Шесть. 3

    В сокровенном, как здесь, соблюдать следует самого себя. Оттого тлею в тщетной, захиревающей калее сада и ритм чую воочую, хотя и чаще того наощупь. Рисовая бумага, даже когда она с сумеречного Сюаня, листается мне по мере, луна за луной; и вот, по краям проступает, наконец, эта оттепель. Ветер теперь подобран из сквозняков, на скорую ладонь, без внимания. Бесцелен, и бродит дни напролет кругами, по сторонам света, словно не нагулялся. Письмо вот тоже: до почтового ящика на ветхой ограде идет всю жизнь, а потом еще один долгий день - не обессудьте, что не столь интерактивен, как полагается вежливым адресатам. Возвращаясь к слову о словарях, возражу, что уносил при себе их россыпи. Знал и названия, чтил и этикеточный мелкий шрифт. Только чтобы дышать оказалось того оглушительно мало. Хорошие тексты не создаются по случаю. Верные искусству, не обязаны ли мы всецело ловить смысл телесно, не разрывая дыхания? Двигаясь в изменениях света дня. Например, в эту медленно совершающуюся минуту я покидаю пределы дома. Передо мной вереск пологих пустошей. Камни, в пазухах между которыми зазимовали заживо земноводные. Больше уже не дышащий гость же мой на санках елозит позади меня под поскрип кривых полозьев, пока повязавшая с вечера нас с ним судьба успешно прикидывается веревкой. Безочевидно и навсегда течет в ничего небо.

    Взявшись теперь за труд записать для Вас, чем обернулась береговая линия, отложу ряд необязательных дел. Экипаж, мыльный от скитальческих жидких милей, не обнаружил и капли разительного подобия наследственным судовым апокрифам, пальпируемым вечерне днями подготовительного периода в укрытиях скромных углов кают или уют-компаний. Твердь случилась измята, искомкана и изнасилована одним и тем же приступом океана под сводами сводящей с безоблачного ума воронки медленного вращения звездных и черных бездн. Бывало, в письменной пересылке, мы - я и Вы, но чаще, наверное, Вы - упоминали луну и ее блуждание, и безразличие в смене лиц. Посмотрите же сейчас в сторону и иначе. Отдайтесь условности этих - некоторых - секунд, это не загородит вечное ни на один ноль. Вообразитесь хаотическими минералами скал и диссонируйтесь когнитивно, когито, эрго и оттого, как на каменеющем глазу одинаковыми двадцативосьмидневными перформансами пыльное небесное зеркало стечет странно прозрачным червеобразным нечто - неуловимо. Однако, Вы возразите, разве не все из звезд, на момент непосредственной представленности, материальны в расхожем, поспешном смысле. Действительно, отдельные удалены за порог своих сроков и появляются на ночную смену уже умершими, обессмысленно рассыпая сверху пустой, как беседа соседей, свет. Скорее всего, пора. В дискурсе детектива такого же рода участи подвержен кто-то из пока еще шести обитателей расшатанно штормящей бадьи. Перечисляя (ведь числу праздно присуща черно-белая чистота отточенного серого карандаша, взятого нами из банки на подоконнике для обрамления прозы): всматривающегося впереди, четверых угловатых копателей, заскорузло и потно возящихся возле уключин, палубной палой черни, короче, и того на корме, коему вменена обязанность осклизлой рулевой рукояти - а сейф с четырнадцатью миллионами паллиативов валютных ценностей бессмертен уже потому, что ничего не знает об этом. Один выхватит жребий наспех оживить письмена жертвенным приношением самого себя в смерть. Я запускаю карусель барабанного образца, а после приставлю ствол к твоей голове. Сейчас тебя засосет в слив. Дыхание выпадет из совпадения с воздухом. Сердце начнет настаивать на чем-то отвлеченно своем и забудет о ритме, паузах и кислороде. Но за пределами тела уже вибрируют в окружающем облака. Судите сами. Квазар маяка присутствует фантомно, затерявшись в синкопе и распадаясь до феномена, не пригодного в затее высадки на незыблемое. И - гавань отсутствует. То есть, ее нет. Повсюду фонтанируют взрывы зеленой и белой пены. Надежда припарковаться прочь из панорамы воды со вкусом морской горечи выпадает из планов на сегодня в слова ну вот и все может быть, либо в их щели. Грохот растет навстречу шести избледнешим лицам, которые все более смотрятся, как одно. Мы вяло лавируем, как бы передумав, обратно в осточертевшее. Потом бессилие затапливает коллектив, и, помимо того, прилив в полной гиперболе под магнитом половины луны, астероид ей в пыльную бочину. Деваться некуда. Кто-то кричит. А, это я. Так, наверное, даже лучше, не так глупо, как предпоследним. Так хуже, вода в легких. Больно, но уже не так страшно, но больно очень. Нет, уже не так. Не меня. Меня нет.

    - Так. Ты это, - говорит. - Охуел находиться здесь?!
     Я вообще ничего не понял. Стоит в метре от меня, едва открыв дверь.
    - Сам пошел нахуй отсюда.
    У меня в руках кастрюлька с кипятком, я только с печки снял. Попил, бля, лао лу чуня.
    - Я говорю, - а сам смотрит на кипяток, - на выход. Ты. Ты не понял?
    И руку такой за спину. Короче, я выливаю кипяток ему на лицо. Он сначала стоит. Замер, как будто не верит. Потом падает. На колени, на живот, перекатывается на спину. И начинает разговаривать. И не кричит. Ты такое видел когда? Плачущим голосом, тихо. Уговаривая  кого-то:
    - Нет. Нет, не это. Это другое.
    Я же вижу, у него глаз уже нет - белая пленка на роговицах. Сварились.
    - Бл_дь, но сказали же эта дверь. Зачем они так почему со мной.
    А кожа уже пузыриться. Болевой шок, понятно. Достаю ствол, короче. А мозг у него в последний раз оглянулся внутри себя. А там и нет ничего. Наверное, поэтому он, наконец, закричал. И завыл. Еще обоссался. Ноги затряслись, пена какая-то изо рта полезла. Ну, мне надоело. В голову я его, прямо в это вывернутое наизнанку лицо. А у меня же вот, только этот калибр.
    - Пи_дец. И где теперь голова?
    - Все. Нету ее.
    - Ты хотя бы запомнил?
    - Откуда? Свет из коридора. Это сейчас все включили.
    - Опознавать заебемся
    - Ну извини.

    Вот и помыслите, разве обязан кто-либо, рессеявшись и всплеснув походкой, выступить на обозрение в амфитеатр чужой логики? Ведь эта вещь не более ветоши, годной разве кинуть ее на пятно. Линии начертательны, наглядны и, хотя ни черта не значат, нагло торчат в направлении чуждого, имевшего случай произойти не с тобой, к тому же позавчера, поздним вечером, почти что ночью. Взятый за отворот одежды, где-то порой за хлястик, ты увлекаем в синие, в контексте дождя, сени, если не ясли, а то и в ягодные сады с оглохшей оградой, за которой, как правило, кто-либо уже скончался. Беседа не клеется. Вы оба мычите отрывками из рок-опер, блеете поблизости от цитат и изнемогаете в надежде на исключительный артефакт смысла, обещаный в виде вспышки всякому, кто полагает, что жизнь одна. Распутывать эти тернии невыносимо. Признаем, что нам сущностно предначертано поторопиться и сократить сценарий масштабной провинциальной шизофрении до современности рамок городского окраинного синдрома: где кто ж не шизоид, возросший на узле ризомы, воспитанный в оголтелости голых, как неодетое тело, координат?! Прочь, короче, печатая шагом буквы, поверх белых пробелов. В сияние нестерпимой яркости, где так отрадно глазам и одичало тлеющим мыслям мозга, тыльной ладонью снимаемым с высокого, в приблизительной шляпе, лба.

    Мне, как таковому, в эти же времена спешить совершенно некуда; выражаясь сухой запиской, мне повезло - я и так уже здесь, то есть, на месте. Занятый необязательной ерундой, разбираю, бренча дребедень малозаметного толка, и то и знай высматриваю поверх усыпаемых хвоей тропинок возникновение Вашей ритмичной, возрастающей в приближении, фигуры. Сутулость сигналит о горечи и кислоте старения. Не быстро, выходит, ходится по вращающейся земле, возвращаясь к правде обратно из умножения миражей, - чайник остыл, да и печь вон разве что не озябла. Однако же мы, не надейтесь, не примемся учреждать драматический контрапункт из отчаяных жестикуляций, ибо мы с Вами никакие не мельницы. Два пугала, это да, пожалуй - особенно Вы в своем рваном сугубой судьбой мешке для пешего зимования, с парой карманов и воротником из побитых камнями сусликов. Не только, Вы замечаете, есть и внутренний, на нем молния, а рядом сердце, а как насчет вас, Доктор, какого черта, как говорят в долине, вы так вырядились? А что я? Убедитесь: халат из Цзянсу, где в уезде Уцзян, а именно в местечке Шэнцзэ над его инкарнацией трудилось немало редчайших сподвижников. Нет, вышивок я не истовый почитатель: драконы пусть пересекают небо, а бабочки, так и быть, заполняют цветение нижних, обитаемых воздухов, придавая нечаянности и спутанной естественности ландшафту. Ну да, это, конечно, летом, не в эти же холода. Раздевайтесь. Разоблачите внутренние одежды, я воспламенил очаг и вот-вот водружу что-нибудь, в чем мы сможем добиться возникновения кипятка.

    Теперь вот что. Перечеркните себя наотмашь. Здесь, в моем дзенском бунгало, вы не найдете себе применения, кроме обязанности, весьма соматической, хотя и где-то, краями, психиатрического пошиба, - дышать. То бишь, вдохнув, на этом не увлекаться, доводя, то и дело, дело до выдоха. Чтобы снова выпячивать грудь и, оттопыривая живот, вздуваться до вскругления жабой. И опадать выдохом, становясь пустующим, омертвелым телом. Тихий и мягче пера, без выкрика или кашля, воздух всасывается из Вас в следующее обратно. Это общая схема, для мнимых, мнемо и умомерцающих форм, вроде нас с Вами, концептуальная струна метода. Затем, позже, потом, может быть, детали. Да, но пока это совсем все. Ваш макинтош я снесу на свалку, он бестолочь и зря здесь висит. Поймите, нет, а давайте поймем это вместе, мне нравится понимать, особенно когда имеется, с кем: небольшой камень от бешеных собак в кармане сиамски неотделим от брелка к Вашей AUDI. Садитесь вот здесь, в дзадзен. На этой циновке спал, но потом умер мой кот. Нет, мы его никак не звали, разве что иногда: эй, ты, кот, как ты? Не оттого, что кот, а просто - зачем? Я сам встречаю свое имя не чаще, чем сталкиваются с редким соседом. И ощущение то же - странный человек; а он совершенно всегда тот же самый; притом, стареет; и, никем не востребованный, умрет; после меня. Что? Какая разница, чье там лицо на бамбуковой шторе, которую колышит, как вор, проникая в мой дом, случайно вздохнувший ветер. Наверное, основатель чего бы то ни было, они тут повсюду. Рассказывают, что будто бы этот летал на своем татами до ближайшего рынка. В скобках, пока не запамятовал: голова - онтологически - это тот же карман - часто еще и изрядно дырявленный, скобки зарыты непосредственно перед точкой. В захолустной яме наподобие нашей это чертова тупая традиция. Игнорируйте и дышите, и опять игнорируйте. Что, затекает нога? Ага, уже затекла? А, интересно, которая? Ну, как обычно. Отклонитесь влево. Голову запрокиньте немного назад. Вот так, да. Сейчас вы воспряните. Никто неспиной к свободе. Слышите ли, кстати? Нет, не пение духов, а это кипит наш чайник. Я перережу Вам горло вот этим ножом. И пока вы, ползая и размазывая кровь, валитесь в альтернативу мыслителя без языка и системы телесных сенсоров, я отправляюсь в павильон для питья чая. Не так поспешно. Мелким и внимательным образом колебля нижний этаж конечностей. Что до верхнего, почему бы не сложить ладони в самой небрежной раковине, которой как бы немного лень совсем сомкнуть створки. Где-то недалеко от эпицентра брюшины. Да-да, дан тянь, так и есть. И ци сочится, вокруг и, как можете убедиться, насквозь. Прошу Вас. Нет, Вы пока еще гость, ведь на Вас нету тапок. Поэтому Вы вперед. Вот так. Да.