка – первенец в семье Григория Иваныча появилась года через четыре после войны, а попозже увидела свет черноземья еще и Майка – так ее звал и любил за боевитость («вся в меня!») отец, ближе к шестидесятым. Однако о существовании Раечки я узнала гораздо позже. Майка ничего про сестру не говорила, умалчивала. Как и вся семья героя-танкиста. И лишь по секрету одна бабуля – Мефодьевна с пятого этажа – поведала нашей маме о существовании старшей дочери у «Баяныча с Таськой».  Баянычем она метко обозначила нашего героя, с тех пор по-другому мы его и не именовали.
          А тайное это дело состояло в том, что  Раечка лет с трех начала слепнуть, слепнуть и вскоре лишилась зрения окончательно. То ли менингит дал осложнение, то ли иная болезнь. Конечно, лечили, возили в столицу, надеялись. А когда надежда умерла, а Раечка подросла до школьного возраста, ее отдали в специальный интернат. Так в семь лет началась для нее жизнь при всесоюзном (тогда еще) обществе слепых. О, о нем стоило бы сложить эпопею, об этом государстве в государстве, отдельной вселенной – со своей иерархией и своей мафией, своими традициями и устоями, своей «оперой». Но не это цель моего рассказа.
     О Раечке, как я уже сказала, говорить в ее семье избегали. За этим, конечно, стояла большая и непроходящая боль – с одной стороны. А с другой – было такое смутное ощущение, что Раечкина слепота будто проявляла некий скрытый фамильный порок, и этого факта стеснялись родители её, да и младшая сестра. Домыслы приводить не стану в силу их неуместности, всякое учебное пособие по анатомии могло таиться в шкафу Баяныча и  тети Таси, как в любой семье. И возможно, связь этих секретов с увечьем дочери угнетала Баяныча, и его жену всю жизнь. Как это так – герой, талант, красавец – и дочь-инвалид?!
       Домой Раечку отчего-то не привозили даже на каникулы. Да ей и самой уже не с руки и неловко было в мире зрячих. Наверное, родители навещали ее, тетя Тася – точно. Но об этом мне ничего неизвестно. Лишь однажды, зайдя в их квартиру по дежурному поводу в виде соли, я услыхала, как тетя Тася обращалась в трубку к кому-то по имени Рая. Воин-танкист в это время живописал масляными красками тигра – в простенке между коридором и кухней. Полотно получалось впечатляющим: из ярко-зеленых дебрей выходил саблезубый гигант любимого огненного цвета. Кроме игры на баяне, пения и рисования, также наш героический сосед, надев ордена, ходил по школам и с удовольствием проводил там уроки мужества. Делился им с новой генерацией. Бескорыстно. Его яркие рассказы и юмор нравились, он получал приглашения чаще других ветеранов. Бывал и в нашей школе, что вызывало у меня законную гордость – это же мой сосед! Вот он какой!  А еще Баяныч изучал грузинский язык – до самой своей кончины уже в новом веке. Не удержусь, замечу – уже на смертном одре он всё норовил ухватить за филейную часть медсестричку, ставившую ему капельницу. Герою – геройский уход!

       Ввиду всего этого я не видела Раечку лет до двадцати. А ее фигура, окутанная загадочным флером, представлялась мне крайне смутно, размыто, хотя и волновала своей горькой судьбой. Даже книжные герои были более выпуклы и реальны, чем Раечка. Фантом, да и только.
        Встреча с ней случилась просто: уже на втором курсе вуза спортивная и стриженая под мальчишку Майка грубовато бросила мне: «Мне вечером надо съедить к Рае. А слабо поехать со мной?» Я сразу согласилась. Во-первых, Майка – авторитет, старще на два года, бьет ребром ладони  любого, а во-вторых, этот длинный июльский вечер не сулил никаких перспектив: все мои однокашники разъехались. А жениха еще не имелось. И мы поехали. Общество слепых находилось на окраине города – конечная троллейбуса номер два. Пока доползли, стемнело. Пробирались сквозь какие-то ямы и кушери – по местному, битый кирпич и проволоку. Веселого ничего. Я уже малодушно пожалела, что потащилась с Майкой. Зачем я здесь? Можно ведь было найти причину… Убогий подъезд, кривые таблички, собачьи кучки… да впрочем, чем удивишь девчонку из самой обычной среды заштатного городишка конца семидесятых? Общество включало несколько четырехэтажных домов, где в квартирках без интерьера, но с удобствами жили слепые или почти, по двое-трое в однушке.
 
Мир, куда я попала, принадлежал иному измерению. Нет, эти люди тоже ели, спали, ходили по нужде, работали и любили, но как-то совсем по-другому. Раечка поначалу совершенно разочаровала меня. Вместо спящей красавицы я увидела массивную фигуру без талии, с жирноватыми волосами, стрижеными под горшок, с толстыми предплечьями и скверно одетую. Халат в невнятный цветочек, самые дешевые тапки, впрочем как и вся обстановка – на грани убожества. Никаких лишних вещей, только много больших книг с толстыми страницами – Брайля, как потом узнала я.
Я сразу заметила ее родственное сходство с Майкой – но это если бы Майку увеличить вдвое и нарядить в это одеяние. И самое главное отличие от Майки – это глаза Раечки: на круглом, бесцветном и большом лице два микроскопических глазика с зарытыми – почти, на девять десятых –  веками. Некрасивость этого облика сразила меня. Каким-то жутким несоответствием, дисгармонией она нарушала твой покой, отталкивала и в то же время беспокойно требовало твоей реакции. Какой именно – в виде жалости, помощи, невозможности пройти мимо и жить, как жила раньше? Или в виде ответа на вопрос, почему и отчего так бывает?  Замешательство потом часто сопровождало меня при встрече с этими людьми – с одной стороны, ущербными, а с другой – видящими побольше твоего...
А меж тем в обществе слепых было оживленно. Помню, собрали на стол (картошка, селедка, лучок), бутылочка, само собой, о чем-то шутили, двигались почти как зрячие, ведь обстановка была привычной. Центром или фокусом компании была цыганистая Люба – лет сорока, старушка для нас тогдашних – разбитная, грубоватая, сразу же экспроприировавшая у Майки не начатую еще пачку «Пегаса». Эх, а мы было хотели на обратном пути…
Но с Любой не поспоришь. К тому же она жила вместе с Раечкой в комнате и опекала непрактичную соседку. То есть, родич, по сути дела. "Ты, Рая, райскую жизнь заслужишь, а ты, Мая - маяться будешь всю дорогу" - так Люба припечатывала сестриц. Слепые обсуждали свою дневную работу, как все наши люди, придя вечером домой – кто быстрее вставляет резинку в крышку, клеит бумажные пакеты, что-то еще. Честно говоря, внимание мое тогда не останавливалось на всех персонажах, поверхностно скользя по всему окружающему, я инстинктивно отстранялась от них – ведь я же совсем не такая! Для чего мне вникать сюда, в эту жизнь, ограниченную судьбой, они не видят меня – я не вижу их, логично? Наблюдать жизнь в любом ее виде –  нет, в те поры я не могла еще созреть для этого. Писательский зуд еще не коснулся моей аллергической кожи и  души. Я просто сопровождала Майку. Однако Раечка меня интересовала, поскольку была кровно  связана с ней, моей закадычной соседкой и дочерью легендарного героя. А Раечка смотрела куда-то поверх голов. И все время улыбалась. Так вели себя совсем не все. Люба, приняв на грудь, уже откровенно тянула на атаманшу и не умолкала, покрикивая на всех. Раечка же говорила совсем мало  - пару раз только успокаивала вечно бунтующую Майку, в том числе, по поводу очередного запоя папаши-танкиста: "Тише, Маечка, тише, дитёнок", и от неё шло чистое добро. Другие слепые что-то выясняли, обижались. А Раечка всё время была похожа на новорожденного ребенка, да, очень крупного, не сильно изящного, но абсолютно безобидного. И - умного...

Я не помню все подробности того странного вечера, но прикосновение Раечкиной руки ощущаю, как сейчас – теплые, чуть шершавые ладошки взяли мои костомыги в свою муфточку и задержали там. Ее большая грудь под невзрачным ситчиком почти касалась моей. И запах не французских духов, а простого мыла мне пришлось вдохнуть и…  принять его.
Потом я изредка вспоминала о ней,  но в молодости столько задач и маленьких трагедий, что до посещения Раечки дело не дошло – почти до конца минувшего века. Майка же как раз накануне перестройки уехала в Белоруссию, и, по слухам, ей нравились юноши той первозданно-лесистой, некичливой земли…

И поэтому следующая наша встреча с Раечкой произошла случайно - в один из унылых ноябрьских дней, когда я пробиралась  в час пик по подземному переходу. Ох, и ненавидела я их, эти клоаки, с турецким тряпьем и вечно полными мусорниками, с цыганами и челноками из наших, стойким запахом пирожков с «котятами» на прогорклом масле, дешевого табака и безнадёги. Тусклая подсветка придавала "переходным" людям синюшный оттенок. Сырость и неприютность пробирали там насквозь. Вся жизнь представлялась тогда этим нескончаемым, полутемным подземным переходом. Только вот куда? Стараясь никого не задевать и по возможности не дышать, не видеть алого лака на грязных пальцах с сигаретой, я преодолевала  встречную массу сограждан и соблазн зависнуть возле какой-нибудь второсортной шмотки, я услыхала звуки необыкновенного голоса. Кажется, он шел с небес – тех, что над серо-тюремным сводом подземки и над всем тем, что лепится к  поверхности. Всё же это был женский голос с редким тембром и чистотой, певший о лунном сиянье, в котором серебрится снег…
У выхода на другой конец туннеля стояла слепая, глядя поверх всех голов и всё же жалеющая, как богородица, всех, кому они принадлежали. Понимая их и нисколько не осуждая. Ни за хронический водочный перегар, ни за смачную матерщину, ни за  темные, не достойные человека мысли…
Вспомнилось:
Девушка пела в церковном хоре
О всех заблудших на этой земле…

Господи, да, это же Раечка! Скромное пальтишко, коричневый платок, такая же крупная, но уже не такая юная. Морщинка перерезала лоб, тени легли под глаза. А в озябших руках – жестяная банка под мелочь… Однако голос, голос рассыпался искорками радости и освещал всё вокруг. Прохожие люди, слыша его, вдруг словно пробуждались от своего сумеречного забытья, останавливались и становились похожи на детей, которые внезапно попали в сказку.
Что-то отрешенно-надмирное было в ее облике – осанке, бледных и улыбающихся губах. И что видели ее духовные глаза в эти минуты и часы стояния под каменной стеной. Об этом не догадаться… Но лицо поющей отражало нездешний свет.
Долго я стояла там, глядя на Раечку и слушая как зачарованная эти нехитрые песни – и про ландыши, и про рябину, и про женскую судьбу. Молча положив деньги, чтобы не быть  узнанной, ушла. А вдогонку мне летел раечкин волшебный голос. С тех пор я специально ходила этим переходом  примерно в такое же время, и радовалась, когда удавалось положить певунье денежку побольше. Заговорить с ней я так и не решилась - душевное стеснение мое перед ней не прошло и во взрослой жизни.

Как потом рассказала одиноко вернувшаяся из партизанских мест Майка – когда в первый год нового столетия тихо ушла из этой жизни тетя Тася и надо было досматривать буйного отца-героя, голос открылся у сестры давно – да наверное, сразу же после потери зрения: будто подтверждая теорию компенсаторности. И впрямь: одно уходит – другое приходит. Но пела Раечка лишь для себя, стеснялась, хоть и знала множество песен наизусть. По словам Майки, она так и жила девушкой: не находилось ей пары, как порой случается в таких поселениях. Но не унывала сильно, не жаловалась и улыбалась всё так же безгрешно. Правда, грех-то и к этой душе дорожку нашел – пристрастилась Раечка к чекушке горькой раза два-три в неделю. Мать расстраивалась, боролась, пока могла ходить. Но тут она оказалась бессильной, как и со всеми членами своей семьи, начиная с Баяныча. А он и не думал оставить свои лихие подвиги, хоть и на мирном фронте.
В постперестроечные времена, когда туго пришлось не только слепым,  а на их продукцию спрос упал до нуля, Раечку позвали с собой на выступления пожилые супруги – он совсем слепой, а она – едва-едва видящая, но все же способная служить поводырем и добираться до центра города, к переходам как самым бойким местам, если не считать базаров и двух вокзалов.
И Раечка стала подрабатывать, чтобы не просить у своих, не обременять их своими хоть и крайне скромными, нуждами. Она еще и другим товарищам помогала – то пряников на всех наберет, то сосисок, и угощала радушно, пока запас не кончался.
И третий этап наших отношений с Раечкой, если их можно так назвать, настал еще через десять лет. Всё, через что пришлось мне пройти в этот отрезок пути, чуть-чуть приблизило меня к Раечке. Как и к собственной внутренней тишине, ко всему тому, что можно назвать спасительной осью для всех обращающихся в этой ойкумене душ…. Может быть, я обольщаюсь, но мне кажется, после случившихся со мной бед и крушений я стала понимать, как и за счет чего можно жить инвалидом. Жить как Раечка и не считать это кромешным адом.  Я тоже училась петь, чтобы не плакать. Училась отдавать. И во всяком случае, уже не так сильно смущалась, когда вошла в ее квартирку – у нее теперь была своя однушка-хрущевка. Дали за многолетний стаж. Люба вначале жила вместе с Раечкой, но потом умерла и пожилая девушка осталась одна. У Майки тоже не хватало времени на всех, особенно отца. А Раечка жила: читала, слушала радио, с продуктами помогали свои же полузрячие, иногда сестричество милосердия. Жила Раечка, улыбалась всем. И пела.
 
И вот снова, полжизни спустя, мы с Майкой у Раечки. Потрепанные жесткой фактурой судеб, похоронившие я – папу, она – маму, битые разлуками и крахами «мечт», в том числе, о белорусском идеале мужа, коловращением и крутыми сюрпризами новейшей русской истории. Мы опять вместе – идем в обитель общества слепых. Однако идем по плохому поводу. Рак груди у Раечки, последняя стадия. И ведь какая, специально затягивала время, заметив опухоль давно, никому ни словечка, ни намёка – не хотела Маечку отвлекать, беспокоить. Никого не посвящала в свою беду. Уйти скромно, без тщеты лечения и привлечения всеобщего внимания – так решила. Раечка, Раечка…
Мы как водится в таких случаях, пришли с нарочито бодрыми лицами и такими же словами. Принесли вкусностей – не то, что в первый приход –  подумала я. Тогда о таких яствах и не помышляли – форель и икра, клубника в апреле,  сервелат… Раечка сидела на кровати, на фоне крашеной лиловой краски (стандарт), и тоже как ни в чем не бывало. Вроде чуть виновато сидела, простите, мол, что подвела.  Но всю нашу браваду поддерживала. В окно и дверь балкона палили прямые лучи солнца, ведь штор на окне не имелось – зачем? Меня ужаснули удобства – но ведь их тоже никто не видел. Кроме редких волонтеров. Но в более чем скромной кухне было чисто – насколько может добиться опрятности незрячий человек. Только почему-то везде торчали безобразные трубы… Облезлый шкаф – прямо против Раечкиной кровати, и какое счастье, что она ничего этого не видит. Она поёт. И я подтягиваю, садясь рядом с ней на панцирную койку. Проваливаюсь, а Раечка смеется и поддерживает меня под спину. Но разве можно сравнить мое глуховатое мычание с Раечкиным небесным контральто? Майка ухмыляется, глядя на нас, пуская сизый дым на балконе. Потом начинает возить тряпкой по полу – моет. А я говорю с Раечкой. О чем? Убей меня гром, не вспомню ни одного слова. Это разговор слепоглухонемых. Обмен грудной энергией – как у животных. А может, наоборот, у высших сущностей. Только чтобы не плакать. Не выть…
Внешне Раечка почти не изменилась с тех переходных пор, когда она выпевала высокие ноты, возможно, спасшие кого-то от дичайшей депрессии.  Вроде бы всё вполне нормально. И цвет лица, и вес всё такого же крупного тела. Но спустя время, замечаю кровь – под рукой Раечки, которой она пытается прихорошиться и пригладить поредевшие короткие волосы. И Майка тут как тут: хорош уже трещать! а вам, мадам, надо полежать. И подозрительно блестит карий глаз моей суровой товарки, дочери танкиста…
Укорять за роковое промедление Раечку было бесполезно. Разве что рюмашку вместе пропустить. Чтобы растопить этот проклятый комок в горле, не дающий до конца сыграть всем нам взятые на себя роли…
Потом какое-то время Майка, а пару-тройку раз и я,  носили Раечке бинты для перевязок, еду и витамины. Кроме того, Раечку навещал мой брат-врач, добрейшая душа. И вроде бы ей стало лучше, отступила болезнь. А в начале июня, сидя на работе, часов около пяти пополудни я явственно услышала Раечкин голос – юный, серебряный, сердечный. Поняла – она одна, зовет, и надо срочно к ней ехать, бросив всё, порушив все планы вечера.  Миновав два пролета ободранного подъезда дома слепых, запыхавшись от жары и бега, ввалилась в Раечкину берложку.  На удивление там маячила фигура Майки и моего брата. Их тоже позвал голос Раечки. Она же сидела и улыбалась – смущенно, как обычно. Майка в кухне варила готовые пельмени из пачки – на всех. Брат, уже сделав перевязку, о чем-то  негромко беседовал с ней.
- Давай споем? – предложила мне Раечка.
- Конечно, конечно – засуетилась я, - какую?
- Пора-а-а, в путь-дорогу…
- Дорогу дальнюю, дальнюю, дальнюю идем – неумело продолжила я.
Мне стало не по себе.
-  Ничего, ничего, всё получится… - Раечкина рука коснулась моей. И она продолжила чуть возбужденно, но мягко:
- Там сумка у меня, принеси, пожалуйста…
Она прилегла.
 Вдруг грудь ее стала вздыматься. Как будто набирая воздуха перед сложной арией.
Я еще не понимала, что происходит. Волна прошла по телу Раечки, волна любви - ведушей ее в другой мир, обнимающей ее. Глаза Раечки, закрытые как обычно, показались мне широко раскрытыми, устремленными к тем далеким созвездиям, откуда лились к ней волшебные мелодии. Ее не забирали, тем более, насильно, в протесте, нет - она отдавала себя, как привыкла это делать всегда. Бескорыстно и полностью - что могла, то всё и отдавала. Как всегда, так и теперь. Кому? Вечности, музыке, Богу. Она будто пела свою последнюю песню - в сопровождении любви. И воздух вокруг тоже взволновался, заходил ходуном. 
Через минуту всё успокоилось. Только свет и удивленная улыбка застыли на широком раечкином лице.
Это была первая, пережитая мною воочию смерть. И с тех пор, когда покидают меня мои неверные силы, я слышу небесный голос, поющий о вечной и верной любви. Голос Раечки - птички Божьей...