Скользкие камни

   Антенна сотовой связи, сияя белым мрамором, выглядела триумфально - как орел, взметнувший крылья перед взлетом. Орел еще долго преследовал меня, воспаряя в синеве автобусного люка. Под конец пути я заснул и попустительствовал ниточке слюны - увидел рябое лицо кондукторши и на нем - брезгливость. Она хотела отмахнуться от меня как от паучка, но единственное как это она могла сделать - осквернить касанием сосуд своей тестообразной плоти.

   В мыслях я видел уже и Таньку - она подбирает на раздутых ляжках юбку, чтобы перешагнуть мотоциклетную колею, а позади вальяжно шествует толстобокая рыжая корова, спокойная и уверенная в себе, непоколебимая словно танк.
Такой я Таньку и увидел.
- Лешка!

  Прикрывая лицо ладонью от заходящего солнца, ко мне спешила Танька. Она запнулась и упала - больно и обидно, но тут же поднялась и сияя от радости уже была рядом со мной и не стесняясь своих мокрых и грязных ладоней, крепко обняла меня. Пальцы помимо моей воли принялись исследовать позвонки на ее спине. Я хмыкнул от неожиданности и отстранил ее. Она покорно отступила.

  Взгляд ее была зелен. Глаза смотрели на меня необычно - не убегая от меня, без стеснения и боли, истекая тоненькими морщинками в уголках у самых висков. Закатный свет на ее лице был пепельно-бронзовой: только губы с золотистой герпесной коросточкой были бледны. От ее безобразной полноты не осталось и следа - она была очень худа. Под грохот копыт проплыла мимо меня, смущенного поцелуями, огромная янтарная корова.

    Отец встретил меня молчанием. Двор закружился перед глазами: растекшаяся по двору куча щебня, чужая бетономешалка, выкорчеванные под корень кусты смородины. Взгляд зацепился за нерасколотый пень и я суетно принялся искать колун - для отца стук топора был гораздо значимее слов. Я с грохотом, радуясь раскатистой канонаде, всаживал колун в пень.

    За окнами, всюду куда падал взор были деревенские хаос и асимметрия. Неуклюжие дома были сложены из растрескавшихся бревен, сквозь них сочился мох, а сами они были черны. Удав, проглотив несколько кроликов, сдох и превратился в канаву - непомерна была его добыча, зияющая коростой высохшей лужи, вверху над ней - кровавые вспученные облака. Танька, громко хлопнув дверью, выбежала в сени.

  Танька появилась в доме когда мне было лет девять. Девчонка со школьной скамьи: вьюнки тяжелых черных прядей, глаза - зеленые, плоские скулы... овал бескровного бедра на подлокотнике кресла, длинный чулок загара с рубиновыми огоньками на озорных пальцах - она спросила, что я читаю и я, польщенный вниманием, начал взахлеб рассказывать о приключениях на необитаемом острове. Она таинственно улыбалась, прятала зеленые всполохи под черной челкой и неожиданно поцеловала в щеку. Пронзив мое плечо острым локтем, она победно взглянула на меня.  Пунцовый от счастья и от боли, я восторгался ее присутствием, пока вечером не узнал, что отец привел ее жить с нами. Прошло только два месяца как умерла мать.

    
    Любовь обратилась ненавистью. Пылающий свет ее глаз стал мне противен - я  никогда не встречался с ней взглядом. Тонким карамельным пальцам я больше не позволял касаться себя - я взвыл, когда она попыталась обнять меня и она испуганно отпрянула. Узкие бронзовые ступни с бляшками комариных укусов стали запретными для моих мыслей. Я отворачивался, застигнутый врасплох лучиком ее ключицы. Ни одного сантиметра ее обнаженной кожи! Даже побои отца не излечили меня от ненависти к ней. Я выбежал на улицу, слыша позади Танькин крик, умоляющий не бить меня.

     Осенью пропало Танькино дерзкое платье - то ли из-за погоды, то ли из за моего едкого комментария, что не пристало ей так ходить, раз она замужем. Уральская зима осыпала ее фуфайку иглами - следами носимых на груди поленьев. Сырость бани, постоянные стирки и полоскание белья в проруби - теперь я смотрел на ее руки без страха, потому что у матери были такие же - бескровные и сморщенные.

     Когда я тащил санки, где стояла тяжелая  корзина с баранками простыней и наволочек, она плелась за мной еле живая, сопя и протяжно вздыхая -  я знал, что это ноют боли ее закоченелые пальцы. Эта юбка, глухо ударяясь о ее валенки, так и осталась навсегда с ней. Теперь, смотря на Танькину суету, я с непонятным чувством всматривался во вновь обретенные черты тонкого смуглого лица. Непонятное чувство усиливалось, когда Танька искрила глазами, ловя мой взгляд. Я ухмыльнулся и, махнув рукой на наваждение, обратил внимание на стол. 

     Пряный запах говорил о том, что стол был накрыт. Лук на блюдце был рассыпал фиолетовыми аметистами, маленькой поленницей сложен рыхлый хлеб - рядом вулкан, исполненный лавы, над жерлом которого клубился пар.

      Глаза пожирали еду, но рот еще был сух. Я по-хозяйски устроился напротив окна, потревожив знакомый скрипучий стул. Привлеченный горьким запахом герани на подоконнике, я обернулся и глазам моим открылась странная сцена за окном.
  В  круге мертвенного фонарного света, я увидел двух женщин в какой-то непонятной мне агонии: они сцепились в объятиях, заламывая друг другу руки, одна из них старалась высвободиться, но все ее лицо, шея и губы принимали поцелуи другой, оплачивая за щедрость своей подруги громким смехом. Удушливый запах заставил меня подумать, что я брежу.

- Кто это? - спросил я отца, который уже сел за стол.  Тот, вытянув шею, посмотрел на улицу.
- Танькина сестра это. Сироты же они.
Теперь он вместе со мной смотрел сквозь окно, сопя над моим плечом.
- С месяц как нашлись. Почти каждый день приезжает. В Алапаевске живет.

 Он принялся есть, отрешившись от всего: купая синеватые губы в ложке с супом, шумно дыша, шевеля усами, подкладывая лук под жернова челюстей. И все же в словах отца, человека скупого на эмоции, я почуял сочувствие. Танька когда-то говорила о сестре. Это воспоминание растаяло еще в детстве. Я опять посмотрел в окно.

  Танька закрыла ладонями рот, видимо, рыдая. Спина ее содрогалась. Машина дернулась и остановилась, опалив Таньку красным зевом фонарей. Из нее вышла девушка - вторая Танька. Она погладила Танькины плечи и провела ладонью по ее щеке, вытирая слезы. Говоря что-то и ласково улыбаясь, она заглянула Таньке в глаза. Танька кивнула и мигом исчезла в темноте.


- Татьяна, давай, это…

 Большой и указательный палец отца замкнулись в форму человеческого глаза. Танька уже была тут с бутылочкой простой водки и двумя рюмками. На скатерть легла тарелочка с грибными шляпками в озерце рассола.

- Ну давай, за твой новый дом и семью.

 Мне, редко слышащего от отца обычные житейские сантименты, стало лестно. Я с охотой звякнулся рюмками, и размеренно как и он, выпил. Дав отцу первому поудить вилкой в тарелке с грибами, я следом за ним насадил на вилку маленькую  по-бабьи белесую шляпку гриба. Мое небо затрепетало от вульгарного и такого знакомого аромата. Рассосав ее до потери всех соков, я позволил ей покинуть мой язык.

  Отец вышел из-за стола, оставив мятый лавровый лист и плеяду хлебных крошек на темной клеенке. Его кашель затухал в глубине двора и прекратился совсем - наверняка он нащупал губами сигарету и уже засмолил ее, наслаждаясь  послевкусием борща и царапающим нутро табачным дымом.

- Лешь, хочешь еще одну? - Танька собиралась убирать бутылку. Она грустно улыбнулась. Я кивнув не раздумывая и тут же повторил весь ритуал с такой же обстоятельностью. Теплое чувство благодарности разлилось у меня по пищеводу.
- А что за проблемы то у тебя?
 Танька недоуменно взмахнула ресницами.
- Какие проблемы?
- Ну, отец говорит…
- Да слушай его больше...
  Она всплеснула руками и начала убирать со стола. Я, зная капризный и мнительный характер отца, склонен был ей поверить.

   На крыльце оставался тонкий дух табачного дыма. В уголке моего глаза слезилась желтая, как дынная долька, луна. Вторая луна, такая же сочная, была в стекле веранды. Я усмехнулся хмельному жару у меня в животе, сумеркам, вечерней свежести. В глубине двора заскрипели двери. В стойле корова громко сопела. Танька, выбежав из сеней, проскользнула между разделенных лунных половин и вышла за ворота. К бедру она прижимала кастрюлю.

   Неужели все закончилось благополучно? Мне не верилось. Я всматривался в редкие огни деревенских домов. Неужели можно будет забыть эту деревенскую жизнь - за одну секунду, окончательно и бесповоротно, без малейшего сожаления? Двор с мокрицей, запах развалюхи-бани, вихрастые веревки для сушки белья и ржавые баки для воды? Убогую стиральную машину, Катькины истерики... Теперь я буду слушать как шипит пена, соприкасаясь с глянцевой Катькиной кожей  - тихо постучавшись, напрошусь с двумя бокалами виски в гости, чтобы посидеть на коленях на кафельной плитке новой ванной комнаты. Мы уже так решили.

  Утром за окном - пожар в Помпеях. В фильтре занавески пылают скаты крыш, телеантенны, конуса деревьев - горят бесшумно, ярко, будто находятся за тысячи километров. Все остальное, что ниже, во мраке как в густом дыму - незримо.

   Танька поднялась раньше всех: тихо плескались ноги о половицы, щелкали резиночки, жужжала натягиваемая на тело одежда. Когда я освобождал ноги от скрученных простыней, на столе уже стояла тарелка оладей. Отец пробуждался порывистым  резким кашлем - и замолкал. Я знал, что вплоть до конца завтрака он не обронит ни слова, а потом все слова - только по делу.
 

  Опалубка была сделана, ямы уже были пробурены, арматура уложена. Щедрик, наш вечный сосед, заведовал бетономешалкой, я носил ведрами щебень, а отец расправлял лопатой готовый цемент в опалубке.
- Ну, что,  где твоя коробчонка отечественного производства?
Ремарки Щедрика всегда были своеобразными и колкими. Я не ответил.
- Ты надолго тут или как?
- Завтра уеду.
- Ну и правильно. Что тебе тут делать…

  Было время обеда и Танька уже накрыла на стол. Аппетита у меня не было. Ведра со щебнем давали о себе знать гудением в запястьях, локтях, плечах и пояснице. Щедрик громко топал ногами по крыльцу, прежде чем зайти. Танька вздрогнула и испуганно на него глянула, когда он, хлопнув дверью, появился в доме. Сняв кепку, он улыбнулся ей своей кривоватой нахальной усмешкой.
- Марфа, на стол сладила? Молодец!

 Щедрик был стар и мал ростом. Он был коренаст, сух, остроносен и всегда носил черное - черные штаны и спецовку и черную кепку. Он редко был выбрит - жесткая щетина покрывала впалые щеки и подбородок с глубокой ямкой, где росла еще более густая черная щетина. Глаза его были непонятного цвета - разъеденные желтизной осколки белков, а в центре черные сгустки хитрых и холодных зрачков. Смотреть в эти глаза не хотелось - его злой язык всегда платил за это внимание ехидной ремаркой.

   У деревенских мужиков своя логика в выборе друзей. Отец был, несмотря на строгость и суровость нрава, внушаемым человеком. Щедрик этим умело пользовался. К тому же, Щедрик  раздобыл бетономешалку, чем заслужил двойное уважение отца.

- О, яблочко возьму одно, - он взял из вазы яблоко и сунул себе в карман.
- А?, - он подмигнул мне. Я неожиданно поперхнулся и закашлялся. Щедрик разразился тонким, почти детским, смехом.

  Мы работали до самой темноты, потом, передохнув, продолжили при свете лампы. Наконец, опалубка равномерно была залита до краев. Щедрик торопливо споласкивал бетономешалку. Руки мои дрожали от перенапряжения. Я намеревался пойти спать.
- Леха, сходи за Танькой. Десять часов уж, чего она?

Он буркнул куда-то в воздух, будто не замечая  меня и, прилепив к нижней губе сигарету, закурил. Горнило пламенных ладоней озарило его лицо. Я без лишних разговоров направился за ворота. Скорее всего она в гостях у бабки, которая живет у реки в старом доме. Позвонила Катька и надолго погрузился в разговор, потеряв счет времени и забыв обо всем на свете.

    На фоне вечернего неба чернел силуэт покосившейся избы. К дому вела тропинка, которую преграждал дряхлый забор с калиткой, а после нее начинался пологий настил из трухлявых досок, проложенный между огородных грядок. Огород уходил вниз по склону почти к самой реке и дальняя его часть была окутана призрачным едва светившимся туманом.

  Я постучал в окно. В сенях послышался энергичный стук голых пяток, дверь резко распахнулась и в дверном проеме появилась женская фигура, укутанная в желтый сари. Выгнувшись и балансируя на руках между дверной ручкой и косяком, она рассматривала меня.
- Татьяна здесь?

  Девушка удивленно посмотрела на меня и закричала, обратив крик внутрь дома.
- Радхика! Радхика!
Ее акцент был чудаковатым. Она добавила еще несколько фраз на каком то языке и поманила меня рукой.
- Заходи.

  В доме было тихо и темно, пахло смолой и чем-то еще кисло-сладким. На середине комнаты на полу среди разложенных книг, пребывая в позе лотоса, сидели Танька и еще какая-то женщина. Прежде чем я смог оглядеться, как гром раздался звук струны, от которого даже мелкой дрожью зазвенело оконное стекло. 
 
   Они начали петь. Голоса были томные, громкие, истинно русские, деревенские, но звуки струн, исходившие из чудной гитары с длинным грифом, и сама песня были чужими, непонятными и резавшими слух. Но я все равно слушал, впитывая в себя их голоса. Задавая громкий булькающий ритм, заголосил барабан, стоявший на Танькиных коленях. Танькина рука медленно как во сне встречалась с его поверхностью, комната погружалась в исходящую от этого шлепка волну и Танька громко и томно, затягивала песню и округляла губы под началом чужих, незнакомых слов. Она обрывалась и следовал шлепок, после которого опять закладывало уши.

   Девушка в желтом сари что-то громко сказала на своем языке. Пение прервалось и обе певицы посмотрели на меня. "Отец зовет" сказал я и направился к выходу, только сейчас оглядывая детали обихода: яркие половички на полу, цветные флажки на стенах, разложенные на полу мешки и коробки.

  У дома стояла иномарка. Водитель, молодой парень, разгружал багажник. Я бросил беглый взгляд на траву у бампера: там стояли коробки с овощами. Девушка в желтом сари поприветствовала водителя и энергично взялась ему помогать. Она была некрасива.

   Танька тихо шла сзади. Мне было неловко от того, что я только что увидел. Я обернулся к ней, чтобы сказать, что уеду завтра же утром на первом автобусе. Чувствуя, что нужно объяснить поспешность отъезда, я соврал, что позвонила Катька с важным делом.
- Уезжай прямо щас.
Голос ее был грустен и ясен.
- Щас?
- Они в Свердловск как раз.
Она показала на рыскающие лучи света на дороге.
- Поедешь?
- Поеду!

    Я сплюнул, оросив губы злым неряшливым плевком. Мне было действительно плевать. Что меня тут держит? Только сумка, лежавшая на диване. И больше ничего. Я всегда был всегда на волоске от нее, от этой свободы - от воли отца, от его косого взгляда и бормотания в телефонной трубке. Но я никогда не мог ее достичь. А оказывается, вот она, вот этот шаг -  стылый воздух, эти скрипящие ворота, Танька, плетущаяся за мной - все может уйти, сгинуть, стоит мне только пожелать, поменять на запах салона новенького автомобиля. Я зашел в дом за сумкой. Отец уже спал. Хлебнув с отвращением парного воздуха, я вышел.

    Машина быстро набирала скорость. Тонкие ароматы нового салона щекотали мне ноздри. Я несколько раз пытался весело заговорить со своими спутником, но он совершенно не обращали на меня внимания. Я почувствовал легкий укол обиды и непонимания. Мы были уже в городе.
- Вас где высадить?
Я назвал улицу где был мой новый дом. Он кивнул. Я удивился, но действительно высадил меня рядом с домом. Приняв кивком головы мою благодарность, он сразу же уехал.

  Мы были тут с Катькой много раз: пили кофе в кафе с видом на строительную площадку, наблюдая как незримо растет и набирается сил эта огромная махина, медленно, словно росток дерева, весною гуляли по окрестностям, когда дом уже был возведен и блестел новенькими стеклопакетами.

  Сейчас была полночь. Улица еще была жива: проносились машины, прохожие куда-то спешили. Я попал в дурацкое положение. Я намеревался сидеть всю ночь на жд вокзале, но сил идти туда не было. Я огляделся. Мой взгляд искал в темных дворах ближайших хрущевок знакомые гаражи. Еще зимой я заметил несколько стоящих в ряд гаражей, плотно соприкасавшихся крышами. За ними был высокий забор коллективного сада. Последний гараж упирался в дерево, которое полностью скрывало крышу гаража своей листвой.

 Я не стал долго думать. Через минуту я уже качался на ветке дерева, задирая ногу, чтобы зацепиться за крышу. Тяжело дыша, я, воровато озираясь по сторонам, был уже наверху. Шум, который я произвел, кажется не привлек внимания.
  Катька положила мне с собой кофту и теперь я был ей благодарен. Кофта была между моей спиной и веткой дерева, подо мной была сумка, а сам я, вытянув ноги и закутавшись в куртку, сложил руки на груди и затих, любуясь огнями многоэтажек, мигающих в просветах листвы.

   Мои мысли были неспешны. Зачем нужно сбегать из дома ночью как какой-то импульсивный подросток, и потом сидеть тут до утра? Я покачал головой. Вдруг, сам не зная почему, у меня произошло просветление. Я не любил Таньку, но я знал и понимал истоки этой нелюбви. Я стыдился ее, глупую деревенскую бабу - моим главным страхом было встретить ее со своей глупой коровой на улице, особенно когда я был в компании моих одноклассников. Оказывается, отца я тоже не любил. Мне только  нужно было еще засунуть мою нелюбовь в ментальную наволочку и осознать ее, но сейчас мне было ясно - он мне был отвратителен. Я всегда боялся себе в этом признаться.

  Мать крепко держит меня за руку. Я, высвободив свою ладонь в детском капризе, мгновенно затерялся в толпе и громко реву. Вот они, все эти люди, среди которых я потерялся. Такие же как и я: у одного двухдневная щетина, раскрасневшиеся воспаленные губы, другой тощий, в потертых как и у меня туфлях и в джинсах с аркадами складок. Поменяй нас местами, никто бы ничего не понял. Кроме Катьки, я думаю. За что же она меня любит?

     Я встретил Катьку на дискотеке в Алапаевске - это был белый лебедь посреди нашей болотной живности, сам не знающий насколько он прекрасен. Местные девчонки, мышки с крашеной шерсткой и маленькими глазками, курили, нарочито выставляя напоказ свои бледные тонкие запястья в оплетке тягучих табачных струек. Осматривая окрестности в поисках случайного зрелища, они проворно перещелкивались язычками, закручивая клубочек пустякового, не стоящего и выеденного яйца, разговора.

     Тук, тук - громыхал старомодный рейв. Я весь вечер выслеживал ее как хищник, алчущий свежий крови. Этот лебедь, приземлившись в наше болото, грациозно сложил крылья и был погружен в беседу со своей спутницей и курение кальяна.

   Восседала на подушках, приближала кальяновый шланг к безумным красным губам и вдыхала. Роняла ядовитые капли со своего пламенеющего языка. Ее глаза-стекляшки мерцали холодными соцветиями голубого, ультрамарина, перламутра и лазури и увядали под нежной кожей век. Ее кожа  – вытравленные в кислоте чешуйки меди, отливавшие зеленым. Все это сочилось на удалое роскошество стола, скатерть, вышитую красными червячками, большой кальян, взвившийся Эйфелевой башней, и блюда, почерпнувшие боками ролы и салаты.

  Дым, испускаемый ноздрями, жертвенными кольцами обвивался вокруг ее головы, и как ощущалось, ее каменная безучастность служила признаком величавого одобрения.
Наконец, бремя моей слежки закончилось - она продвигались к выходу со стаканчиком кофе в руке. Я позволил ей выйти первой, чтобы взглянуть на фигуру.

   Широкая юбка-брюки и блузка, цветастые и пестрые, как осенний листопад, изобилующие всеми цветами красного. Они не могли скрыть обильной фигуры - мясистого теста, нанизанного на высокий скелет из длинных, слегка изогнутых бедренных костей, лукообразного пространства, облепляющего благородные объемы костей таза, огромного и раскачивающегося, проносимого точно параллельно полу, с небольшими хронометрическими движениями вправо-влево, как колебания маятника. Я восхитился плечевой костью. Она была даже длиннее, чем у меня самого, взрослого высокого мужчины - длинная, которую можно было бы взять в руку и отмахиваться от набегавших дикарей. Позвоночник... Эта деликатная структура, образующая спину...рука сама тянулась к шее, чтобы ухватить ее, сжать в ладони и провести пальцем вдоль убегающей под ткань канавки, размежевывающей отдыхающее под парами мягкое и душистое обнаженное поле. Сумочка висела на ее прекрасной ключице, когда девушка по имени "ленусь" до белых пятен стиснула ее локоть – я убедился в божественности этого создания. 

   Безумием на грани святотатства было пригласить ее в свою машину, чтобы подвести. Нет, не было времени осознать эту дерзость и кровь билась в венах так, что заложило уши. Первые слова были словами лжи - я сказал, что знаком с ее родителями. Я просчитал шансы: в нашем маленьком и тесном городке эта ложь вполне могла сойти за правду.

   Зеркало весь путь дразнило меня - верхняя губа убежала, обнажив зубы, потом, как волна, она вернулась, встретившись с берегом - нижней губкой. Аромат кофе пьянил - усиливал запахи ее кожи, которые я хотел жадно вдохнуть, так, чтобы ее плоть забила мне ноздри - он самых фалангов пальцев и выше, щекоча губы светлыми волосками на ее запястьях, выше, выше, туда, где ароматные мясистые плечи. В ложбинку под подбородком, как леопард, увидеть, как откидывается ее голова и закрываются ее глаза пучком ресниц… «Я Вас больше не задерживаю». Она улыбнулась и губки ее опять разошлись и сомкнулись на жемчужных зубках.

   Я потребовал ее телефонный номер и ее ресницы занервничали, голубые глаза наконец увидели меня, резцы зубов обнажились и сверкнули будто вынятые из ножен, голубые глаза, наконец, увидели меня. Ее спутница осуждающе присвистнула. Ее отказ был бы истеричной попыткой антилопы вырваться из удушающих клыков леопарда, а может быть, и дать ему бой, или она могла спокойно ожидать приближающееся забвение - все с одни результатом - мой сухой язык уже смочила ее лебяжья кровь.

    Через неделю суматошного знакомства я остановил машину на лесной тропе и выпалил, что хочу жениться на ней. Меня вытошнило этим признанием - больно, липко, и облегчающе. Испытывая потуги в душе и животе, я обещал, что сделаю все чтобы она была счастлива. Я уверял, увезу ее в новую квартиру в Екатеринбурге ровно через год. У меня есть план: я продам свою старенькую квартирку в Алапаевске и, подкопив немного, куплю трехкомнатную в Екатеринбурге. А хорошая работа у меня есть. Я умолял дать мне шанс.

  Она была напугана и растеряна. Все, что я говорил, было абсурдно. Но я знал, что она уже попалась на крючок моей маскулинности, моей белобрысой смазливости, моих тощих жилистых рук. Моего напора. Я знал, что ее очаровала наивность моих скудных даров, выложенных перед ней на моей мятой ладошке. Она была заинтригована. Ей было интересно посмотреть концовку этого фильма. Ее глаза блестели. Она прятала их от меня, рассеянно смотря в окно и смущенно улыбаясь.
 
  Мне был дарован полный карт-бланш - ее благоуханное тело и душа. Я получил право был рядом с ней, получил право быть ее сакральным избранником: открывающим дверь автомобиля, метающим золотые жетончики в слот автомата метро,  оставлять непривычные мне своей новизной пластинки денежных купюр в кафе и кино, бегающим в аптеку за нурофеном и разговаривающим до первых петухов по телефону.

 Я вошел в обшарпанный подъезд ее алапаевской хрущевки, и через десять минут мусолил не только кнопку звонка ее квартиры, а и ее пухлый влажный сосок. Я оказался в комнатке с большим книжным шкафом, который убегал в потолок лестницей полок, полными книг и дивиди дисков. На стенах были фотографии актрис черно-белой эпохи Голливуда. Она с увлечением рассказывала о них - сидя на полу и водя пальцем по виртуальному своду неба, будто в планетарии, указывая на сияние небесных тел.

  Я полагал это чудачеством и отнесся к нему со снисхождением. Она моей избранницей, а я был царем и я должен был делить с ней все радости, горести и странности. Забавно было видеть с какой нежностью она берет старые диски с черно-белыми голливудскими фильмами, любуясь фотографиями уже немолодых дам в  черных шляпках и вуалях.

    Моя жизнь с тех пор была колесом, а я в ней белкой. Ее семейство, тихие интеллигентные люди, приняли меня тепло и радушно, но в этом, как я понимал, заключался большой аванс и чем добрее они были, тем большего ожидали. Это была игра нервов и тонких намеков, которые, однако, были предельно ясны - Катька была достойна того, чего она была достойна и не меньше, из чего самое главное - ей не место было в Алапаевске.

    Узнав про мои планы, они погрузились в тихое ожидание и наблюдение. С их точки зрения, я производил впечатление деятельного человека: у меня была машина и хорошая работа - у меня была автомастерская. Главное, у меня была цель. Для умных людей наличие цели это самая твердая валюта и самые ценные долговые обязательства. Поэтому Катька была готова ждать. Поэтому у нее при встрече рдел на щеках румянец.

    Кто знал, что Катька вскоре будет выть от боли на залитой кровью больничной койке - тройной перелом от попадания под машину. Почти все деньги от продажи моей маленькой квартиры ушли на лечение. Я потерял свою автомастерскую. Надежда о покупке квартиры в Екатеринбурге испарилась. Родители, вдруг осознавшие, что Катька на всю жизнь может остаться инвалидом, возненавидели меня. Самое страшное, что я их понимал.

   Катьку перевели лечиться в Екатеринбург, куда я ездил раз в неделю. В это время я почти не спал и, лишившись квартиры, ютился в съемной комнате. Всю зиму она провела в больнице, а в марте я снял для нас квартиру в Екатеринбурге - двухкомнатную в старой хрущевке, которую  мы делили еще с одной молодой семьей. У меня не получилось с работой и мы, задолжав за квартиру, уехали в Алапаевск. Катька жила то у родителей, то лежала в больнице.

   Каждое утро тревога просыпалась раньше меня. Когда я был на ногах, она уже вдоль и поперек перепахала мое тело. Ноги, локти, пальцы и грудь, вроде бы целые и здоровые, полные жизни и функций, стонали от невыносимой тупой боли. Я собирался с силами и взваливал на свои плечи заботы нового дня. Щенячьей радости, которую я когда то испытывал каждый раз, когда шел на встречу с Катькой, не было. Была мучительная, звенящая в ушах тревога.

    Мне нужно было принять решение, возможно самое трудное решение в моей жизни. Всего один звонок. Всего несколько слов. Нет. Я решил поехать сам и сказать ей об этом.

  Прямо у обочины в квартале от больницы лежал человек. Сердце екнуло. Я притормозил, но человеческий куль уже исчез из виду. "Показалось?" Я медлил. Уныло работал двигатель. "Может, уехать?" Улица была пуста. Наконец, я решил выйти посмотреть.

   Говорят, человек это вселенная. На вселенной ватник, рабочие штаны, сапоги и недельная небритость. Кепка валясь в двух шагах. Я лениво поддал ему ногой, но тяжелое упругое тело не шелохнулось.  Спокойное онемелое лицо белело в темноте. Раздался тихий хрип.

  Я вызвал скорую и почти тут же у мужика зазвонил телефон. Я нащупав у него в кармане пластиковый обмылок.
- Кто это?, - послышая удивленный и требовательный женский голос. Я все объяснил.
- Ой, у него давление...
  Женский голос сломался и теперь в его хрипоте было только беспокойство.
- Я съезжу с ним на скорой, а потом вам перезвоню.
- Дада, - был мне слабый, затухающий ответ.
  Скорая везла меня в ту же больницу, где была Катька. Окна больницы ярко горели. Знакомая медсестра удивленно на меня посмотрела. 
  Через десять минут я отдавал телефон его жене. Видимо, она собралась второпях: волосы были растрепаны,  плащ распахнут, а под ним фартук. В глазах - непонимание.
 
Я решил зайти к Катьке. Хотя время для посещений было окончено. Катька, опираясь на костыль, хрупкая как тростинка, вышла ко мне.
- Ты чего?
В небе вечерняя красная дымка. По тротуару идут домой простые люди. На кирпичной боковине дома ветер треплет объявления.

    Я подошел поближе, провел указательным пальцем по ее виску – поправить локон ее волос, спадающий на ее лоб. Локон был мягкий и гладкий, а подушечку пальца согрело тепло ее кожи. Но она смутилась, отвела взгляд, вся сжалась и отстранилась от меня. Я также почувствовал неловкость и у меня перехватило дыхание. Я хватал воздух как кипяток маленькими глоточками. Она стояла у стены, ни глядя ни на меня, ни в окно.
- Дай мне еще один шанс...
- Я хочу побыть одна, понимаешь? Мне хочется одиночества, тишины...
   
Мое сердце бешено заколотилось от ненависти.
- Разве я обидел тебя хоть раз? Когда?  Бил тебя? Изменял? Был ли бездельником? Оставлял тебя без внимания? За что? За что мне все это?

- А мне за что? Почему я вынуждена жить в старой квартире, стирать белье в рассохшемся тазике? Почему я должна  делить загаженный холодильник с мужиком из соседней комнаты, соседкой с двумя детьми и с кем-то там еще? Как я могу как он принимать душ в этой ванне, которую никогда не ремонтировали – я не могу находиться там больше трех минут? Почему я должна так жить? Эта грязь, это зловоние... Почему я должна гладить белье на кровати?
 
Я почти что зарычал от злости. По ее щеке пробежала слеза и злость улетучилась.
- Ровно через год я добьюсь всего, чего хочу! У меня будет …
Я посмотрел на Катьку. У нее дрожали губы. Я принялся записывать разметочным карандашом на случайно попавшейся под руку бумажке.
- Ровно через год ты прочитаешь, что тут написано!
 
 Я поцеловал Катькину ладонь, прикрепил к поцелую квадратик сложенного магазинного чека и смял в кулачек слабые пальцы. Ее губы дрожали.
 
В глубине души я осознавал - блеф. Я изо всех сил оттягивал неизбежное. У меня не было ни квартиры, ни денег. Позвоним по сотне номеров и пометавшись по Екатеринбургу пару дней, я смог договориться лишь о работе монтажника окон и экспедитора.
 
 Через два дня в больнице я наткнулся на знакомое лицо: оно улыбалось, протягивая ко мне смуглые грубые пальцы. Рядом скромно улыбаясь, была знакомая женщина. Только теперь она была опрятно одета.
- Серега Тапилин!
Мы пожали руки.
- Так, приходи к нам, посидим.
 Я учтиво сказал "если время будет".
- Какое время? Конечно будет, - не согласился он. Короче, завтра меня выписывают... А ты что тут?
- Ой, у вас тоже кто-нибудь тут?
- Жена...
 Увидев искорку беспокойства во взгляде женщины, я добавил:
- Выздоравливает.
- Значит, все равно приходи.
Женщина коснулась моей руки.
- Приходите, пожалуйста. Нужно же нам вам поблагодарить.
Я кивнул. 
 
  Меня передернуло когда я ступил в квартиру Тапилиных. После темной катакомбы прихожей - тесная кухня с приукрашенным дешевой бытовой техникой мещанским бытом: пластмассовой мультиваркой на кухонной столешнице, длинным узким холодильником Бош, заклеёненным столом со сливами (все белобокие, будто вываленные в сахарной пудре) и, (меня чуть не вытошнило) на подоконнике ящики с помидорной рассадой - все как у хозяйки, у которой я целый год снимал комнатку.  Но в комнате ... огромным влажным осьминогом, вышедшим из морских глубин - лакированный морской штурвал. Рядом фотография молодого Сереги в морской форме и его жены в свадебной фате и на том же гвозде, что и фотография - черная тушка морского бинокля на ремешке.
 - Северный флот, - гордо сказал он, хлопнув меня изо всей силы по спине. Нина Андреевна искрометно засмеялась. Я успокоился.
 
 Стол уже был накрыт и это был обычный стол: голубцы, холодец, селедка с жареной картошкой. Через минуту лилась тихая искренняя беседа.
  - Так поживи у нас в доме в деревне, - сказала Нина Андреевна.
 Я улыбнулся и покачал головой. Деревенская жизнь была мне известна.
- А что? Живи - не хочу хоть целый год. Дом все равно простаивает. О нем заботиться надо,- подхватил Серега.
- Теща моя в феврале преставилась, царствие ей. Дом пока не продаем, но и смотреть за ним нет времени.
- Да неудобно как то?
- Что неудобно? Электричество копейки. Вода бесплатно, дрова есть...до города пятнадцать минут по трассе.
  Серега не понял. Мне неудобно было стеснять его.
- Чего стеснять то? Бери пока дают.
  Нина Андреевна поставила передо мной чашку клубничного варенья. Мы пили чай.
- Лето пожить можно и очень даже нужно, - подытожила она.
 
   У родителей Катьки мое предложение вызвало онемение. Они не знали какую еще наглость ожидать от этого помятого жизнью парня в забрызганных грязью джинсах и мятых туфлях. К моему удивлению врач был на моей стороне.
- Природа, купание, баня, коньячок в меру - сказал он громогласно, через годик будешь бегать как козочка. - А в конце августа или начале сентября - в лес за рыжиками или лисичками... ну, или за груздями...

  Дородный дядька с белом халате, у которого рукава халаты были словно набиты хлебными батонами, принялся рассказывать о грибах так назидательно и предупредительно, будто выписавал рецепт. Запоздалое чувство триумфа огласило фанфарами мое трепещущее сердце.

  Всю дорогу в незнакомую мне деревню я был мокрый от пота. Я купил по дороге кофе на вынос, чтобы хоть как то смягчить перед Катькой свой будущий провал. Смутное и тревожное предчувствие разрывало мое сердце. В дальнем краю улицы на пригорке уже маячила черная форма сруба. Выйдя из машины и открыв для Катьки двери, я суетливо сунул Катьке в руки горячий стакан кофе. Она изумленно его приняла и взглянула непонимающими глазами на черный от времени и прошедшего дождя черный сруб.

   Под зонтом огромной телевизионной антенны - крошеный сколиозный домишко.  Справа - зеленые ворота с надписью "ПОЧТА" над черным пропилом. Ставни в бледных лепестках краски, словно облеплены бабочками, в стеклах - туман и облака. Вокруг, куда не кинь взгляд - калейдоскоп из палочек, тростиночек, соломы и тяжкий весенний запах земли. Мне все было ясно. Шанс на удачу оказался пустым лотерейным билетом. Катька, поставив на замшелую завалинку нарядный бумажный стаканчик, сложила руки и уставилась в кучу опилок под ногами. Лицо ее было равнодушно. В своей красной куртке она была вишенкой, сорвавшейся с кремового торта.

   Ворота восклицательно кашлянули.
- Заходи, - скомандовал Серега и широко распахнул ворота. Мы не двинулись с места. Серега протопал мимо нас и выйдя на дорогу, заорал:
 - Зыга! Зыга!
  Я вздрогнул. Серега толкнул меня к воротам.

   Во всем убранстве горницы была видна бережная женская рука: пестрые шкурки тропичекских змей - ребристые домотканные половики, выстеленые от самых дверей и до стола с ажурной скатертью; на стенах красивые обои, что несвойственно деревенским домам, на подоконниках ютились аккуратные цветы в горшочках - некоторые даже в цвету, и - свежевыбеленная русская печь. Серега с гордостью обвел взглядом горницу.
 
  Минуту спустя в дом зашла маленькая женщина. Она была в фартуке поверх простого деревенского платья и платочке, завязанном на макушке, что делало ее похожим на кролика.
- Учти, Сергей, я согласна поговорить только минуту, поскольку я очень занята, поскольку варю варенье.

   Для меня было загадкой какое варенье она варит в начале апреля.
- Жопа слипнется, - гаркнул Серега.
    Она не придала значению его реплике, поскольку с интересом рассматривала нас, вытирая, при этом, руки фартуком.
- Зыгарева, привел тебе соседей.
 Женщина продолжала вытирать руки фартуком, глазея на нас без стеснения. Он нее и вправду пахло вареньем.
- Так, так...

     Сквозь перламутровые створки дверей мы вошли во вторую комнату, маленькую и опрятную.  Внутри круглый домотканый половик, мигающий глянцем конфетных фантиков, медовый лаковый комод, на нем выводок крошечных подушечек с иголками, несколько кукольных фарфоровых чашечек и большая ваза. Рядом маленький диванчик и детский стульчик с тюльпаном. Цвета спекшейся крови - покрывало на перине и уступы наливных подушек под тонкой вуалью. Со стены смотрел олень. Поверх занавесок в окнах - сытые апрельские облака и кривое лезвие черной реки. Воздух был ароматен и свеж - пахло выхолощенным хлопком постельного белья и каким то тонким интимным ароматом выдохшихся духов.
  - Батюшки...
  Зыга, следовавшая за нами, с ужасом смотрела в окно - на заборе сидел большой лохматый кот. Ветер трепал его длинную шерсть, а сам он внимательно смотрел куда-то в даль. Зыга мигом выбежала из комнаты. Серега, не обращая внимания на нее, без стеснения сел на кровать, потеснив подушки и задумался, уставившись перед собой. Мы благоговейно молчали.
 - Упростался весь эко место. Иш ты! Будешь неделю дома сидеть.
Зыга была уже тут, прижимая к груди огромного кота, который вяло дрыгал задними лапами.
 - Ну что, хозяйка, держи!
  Серега вложил в узкую и бледную Катькину ладонь большой железный ключ.
- Все вопросы к Зыге, - добавил он.
 
  Ровно в последним числам апреля все полыхнуло зеленым пламенем: деревья, кусты, лужайка под окнами, дорожные обочины -  заструились стеклом новорожденного кислорода и эти ручейки возносились в небо. Я распечатал окна и уууу.. - воздушный поток ворвался в новое русло, загудел - до всему ему нужно было дотронуться, побывать в каждом уголке, изгнать дряхлый дух из пережившей зиму избы.  Всколыхнулась, вспыхнула белым огнем черемуха. Катькино платье раздулось вокруг ее тонкого стана, налилось черемуховым светом.  Катька охала, смеясь, накрывала на стол, а я, радостно растираясь полотенцем, выглядывал на улицу, присматриваясь к какому-то редкому прохожему, чтобы потом непременно справиться о нем у Зыги.

   Зыга стала постоянным обитателем нашего нового дома. Я не возражал и даже был рад, ведь Зыга была хранительницей всех деревенских искусств - от культивирования помидорной рассады до выпечки хлеба. Катька, принявшая роль хозяйки,  поначалу нагрубила Зыге за ее назойливое желание поспособствовать всем домашним делам, но сразу же смирилась - невозможно было держать зло на такого непосредственного и простодушного человека. Но главное, мне было нужно, чтобы с Катькой кто то был когда я  отсутствовал в деревне. 

  Закат: плазменные шарики воробьев парят над травой будто маленькие духи. Знакомый-знакомый щемящий вкус речной воды в носоглотке,  глубоко-глубоко в небе легкие перистые облака. В ушах ватное ощущение глухоты. Сердце, словно пробудившись от холода, начинает отчет бесполезного времени, не нужного здесь, в тени приблежной травы бечевочного берега. Вечерний воздух уже холоднее, чем вода.
 
Я уже дома: гарцуя в горку на своем грязном скакуне - не пристегнутый, в одних трусах, убегая от пыльного торнадо. Чуть не сбиваю бабку, которая идет по дороге и торможу в сантиметре от ворот. Зыга при виде меня всхлопывает руками и охает. Завтра воскресенье.

    Стена дышащей океанскими переливами листвы под знойным тридцатиградусным солнцем - безмятежная, безчувственная. Катька собирает малину в прохладной тени сарая. Ее фигура как чайная ложка, по которой стекает сгущённое молоко - тело без единого изъяна, только розовый шрам под убежавшим платьем. Платье, отступившее к ее талии, колоколом спадает на бедра. Ягоды, крупные и яркие, как на пружинках прыгают с ее запястья в траву. Она смеется: смеются ее глаза, губы, вздернутый носик. Бросает на меня капризный недовольный взгляд и тут же прыскает от смеха. Я тоже смеюсь.

  Вопреки обещанию, Серега не разрешил трогать поленницу. Я, знавший цену этим сухим душистым дровам, приуныл - зима рисовалась мне теперь в мрачных тонах. Денег на дрова не было. Серега, нисколько не смутившись, махнул рукой в сторону оврага - там, в зарослях малины и среди бурелома стоял заброшенный и полуразрушенный старый дом.
- Гляди сколько дров.
- Ты что, гнильем топить?, - завопила Зыга.
- Какое гнилье? Там сарай новый совсем!

   Серега оказался прав: дом был старый, полуразвалившийся, но сарай, построенный не более десяти лет назад, был клондайком хорошей древесины. С тех самых пор я с колуном и гвоздодером в руках проводил там все летние вечера после работы - ни трактор, ни машину к сараю было не подогнать из за оврага и бурелома. Я перетаскивал доски на своих руках, а потом мы с Зыгой распиливали их на удобные для печи куски большой пилой. Вскоре перед старой поленницей выросла новая, необычная - из обрезков досок и реек.

Только в первых числах сентября банк, после моей очередной попытки, одобрил мне ипотеку. Все лето я делал вид, что у меня все под контролем и рассказывал Катьке о закладке фундамента нашего дома, обещая ее скоро туда свозить. Катька не настаивала, всецело доверясь мне. Уклад деревенской жизни не давал ей времени для лишних тревог и подозрений, но я, вырывая ломом доски в сарае или орудуя лопатой в огороде, все время держал эту мысль в подкорке своего мозга и холодок пробегал по моей спине при мысли о неудаче. Тогда я еще неистовее всаживал лопату в землю. И вот я получил заветный звонок. Тревоги, роившиеся внутри меня и время от времени прорывающиеся наружу, растворились...
 
   Дорогу на нашем берегу редко чистили от снега и, уехав однажды на работу, я не смог вернуться. На помощь пришла смекалка. Проехав вдоль реки несколько сот метров по единственной очищенной от снега улице, я наткнулся на маленький домик. В доме жил дед. Я попросил оставить машину у его ворот на ночь, а уже со следующего вечера машина была за большими воротами во дворе - понадобился душевный разговор и немного поругать власть за то, что не чистят снег.

  С тех пор я вставал на час раньше. Мне нужно было перейти по льду реку, отпереть ворота, прогреть машину и поговорить с дедом, который всегда показывался, чтобы поприветствовать меня. Согревая хребтом сидение автомобиля, я по-настоящему, всей душой возненавидел и снег, и мороз, и весь уральский климат. Наша многоэтажка теперь была Висячими садами Семирамиды -  миражем, изрыгаемым моим раскаленным зевом: со цветущими рогатинами миндалевых деревьев, матовой россыпью олив, желтыми каплями айвы и невидимого инжира в кудрявых шевелюрах сказочных облачных крон.

    Все было как я и предполагал: днем я уже был я был в деревне: щеки и губы у меня горели от Катькиных поцелуев. Я  чувствовал себя Иваном Царевичем, которого волк катал на своей холке по всему свету: за сутки я навестил отца, смотрел в звездное небо, метался в горячке по городу, чтобы с дрожью в коленях получить ключ от квартиры. Я зашел в квартиру лишь на несколько минут, чтобы хлебнуть тишины и прохлады величественных стен нашего нового храма. Голодный и уставший, я мчался на автостанцию.

   После полудня уже был в деревне, держа в руке неувядающий гладиолус, который я сорвал с клумбы на другом берегу в каком то нелюдимом палисаднике. Катька восторженно ахнула. Сейчас я был тут, на мягкой перине, засыпая под радостное щебетание Катьки и Зыги.
- Поедем сейчас, - Катька тормошила меня за воротничок рубашки. Кожа ощутила остроту ее маникюра.
- Куда?
Я ничего не понимал спросонья.
- В квартиру! В город! В наш дом!
  Она смеялась.
- Утро еще, ты куда?! - взревела Зыга - Дай мужику отдохнуть!
- Поедем?!
Я с трудом привстал.
- Кать…
- Да оставь ты мужика в покое!!!
- Кать… давай завтра.
- Хорошо, - сказала Катька тихим голосом с интонациями детской обиды.

 Я хорошо знал этот голос. Он означал "даже если все правы, я все равно права, и ты об этом знаешь". Она ушла на кухню, не сказав больше ничего. Я растер лицо, пытаясь стряхнуть сон. Катькина обида страшное дело и мне не хотелось испытывать судьбу. Мечтать, что она передумает, не приходилось. А, может быть, и вправду…
- Главное, не заснуть бы за рулем…
Я был уже на кухне, деловито закатывая рукава рубашки, показывая своим видом бодрость духа.
- Я сварю тебе кофе, - сказала она так же тихо и задумчиво.

  Зыга плеснула руками и цокнула, когда мы поспешно начали собираться. Катька не обращала на нее внимания и не сказала ей ни слова, хотя Зыга с усердием пыталась присоединиться к сборам: она суетливо бегала из кухни в комнату, приставая с тысячами вопросов , орала "а чайник-то, чайник" и неслась с ним из дома через весь двор к машине, скребясь по багажнику пальцами, чтобы я его открыл. Но Катька даже не посмотрела на нее.
- Мы ничего не берем, - строго сказала Катька.
 
  Действительно, в минуты мечтаний о нашей новой квартире, мы с Катькой решили, что не возьмем ни единой вещи из деревни. Все будет новое, даже одежда.
- Посмотрю с пригорка как вы через мост будете ехать.
 Катька уже была в машине, ожидая меня. Я махнул Зыге рукой на прощание. Выражение на лице у нее было будто ей отдавили ногу. 
- Ох, а бензина у тебя хватит?
- Хватит, если никто не слил.
 
 Я специально оставил машину у ворот когда поехал к отцу, чтобы складывалось впечатление, что я был все выходные дома.
- Телефон забыла, - в катькином голосе была сухость и безразличие.
- Мы в Мегу?
- Мега, Икея.., - задумчиво сказала Катька, складывая свое тело в комочек. Острые коленки оказались на уровне ее плеч, голубые прожилки вен уходили под край куртки.  Это была ее любимая поза.
- У меня денег почти не осталось...
- Не волнуйся. У меня есть сто тысяч...
 Катька задумчиво грызла ноготь. У нее на плоских полупрозрачных скулах отпечаток сырости, будто бы от недавних слез, видимо, из-за больших сине-серых глаз - знакомое, родное. Нижняя губа чуть больше верхней, совсем чуть-чуть.
- Откуда?
 Она открыла глаза и пристально посмотрела на меня.
- Родители...
- Может, мы лучше...
- Нет. Мне еще нужно устраиваться на работу - мне нужна хорошая одежда. И тебе тоже.

  Торжественность переезда приобрела форму безудержных трат. В кабинках переодевания я примерял новые рубашки, футболки, свитера, джинсы, брюки. В каждом магазине мы оставляли какую-то старую вещь. Наконец, пришла очередь моей куртки.
- Бросай. Смотри какая она грязная.
 
  Едва появившись, мгновенно тают складки на тягучем как топленое молоко покрое ее плаща; ее лаковые туфельки на шпильках - цвета волчьих ягод. Я нехотя стал вытаскивать вещи из карманов. Там оказался пакетик саморезов, два железных уголка, кольцо слесарной ленты, красный карандаш, тоненькое сверло и куча мятых кассовых чеков. Катька сделала недовольное лицо. Я засунул теплую и влажную куртку в мусорную корзину.
 
 Играючи Катька сметала с полок многочисленные вещи, значимость которых в этот момент понимала только она. Медленно, в полудреме, я шел по ее следам, толкая перед собой две ашановские тележки. В них бутыли средств для стирки, ложки для обуви, ершик для унитаза, баллоны аэрозолей, рулон коврика для ванной, пара ножей, тарелки, набор вилок и ложек, тарелки, кастрюли, вешалки для одежды, ведро и пакеты для мусора, щетки, цветные губки и полотенца. Все это прикрыто как куполом парашюта огромным белоснежным одеялом.
- Виски!
  Она пронеслась вдоль по улице из бутылок и ухватилась за одну, самую дорогую. Она мне подмигнула.

   Наверное прошла вечность, прежде чем мы очутились в ванной комнате - Катька под одеялом белой пены, а я ерзая на жестком скользком полу, откупоривая бутылку. Я передал Катьке стакан и влил виски. Виски потекло по моему пальцу и я боязливо, чтоб не упустить время,  слизал горькую каплю. Катька задумчиво уставилась в пустоту и сделала маленький глоточек.  Мы молчали.
 
 Это было бы то, о чем я мечтал - новая жизнь, получение процентов за риск - к некогда потным ладошкам, когда я просил Катьку о ее руке, прилипла удача. Деревня, Зыга, речка и мост уже без следа растворились в моей памяти. Последнее, что я запомнил из этого суматошного дня - прикосновение моей щеки с холодной шелковой простыне.
 
Через две недели мне позвонил отец. 
- Баню привозят. Приезжай.
  Отец еще год назад заказал баню. Разобранный сруб должны были привести в июле, но запоздали и сейчас заставляли отца нервничать. Я ответил "может быть", он сказал "приезжай" и отключился.
 
Это означало, что с тех пор я не мог спокойно жить - звонок засел у меня в голове как заноза. Мое бесповоротное желание игнорировать просьбу отца оказалось не решением, а бомбой с часовым механизмом. Чем ближе были выходные, тем сильнее было напряжение. Оно нарастало как снежный ком.
- Сколько нужно дней, чтоб все это построить?
- Сруб сложить? Не знаю. Три-четыре, если кто-нибудь еще помогать будет.
- Так поедь. Он же тебя не часто зовет.
 
Эта баня была чем то таким несуразным, чем-то таким нелепым, выпадающим из канвы моего теперешнего существования, что хотелось выть от бессилия и злобы. Увидеть почерневший от дождя дом, захламленный сарай и кривоватый забор посреди хаотического разнотравья этой деревенской вселенной - пенных плевков безродных полевых цветов - мне хотелось меньше всего. Неряшливая старая рябина, согнутая как старуха до самой земли, предстала пред моими глазами.
 
- Приедешь на мой спектакль...
- Какой спектакль?
- Я играю принцессу.
 
Я ничего не понял и просто смотрел на нее. Катька отпила из кружки, держа ее двумя руками и поставила на столешницу. Столешница была из красивого камня, с рисунком из зеленоватых червячков на черном фоне. Наша кухня была прекрасна и даже Катьке, которая сама хотела заняться дизайном интерьера, она понравилась.

- Я репетирую уже две недели, с тех пор как мы переехали. В любительском театре.
Я не смог ничего сказать, потому что не знал что можно сказать. Мое непонимание было тотальным. Да, я не раз видел в ее сумочке глазурированные брошюрки, расчерченные черно-белыми иллюстрациями. На поверку книжки были текстами длинных бессмысленных диалогов и бессвязных и непонятных описаний. Не придавая особой значимости ее увлечению, я, тем не менее, исполнялся гордости,  которая утверждала меня в правильности своего выбора. Но я не думал, что это будет иметь какие либо ощутимые последствия.
 
 
- Ты наверное хочешь спросить почему я тебе не сказала… Я боялась сглазить. Это главная роль, понимаешь?
Ее видимо, стало раздражать мое молчание, поэтому она поджала губы.
- Я послала по интернету видео как я играю отрывок из пьесы. Боже мой, что же это было… Да, норвежская вещица и меня согласились прослушать очно. И вот я играю главную роль.
- Когда послала?
-В деревне еще!
- Как?
- Ну Зыга сняла на телефон и все… ну ты что?
- Ты теперь в театре работаешь?
- Да не работаю! Ну что же это такое… Это любительский театр. Там труппа три человека с половиной…
- А сколько будешь получать?
- Это лю-би-тель-ский театр. Третий раз тебе говорю. Там не платят денег!
- Зачем тогда ты … 
- Я хочу быть актрисой! Я всегда мечтала быть актрисой. Может, у меня нет таланта и я никогда не буду актрисой. Но это главная роль, пойми. Даже у гениальных актрис никогда не было главной роли. А у меня будет!
У нее в голосе была какая-то злость. Я побоялся ее еще о чем-то спрашивать.
- … нет маленьких ролей… нет маленьких театров. Я... любая роль значима. Я доведу эту роль до конца!
 
 Я был сконфужен ее экспрессией, ее решимостью, которую я не наблюдал раньше. Жар залил мое лицо и Катькины щеки тоже порозовели как и кончики ее ушей - мы были как пара розовых пионов. Я смущенно отвел взгляд и смотрел в окно: среди многоэтажек серебрились в солнечном свете, словно мальки на мелководье, автомобили. Мы продолжили пить чай в полной тишине.
   
Ранним утром я гнал по шкуре пламенного тигра. В глазах мелькали красные шевелюры кустов и деревьев,  говорящие "посмотри на нас". Я смотрел. Мне не о чем было думать. Я просто наслаждался придорожной уральской природой: полной сентябрьского сока трав, еще зеленых, несмотря на ледяную утреннюю свежесть.
 
 Баня меня уже не волновала. Мне было стыдно за свое за свое непонимание, за свою косность. Я должен был все понять. Маленький любительский театр, который ютился где то в подвале, не должен был волновать меня. Я давно принял Катьку со своими странностями.
 
Утром, перед тем как выехать, я попросил прощения.
- Ну ты что, пустяки, любимый.
  Она оторвалась от подушки и, не открывая глаза, поцеловала меня. От нее пахло сном.
- В холодильнике бутерброды - я сделала тебе вчера.
 
 Тяжесть упала у меня с плеч и баня казалась каким то мелким кусочком мозаики большой разноцветной жизни. Неужели, что после того, через что я прошел, я буду расстраиваться из-за пустяков? Я знал, что выкручусь из любой ситуации и решение любой проблемы это вопрос времени и усилий. Тонкий аромат эйфории растекся у меня по языку и кончикам губ. За этими мыслями меня застал жезл гаишника.
 
На ватных ногах и с мокрой спиной я подходил к раскрашенному узорами теней и света гибэдэдэшнику. Он подносил свою ладонь к виску, а я уже сбивчиво тараторил о том, почему мне так не повезло. Стоявшая с ним женщина протянула мне какие-то глянцевые бумаги. Пальцы ее были бледны.
- Просим вас в период начала нового школьного года соблюдать правила дорожного движения …. и с повышенным вниманием относиться…

 Она была похожа на Катьку: красивая, невыспавшаяся блондинка с шикарной холеной фигурой, какая бывает от сытой и веселой незамужней жизни. Строгая милицейская форма сдерживала буйства ее перезрелой плоти - с наливными ляшками, с едва различимыми, утонувшими в розовой мякоти коленными чашечками, с раздутыми бедрами, но, вместе с тем,  тонкой, почти осиной талией... Все взгромоздилось на игрушечные палочки высоких каблуков. Я взял из ее рук брошюры, календарик, наклейки. После того, как гаишник опять поднес руку к виску, я им стал неинтересен.

  Работа началась тут же - без лишних разговоров и приветствий. Приехала машина с краном и бревнами и как только разгрузка была закончена, сразу приступила к складыванию сруба.

  В обед на стол накрывала тетка Наталья, жена Щедрика. Уже съев тарелку супа и принявшись за второе, я вдруг понял, что с утра не видел Таньку.
- Где Танька?
 Отец ничего не ответил, продолжая есть. Щедрик ухмыльнулся. Я опять задал вопрос тетке Наталье когда отец и Щедрик вышли покурить. Она вздохнула.
- За рекой она. Лагерь там у них.
- У кого?
- Ну этих… Медитируют они.
 Я понял о ком она говорила. В голове сразу визуализировалась шумная компания в ярких одеждах.
- Весь день там проводит. Да и ночью иногда.
  Если бы голос тетки Натальи был гитарными струнами, то сейчас звучал сейчас самый минорный аккорд.
- Изменилась она сильно, Леша…
- Что плохого-го?
- Что плохого? Ничего плохого... С работы уволилась, во-первых. Говорит, не интересно мне целый день за прилавком сидеть. А мне интересно было? Я всю жизнь карячилась то на ферме, то на стройке... Приду домой после смены - обед приготовь, воды принеси, постирай, помой... Всего легонького захотелось... Танцы, медитации, веселье... Стрекоза! Это почему она в обносках-то ходит?Денег-то нет и Юра не дает. А ей все равно! Живет на горсти риса и нет других забот. Пришла тут к ним в дом, хоть познакомиться, узнать что за люди. Да это и не дом даже... Ничего там нет... На полу спят, сидят, едят. Грязь везде... Нравится, тебе, говорю? Нравится, говорит. Чем нравится то? Что она мне ответила, знаешь?
 
Наши с теткой Натальей глаза встретились. Глаза у нее голубые, выцветшие, без единой красной прожилки. 
- Счастлива я тут!
 Она продолжила сердито:
- Счастье. Если б я о счастье думала, то и детей бы не вырастила, свадьбы бы им не справила... Да и некогда было думать о счастье когда забот полон рот.
 Она сделала паузу и взяла тихий нежный аккорд.
- Только на место отца поставь себя - при живом муже носится не пойми с кем. Там люди из города, мужчины…  Он ей несколько раз предупреждения делал. А она, знай, свое… 

  Тетка Наталья принялась складывать тарелки. Под их звон голос казался еще трагичнее.
- Все туда носит. И варит им и стирает. И молоко все туда уносит…
Тетка Наталья задумчиво смотрела в окно.
- Только корову подоить и приходит. Сегодня вот наготовила всего и ушла. Вечером вот корову приведет. А иногда и корова у нее там. Там на лугу и ночует. И доят ее там. И молоко все их тогда…
 
 Обстоятельства появления коровы были мистическими. Танька, по ее словам, наткнулась на почти что новорожденного теленка по другую сторону реки, где он ею был вызволен из колючих зарослей кустарника. Теленок так и шел за своей спасительницей до самых ворот. Отец тут же съездил домой к пастуху, чтобы узнать не пропал ли теленок во время выгона. Но пастух божился, что все поголовье было на месте.
 
Я впервые увидел теленка когда приехал на денек-другой: теленок был словно плюшевый, с мягкой длинной шерстью, на боках - неровные краями и обширные, как континенты, рыжие пятная на белом фоне. Его копытца на мохнатых подогнутых по себя ногах были как будто бы тоже мягкие и игрушечные. Глаза огромные, темные, смотрели на меня безучастно, но как то осознанно. Он смешно шевелил ушами.
- Ну, зачем ты за мной шла? Увязалась на мою голову, - сказала Танька ласково теленку и поцеловала его плюшевую морду. Теленок жадно высасывал молоко из бутылки через резиновую соску, нервно вытягивая шею. Танька гладила вымоченный в молоке нос и улыбалась. У меня теленок не вызвал негативных чувств и я даже попробовал его кормить молоком.
 
 Всю зиму он прожил у них в сенях с электрическим обогревателем, укрываемы одеялом. Отец благосклонно воспринял находку, что было и неудивительно - корову уже держали много лет назад, кажется еще при матери. Решил было ее продать, но все окончилось заготовкой сена и утеплением сарая. 
  На следующее лето корова уже была огромной, темпераментом похожая, скорее на кошку. Увидев меня, она подошла  ухватили меня за край куртки зубами и потянула, играючи и из любопытства, а потом долго разглядывала одним глазом, фыркая и мотая головой, наконец, боднула меня так, что я упал.
- Отец молоко не пьет все равно., сказал я как можно более равнодушно.
- Не пьет... Но сам посуди как ему, не обидно? Люди уж вон говорят разное про него. А люди то на язык злые.
  Я пожал плечами и вздохнул, показал, что возразить мне нечего.
- Молодая она. Я же ему говорила, что не надо молодую жену брать. Девчонкой же взял, подростком. А она и пошла на все готовенькое.  У них то ни кола ни двора, ни ниточки ни иголочки… да и девка приемная.
Она громко вдохнула и в выдохе был шум литавр и труб.
- Ох-ох-ошеньки…
Она уже забыла про тарелки.
- Да и ты, Алексей, хорош -  отец-то один фундамент копал. Ладно, Миша ему помог. Но Миша то что? Сам уж еле ноги волочит.
 
  Я усмехнулся этому преувеличению. Щедрик мне всегда казался крепким и энергичным мужичонком, к которому никакая хворь не пристает. Тетка Наталья заметили мою усмешку. Ее голос заледенел.
- А там то под фундамент надо и метал сваривать, и лунки сверлить. Если, конечно, хочешь хорошую баню построить. Мастер отец твой на все руки. А таскать щебень-то и спину надрывать тут не мастерство нужно, а здоровье… Хорошо, что ты приехал.
   Я торопился допить чай.
- … а они за три дня все подготовили, молодцы. Но, конечно, если б Миша не помогал…
   Зная Щедрика и его хитрую натуру, мне было удивительно, что он взялся помогать только из дружеских чувств и соседской солидарности. Соседом то он был всегда и, сколько я помню его,  от него и снега зимой было не допроситься.
- А  там с арматурой… и с баней, чтоб все перемерить… щебень заказать… нервов столько… да и быстрее надо, чтоб цемент не отсырел…
 Я крякнул, сигнализируя, что мой обед окончен. В свете открывшихся фактов я совсем не осуждал Таньку. Более того, мной завладело злорадство.
 
 Щедрик, выбрав себе роль распорядителя мхом, деловито и бережно выкладывал дорожку серой мякоти, которую бы с отцом прижимали сверху бревном. Отец, здоровый и жилистый, никогда не пивший в своей жизни, даже и не замечал вес бревен. Затем он суетился с рулеткой, делая повторные замеры, что отнимало у нас много времени. В пять часов Щедрик махнул рукой.
- Ладно. Харэ на сегодня.
 
Отец буркнул, что надо положить еще пару-тройку рядков. Зная отца, пара-тройка это было лишь начало. Щедрик мотнул головой.
- Не, ко мне щас свояк приезжает. Завтра хоть до самой ночи.
  Отец опять пробурчал что-то про "поведет бревна", но Щедрик парировал живо и насмешливо:
- Они у тебя что, год лежать будут? Как их за ночь то поведет?
   
И отправился восвояси. Отец с тревогой посмотрел на развал бревен у сарая. Я подумал, что мы как ни в чем продолжим работу, но он тоже махнул рукой и снял перчатки. Через минуту он уже угнал куда-то на мотоцикле. Я, предоставленный сам себе, принялся шататься по двору, наслаждаясь одиночеством. Совсем как в детстве. Я усмехнулся этой мысли. Я ощутил, что голоден. В холодильник был забит банками с вареньем и соленьями, в кастрюле был суп в ажурном полумесяце застывшего жира, котлеты между двух тарелок. Я съел одну прямо так, холодной, зацепив ее грязными пальцами, но она только разожгла мой аппетит. Тут же стояла бутылка водки, выпитая ровно настолько, насколько мы в ней оставили в прошлый раз. Налив в кружку и выпив, я метнулся, ища закуси, к первой попавшейся банке и, подцепив пальцем шляпку гриба, отправил ее в рот.
   Холод котлеты, водки и закуси сменились приятным теплом. Все-таки я был заинтригован. Возможно, у отца с Танькой дойдет до развода. То, что зародилось во мне маленьким зернышком прозрения сейчас обрело название - восхищение.
 
 Чавкая сапогами, я брел к реке. Медленно и величественно, насколько можно может позволить себе маленькая уральская речушка, протягивала она черную нить своих вод сквозь кустарники и гроздья полевых соцветий. Вот показался красный камень горы. Стволы сосен на нем - все кровавого-красного цвета. Каждая трещинка, каждый клочок мха на этой скале мне был знаком.
 
 Желтая вершина, похожая на вафельный рожок, вознеслась над травами и показалось широкое основание синего цвета. Шатер. Рядом, переливались разноцветной глазурью - палатки, убегающие вглубь поля к кромке леса.
 
 Стоя у самой воды, я разглядывал мир лилипутов: там медленно семенили вдоль тропинок фигурки люди, бегала пушистая белая собака. Из-за за деревянной постройки на берегу вышел человек и посмотрел на меня. Я тоже на него смотрел, в основном на его белые широкие штаны. “Вы к нам в лагерь”, прокричал он, подойдя к самому берегу. Я постеснялся прокричать в ответ и просто пожал плечами. Человек в белых штанах решил доиграть свою сценку до конца: он приволок к самой кромке воды резиновую лодку и вот уже греб через реку по какой то загадочной траектории, борясь либо с течением, либо огибая подводные камни.
- Здравствуйте. Вы в лагерь? - спросил он снова, кружась на лодке около берега.
   
Лицо у него было спокойное и простоватое. Белобрысость была к каждом волоске его физиономии - в неухоженной шевелюре волос, в бровях и в выхолощенной  растительности на щеках и верхней губе. Я не знал в лагерь я или нет. Не желая досаждать ему моими сомнениями, я сел в лодку.
   
  Лагерь был хорошо оборудован. Там была дощатая  кухня, построенная, однако, как-то по-лапотному, неумело и небрежно - в каркасе из добротных досок то тут то там сидели два-три искалеченных гвоздя вместо положенного, метко забитого, одного, а стены из полотен старых рекламных объявлений, взятых с городских билбордов - коллажи из тропических фруктов с фрагментами женских улыбок и глаз, пузырились под порывами ветра. Посреди кухни под навесом был длинный дощатый стол, вкопанный в землю, по обе стороны от которого были такие же длинные скамьи. В углу - газовая плита, а над ней множество деревянных полок с коробками и коробочками. У самого берега был деревянный душ, который венчал пластиковый бак с водой - статуя с острова Пасхи, подумал я. От статуи к воде бежал резиновый шланг и канавка слива. Видимо, в воде был насос, который питался от дорогого немецкого генератора, который ночевал в будке у кухни. 
   
Было время ужина и все обитатели уже собрались под навесом кухни, заняв скамьи по обе стороны длинного стола. На меня никто не обращал никакого внимания и я неловко переминаясь с ноги на ногу, стараясь занять себя исследованием устройства лагеря. От толпы людей отделилась Танька и, удивившись, увидев меня, спросила обеспокоенно голоден ли я и поманила меня рукой к столу.
   
Подбородки острые и с ямочкой, залысины, туго сплетенные хвосты, костлявые руки и выпирающие из под ветровок крылья ключиц были пищей для моих глаз. С пестрого покрывала из нарезанных овощей, сыра, каравайного домашнего хлеба, я скромно взял себе одну дольку помидора и морковную котлетку.  Танькины руки опустили  передо мной большую тарелку с горячим супом. Только сейчас, отворяя гортань для рек слюны, я ощутил чувство триумфа: накрошил в суп чеснока, сухого укропа и перца и, перекусив хребет краюхи домашнего хлеба.
   
  Уже стемнело. Я собирался обратно, но лодка была занята отъезжающими. Я решил не ждать своей очереди и поднялся на скалу. Путь на нее шел по крутому лесистому склону, подъем на который был довольно труден. Удивительно, мальчишкой я боялся темноты этого леса, но теперь от страха не осталось следа.
   
На скале открывался живописный вид на другую сторону, но ничего в нем для меня не было новым: ни храм на скалистом уступе там, где река делала поворот, ни растекающаяся по пологому берегу волна сосенок. Только подсвеченный изнутри огромный шатер, похожий на космический корабль, тропинки на поляне, инкрустированные крошечными светодиодными фонариками, были в диковинку. Все это, и космический корабль и тропинки, лежали передо мной как на ладони, вдруг задались комариным звоном "А-а-а-а…", "А-а-а-а…", "А-а-а-а…"
 
 Мрачный лес и река дышали холодом и отцовская идея с баней показалась мне разумной. В деревне мир держится на незыблемых столпах: теплом доме, огороде, колодце. Горячая баня тоже была 7одним из столпов этого мира. Я исступленно и судорожно выпустил изо рта струйку пара. Возможно, я несправедлив к своему отцу.
 
Наконец, бесконечное пение оборвалось. Раздался хохот, люди высыпались из шатра. Собравшись у воды, они раздавали последние прощания и садились в лодку,  груженную рюкзаками. Я силился найти Таньку и нашел ее у умывальников.
 
 Танька мыла посуду. Фонарик на ее голове зажигал плеяды искр на траве у нее под ногами. Искры гасли и вспыхивали вновь. Вода была холодная и она несколько раз оставляла губку, чтобы согреть пальцы в подоле платья. Я много раз видел этот жест. Я хотел поговорить, но не знал о чем. Мы с ней редко говорили.
- Может вернешься?
  Она покачала головой, отгородившись от меня пеленой светодиодного света.
Почему?
Она не ответила.
- Пойдем...
 
Она посмотрела на меня ослепительным фонарным оком, ее губы пытались что-то сказать, но не могли. Уплывая в лодке, человек в белых штанах крикнул мне напоследок "до свидания добрый человек".
 
 Поднимаясь в темноте по склону, я споткнулся и упал. Что-то мягкое  громоздилось у края тропинки, сопя и пыхтя. Включив фонарик телефона, я увидел в темноте нашу рыжую корову. Через ее хребет было перекинуто одеяло.

 
 Я только в полдень вспомнил, что у Катьки сегодня спектакль. Начав работать в семь часов, мы положили уже почти весь сруб, чему не помешали даже постоянные замеры, которые почти ежеминутно рулеткой и уровнем делал отец. Услышав, что мне надо ехать, Щедрик громко усмехнулся. Отец не сказал ни слова и я его прекрасно понимал. Я сам был раздосадован. В пути меня настиг Катькин звонок.

-Дорогой, я сломала ноготь…
- Бедняжка.
- Еще!
- Девочка моя.
- Еще!
- Крошка.
- Крошки поищи в хлебнице.
- Малышка.
- Так… Ты едешь ко мне на спектакль?
- Конечно. Я уже в пути.
- Уже в пути? Спектакль начнется только в семь.
- Ну, значит, вместе поедем.
- Нет, нет, нет… Я сейчас завтракаю и убегаю на репетицию.

Перед моими глазами был тоненький тост с джемом в розеточке катькиных пальцев. Действительно, я услышал звон тостера. Катька купила его как первую вещь в нашу квартиру и пока не наигралась им.
При этих мыслях сосны, подобрав подолы своих юбок, гуськом перебежали мне дорогу и я ударил по тормозу. Меня подбросило, тряхнуло. Ремень врезался в грудь.
- Счастливчик, - прокричал из фуры некто, бережно обтекая меня горой механических мышц.

   По-паучьи, маленькими рывками я покинул шоссе и докатился до парковки к кафе под музыку разодранной покрышки. Покрышка, действительно, была расколошмачена в клочья. Я никогда с таким не сталкивался раньше, поэтому задумчиво скреб пальцами затылок. Рядом остановился черный мерседес и из него вышла женщина с мужчиной.
- На ежика наехал?
  Мужчина хохотнул, женщина неодобрительно на меня посмотрела. Я принялся менять колесо.
- Вы куда едете?
 Это была женщина из мерседеса. Она наклонила голову на бок, сложила на груди руки и стояла на одной ноге, присогнув другую в колене. У нее были красивые, немного полные ноги в черных колготках. Насколько я мог судить о женщинах, ей было примерно тридцать три.
- В город.
- Довезете? Мне в Новоберезовский.
- Да, по пути. Но я без прав.
Она пожала плечами и отвела глаза. Ей было безразлично. Она достала из сумочки пачку сигарет.
- Пообедаете у нас?
Я не понимал у кого у нас, но все равно покачал головой.
- Пойдемте, у нас вкусно.
В ее голосе не было ни жеманности ни кокетства, только холодные и спокойные нотки преисполненной достоинства женщины.
   
Не желая обидеть женщину из мерседеса, я сделал богатый заказ. Я заказал себе солянки, бифштекс с картошкой и дорогой салат. С тревогой прикинул, что выйдет рублей триста-четыреста. Погрузившись в свои мысли, я принялся за еду, разглядывая парковку из окна. Действительно, все что я заказал, было вкусно.
- Мааш, посчитай только за суп, - женщина из мерседеса присела за мой столик.
  Голова ее была как тыква - круглая, красивая,гладкая,ароматная, к которой хотелось припасть губами. Все нежнейшие оттенки красного и оранжевого рдели на ее коже и волосах, туго и ровно стянутых в огромный блестящий шар на макушке. Экзотичный носик, куцый и необыкновенно рельефный, тоже был сделан из тыквы. Но вся она была прекрасна.
 
Между тем принесли две чашки кофе и над столиком взорвалась ароматная бомба. Выражение крайнего удовлетворения появилось на лице женщины из мерседеса. Я сделал глоток и мои взор помутнел от проступивших слез.
 
 В машине мы обменялись несколькими репликами. Оказывается, она разведена.
- Десять лет брака это не шутка, - сказала она. Она порывалась закурить сигарету, но всякий раз отправляла ее обратно в пачку. 
   У нее были красивые колени. В ней не было намека на хрупкость и худобу, как не было и угловатых Катькиных сочленений, пульсирующих нервными мышцами и жилками. Она заметила мой взгляд и приняла его к сведению без тени осуждения.
- Зайдешь? - спросила она, когда я остановил машину. 
    
  Я не сразу нашел театр. Оказывается, путь к нему лежал через проходную с охранником. Я выслушал его наставления как найти то, что мне нужно. Вскоре я очутился перед нужной дверью и открыв ее, я остолбенел: небольшой зал гудел как улей. В людском смешении сияющие зубными эмалями улыбки, в мои барабанные перепонки бросили горсть сухих хлопков и смеха. Я импульсивно закрыл дверь, но, подавив в себе страх, вошел.
   
 На часах было пять минут десятого и я подался вперед, продираясь сквозь толпу к белому занавесу в другом конце помещения. Вдруг чья то ладонь легла на мою спину, и, едва обернувшись, я получил поцелуй в губы. Я ошалело отпрянул и увидел перед собой худые и раскосые плечи какой-то брюнетки. Она отвернулась от меня, уходя в человеческую чащу. Вдруг она замерла: плечи ее вздрогнули, будто ее спину как плитку шоколада, надавив на лопатки, преломили большими пальцами. Она и сама была как шоколад - коричневая. Я стоял несколько секунд в недоумении. Незнакомка медленно обернулась, смотря на меня в пол-лица, и ее бровь удивленно выгнулась. До меня дошло, что это Катька.
   Свет погас и тьма была долгой, пока вдруг белый экран не вспыхнул. На нем появились тени пальм. Затем на экране появились тени двоих: изящной девушки и мужчины.
- Это Клеопатра что ли? Пф...
  Человек, сидящий рядом со мной, беззастенчиво шарил пальцем у себя в носу. Посмотрев на результаты своих поисков, он скривил лицо.
- Наверное, по Бернарду Шоу.
 Дружно скрипели стулья. Где то впереди по рядам гуляла бутылка шампанского.
- Вы не любите Бернарда Шоу?
Я ощутил острый порыв словоохоты.
  Почему?, - мой собеседник взглянул на меня удивленно. - Я нормально отношусь к Шоу. Просто мне поручили написать рецензию на пьесу, а тут сценка какая-то...
 
Он оставил в покое свой нос и отправив очки на лоб, щурясь, принялся разглядывать какой-то буклет. Там он не нашел полезной для себя информации, что засвидетельствовал кислой раздраженной гримасой. Стиснув ручку портфеля, покоящегося на коленях, ссутулившись, он попытался сосредоточиться на происходящем.
- Вы пишете рецензии?
 
Он уставился на меня. У него было тонкое лицо, тонкий острый нос и маленькие острые глаза. Жиденькие серые волосы были ровно уложены в аккуратную минималистичную прическу.
- Ой, все сейчас пишут рецензии.
  Он поджал губы, замер, ссутулившись над своим портфелем и уставившись на сцену. Его раздражение сменилось суетливостью.
- Ой, надо же записать...
 Он раскрыл портфель и принялся там с увлечением рыться. За занавесом послушался грохот. Он, улыбнувшись, сказал, ища, как мне показалось, моего участия.
- Ой, ладно. Нечего будет и записывать, я чувствую.
 
На сцене разыгрывалась драма об отношениях двух братьев и коварной жены. Бушевала сцена ревности. Свет гас, актеры исчезали и вспыхивал экран с тенями растений и животных.
- Уйду после первого акта. Это одноактный ба… ой, чуть не сказал балет! Одноактный спектакль?

Он наклонился ко мне, чтобы задать вопрос. Я пожал плечами. Мой сосед скривил недовольную гримасу и, сложив руки на портфеле, уставился на сцену. Все его естество говорило о том, что он вынужден смиряться с неизбежной потерей своего времени. Я думал о женщине из мерседеса. Мне было приятно о ней думать. Вспомнив ее желание закурить, я улыбнулся.
Я был разбужен голосом неземным:
- Хочу печень этого быка!
   
 На экране было изображение тучного быка, слышалось его фырканье и сопение. Хвост его как плетка стегала бока резкими ударами. Тени животных и растений сменяли друг друга, появлялись утонченные силуэты древнеегипетских дам. Цветные египетские фрески высвечивались на стене: полуобнаженные женщины с милыми улыбками, мужчины в набедренных повязках, человеческие фигуры со звериными головами. Приятный мужской голос вел рассказ, вдыхая жизнь в пестрые картины.
 
  На сцене появилась Катька, то есть та, кого я раньше называл этим именем. Теперь она была женой фараона - красивой и обольстительной, хитрой и коварной. На ее губах усмешка. Медовые нотки ее игривого голоска сменялись холодным звоном лесного ручейка - голос ее был холоден, но сладок как клубника, политая сливками и сдобренная сахаром:
- Хочу сундук из этого дерева!
  Моя душа наполнилась страхом и трепетом: слишком капризным был этот вздернутый носик, слишком властным был этот взгляд, слишком быстро леденел ее голос.
 
Она сидела на стуле вполоборота, положив ногу на ногу. Ее поза была неестественна - я видел только ее профиль - черные обводы глаз и красные жгучие губы. Ее силуэт появился на красной стене - кровавое зарево с хрупкой тенью, шум моря заполнил зал. Диск солнца проявился, а в нем нож - иголка в руке актера, стал острозубой тенью безжалостного кулака. Смерть ее была прекрасна - содрогание грудей и трепыхание гортани - я не знал, играет ли она или живет ли своей жизнью ее тень.
 
Алое пятно заката на стене погасло - тени людей, животных и растений исчезли, но не из моих глаз - они все еще были там, в моих зрачках, пылая и колыхаясь, пульсируя. Раздались жидкие аплодисменты. Свет полностью погас, вощарил мрак. Я вспомнил наш новый год в деревне. Перед самым новым годом Катьку положили в больницу на несколько дней и никакого торжества не намечалось. Я был весь день на работе и Катькин звонок застал меня под самую новогоднюю ночь по пути в деревню. Оказывается, врачи ее отпустили и она уже была дома. На трассе мне повстречалась лишь только небольшая забегаловка, где я купил два рулона шаурмы и пару пирожных и ровно в двенадцать (я гнал как угорелый) я был дома. Выбило пробки и Катька сидела в полной темноте, укутанная в шаль. Зыга уехала в гости в город и дом был не натоплен. Она подняла на меня полные ужаса глаза, в них отразился огонек спички... С разожженной печью ушло страхи и отчаяние. Катька была голодна и мы съели все до крошки.
 
 На десять дней мы были предоставлены самим себе. Зима заставила людей потесниться, ужаться, смириться со снежными лабиринтами блистательного нового ландшифта. Катькины валенки скрипят и она тянет меня за собой по узкой тропинке между покатыми снежными стенами. Она смеется, искрится снег, пляшет дымок над банной трубой...
- Нет, слишком экзотично для меня… Кто, интересно, эта актриса?
- Екатерина Шадрина.
- Типично уральская фамилия. У нас этих шадриных....  А!...у нас же Шадринск-город есть.
Он очень обрадовавшись своему открытию и опять обратил внимание на сцену.
- Ладно, мне надо еще написать рецензию... Попробовать написать,, - услышав я его голос посреди аплодисментов.
 
 Он поднялся со стула и, прежде чем сделать шаг, с опаской посмотрел себе под ноги, будто бы выискивая змей между стульями.
- Хотя, конечно, древнеегипетские сказки имеет мало общего с тем, чем я занимаюсь…
 
 Он вяло махнул рукой и, не попрощавшись, он торопливо стал пробираться к выходу. Звякнуло оповещение об эсэмске. "Я похудею и буду еще красивее". Я ухмыльнулся.
   
Отец упрямо строил свою маленький зиккурат. Меня не было полдня, а он со Щедриком уже забросили почти все бревна, кроме самого последнего ряда, которыми являлись длинные бревна для предбанника. Все было по традиционной деревенской технологии - с кирпичной печью. Как не уговаривал его Щедрик, отец даже не хотел покрывать стены бревна специальными составами. О железной печи и прочих инновациях он и слушать не желал.
 
В минуты отдыха после работы я возвращался мыслями к Катьке и ее спектаклю: на ее запястьях полыхал букет красных тюльпанов, пряди марсианских рек чернели на ее алых щеках, чьи то тонкие мокрые губы встречались с лавой ее безбрежных губам в скорых поцелуях. Я говорил о своем лопнувшем колесе, а она рассеянно оглядывалась, словно ища кого-то.

 
 После ужина отец как всегда занял себя чем то по хозяйству, а ноги сами меня понесли к реке. Еще за долго до берега я услышал долгое протяжное “ааааа….”. На узенькой дорожке вдоль реки мне навстречу попалась пара местных мальчишек, которые, будучи погруженными в какую-то дискуссию, не обратили на меня никакого внимания. 
 
   Удивительно, но лодка была на моем берегу, и не долго думая, я спустил ее в реку и через минуту был уже затаскивал ее на другой берег. Как я и предполагал, все обитатели лагеря пели в шатре. 
   
Послонявшись по лагерю пару минут, я набрел на жаркие угли догорающего костра. Усевшись на скамейку, я отдался манящему теплу. Где то далеко Катька готовилась ко сну, перелистывая каталог косметики или ватным диском убирая с лица кремовую маску. Она в халате на краю кровати. Бросает на меня хитрый взгляд и улыбается. Сердце сковало холодом, и через секунду оно, оттаяв, забилось, трепеща. Я схватился за телефон, но связи на этом берегу не было.
    Пение прекратилось, раздался смех, послышались разговоры. Люди высыпались из шатра. Их было немного, пять человек, среди них две девушки. В сумерках не видно было лиц. Ко мне подошел один из них и, узнав меня, кивнул и улыбнулся. Уже было совсем темно. Лагерь опять опустел, видимо, все отправились спать. Молнии палаток весело переругивались.
Я робко спросил моего собеседника о лагере. Он сказал, что это лагерь как лагерь, в основном для занятий йогой, медитации и уединения, а также совершения аскезы. К ним приезжает много народа, особенно, в выходные. Но даже сейчас есть посетители. Я поинтересовался долго ли он еще будет стоять. Поморщившись, он сказал, что он уже давно должен был быть свернут, но их дом в деревне недавно сгорел и им негде пока хранить вещи. Но это не беда и максимум через неделю они должны найти новую базу.
   Мне не верилось, что дом, о котором он говорил, был тем домом с девицами. По крайней мере, я проходил мимо это дома вчера и сегодня и не заметил следов пожара. Я посмотрел на него с недоверием. Раздался тихий плеск воды. Мы продолжили разговаривать. Плеск усилился, и теперь сопровождался стонами. Мой собеседник обернулся и, изменившись в лице, ринулся к берегу.

  Посередине реки, полной светом вечернего неба, сгоревшей спичкой чернел человеческий силуэт - кто-то шел в брод, разрезая полотно воды своим телом. Река гудела и этот кто-то боролся с ее напряжением, отвоевывая на своем пути каждый шаг, который похищало у него мощное течение, и делал новый, волевой и трудный. Это была Танька.
 
 Она замерла на середине реки, пристально смотря на противоположный берег. Воды схватили ее юбку и она задрала ее выше бедер, чтобы было удобнее идти. Я нервничал и не понимал этого ее промедления.
   Из прибрежных кустов, шумно дыша, вышла корова. Она без промедления бросилась с берега в речной поток.
- Зойка, иди назад! Назад! Вода холоднаааяааа...
   Танька замахала руками на корову. Корова замерла. Хлопая ушами, она смотрела на Таньку. Постояв недолго в воде, корова повернула назад.
 
 Дойдя до берега, Танька ухватилась за протянутую руку. Вода металлом звенела у нее в ногах когда она ступила на берег. Хлюпая калошами, она направилась на кухню, но потом остановилась и взглянула на нас. Губы ее были скривлены и немы, отображая долго пребывавшую на лице гримасу боли. Я был растерян. Алена вскрикнула и потащила Таньку на кухню.
 
Вокруг лоскутка пламени началась суета, и вот он, почти погибнув и не веря в свое счастье, просочился сквозь кривые ветки сосны и пирамидку сосновых шишек и, вылизав вишенку на своем угощении - сухую корягу, похожую на бутылочный  штопор, победно загудел.
 
 Я тайком рассматривал Таньку. Она сидела на скамейке, закинув ногу на ногу. Выпущенная вперед пятка порозовела, отсвечивая переливами жадного пламени, на выгнутой стопе морщинки и соринки. Узкие гетры стягивали ее лодыжку - вторая нога поверх калоши - на пальцах яркий красный лак. Я смутно помнил ее еще мальчишкой когда была еще жива мать: случайные встречи где-то на детской площадке, на улице или в магазине. Я хорошо помнил Танькину худобу, ее летнее платьице. То же смуглое лицо и добрая улыбка. Сколько ей было сейчас? Тридцать восемь?
 
Я смотрел на огонь и мысли мои были спокойны. Все мы идем по жизни, собирая в корзинку нашей души свой жизненный опыт. У Таньки он один, у меня другой. Она вертится у костра, подставляя под пышущий жар свое тело. Ее ноги и ягодицы лоснятся от бликов пламени, а лицо раскалилось докрасна. Игорь отстраняет ее от костра.
 
На обратном пути я с удивлением убедился в правоте своего собеседника - дом трех девиц действительно сгорел. Огненный вихрь, был, видимо, необычайной силы - он разметал и сокрушил все. Осталось только часть ворот, все остальное - мешанина из обугленных досок и бревен среди камней фундамента. Дом, так как он стоял на отшибе, видимо, даже не тушили.

Ночью я не мог уснуть. Я боролся с искушением вскипятить чайник - боялся разбудить отца. Единственным развлечением было смотреть в окно. Меня привлекали не траурные сгустки деревьев и домов, а узкая манжетка неба поверх них, в которую проросли стволы и ветви телеантенн. Эта слияние неба и земли наполняла меня необъяснимой грустью.
 
 Край глаза поймал движение -  огромное чернильное облако невозможно было спутать с другой коровой. Раскачиваясь на своих маленьких корявых ножках, впереди шел человек: он продвигался вперед рывками как кальмар - то замирая на одно мгновение, в другое - резко подаваясь вперед. Я уже был на улице, в панике спеша наперерез процессии, и отпрянул, увидев Щедрика. Щедрик, закрывшись рукавом от моего телефонного фонарика, зло выругался и дернул веревку. Корова покорно продолжила путь и они исчезли с глубинах темной улицы.

   Рано утром меня разбудил телевизор. Отец включал его только когда у него было хорошее настроение. Он собственноручно приготовил завтрак - обильную глазунью с салом. После завтрака мы отправилась работать, но не успели спуститься с крыльца как прибежала Танька. Она была не в юбке как обычно, а в гетрах и куртке, которой была вчера вечером. Волосы ее были растрепаны и на лице печать беспокойства. Она пронеслась мимо нас в коровник, и, выйдя оттуда и приложив ладонь ко лбу, о чем то задумалась. Отец не обращал на нее внимания.

- Леш, Зойка приходила вчера?
  Я молчал.
- Что, корова потерялась?
  Щедрик подкрался незаметно. Усмехнулся.
- Маша-растеряша. Говорили же тебе,  она такая же дуреха как ты. Забрела поди в лес.
 
Танька резко сорвалась с места и выбежала за ворота.  Щедрик весело насвистывал. Отец рассматривал рукавицы.
- Не везет так не везет. И гадюшник их сгорел, и корова потерялась.
- Печь будем ложить, - сказал отец. Я зашел в остов бани и присвистнул, увидев пустой фундамент под печь - самая интересная работа только начиналась. Во мне загорелся мальчишечий азарт.

    Отец считал себя печником. Я не знал, сколько он печей сложил за свою жизнь, но уверенность в своем мастерстве у него была непоколебимой. Его дед был печником и отец говорил, что с дедом сложил он много печей когда был мальчишкой. И моя помощь в этом деле была ему была нужна.

    Исчезновение коровы обернулось непредвиденными последствиями. Танька, ушедшая на ее поиски, оставила нас без завтрака и обеда. Отец, переживший потерю первого, утрату второго пережить безболезненно не смог. Сидя в одиночестве за столом и вкушавший сало с луком, а не привычную Танькину стряпню, он был мрачен. Король в пустом королевстве - хлебные крошки в бороде, чуть более чем обычно растрепанные волосы, вылезшие из орбит стекляшки глаз. Он, поймав меня ошалелым взглядом, зло ругнулся за какую-то мелочь и я, оторопев, возмутился. Он, не глядя на меня, отрезал:
- Все. Езжай домой.
  Острое чувство обиды коротнуло мне сердце. Я забросил в машину куртку и сумку, сразу же, не прощаясь, уехал.
 
 В случае с отцом даже на маленькую толику благодарности рассчитывать не приходилось. В этом был весь он, вся его суть, все естество – упрямство и черствость. Заполучил меня для самой тяжелой работы, а самую интересную - конструирование печи, оставил себе. А я уже представлял кирпичную крошку в себя на пальцах... ласкал зубристые грани розовых брусков с своих сухих руках... Мне стало обидно было до слез. В этом был весь отец.
 
 Я был на парковке перед домом уже через два часа. Тихий солнечный день и пустынная парковка, усыпанная золотыми листьями, наполняли душу светлой грустью. Но на парковке рядом с подъездом стояла Катька, которую я с трудом узнал: кода ее была черна - не только лицо и шея под цветастым платком, но и ее тонкие хрупкие пальцы. Я неспешно побрел к ней, демонстрируя каждым шагом усталость от прожитого дня и заискивающе улыбнулся. Она улыбнулась в ответ, блистая лазурью глаз. Я безмолвно ею восхитился: солнечные лучи же были частью убранства ее волос, золотой атмосферой обволакивая ее голову. Напевно она сказала:
- Не успела… Я ухожу.
- Куда?
  Полости моего тела сжались и оно закоченело от предчувствия боли.
- От тебя ухожу.
 
 Мимо ее носа пролетело какое то насекомое, муха или жук. Она невольно проводила его глазами и с трудом подавила смех.
- Почему?
Катька поджала губки.
- Знаешь, я не была готова к такому разговору…. Я все объяснила в письме...  Понимаешь… у нас ничего не получится.
 
Надежда как игла проткнула мне сердце и оживила меня. Я увидел стощий в ее ногах новеньких бежевый чемодан и вдруг воспрял духом. Конечно, Господи, это просто женская переменчивость и истеричность. Обычная бытовая обида. Мое оцепенение как рукой сняло и я схватил чемодан.
  Она улыбалась мне.
- Ты не понял... Нам с тобой не по пути, понимаешь? Мы разные люди.
  Она в упор смотрела на меня.
- Ты так и останешься деревенским парнем. Да, с тобой как за каменной стеной, ты надежный, но… эта квартира, этот город.... это твой потолок, понимаешь?
- Потолок…
- Я хочу жить на полную катушку, развиваться, блистать… С тобой я это не смогу сделать, извини.
Онемевший, я проводил ее взглядом - она пошла прочь. Я засеменил за ней.
- Я изменила тебе, сказала она весело, обернувшись..
 
Я вздрогнул всем телом и отшатнулся от нее. Это получилось рефлекторно, будто по нервам ударили молоточком. Брезгливость и ужас проступили на моем лице. Она усмехнулась.
    Танька сбилась с ног в поисках коровы.
    - Нет, Танюша. Не видела, не видела я ее, милая, - отвечала старушка, которая проходила мимо нашего дома.
 
  Беспокойство обращалось паникой, и Танька, придерживая волосы ладонью, неслась по деревне. Перед ее глазами была янтарная корова - она гналась за иллюзией, гналась, забыв здравый смысл. Видимо, за неделю она опросила всех деревенских и прошла вдоль берега не один километр в ту и другую сторону. Участковый принял у нее заявление, но особого энтузиазма не выказал.
  - Юр, ты же не можешь врать. Это ты ее увел?

Отец и правда, врать не умел. Он отмалчивался, хмыкал и ворчал что то непонятное.
- На мясо отдал, - сказал он, наконец, со всей силы и злости всадил топор в бревно. Щедрик сокрушенно покачал головой. Танька закрыла лицо руками. Щедрик сокрушенно покачал головой. Он готов был врать бесконечно, сладострастно растягивая удовольствие от мучений Таньки.

   Кромка леса вдали покрылась золотом. Холодный воздух водопадом лился во двор с огромной  золотой березы. Теперь я дома не ночевал. Занявшись забором, я почти весь день выкапывал из земли столбы, разрушая старый забор и вкапывал сваи для нового, стального, а вечером мы с Танькой шли в лагерь. Была середина сентября, а лагерь еще стоял посреди выцветших осенних трав. 
- Тут лагерь йоги?

  Мы с Танькой не увидели стоявшего в кустах человека. Я его узнал сразу. Тоненький, одетый в серый костюм и серую куртку, при старых аккуратно поношенных ботинках, он стоял и с недовольным видом смотрел на тот берег. Человека в белых штанах, который готовил лодку для спуска на воду, он окатил ушатом презрения.
- Мне сказали, что тут теплый дом, баня, кухня...

 Я заметил еще на спектакле, что на последнем слове во фразе он всегда делает ударение, причем произносит это последнее слово с придыханием на первой согласной.
- Да, тут все есть, - сказал Антон.
Человек вопрошающе посмотрел на другую сторону, а потом на нас, но мы не смогли прояснить вопрос.
- Садитесь, я вас перевезу, - бесхитростно сказал Антон, кружа на лодке около берега.
- Но я не вижу никакого дома.
 
 Антон пожал плечами. Человек сомневался, переминаясь с ноги на ногу. Пожал плечами и я. Человек с тоской посмотрел на машину, карабкающуюся вверх по склону. Наконец, немного помешкав, он сел в лодку, решившись перейти Рубикон.
- Ну как рецензия?, - спросил я его в лодке.
- Какая рецензия?
  Он пытливо посмотрел на меня.
- На спектакль.
- Написал какую-то мелочь. Пф….
Теперь он подозрительно на меня посмотрел.
- Так погодите, Вы там тоже что ли были?
Я кивнул. Он вдруг улыбнулся, сложив  руки на коленях и с любопытством рассматривая меня своими глазами-бусинками.
- Ну вот, хоть один знакомый человек.
   
В лагере было семь или восемь человек. Во-первых, Игорь, главный по лагерю, йог-практик и человек, уважаемый всеми в лагере. Он, очевидно, имел высшее образование, был умен и неразговорчив, предпочитая уединение и книги, в особенности про духовное совершенствование. Наверное, это был единственный человек, которого я бы счел нормальным, потому как все другие мне казались чудиками, но его воспаленный, лихорадочный взгляд, впалые щеки на худом вытянутом лице вдруг навел меня на мысль - это же Раскольников. Опыт общения с ним укрепил мою ассоциацию: Игорь все время искал какой-то духовный идеал. В юности он, учась в семинарии, изводил себя жестокими постами в стремлении к духовной истине. Не найдя ее, он покинул семинарию и поступил в университет, ища просвещения. Не найдя его в университете, он приобщился к йоге. Беспокойный дух не покинул его и тут - мятежный огонек все еще горел в его глазах. Он был занят бесконечными практиками. 
   
Парень в белых штанах, которого звали, кажется, Антон был грузен и коренаст, но не тучен. Его своеобразная косолапость, когда казалось, он подгребая одной ногой под себя, будто не ходил вовсе, а плыл, и обыкновение нарушать личное пространство собеседника (он подходил близко, дышал собеседнику, по крайней мере мне, прямо в лицо) источали угрозу. К тому же его лицо мне было неприятно. Его нижняя челюсть выступала вперед как незакрытый ящик антресолей и складывалось ощущение, что не хватает только легкого движение пальца, чтобы привести его физиономию в норму. К тому же, на его небритом подбородке имелась и выемка для пальца - поросшая черной щетиной ямочка. Однажды я встретил его в Алапаевске, сидящим на грязных ступеньках “Пятерочки”. Всем посетителям магазина он громко говорил “здравствуйте” и играл на дудочке - выдувал то две противные и протяжные ноты. Я отшатнулся от неожиданности, когда он громко поприветствовал меня, и сделал вид, что мы не знакомы. Завершала его образ вязаная пестрая вязаная шапочка с козырьком и двумя веревочками.
   
 Затем следовал Александр.  У него русая и  мягкая редкая щетина, которой и не требовалось бритье (щеках борода у него не росла вообще), светлые глаза и привычная вегетарианская худоба. На лице Антона и Игоря никогда не было эмоций, Александр же всегда улыбался. Благость и веселость пребывала в каждой черточке его физиономии, в каждом волоске его нестриженой бородки, хотя ему был и свойственен едкий сарказм, но какой-то легкий, простой, по-домашнему незлобный. Он любил говорить о духовности и реинкарнации, а так же, как я узнал, собирался путешествовать по миру, но визы у него, как оказалось, не было. У него не было и нашего паспорта.
   
Еще одним обитателем был Валерий. Он бы, в общем нормальным, а ненормальностью было его полное отличие от всех в лагере. Непонятно было как он вообще сюда попал. Что бросалось в глаза сразу, так это его необыкновенная худоба. При довольно широких плечах у него было очень тонкое тело и узкие бедра. Мне казалась эта худоба болезненной, но вегетарианство не было ее причиной. Когда мы ходили с Танькой за продуктами в наш деревенский магазин, он без стеснения купил себе копченой колбасы и булку, и, по дороге обратно в лагерь, съел всю. Говорил он мало, резко и отрывисто, был хмур, и я почему то решил, что он служит в органах.
   
Также, в лагере была девушка по имени Алена, которая помогала на кухне. Хоть и будучи из города, умом она была простая и говорить о ней, помимо психологических тестов и сыроедения, было не о чем. Она мне запомнилась только своими губами- пухлыми бледно розовыми сгустками. Фигура у нее была отменная, но бледность в ее коже создавала ощущения чего-то желатинистого и мне она казалась какой то гусеницей, которая ползет куда-то в своей жизни и наверняка, сама не знает куда и зачем.  Я один раз видел ее в слезах, но как я понял, слезы были глупые, девичьи - обида за оброненное кем-то неосторожное слово. Остальными были я и Танька. По выходным в лагерь приезжала семейная пара из соседней деревни, имеющая свое хозяйство. Благодаря им был у нас был сыр и мед.

- Извините, как вас зовут?
- Меня зовут Олег Гекторович.
   У Игоря и Олега Гекторовича состоялся разговор, из которого я понял, что последний перепутал лагеря. Алогичный лагерь йоги с теплым домом и деревянной баней находился в Челябинской области.
- Я не понимаю, - возмущался он. - Дочь моя адрес дала. Теплый дом, баня...Прогулки.
- Прогулок тут хоть отбавляй, - Игорь мотнул головой сторону моря из трав за пределами лагеря.
 
  Олег Гекторович был в большом смятении духа.
- У меня на даче соседи жгут ботву. А у меня аллергия на этот дым, и поэтому, дочь и жена уговорили меня… А дома у меня ремонт!- декларировал он.

 Стук ложки о большую чашу возвестил об обеде. Олег Гекторович принял приглашение Таньки сесть на подушечку на скамье, сказав мимолетное "спасибо" и потеребив ухо. Он бездушно принял тарелку вегетарианского супа и заглянул в нее как в глубокий колодец. 
 
 В голубом обруче фарфоровой тарелки возлежали обожаемые мною малосольные огурцы. Рядом легкой рукой были рассыпаны зубья чеснока - драгоценная слоновья кость; перезрелые зеленые щупальца толщиной с палец струились из лохматой головы осьминога. Хлеб был уложен в пластиковую плошку. Лезвие ножа указывало на солонку - капроновую крышечку с зернами соли. Мокрые кубики домашнего сыра. На краю стола - свернутый в трубочку тюбик горчицы.
   
 Щемящей кислый вкус хлеба ужалил язык. Через минуту тарелка, где был уже лук, чеснок и сметана, наполовину опустела. Тело по капле наполнялось небывалой безмятежностью. Единственное, что меня беспокоило в этот момент - рдевшая в руках Антона половинка томата, на острый край которой  чайной ложкой он насыпал кучку сахара. Сыроеды только начали раскладывать еду на стол - бесконечные плошки с запаренной гречей или пшеном и бутылочки с маслами. Ужин у них растянется на полных полтора часа, в результате чего они насытятся не только распаренной гречкой, но и разговорами об истощении, пользе льняного масла и воспоминаниями о прошлых реинкарнациях.
- Масла топленого хочется. Жалко Зойки нет.
- Да, жалко что нет, - сказала Танька.
   
 После обеда все пошли к костру. На камнях стояла большая и черная от копоти алюминиевая кастрюля, под днищем которой истлевали в огне сотни и тысячи сосновых шишек. Только я сегодня собрал их два мешка, чего хватило на полчаса хорошего горения. Вода в миске весь шишечный вечер обещала закипеть.
  Петь мантру я не пошел. Олег Гекторович, не зная что это такое, принял за чистую монету все объяснения Алены, и зашел в шатер. Я отправился на гору.

  Со скалы был такой же вид как и всегда. Среди огородов и маленьких домиков той стороны я отыскал свой. Где там во дворе над дверью дома искоркой лампочка. Я видел и свежий сруб бани, который мигнул мне открываемой дверью. Отец складывал печь. Свежий сруб сиял янтарем с сумерках. Не хватало только луны. Стойкий гул “ааа” разнес над округой.
 
На кухне Олег Гекторович получил из рук Алены пластиковую бутылку горячей воды. Пораженный, он смотрел на нее, держа ее за самый кончик.
- Это нужно положить в спальный меок.

 Холод воспринимался в лагере как аскеза. В пять утра Игорь выходил из палатки и садился в позу лотоса на свой коврик. Отхаркиваясь, фырча и сопя, он шумно дышал, содрогаясь всем телом, пока, наконец, не находил какую то точку торжественного баланса. Он тогда превращался в камень и сидел, окруженный туманом, целый час. На нем была только футболка и трико, а босые лодыжки и пальцы ног были оплетены тонкими стебельками травинок.
 
Но для меня холод был главной проблемой. Я спал на двух ковриках, двух спальных мешках и укрывался еще двумя, но, несмотря на все это, мерз нещадно. Не спасала и бутылка горячей воды - она не грела, а обжигала. Я с грустью посмотрел на Олега Гекторовича, которому сегодня предстояла бессонная ночь. Понимая это, Танька отвела его в палатку, где стояла раскладушка. Раскладушки были и в большом шатре, но я там спали Танька с Аленой.
 
 После того как Олег Гекторович превратился в искорку во мраке ночи, я попросил Алену налить мне кипятка в термос. Пока чайник потрескивал на газовой плите, я вслушивался в беседу Алены и Таньки, которая уже перевалила за экватор.
- Богиня Лакшми такая классная. Она всегда мне помогает, - сказала Алена.
В термос она высыпала горсть чая с мятой. Я не видел ее рук, я чувствовал аромат мяты. Дослушивать как беседа дойдет до завершения я не стал.
  Под утро мне снились яркие и безумные сны. Едва стенки палатки начинали светиться, я, измучившись от постоянного перекатывания с боку на бок,  обнимал бутылку остывшей воды и волшебным образом засыпал. Мне даровались сны: короткие, ясные и пронзительные, беспокойно-грустные и в то же время прекрасные, которые я долго переживал, бредя по мокрому полю к туалетной кабинке, чистя зубы и намазывая лицо ледяной водой под статуей острова Пасхи.
   
 Игорь неподвижно сидел в самой гуще травы. Пошатываясь, я прошел мимо этого бесчувственного тела, даже не посмотрев в его сторону. В траве у берега я наткнулся на шлепки, полотенце и скомканную одежду. Я удивленно оглянулся, перед тем как услышал плеск и фырканье. В воде под прикрытием камыша стоял Валерий. Высокие и широкие плечи и тощее тело поражало своей нереальностью - не ребра, а рубленые рыбьи кости над впалым , будто вычерпанным половником, животом. Мыло стекало с его спины по клоку волос между неразвитых ягодиц. Я не верил, но это произойдет - он без раздумий нырнул в воду. Похожий на богомола, он взобрался на уступ берега и принялся растирать себя полотенцем.

 По реке в тумане медленно и одиноко плыл пустой катамаран, обычный, на котором каждое лето сплавляются туристы: два воздушных баллона, скрепленных между собой алюминевыми рейками, на которых был брошен кусок фанеры. Обычно на фанере лежат рюкзаки, но этот катамаран был совершенно пуст. Только веревка плыла вслед за ним.

Варерий внимательно, с каким то неистовым остервенением смотрел на катамаран, пока он не исчез из виду.

- Отвязался. Плохо закрепили, - мой голос звучал необычно в этом туманном сумраке.

Тут Валерий заметил меня. Лицо его было искажено от хорода. Он быстро и зло прошелся полотенцем по ежику волос и запрыгнул в штаны. Надев и толстовку, он спрятал лицо под капюшоном.
 
Я остался на берегу в предрассветном холоде. Во мне была какая-то теплая грусть. Я не понимал откуда она взялась. Мне это чувство было чуждо и незнакомо. Я вспомнил свой сон.
 
 Мне приснился космический корабль, плывущий в звездной ночи. Внутри была тишина и покой. Иллюминатор изредка вспыхивал и золотой луч блуждающего солнца озарял внутренность корабля. Он выхватывал из тьмы лица людей, сидящих у самых стен в позе лотоса. Я увидел лицо Алены, спокойное и умиротворенное, с полуулыбкой бледных губ, тончайшей сеточкой кровеносных сосудов на щеках. Глаза ее были закрыты. Луч покинул Алену, озарив на прощанье светлую паутину ее волос, и показал лицо Таньки. Она была спокойна: тихо и мило улыбалась, руки были сложены на коленях. Луч, удовлетворив любопытство, продолжил блуждать по кораблю, освещая и другие лица, пока, наконец, не умер где то в углу. Затем мне приснилась Танька в моей свердловской квартире: раздался стук в дверь и на пороге была она в своем синем сияющем платье и косынке. Я был растерян. “Ты же там” - сказал я. “Как я могу быть там, когда я здесь?” - ответила она. Мне было непонятно откуда у нее мой адрес. Вот она уже раскладывала на столе банки с медом и соленьями. Мы пили чай. Она была тиха и слушала меня. Я рассказывал ей про свою новую работу, про квартиру, про цены на бензин. Она улыбнулась мне и я почувствовал радость от ее приезда. Несказанную радость. Я постелил ей в большой комнате и лег спать сам в нетерпении скорее проснуться, чтобы опять ее увидеть и поговорить с ней. На утро ее постель была пуста - аккуратно застелена, каждая складка сглажена, а края простыни выровнены. Только белая подушка была смята. "Уехала" сказал я с горечью сам себе. Насколько хватало длины шеи, я выглянул в форточку. Вдалеке на пыльной дороге мелькнула женская фигура. Чувство утраты и досады наполнило меня.
 
 Олег Гекторович имел выражение лица ошарашенного невзгодами человека. Такое лицо, наверное, имеют полярники на расколотой льдине. Он зашел в шатер, надеясь, что там спрячется от предрассветного холода. Но надежды были напрасны. Там было еще холоднее. Я зашел внутрь тоже, но не из чувства солидарности, а потому что чувствовал угрызения совести. Я бесплатно пребывал в лагере йоги и медитации, не занимаясь тем, чем положено.
 
 Внутри шатра был холод подземелья. Солнце, которое отогревало этот заледенелый мир, встанет из за горы часа через полтора: макушка шатра ярко вспыхнет, и полоса света будет опускаться на нас всех, стенки шатра покроются миллионами капелек, и даже сейчас, ранней осенью, станет жарко. Но это будет еще не скоро. Ну а пока все занялись обустройством из нескольких спальных мешков мест для сидения.  Олег Гекторович после некоторых раздумий сел около Алены. Алена зажгла маленькую свечку и принялась раскладывать на коленях четки, чтобы считать количество спетых звуков "ааам". Все мы накрылись одеялами и рассегнутыми спальными расстегнутыми спальными мешками. Наконец, когда все устроились, ледяной мрак шатра огласился первым звуком ааам.   Внутри себя у ощутил страшную безнадегу - впереди было сто семь бесконечно длинных аам. Пропели бесконечное второе ааам. Я закрыл глаза.

Во время мантры нельзя ни о чем думать. Разум должен чист. О чем я мог позволить себе не думать? В последнее время я думал о маме и сейчас я с радостью ощутил возможность избавиться от навязчивых мыслей. Пропели уже шестое или седьмое ааам. Я  почти справился с задачей держать голову пустой, но мысли вновь и вновь просочивались в мое сознание и наконец, овладели мной. Наверное, не нужно и пытаться. О чем думать?

   Мама сейчас на несколько дней младше меня. Вот она сидит напротив меня  за столом и пишет письмо отцу. Отец на работе. Передо мной тарелка супа и уже несколько минут мама смотрит как я ем и пишет записку отцу. Взглянула на часы - четыре часа, автобусное время. Сердце екнуло.  Она быстро надевает кофточку, берет сумку и, даже не помахав мне рукой, уходит. У нее строгий сосредоточенный взгляд. День июльский - теплый и солнечный. Я наблюдаю в окно как она идет по дороге и исчезает за поворотом. Она ни разу не оглянулась.  Мама распорядилась, чтобы я закрыл парник с огурцами и полил грядки.
 
Я подумал о том, что делал бы, если бы знал, что у меня остался последний день жизни. Прыгнул бы с парашютом? Как то глупо. Наверное, я бы ездил по городу пока не кончился бензин, останавливался перекусить в придорожных кафешках, пошел бы в кино, купив большой стакан кофе, прогулялся бы по Парк - хаусу или Гринвичу, возможно, умер бы на гранитных ступенях на Плотинке у самой воды.
 
Что бы выбрали люди из лагеря? Про Антона и говорить было нечего, поэтому я миновал его в своих размышлениях. Игорь? Алена? Александр? Для них вообще не было категории смерти. Они верили в перерождение и продолжения своего существования в других телах, поэтому вопрос был бессмысленен. Они никуда не исчезнут из этого мира, они просто будут напряженно и трудолюбиво вспоминать свой прошлый опыт, обитая в другой форме сознания, обогащая им свое нынешнее настоящее. Валерий? По поводу него у меня было ровно столько же догадок сколько и про Антона.
 
Единственной родственной душой в этом вопросе как ни странно был Олег Гекторович. "Мой кумир Чехов" - поведал он мне еще в лодке. Сейчас он смиренно сидел на коленях и, закрыв глаза, тоненько голосил. Его суставы суставы не привыкли выносить тяжести своего тела в столь непривычных позах. Они были приучены к уютному креслу-качалке, а тело не к утреннему холоду, а теплому пледу и чашке чая с лимоном.  " Терпеть не могу чай с лимоном", - послышался мне его раздраженный голос. Я не стал с ним спорить. Смертью он был бы очень недоволен, даже, возможно, больше чем дымом от сожжения картофельной ботвы. И непременно бы выразил свое неудовольствие столь коротким сроком оставшегося существования. Да, он бы провел последний вечер своей жизни в своей комнате за какой-нибудь книжкой или редактируя свою статью.
 
Я открыл глаза и посмотрел на пальцы Алены. Судя по застежке, они пока отсчитали с десяток бусинок на четках. Большим пальцем она грозилась отщипнуть еще одну жемчужинку, что переметнется через край указательного пальца. Впереди еще почти сто звуков ааам, каждый из которых длинной в полный, насколько позволяет воздух в легких, выдох. И почти целый час боли в лодыжках и коленях. А потом полтора часа йоги.
 
 Мы с мамой собираем землянику на склоне холма перед храмом. Июль - самое земляничное время. Земляники не разглядеть под разноцветным травяным покрывалом - только присев на колени, можно застать ее врасплох - крупную и дружную семейку всех родов спелости, от зеленых твердых до темно-бордовых, с резким словно уксус запахом...
- Ах, вы мои дорогие…
   
 Я обрываю спелые ягоды и отправляю их в рот. Мама же до краев наполнила большую желтую кружку. Она, дав отдохнуть спине, глядит из под ладошки вверх на вершину холма.
   
  Боль в лодыжках стала невыносимой. Я открыл глаза и решил их больше не закрывать. Я рассматривал лица. Лицо Алены было умиротворенно и спокойно. В свете свечи оно стало бронзовым. Лицо Таньки было умиротворенное и счастливое. Ее платок лежал на плечах, широко разведенные руки покоились на коленях.
   
Когда я шел на кухню, радость моя была безгранична, голова ясна, а мысли безмятежны. Хотелось подпрыгнуть и дотронуться до облаков. Танька уже сварила кашу, на столе был хлеб, масло и мед. Все, даже отрешенные от жизни Игорь и Антон, были на кухне, бросая взгляды на кастрюлю с кашей.
- Прилетел, голубчик...
 
Откуда то сверху послышался скрипучий,  но какой-то знакомый голос. На краю крыши я увидел небольшую серую птицу с бирюзовыми крыльями. Она крутила головой, пока не наклонила голову и не крикнула танькиным голосом:
- Сойка, сойка, где моя зойка?
Танька и Алена звонко рассмеялись.
- Опять эти рифмы! Нет, по мне так проза лучше.
 
 Олег Гекторович стоял рядом и теребил мочку уха. Лицо его было как старая скомканная газета. Он, держа за уголок двумя пальцами пакетик кофе со сливками, был озабочен вопросом, есть ли на кухне кипяток. Кофе в лагере не пили, но Танька с охотой откликнулась, получив за это от Олега Гекторовича краткое спасибо.
 
Солнце встало из за горы и свет его заливал уже не только конус большого шатра, но и крышу кухни. Я щедро полил кашу сгущенным молоком. Олег Гекторович принял из рук Таньки горячую дымящуюся кофе.
- Горячая, - предупредила Танька.   
 
 Вместе с солнцем задался веселый порывистый ветер. Травы за лагерем заволновались, грозясь обрушиться в речку, река же робко отвечала приглушенными вспресками у самого берега и тут же отступала. Через тысячи километров Реж станет частью обширного океана, который, не таясь, отдаст должное.
    Я решил не торопиться домой. Забор уже был построен, а отцу моя помощь была не нужна. Алена и Александр принялись за сыроедческий завтрак - перед ними была большая плошка с орехами и сухофруктами, в которую они шустро опустошали. Игорь и Валерий были с другой стороны длинного стола. Они находили радость в молчании. Олег Гекторович сделал глоток своего кофе со сливками. По его лицу растеклось блаженство.
- Этой йоги два часа многовато для меня.
  Он сделал еще глоток.
- Но в любом качестве она лучше чем дым. Дым от этой ботвы это ужасно.
 
  Он продолжал маленькими глоточками пить кофе. Чем то он мне напомнил колибри. После завтрака я помог Таньке вымыть посуду, а затем мы чистили овощи на обед. Танька молчала. Я понял, что вообще ее не знаю. Судьба сблизила нас и поместила под одну крышу, но я не подозревал насколько неизведанным для меня человеком она была. Я не интересовался ей, а она не хотела никому открывать свой внутренний мир. Танька была как галактика, которая пронеслась по небосводу мимо меня какой то маленькой яркой точкой в то время когда я крепко спал.
- Наступает эпоха милости и доброты, - говорил Александр.
 
 Я отправился на скалу, захватив с собой пенку. Лес, река, безграничная синева неба - у меня не было романтических чувств ко всему этому. Те, кто не видел уральскую природу, не представляют насколько она мрачна. Когда-то мальчишками мы сплавлялись по реке на автомобильных камерах. Для начала мы протащили их берегу насколько километров вверх по течению, чтобы потом приплыть по обмелевшему руслу обратно в деревню. Я навсегда запомнил этот пугающий лес на дряхлых прибрежных скалах - он возвышался мрачной стеной, непоколебимой, первобытной, от которой веяло холодом и тоской. Казалось, что лес никогда не кончится и я никогда не попаду домой. Однако, в хитросплетениях русла я увидел наш храм, стоявший на холме над рекой. И я обрадовался. Но река повернула и еще долго петляла, не показывая больше храм, и хотя с каждым всплеском, с каждым гребком я приближался к дому, золотого блеска я больше не увидел. А когда мы достигли старого моста, все страхи мгновенно пропали.
 
  Я любил город: кристаллы небоскребов, толчею, неузнанность в толпе, пыль на складках моих старых туфель - складки были как меха у гармони. Я тоже участник большого и громогласного городского оркестра.

  Внизу я заметил фигурки Олега Гекторовича и Алены. Как разноцветные бусинки они скользили по ниточке тропинки. Я заметил, что Алена еще вчераза интересовалась Олегом Гекторовичем - что-то в нем запало в ее наивную девичью душу и она с широко открытыми глазами слушала его рассказ про статью, которую он писал.
- Ой, писулька какая то, попросили на кафедре, - отмахнулся он и кисло поморщился.
 
 Я не знал как распорядиться свободным временем после завтрака. Уезжать я планировал только вечером. Алена и Олег Гекторович сидели на пенках и о чем-то разговаривали. Картина была мирная и даже забавная: Алена сделала ему новый венок и старательно разглаживала на нем листочки, прежде чем преподнести своему собеседнику. Нисколько не смущаясь, он сбросил прежний венок из цветов, и водрузил на себя новый. Его бледная лысина украсилась темно-зелеными листьями. Сухое лицо, словно из воска, скривилось - знак удовлетворения: тонкий крючковатый нос сморщился, костяшка маленького подбородка упрямо выскочила из под тонких, сложенных в тугую скобку губ. Морщины - наплывы застывшего воска, еще резче обозначили себя.
- Как вам идет, - сказал Алена с придыханием.
   
 Через час лагерь было не узнать:  разноцветными флагами развевались на ветру предметы одежды, накинутые на растяжки палаток - нижнее белье, майки, кофточки и платки, по округе летали полиэтиленовые пакеты, белели ленты туалетной бумаги. Глаза обманывались, принимая все это за карнавальное действо, но в душе зародился страх. В лагере новые люди: они беззастенчиво и буднично потрошили палатки. Начав с кухни и выбросив из нее на траву всю утварь, они принялись за шатер. Обшарив его изнутри, пришельцы не раздумывая обрубили канаты и шатер медленно и величественно, свистя и охая, завалился на бок. Один тщательно осматривал статую острова Пасхи.
 
Грохот и звон наполнил нашу полянку перед скалой. Я встретился взглядом с Игорем, но не нашел поддержки - он был растерян и с непониманием смотрел на совершаемый вандализм. Антон сохранял спокойствие. На лице Александра играла улыбка.
- Эти где?
  Валерий, видимо, имел в виду моих недавних спутников. Он, подбоченясь, строго наблюдал как люди в форме потрошили рюкзаки.
- В магазин ушли, - соврал я.
- Доставай свои вещи, - бросил он резко.
  Доставать мне было нечего, вещей у меня не было.
- Книги, религиозную литературу.
- Нету, - пожал плечами я.
 
Я заметил у Валерия под курткой пистолетную кобуру. Все люди, разрушающие лагерь, были в штатском. Одна из них, маленькая светловолосая женщина в юбке до колен и с широкими бедрами, ходила между палаток, отмечая что-то у себя в планшетике, а затем поправляла сбегавшие из прически волосы. Под носком ее лакированной туфельки издыхала в конвульсиях красная футболка Алены.
 
 Рюкзаки одним за одним опустошались безобразным образом. Пострадали и рюкзаки Олега Гекторовича и Алены. Палатка Антона стояла рядом с моей. Я увидел как человек в штатском брезгливо отшатнулся, заглянув в его рюкзак.
- Доставай сам, - скомандовал он. 

Все, что Антон извлек, было кучей отвратительно грязного нижнего белья. Белье было плотно заштриховано густыми темно-коричневыми линиями. Женщина спрятала глаза, Валерий зло посмотрел на эту кучу. Антон оставался безучастным. Человек заглянул внутрь рюкзака. 
 
Около кухни стояла пенал с книгами, принесенный из шатра до его разгрома. Тут же сваливались книги, вынутые из рюкзаков и палаток, в основном, с образами полнощеких трехглазых будд и шестируких богинь на глянцевых обложках. Валерий, присев на корточки перед пеналом, пролистал и ощупал каждую книгу. Более того, он принялся просматривать  некоторые страницы на свету.
 
 "Ищут экстремистскую литературу", - меня озарила мысль. Все вставало на свои места.
- Ленин и жандармы, - с кислой усмешкой сказал Александр. Только тут я заметил склонность Александра к сарказму.
 Раздался звук вырываемых страниц. Из каждой книги вырывалась одна страница, сминалась и книга отправлялась в большой мешок для мусора. Чувство неприятия и протеста зародилось где-то внутри меня.
- Ладно, повезли оформим этих, - все также зло гаркнул Валерий.
- Туалетные кабинки-то проверили? - съязвил Александр.
  Последний рейс через реку делал я. Женщина со светлыми волосами, мой единственный пассажир, ни разу не взглянула на меня. Я ощутил, что для нее я - враг. Я ведь ничего ей не сделал, подумал я.
 
Грозное воинство вело своих пленных вверх по склону холма - к уазику и двумя машинам, припаркованным у самого храма. Валерий, взметнув глаза на  золотой купол, перекрестился и поправил кобуру подмышкой. Женщина неумело последовала примеру Валерия, и, выронила планшет, задев его осеняющей рукой. Подняв его, она панически принялась протирать его влажной салфеткой. Косолапый оперативник тоже перекрестился. Второй просто с любопытством глянул на золотую зефиринку. 
- Иуда, - сказал Александр. Валерий схватил его за шиворот и швырнул вперед. Александр, не ожидавший такого ускорения, упал, подняв клуб пыли. Задняя дверь уазика с лязгом открылась.
 
Нас погрузили втроем в узкое пространство между железной будкой и дверью уазика. Мы сидели на коленях, напротив меня Александр, а Игорь у противоположной стены. Их худоба и занятия йогой сделало их поездку вполне сносной, мне же пришлось туго.
- В Алапаевский отдел везут.
Игорь отпил воды из пластиковой бутылки и предложил мне.
- Он даже не старался прикидываться. Сразу видно, что легавый.
 
 В отделении мы сразу оказались в обезьяннике. Дежурный со скукой на нас посмотрел. Вид у нас был не радостный: был в ватнике, рваных джинсах и резиновых сапогах, Игорь и Александр были в холщовых рубашках и штанах и были босы. Через минуту к нам подсадили Антона.
  Допрос проводила уже знакомая мне блондинка в униформе.
- Фамилия!, - потребовала блондинка, не глядя на меня.
- Шерстобитов. Алексей Юрьевич.
- Год рождения!, - она размашисто и шумно писала, так и не подняв на меня глаз.
- Тысяча девятьсот восемьдесят восьмой.
 
Все остальные вопросы были простые и отвечать мне было нечего: я не был организатором лагеря, литературу не распространял, лекции не проводил, даже, в сущности, не был йогом. Женщина дала мне подписать листок. Я бегло прочел - там было слово в слово, что я рассказал. Я подписал.  Пока Валерий снимал отпечатки моих пальцев, мое место за столом занял Александр.
- Фамилия!, - холодно потребовала блондинка. 
- Фамилия..,  - процедил сквозь зубы Александр, - дай вам немного власти, вы сразу же начинаете оскотиниваться...
 
 Блондинка изумленно подняла на него глаза. За дверью раздался взрыв хохота. Валерий быстро меня сфотографировал на большой Кэнон и толкнул меня к выходу. Александр хрустя пластиком отпил из бутылки. Валерий отвлекся от меня и вырвал бутылку из под его губ. Александр тут же бросился на Валерия, застав его сейчас врасплох - тот потерял равновесие и оказался на столе у блондинки. Она ошалело отпрянула от бумаг и канцелярии, водопадом пролившимся на пол. С грохотом упал монитор. Голова Валерия оказалась ниже его туловища. Она свешивалась с края стола, а Александр сидел на его груди с искаженной гримасой сжимая горло Валерия. Я растерянно наблюдал за происходящим. За дверью опять громко засмеялись. Наконец, Валерий сгруппировался, пихнул Александра коленом и оба они, кубарем скатились со стола. Последовало несколько жестких ударов и от прыти Александра не осталось и следа. Он распластался на полу, скуля от боли. Вид у Валерия опять был как у взъерошенного воробья. Он наклонился и поднял какую то книжечку, открыл - это была записная книжка. Он с удивлением взглянул на лежащее тело Александра и тут же с остервенением нанес два удара ногой ему в живот. Александр вскрикнул и затих. Хохот усилился. Валерий взял меня за локоть и вывел в коридор.
 
 Лицо дежурного было красным. Он хмыкал про себя, сдерживая смех. Рядом сидел Серега. На скамейке в обезьяннике, закинув ноги на ногу, в своих белых штанах располагался Антон. 
- О, Леха, ты что тут?
Я пожал плечами. Увидев Валерия, дежурный потушил сигарету.
- Давай, всех этих наверх как обычно.
Дежурный кивнул. Я вспомнил, что Серега был инструктором в автошколе. В общем, Алапаевск город маленький и я не удивился, увидев его тут.
- Петрович, за что его?
- Задержан до выяснения личности, - проскрипел дежурный.
- А че ее выяснять? Леха это, - удивился Серега.
- Да, Леха, Леха..., - опять проскрипел дежурный, доставая что-то из ящика в столе.
- А че, действительно-то?, - не унимался Серега.
  Дежурный от досады поджал губы. Лицо его обрело мальчишечьи черты.
- Я почему должен знать? Думаешь, я все знаю? Пошли давай.
 
Реплика была для нас всех. Антон, Игорь и я пошли по направлению взмаха руки дежурного - до лестницы, а затем на второй этаж, где оказались в небольшой комнате с решеткой вместо двери. За стеклом окна тоже была решетка. Вдоль стены стояли старые потертые кресла, наподобие тех, что были в советских кинотеатрах. Решетка с грохотом захлопнулась.
 
  Привели Александра. Он заметно пошатывался, но держался бодро: поскрипел бутылкой, отпив воду и, уронив несколько лохматых капель на пол, бросил пару едких реплик дежурному.
- На здоровье, - скрипнул дежурный, ответив на "спасибо за воду" и с таким же грохотом закрыв дверь.
 Полулежа, мы все расположились в креслах вдоль стены. Время остановилось. За окном вспыхивал и гас солнечный свет - вселенная то раздувалась как огромный шар, то угасала до сумеречной тьмы, вплотную прижимаясь к стеклам зарешеченного окна.   
 
Я закрыл глаза, грустя и думая о своем. Я видел какие-то капризные силуэты, которые то подчинялись моим мыслям, то суматошно убегали и мои зрачки не могли за ними угнаться. Я за закутывался в спецовку, стараясь сфокусировать внимание на теплом солнечном пятне на своем животе. Рядом Олег Гекторович говорил своим слегка недовольным голосом:
 - Правый, табань! Сойдем на берег и будем пить кофе.
 
 По реке плыл туристический катамаран. На середине его, подмяв бледной костлявой ногой походный рюкзак, стоял Олег Гекторович. Одетые в оранжевые спасательные жилеты и блестящие шлемы гребцы, кряхтя и охая, направили катамаран к берегу. Олег Гекторович имел тогу и венок - на одной руке был сложен край его тоги, в другой был портфель. Катамаран уткнулся носом в траву. Олег Гекторович уставился на меня и, миловидно поджав губы, кокетливо сказал:
- За неимением лучшего, так сказать... Несите кофемашину!
  Кофемашину вынесли на носилках и поставили на траву.
- Я без нее вообще никуда не плаваю. Но... капризная девица.
  За кустами раздался плеск.
- Куда она опять ушла?, - Олег Гекторович обратился в гребцам.
- Купается.
 
  В листве на фоне реки угадывались обнаженные женские силуэты. Олег Гекторович с явным неудовольствием наблюдал за купальщицами.
- Ладно. У нас урок германского...
 
В огромной армейской палатке Олег Гекторович были усажены за парты. Перед белой доской стоял молодой человек с натянутым на макушку противогазом.
- Сейчас я вам расскажу, что говорить когда вы сдаетесь германцам в плен...
- В плен? Надо же, такое - и мне?
Олег Гекторович изумленно посмотрел на меня. Взор его, однако, опять подобрел и умаслился. Миловидно пождав губы, он кивнул.
 - Только ради информации...Ради информации.
  Мододой человек надел противогаз и принялся водить указкой по доске, что то бубня. Олег Гекторович прилежно принялся записывать что в тетрадь. 
- А! Вот и она!- сказал он по германски.

  На берегу стояла девушка, обнаженная и черная кожей. Она подалась вперед и резко отбросила назад голову- мокрые волосы как хлыст стегнули ее по пояснице. Веером взметнулись огненные искры. Мулатка выгнулась колесом, замкнула над головой остроконечный треугольник локтей. Какая она тоненькая и стройная - каждое ребрышко можно сосчитать под девичьими, растаявшими на напряженой фигуре, грудями. Тоненькие ножки как куриные крылышки - были стыдливо сведены вовнутрь. Между коленками и низом живота яркий треугольник солнечного света. Нежная плоть ягодиц задрожала от совершаемой руками работы над волосами. Сотворив из волос тугой жгут, она положила его на плечо. Острый кончик волос прилип к бардовому соску.
  - Хочешь кофе? - спросила она меня.
 
 Олег Гекторович пил кофе из красивой чашки, размалеванной русским лубком: алыми брусничками, бардовыми ягодками малины, зернышко к зернышку, и малахитовыми листочками мяты. Он поставил чашку на блюдце и задумчиво посмотрел на храм на скале, спросив на чистом германском:
- Какому из богов сей храм?
- Богине Лакшми.
-  Эй!

Меня тормошил за плечо Антон. Я, ничего не понимая, уставился на него.
- Подойди к окну.
  Антон посмотрел в окно и махнул мне рукой. За окном стоял Серега.
 
 Он стоял на потрескавшейся асфальтовой дорожке, у его ног был
обломок силикатного кирпича. Остаток этого кирпича был низведен до первичного хаоса - кометного хвоста из песка и пыли, растянувшегося вдоль кустов акаций. Как хор в оперном театре раздался многоголосый рев детей и мгновенно утих по тихого лепета.

- Леха, скоро отпустят, не беспокойся.
Серега говорил негромко, обычным спокойным голосом и я прекрасно его слышал из окна второго этажа.
- Короче, банду ловят какую-то, но на всякий случай всех приезжих проверяют. Просто на отпечатки пальцев. До вас привозили людей и отпускали. Причем, тоже туристов.
- К..когда... оттт..отпустят?
 Я с трудом переходил с германского на русский. 
- Говорит, ночь держат и отпускают.
 Антон пихнул меня в бок "попроси у него телефон позвонить".
- Подбрось. Я поймаю.
Серега недоверчиво на меня посмотрел.
- Серега, выручай. Домой позвоню, а то потеряли меня. Представляешь, если ночевать не приду и телефон отключен.
- А что, не разрешили позвонить?
Я сокрушенного покачал головой - телефоны были у Валерия в кабинете. Действительно, Танька и отец будут волноваться.
 
Присогнув ноги, Серега подбросил свой телефон. Он звякнул о решетку, но я его поймал, а затем передал Антону - номера отца и Таньки я не помнил. Антон покрутил его в руках с интересом.
  Через пять минут он все еще был занят телефоном, Видимо, в телефоне был интернет.
- Ну что, позвонил?, - гаркнул Серега снизу.
  Я попросил еще минутку и с досадой посмотрел на Антона. Наконец, Антон набрал какой-то номер и сказал какую-то белиберду "на углу у котельной трое в индийской одежде вроде они самые не перезванивай не мой телефон пока"
  Я кисло поморщился и потянулся за телефоном, но Антон отстранил мою руку и снова принялся набирать номер. Она сказал примерно следующее "батурин, ты? это крашенинников... освобождай номер... везу еще других пять человек... из кружка танцев живота все женщины так что ты мы их сразу наверх.."
  Я просто слушал то, что он говорит не зная как реагировать. Он продолжил.
- "Да... Этого в белых штанах отпускаешь. Прямо щас раньше других. Это мой сотрудник под прикрытием. Заводишь ко мне в кабинет и пусть он возьмет из сейфа все что нужно"
  Антон замолк, слушая трубку.
- Да есть у него ключ от двери и от сейфа есть!, - сказал Антон зло в трубку.
 Послушав трубку еще, он сказал спокойнее.
- Кремлев его фамилия. Удостоверение спросишь, у него есть. Все! Да... слушай, скажи вашему завхозу, что вулканизатор не нужен. Все! Выполняй.
  Антон передал мне телефон. Я высунулся в окно и телефон в то же мгновение был в руках Сереги. Я с недоумением посмотрел на Антона. Тот неспешно снял кроссовку, достал из под стельки связку ключей и красную корочку.
- Прикол, - сказал Александр и с шумом отпил воды. Лязгнул ключ во входной двери.
  Дежурный одарил нас с матюгами, когда Александр попытался объяснить ему, что, ви
димо, вышла ошибка. Антон, побывав в знакомом нам кабинете, раздав нам телефоны и водрузив на шею фотоаппарат, уже исчез и мы нерешительно стояли в дверях отделения. Дежурный зло на нас глянул.
- Товарищ как вас сержант вас по ходу разыграли.
 Дежурный стал пунцовым от ярости. Под шквал мата мы вышли из отделения. 
 Было тихо. Воздух чист и свеж. Золотые листья деревьев безмолвствовали. Серый асфальт залит светом заходящего солнца.
Мы брели по тротуару, наслаждаясь острым чувством свободы, не ведомым нами раньше. В домах горел свет, разговаривали люди, раздавался звон посуды. Неожиданный мясной запах щекотал мои ноздри. Я жадно задышал, ища глазами открытую форточку.
 - Кто такой этот Антон?
  Алексей отпил из бутылки и передал мне. Я утолил жажду, но голод разыгрался еще сильнее.
- Я сам его не знаю. Живет у нас месяц. Йогой не занимается, но медитирует. Вообще не знаю кто это.
- А Валерий?
  Александр пожал плечом.
- Вообще не понятно.
- Из-за чего подрались?
- Хлороформом его хотел усыпить и пистолет вытащить.
- Зачем?
- Мало ли... Вдруг преступник. Ну, подошел сзади и  ...
- Когда?
- Когда он в карты с Антоном играл. Но не хватило сноровки у меня.
 Я с подозрением и опаской посмотрел на Александра. Мне казалось, что он надо мной издевается. Не обращая на меня внимания, они продолжили разговор.
 
 Мы созвонились с Аленой, пообещав добраться на попутках. Денег не было ни копейки. Александр стойко вел нас на загородную трассу. Я чувствовал, что силы оставляют меня. Наконец, через полчаса мы оказались за обочине  шоссе. Наверное,  я проехал по нему тысячи раз. Я без раздумий принялся голосовать.
   
Ни одна машина не остановилась. Во-первых, вид у нас был страшный: я был в спецовке, сапогах и рабочих штанах, а Игорь с Александром только в тонких рубашках и трико для занятия йогой. На ногах у них были шлепки. Но я не отчаивался. Только заслышав шум двигателя и мерцание фар, я вытягивал руку. Мы медленно продвигались вперед.

 Наконец, одна машина остановилась. Я радостно подался вперед, обдумывая как подлизаться к водителю. Но пассажирская дверь открылась и перед нами предстал Валерий.
 
Вид у него был взъерошенный как у задиристого воробья, но я заметил кое-что новое - тревогу в его глазах. Я отшатнулся, но он прошел мимо меня и, схватив за локоть Александра, поволок его за собой. Отойдя на приличное расстояние, они начали беседовать.
 
Оказаться сейчас в участке я хотел меньше всего. Однако, все обошлось. Александр и Валерий что-то живо обсуждали минут десять, пока, наконец, последний, махнув рукой, не направился в машине, записывая что-то на ходу в записную книжку. Резво стартанув, машина круто развернулась. Уже совсем стемнело.
 
Я, еле держась на ногах, брел по обочине за двумя светящимися в темноте силуэтами. Голосовать у меня не хватало сил. "Надо отойти" сказал Александр и они оба сошли с обочины и растворились во мгле. Я покорно ждал. Минут через пять я, шатаясь, последовал за ними.
 
Я нашел их под березой, растущей на каменистой насыпи. Они, сидя в позе лотоса, были немы и неподвижны. Не в силах возражать и спорить, я опустился на землю у подножья насыпи.
 
Стылый сумеречный воздух был коктейлем разных запахов. Тревожно пахло дымом субботних бань, истопленных под вечер в ближайшей деревне, от дороги веяло тонкими ароматами выхлопных газов и бензина. Остро пахли десятки не известных мне трав.
 
 Холод начал одолевать меня. Пронзаемый дрожью, я лежал на склоне, закутавшись в спецовку, и смотрел на небо. Закат угас, оставив неясный свет над полем. Выше, в плотной черноте неба алая точка - Марс.
 
 В своих мыслях я держал на коленях обжигающую банку лапши бэпэ  - мой ежедневный обед. В кудряшках лапши запуталась дешевая сосиска. Все было сдобрено неприличным количеством майонеза. Рядом на сидении был пакет с нарезанным хлебом - гарантия моей сытости.
- Все лапшу свою ешь? Ох...
   
Марина, продавщица в ларьке, по доброте душевной наполняла банку кипятком и убирала в микроволновку. Я получал ее обратно через минуту и нес ее, обжигающую, к себе в машину. В кармане у меня был соленый огурец, завернутый мокрый полиэтиленовый мешочек - подарок доброй Марины. Где она сейчас? Наверняка сидит на табуреточке за витриной, перед ее грустным взглядом лоток с самсой, пицей и пирожками. Собрав на боках складки жира, она сгорбилась и опустила от усталости голову. Всякий раз при виде меня она вставала и улыбалась, не стесняясь своих чернеющих зубов. Наверное, нет ничего милее в мире для меня сейчас, чем та баночка лапши и тот огурчик.
 
 Александр и Игорь стояли на головах, скрестив ноги. Ни холод, ни голод не заставляли меня сейчас страдать так как медленно текущее время. В этом стоячем времени зародилась тоска, которой, наверное, никогда у меня не было в жизни.
- Пошли, братан...
  Александр легко тронул меня за плечо. Поскрипывая бутылкой, он шел, блистая во мраке белыми одеждами. Он был бос. Первая же машина остановилась по взмаху его руки. Это была старенькая семерка. Внутри было тепло и, убаюканный первыми метрами дороги, я уснул.
 
 Я проснулся у дома. Танька и Алена уже ждали нас и первым делом разревелись.
- Уж и не думали вас увидеть сегодня. Обед приготовили на всякий случай.
  При ярком свете двух лампочек люстры все сидели на нашим столом, крытым знакомой клеенкой и вкушали вегетарианскую еду. И сюда они пришли: морковные котлеты в сухарях, суп с лапшой и горохом, приправленный куркумой и компот. Но вместо аппетита я испытал раздражение -  голод у меня исчез и желудок, казалось, был под анестезией. В этот час организм выбирал между морковными котлетами со вкусом бумаги и сном и выбрал сон. Я взглянул на стенные часы - полтретьего ночи.

   Танька истерично принялась потрошить чулан, и, громыхая пятками по полу, сваливать на середину комнаты польта и полушубки - все, что были в доме. Отец сопел за стенкой.
- Спите все в доме. 
 
 Когда я проснулся был уже ясный погожий день. Отец топил баню, нетерпеливо сторожа колечки молодого дыма, выдыхаемого трубой. На его небритой физиономии прищур с хитринкой - знак того, что он доволен и даже счастлив. Он потер руки и хмыкнул, когда труба уверенно зачадила белым густым дымом. Дым этот можно было не только видеть, но и чуять сейчас везде: вот он, обтрепанный ветром, разлился прелым шлейфом по двору. Танька, выбежав схлопать половик и почуяв этот дым, тоже загляделась на трубу. Сейчас, в ярком сиянии дня, в окружении привычных вещей и хлопот, весь вчерашний день казался мне бредом, глупым сном, которому суждено забыться. Чувство радости подкралось к моему сердцу.
- Приходите с дядей Мишей. Суп варю, - сказала Танька тетке Наталье, весело проскользнув мимо нас. 
 
 Я принялся за еду неохотно: сделал вид, что жду тоста Щедрика. Однако Танька подвинула ко мне большую тарелку супа. Я не возражал - вчерашний день наполнял меня невероятным голодом до дрожи в поджилках. Я втянул в себя первую ложку бульона и, словно очнувшись, резво потянулся к большому куску мяса, над которым кудряшками возносился пар и принес частицу этого пара себе в тарелку.
 
   Отец ел уверенно, молча вкушая заслуженный кусок хлеба и запивая его крепким говяжьим бульоном. Громко хрустел сырой луковицей. Щедрик после каждой ложки делал паузу, кивал, словно соглашаясь с какой то мыслью, и опять, бодро вскинув локоть, тянул к щетинистому рту ложку. Тетка Наталья, ощущая себя хозяйкой трапезы, прежде чем приступить, горделиво расправила плечи и начала прихорашиваться, пощипывая мочки ушей и щеки, выжимая из тончайших пор сухой бледной кожи капельки крови, чтобы здесь, под праздническое парение куска говядины, хотя бы на минутку зардело юностью и здоровьем еще бледное сухое лицо. "Ну что же ты?! становись опять молодой и красивой!" 

  - С Татьяной то попрощался?- подошла ко мне во дворе тетка Наталья.
- Зачем?
- Разводятся они. Сегодня она уезжает. Наверное уж уехала...

   Еще был день, но облака скрывали солнце почти до полумрака. Солнце иногда пробивалась в просветы и как сквозь разноцветные стекла изливало на дом и сад розоватые и красноватые оттенки.

  Таньки нигде не было. Я ходил в задумчивости по двору, потом вышел на дорогу. Вдруг в саду мелькнуло ее платье. 
 
   Согнувшись в три погибели, Танька суетливо и неумело, пыхтя и сопя, выковыривала лопатой ямку под черемуховым деревом. Я с апатией наблюдал за этим жучком, который возится в земле с какой-то понятной только ему целью. Тошнотой к моему горлу подступило чувство презрения - к суетливости ее конвульсий и трепыханий, к худобе и остроте ее локтей, к никчемности ее существования в ее потускневшем как ее платье жизни. Закончив копать, она отбросила лопату и достала из кармана сверток. Сев на колени, бесстыдно показав свой  свой острый позвоночник, она задышала тяжело, гулко, но через два-три вздоха успокоилась, склонилась как для молитвы над землей  и будто бы опять задышала - ей, землей. Я заглянул за ее разгоряченные работой щеки. На черной материи  - рубленные коровьи кости. Я отпрянул и Танька, испуганная, обернулась. Слова, которые я только что видел у себя в голове, вдруг потерялись...
- Я сейчас...
  Она положила сверток в ямку и руками засыпала его, прохлопав землю ладошками.
- Я поехала...















   
 
   
 
 


Рецензии
Написано хорошо, обстоятельно, атмосферно.
- С уважением, Ольга Алексеевна.

Ольга Щербакова 3   19.08.2023 04:22     Заявить о нарушении
На это произведение написано 10 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.