Яблоко юности 22

Семь

Три пары конусовидных лучей от фар дальнего света пробивали тьму. Шесть пар колес шуршали ребристой резиной по мокрому асфальту пустого шоссе. Первой мчалась желтая Нива, за ней красные  Жигули-семерка, белая Волга замыкала ряд. В свете фар мелькали редкие капли затихающего дождя. Вдоль шоссе высились ажурные четырехногие башни высоковольтной электропередачи. Вдалеке горели палубные огоньки крейсеров, стоящих на рейде в акватории военного порта; а в небе сиял полумесяц. Нива влетела на чуть выгнутый, как бровь, мост, перекинутый через приток реки, – и лучи, как огненные клинки, на несколько мгновений взметнулись вверх, – за мостом автомобиль притормозил и подрулил к обочине. Водитель Нивы оглянулся, дождался, когда через мост перескочат Жигули и Волга, и, держа небольшую скорость, свернул на гравиевую дорогу, петляющую между рядами одноэтажных деревянных и двухэтажных каменных домов.
Нива остановились на узкой улице. Виктор Григорюк застегнул молнию на черной дутой куртке, натянул кожаные перчатки, открыл дверцу, посмотрел на лужу под ногами, помедлил, посмотрел налево и направо: лужа, полная компота из палой листвы, желудей и мелких веточек, разлилась на всю улицу. Сказал: «Хана ботинкам!..» – и вылез из автомобиля. Ступил ногой на отраженный в луже полумесяц, и отражение полумесяца разбилось на дрожащие осколки. Передние дверцы Волги и Жигулей распахнулись, двое плотного телосложения мужчин, брезгливо морщась, ступили в лужу и, шипя сквозь зубы, чертыхаясь, и высокого поднимая ноги, приблизились к Ниве. «Кроссам ****ец!» – сказал один, у которого за воротником ветровки виднелась тельняшка с темно-синими полосками, а второй ничего не сказал. Григорюк поднял крышку багажника, достал из него монтировку и массивный гаечный ключ, протянул инструменты мужчинам, сказал: «Не помешает». Сам Григорюк взял из багажника короткую штыковую лопатку в брезентовом чехле, захлопнул багажник, показал лопаткой в сторону двухэтажного дома: «Там».
Мужчины обошли дом, прислушиваясь. В двух окнах на втором этаже сквозь щели между занавесками пробивался свет. Поднялись на крыльцо. Под тяжестью мясистых тел заскрипели ступени. Григорюк потянул за круглую дверную ручку. Сунул штык лопаты в образовавшуюся щель и поддел крючок. Достал из кармана фонарик и включил его. Мужчины гуськом двинулись вверх по узкой деревянной лестнице. Мужчины сопели, шмыгали носами, перекладывали инструменты из одной руки в другую. На втором этаже было пять дверей. На самой узкой, приоткрытой дверце – плашка с двумя нулями. Григорюк открыл дверцу пошире, направил луч света внутрь, оглядел длинноволосое существо в задранной до бедер мешковатой хламиде цвета картофельной кожуры. Существо, вздрагивая и о чем-то вздыхая, спало, сидя на унитазе, привалившись одним плечом к стене; грязные спутанные волосы закрывали лицо и грудь. «Баба, что ли?» – спросил мужчина в тельняшке. Существо застонало, выпростало пятерню из длинного рукава, стало сгрести грудь черными ногтями. «Мужик…»–  сказал второй спутник Григорюка. «Пидор!» – сказал Григорюк и, не закрывая дверцу, перевел луч фонаря на соседнюю дверь, обитую кожзаменителем, треснувшем во многих местах. Из прорех торчали желтые лепестки поролона. Григорюк приблизил ухо к косяку, прислушался: «Вроде шебуршится кто?..» – и подергал за металлическую скобу, занес кулак, намереваясь стукнуть в дверь. Но дверь распахнулась на мгновение раньше, ударив Григорюка по коленке. В проеме стоял тощий парень лет двадцати с клочковатой порослью на щеках и подбородке, с сальными волосами до плеч, с пестрой лентой, обвязанной вокруг головы. Парень был гол до пояса и бос, из расстегнутой ширинки на джинсах торчали темные лобковые волосы. На шее парня болтался на кожаном шнурке круглый деревянный медальон с выжженным знаком, похожим на отпечаток куриной лапки. Парень мутным равнодушным взглядом оглядел Григорюка, спросил, еле ворочая языком: «Т-ты-хто?» Григорюк ответил: «Пихто!» – и ткнул парня черенком лопаты в живот. Парень согнулся, откачнулся к стене и сполз по ней на корточки. Григорюк шагнул в прихожую, его спутники двинулись за ним, мужчин в тельняшке презрительно процедил сквозь зубы съежившемуся в позе эмбриона парню: «Мотню застегни, ушлепок!..» – но задержался, нагнулся к парню, подцепил загнутым концом монтировки круглый медальон, сощурился, рассматривая знак, недоуменно спросил у мужчины, шедшего следом: «Глянь… Мерседесовская эмблемка, что ли?» – но второй мужчина лишь молча похлопал первого мужчину ладонью по спине, подталкивая вперед.
Григорюк заглянул в душевую комнату, увидел жестяное корыто с замоченной в нем одеждой, брезгливо шевельнул ноздрями, учуяв кисловато-гнилостный запах и направился на кухню. На табуретке сидел голый парень, сверху на нем ерзало худое женское тело, выделялись ребра и позвонки. Спутанные женские волосы закрывали головы обоих. Григорюк рукой в перчатке откинул волосы девушки в сторону. Ни парень, ни девушка не обратила на него никакого внимания, продолжая облизывать губы друг друга. «Нет, это не мое…» – Григорюк обернулся к спутникам, показал ладонью направление, и втроем они направились в комнату.  Толкнув дверь, мужчина тельняшке замер на пороге: «Ну и срач!» – сказал он. Второй мужчина покачал головой: «Тьфу ты...» Григорюк шагнул к четырем матрасам, раскатанным на полу и стал сдирать поочередно: дырявые одеяла, шали, банные полотенца, тряпки из дерюги. Отбрасывал барахло в разные стороны. На матрасах вповалку лежали обнаженные и полуобнаженные юноши и девушки, их руки и ноги переплетались, головы лежали на спинах и животах друг друга, некоторые пары разместились на матрасе валетом. Один парень сидел в углу комнаты на табуретке, свесив голову и безвольно опустив руки. Мужчина в тельняшке двинул ногой по ножке табуретки, ножка отломилась, и парень грохнулся на пол, поднял голову, равнодушным мутным взглядом оглядел мужчин, с долгим стоном выдохнул и уронил голову на доски пола. «Куча мала…» – сказал Григорюк. Одна из девушек громко пукнула. Мужчина в тельняшке расхохотался: «Ничё-се! Такая немочь бледная, а пердит как слониха». На матрасе рядом с бедрами девушки расплылась лужица зеленовато-коричневой жижи. Сосед девушки завозился повернулся и с блаженной улыбкой положил щеку в лужицу. «Она еще и обосралась, кажись…» – с мрачным выражением на лице сказал третий мужчина. «Рота дрищей смердючих, подъем!» – командирским голосом рявкнул мужчина в тельняшке. Григорюк нахмурился, вгляделся в переплетение рук и ног, ухватил одну из ног за стопу и потянул на себя. Послышались всхлипы, зевки, стоны и недовольные междометия. Хрупкая девушка с сальными волосами приподнялась, откинула волосы со лба. На шее у девушки висела цепочка, а на цепочке – крохотный навесной замочек. Девушка почесала ногтями под правой грудью. Взъерошенный парень сел на задницу, вытянув ноги, и стал яростно чесать голову десятью скрюченными напряженными пальцами, недоуменно оглядывая гостей. «Эй, шеф! В чем дело?.» – обратился парень к мужчине в тельняшке. Мужчина, подтянув штанину, задрал согнутую ногу,  неторопливо опустил стопу, придавливая парню коленную чашечку. Парень взвизгнул и попытался высвободить ногу. Мужчина надавил сильнее, в коленном суставе у парня что-то негромко и нежно хрустнуло, и тогда мужчина убрал стопу. Спросил: «Еще есть вопросы?» Парень, схватившись за колено, захныкал.  «Значит, вопросом больше нет!» – мужчина удовлетворенно кивнул головой. Григорюк положил саперную лопатку на пол, и со словами: «А вот это – моё!» – ухватился обеими руками за ногу в замшевом ботинке и несколькими  рывками вытянул из сцепления тел парня в синих спортивных штанах Адидас. На майке Монтана зияла прореха, взъерошенные волосы торчали вверх, в грязных прядях запутался папиросный мундштук. «Привет, сынок! – воскликнул Григорюк. – Наследничек, еб твою мать…» – и пихнул сына растопыренной пятерней в лицо. Рубль помотал головой, поскреб пальцами макушку, дотянулся до одеяла и накрылся им с головой. Григорюк одеяло сорвал, пнул сына под ребра. Хрупкая рыжая девушка протянула руки к Рублю, простонала: «Фрэнки… Фрэнки…» Рубль попытался обнять Белку. Григорюк схватил Белку за волосы, намотал их на кулак, тряхнул: «Слышь ты, Джульетта  засратая, держись-ка от моего парня подальше. Не посмотрю, что ты девка, ноги из жопы выверну и к ушам привинчу!» Белка зажмурилась, сморщила конопатое личико, издала звук: «ы-ы-ы-ы-ы-ы...» Рубль рванулся, вцепился отцу в рукав. Григорюк двинул сыну локтем в скулу, Рубль отлетел, как плюшевый. Четыре мужские руки подхватили его, поставили на ноги, придержали, подтолкнули к дверям. Григорюк уходил из комнаты последним. Остановился в дверном проеме, оглянулся. В два быстрых шага оказался у журнального столика и ударил носком ботинка под столешницу. Столик развалился, полетели в стороны, сверкая, шприцы, столовые ложки, склянки с мутной жидкостью. Ложка звякнула об оконное стекло, склянка разбилась о стену, на стене образовалось пятно.
На улице Григорюк сорвал с сына одеяло, бросил его в лужу: «В этом пончо заразном ты в мою машину не сядешь». Рубль, голый до пояса, дрожал стоя по щиколотку в луже, обнимал себя за плечи. Григорюк пожал руки обоим мужчинам: «Спасибо, братишки. За мной не заржавеет».
Когда Нива скрылась за поворотом, мужчина в тельняшке сказал второму: «Не-дай-боже такое! Если б мой вот так… я б его лучше придушил. Это ж на всю жизнь теперь с ним ****ня… Наркомания, она ж не лечится». Второй мужчина закурил, щелкнув самодельной зажигалкой из пулеметного патрона: «А некоторые девки ничего. Если только отмыть их… Хрупкие. Я люблю хрупких. Их ебешь, а у них косточки похрустывают. Вот эта, с замком между сисек, очень даже ничего! Сиськи – козьи. Мне такие нравятся». Мужчина в тельняшке обернулся: «Если хочешь стайку мандавох завести, так вернуться еще не поздно… –  и через лужу двинулся к Жигулям, загребая подъемами стоп холодную густую жижу. – Ноги замерзли. Надо бы согреться… – и похлопал себя по брюшку. Второй мужчина уселся на сиденье Волги, сказал, поворачивая ключ в замке зажигания: «Хорошо бы, да… Я на даче заныкал полтора литра самогона. Тесть наварил. По старинному рецепту. И настоял на сухофруктах,  – мужчина поправил зеркало заднего вида, на котором висели крохотные боксерские перчатки. – Вкуснющий самогонище! Лучше любого импортного пойла. Рули за мной…» – выплюнул сигарету в лужу и захлопнул дверцу. «А вот это дело!» – обрадованно воскликнул мужчина в тельняшке и поспешил к Жигулям.

Григорюк впихнул сына в прихожую: «Первым делом под душ. Воняешь!.. Вшей-то еще не завел?.. Тебя прежде, чем в приличный дом пускать, надо бы к дерматологу. А потом – к дерьмотологу».
Григорюк сидел на кухонном табурете, положив локти на колени. В руках он сжимал толстый резиной шланг, сгибал и разгибал его, переводя взгляд со шланга на сына. Рубль в одних трусах сидел у стены, вытянув ногу, а другую, согнутую, обхватив руками. Шея Рубля была обхвачена толстой цепью, другой ее конец обвивался вокруг батареи центрального отопления. Звенья с обеих концов цепи скреплялись навесными замками.
«Отпусти меня, гад!..» – сказал Рубль, глядя в пол.
«Так ты, значит, отца родного теперь гадом величать вздумал?»
«А ты гад и есть…»
«Ну-ну».
Григорюк поднялся с табуретки, повел плечами, похрустел суставами, медленно шагнул вперед, навис над Рублем, держа шланг в обеих руках. Отпустил левый конец шланга, шланг повис в правой руке, касаясь кончиком пола. Григорюк замахнулся, шланг взвился под потолок, мелькнул по дуге, просвистел, и с мокрым звуком хлестнул парню по плечу. Рубль вздрогнул, сжался, заскулил. На коже появилась багровая выпуклая полоса. В ожидании второго удара Рубль подтянул колени к животу, прикрыл голову руками. Шквальный ветер хлопнул форточкой; задребезжали оконные стекла. Полумесяц исчез за тучами, темно-синее ночное небо стало непроницаемо черным.
Григорюк возвышался над сыном, говорил тихо и проникновенно: «Я недосмотрел за тобой, сынок. Этот грех теперь на мне висит. И если я виноват в том, что ты заболел, то, значит, я тебя и вылечу».

Восемь

Желтый свет фонарей отражался в длинных зигзагообразных лужах. Чиган бросил окурок на мокрый асфальт, придавил окурок пяткой, с вывертом ноги и бедер размазал его.
«Сейчас ливанет…» – Чиган взял Елену за руку и потянул девушку в сторону эстрады-ракушки. Взбежали по ступенькам и тут же за их спинами раздался такой звук, как будто бомбардировщик сбросил на город тонны сухого гороха. «Это же град! Ой, смотри, град!» – радостно крикнула Елена и вытянула руку. Показала Чигану полную пригоршню градин, подняла руку и высыпала градины на макушку парня. Чиган засмеялся, стал вытряхиваться градины из жестких кудрей. Елена со смехом отскочила от Чигана, когда несколько градин попали ей в лицо. Обнаженные черные ветви деревьев порывы ветра бросали из стороны в сторону, в ветвях играл свет ночных  фонарей, дробясь на тонкие острые лучики. Толстая изогнутая ветка обломилась и упала на скамейки. «Во, дает стихия!» – воскликнул Чиган  и потянул Елену к заднику сцены, прижал Елену к плакату с надписью ВИА Ракета и силуэтами четырех парней с гитарами.  Чиган осторожно отвел прядь волос с лица девушки. Блеснула зеленоватая радужка в глазу, блеснул красный камешек в серьге. Елена мотнула головой, и прядь вновь закрыла левый глаз. Елена провела подушечкой указательного пальца по круглому, как монета-двушка, шраму на тыльной стороне левой ладони Чигана и спросила: «Кстати, что это?.. Похоже на шрам от пулевого отверстия, только поменьше».  «Сигарету тушил – промахнулся мимо пепельницы…»  –ответил Чиган и сцепил пальцы в замок на пояснице девушки. – А откуда ты знаешь, как выглядят шрамы от пуль?» Елена обхватила Чигана за шею, запусти одну ладонь в его курчавые волосы: «У моего деда таких хватает. От пуль шрамы круглые. Как будто кожу раскаленными монетами прижигали. А от осколков шрамы продолговатые. Как будто железной плеткой хлестнули». Чиган поцеловал Елену в рот, почувствовал языком волосы, попавшие между ее и его губами, отстранился. Елена отвела прядь и прижалась к Чигану бедрами, животом и грудью, быстро куснула Чигана за кончик носа и тут же слегка прихватила зубами его нижнюю губу. Ладони Чигана сместились с поясницы девушки на ее бедра. Тяжелая пряжка мужского ремня вдавилась в мягкий женский живот.
Они сидели на косой, обитой жестью крышке деревянного ящика. Красную мотоциклетную куртку Чиган накинул Елене на плечи. Елена достала длинную тонкую сигарету с позолоченным ободком вокруг темно-коричневого фильтра. Пальцами левой руки царапнула Чигана по пояснице. Чиган поежился.
«Тебе холодно?» –  спросила Елена
«Нет, – соврал Чиган. – Щ`икотно!»
«Как-как ты сказал?» – Елена усмехнулась, подняв бровь.
«Щ`икотно… А-чо?»
«Да-ни-чо!» – ответила Елена и запустила пятерню в кудри Чигана. Он щелкнул пьезо-зажигалкой. «Чиган-Чиган, а имя у тебя есть?» – спросила Елена.
«Конечно».
«Какое?»
«Оно мне не нравится».
«Ну, какое?!»
«Друзья зовут меня Чиган».
Елена закатила глаза, подергала Чигана за мочку уха, сложила губы, нежно подула в ушную раковину, Чиган мотнул головой.
«Ну, скажи… Я не буду называть тебя по имени. Но я хочу знать!»
«Бруно…» – ответил Чиган и смутился.
«Как, как??!!»
«Бруно! Ну, вот я же предупреждал, что оно смешное».
«Нет. Не смешное. Просто необычное, ну и что. У меня бабушку зовут Олимпиадой… Олимпиада Петровна, тоже ведь забавно. Бруно! Итальянское имя. Для брунэта в самый раз… Бруно!!!»
«Ну, я же просил! Ты обещала…»
«Ой, Брюнька, не будь таким занюдькой».
«Так я и знал, – вздохнул Чиган, – что лучше мне его было не называть тебе…»
«Тебе не нравится звук твоего имени? А если я его буду произносить вот так…  – Елена выгнула спину, откинула одну прядь волос назад, а другой прикрыла глаз, прищурилась, приоткрыла губы, провела по нижней губе кончиком языка и прошептала: «Бру-у-у-но… Вот так лучше?»
«Вот так – не так уж плохо, но лучше все же – Чиган».
«А вот, вот так?.. Как по видику… – Елена закрыла глаза, откинула голову назад и простонала довольно  громко: Бруно, о, Бруно… о, да… Бруно, еще… о, да... – и Елена лукаво  посмотрела на Чигана. – Даже так нельзя тебя звать по имени?»
«Ну, ладно, – Чиган обхватил Елену за талию и притянул девушку к себе. – Называй, как хочешь».

**
Сырой асфальт высыхал под дневным солнцем, от асфальта шел пар.
«С первым снежком!» – сказал Валера. Он был одет в серый потертый костюм, пиджак был ему велик, а штанины брюк слишком коротки, ботинки из вяленой шерсти на молнии были надеты на голые ноги, а в вырезе пиджака виднелась синяя спортивная кофта с воротом до подбородка и застежкой-молнией; из-под широкой кепки выбивались седые волосы. Валера, близоруко прищурившись, оглядел парк. Скамейки, клумбы, дорожки покрывал белый налет.  «Скоро растает. Солнышко печет не по-осеннему».
«Это град, – сказал Туча. – Ночью был град». Они прошли под аркой парковых ворот, под ногами хрустели градины. Валера приблизился к скамейке у фонтана. Туча вынул из кармана плаща кожаные перчатки, натянул их и ладонями очистил доски от трехсантиметрового слоя градин, которые начали слипаться в пузырчатую корку. «Последние теплые деньки. А ночью уже холодрыга, – сказал Валера, сверкнул зубами из нержавеющей стали и, издав горлом звук, похожий на скрип отсыревшей доски, присел на скамейку. Протянул Туче пачку Беломора, тряхнув рукой так, чтобы одна папиросина выскочила из прорванной в пачке отверстия. «Если есть в кармане пачка, уже неплохо, да?!» – сказал Валера и закашлялся. Туча кивнул, смял мундштук папиросы, придав ему форму коленца. Валера расстегнул застежку кофты до половины. Обнажилась впалая бледная грудь. Во всю грудь – сизая татуировка: сердце, пробитое кинжалом. Туча большим пальцем открыл крышку зажигалки, крутанул колесико. Валера наклонил голову к огоньку, затянулся, выдохнул дым и, глядя в светлое небо и позевывая, лениво почесал ребра. Грубый желтый ноготь зацепился за нитку. Валера осмотрел ноготь, большим пальцем пригладил заусенец. Неторопливо, со смаком затянулся; снял двумя пальцами с кончика языка табачную крошку. «Кореш твой – дурилка, каких поискать! – сказал Валера, выдержав длинную паузу, во время которой Туча безотрывно смотрел на него. – Балда куражная… – Валера повернул голову к Туче, и Туча смутился от его сурового взгляда. – Зашел, значит, дурень на хату, и в первый же день стал гнать обществу тухлый базар… Заявил обществу, мол, нет тут, среди вас, законных воров. Дескать, в Ростове, откуда он родом, там вот, да… там много честных воров, а у нас… не воры, а фраера, которые косят под блатных. И поэтому он ничейного авторитета признавать не станет, и закон ему наш, что чернила на воде… Общество, как положено, сочинило маляву смотрящему, мол, так и так, объявился на правильной хате эдакий хрен с горы, и ботвит, что воров в законе у нас нет. Общество ждет ответной малявы. Хотя известно, какой будет ответ! Какой тут может быть ответ?.. Вилы твоему корешу, и без отмаза. Пускай вот теперь босота ростовская шныряет сюда и выручает своего дурня… – Валера говорил спокойно, без выражения, тихим голосом, под морщинистой кожей на горле ходил кадык, вверх-низ. – Нет, ну, как это так?.. Я с малолетства фартом живу, воровской закон чту. Не служил, не работал, не гнулся. И если я не вор, то кто ж я тогда! Пыль на тапках?.. Да, если б мне на воле, кто такое предъявил, я бы просто щелкнул мудозвону по сопатке и забыл тут же… Но там… Там такое не стерпят. Там нельзя такое прощать! Если кто-то кому-то спустит обиду, то сам под шконку полезет. Понял?» Туча грустно вздохнул. Валера докурил до мундштука, смял его и метнул катышек точно в мусорник, который находился от скамейки в пяти метрах. «Боишься, что его опустят?» – спросил Валера. Туча пожал плечами. «Не боись!.. – Валера кашлянул в кулак, задрал голову к небу. – За такое не опускают. За такое…»
Валера посмотрел Туче в глаза и чиркнул ногтем большого пальца по своему острому кадыку.

**
Леший, подняв напряженные плечи, уперев ладони в колени и подтянув ноги под спинку стула, слушал, как его мать визгливо скандалила на общей кухне: «Картофельная кожура в раковине! В раковине…» Ей в ответ басил сосед: «Это не наша кожура... Мы за собой всегда убираем… Стерва зубастая!!!». Дверь распахнулась, мать влетела в комнату, хлопнула дверью так, что задрожали стекла в книжном шкафу. Лицо женщины покрывали красные пятна, злющие глаза влажно блестели. Она с гневом крикнула сыну: «Почему меня некому защитить! Почему любой хам может безнаказанно издеваться надо мной?»
«Может, это и правда не их кожура?»
«А чья?! Я, что ли, набросала?.. Ты – предатель! Ты всегда был предателем. Ты предал свою мать!» – и, громко разрыдавшись, мать бросилась во вторую комнату, но дверь в нее не закрыла.
Леший полчаса слушал материнскую ругань, перемежающуюся с истерическими зазываниями, потом надел куртку, шапку с помпоном, и тихонько вышел из дома. Пересекая двор, Леший поднял глаза вверх, даже при закрытых окнах, нервная скороговорка была слышна на улице, но слов нельзя было разобрать. До вечера он гулял в одиночестве. Когда вернулся, мать спала, на прикроватной тумбочке блестел пустой пузырек из-под валериановой настойки. Леший присел у двери, дождался, когда сосед протопает в туалет. Зашел в общую душевую, выключил свет и замер в углу. Через несколько минут раздался звук воды, спускаемой из сливного бачка. Леший вжался в стену, дверь в ванную распахнулась, зажегся свет. Сосед, одетый в синюю майку без рукавов и в трико со штрипками, подошел к раковине, положил на раковину пластмассовую мыльницу, поставил рядом стаканчик с зубной щеткой и тюбиком пасты Мятная, снял с плеч белое вафельное полотенце, нацепил его на крючок на стене, отвинтил оба краника, подставил ладони ковшиком под струю. Леший вздохнул поглубже и шагнул к соседу со спины. Схватил его одной рукой за загривок, а другой за запястье. Тряхнул изо всех сил и прошипел в ухо: «Если ты еще раз!.. Мою мать!.. То я тебя!.. Я в тюрьму сяду, но я тебя!..» – и, тряхнув еще пару раз, отпустил. Сосед обернулся, вид он имел испуганно-ошеломленный. Он был на полторы головы выше Лешего, и раза в два тяжелее. Сосед сжал кулак и замахнулся, но из глаз его по-прежнему сочился страх и, подержав руку на весу, он опустил ее и кулак разжал. Леший спросил: «Понял?!» – стараясь придать голосу угрожающий тон, и, не дожидаясь ответа, развернулся и выскочил в коридор. Лешего била нервная дрожь. «Да, сядешь, сядешь ты в тюрьму!» – догнало его восклицание соседа, прозвучавшее на высоких нотах.

Девять
Чиган, расставив широко ноги и уперев кулаки в бока, торчал посредине прямоугольного двора-колодца и, задрав голову, орал: «Ле-е-е-н-на-а-а! Ле-е-н!» Несмотря на холод, его рубашка была расстегнута до пупа, на груди в лунном свете поблескивала золотая цепочка с крупным кулоном в форме револьвера. Мотоциклетную, красную с черными полосками, куртку Чиган небрежно набросил на кованую ограду овальной клумбы, за которой гнулись побитые дождями и градом, заиндевелые хризантемы с квелыми выцветшими лепестками. На один из балконов на четвертом этаже вышла Елена в накинутом на плечи пальто с воротником из короткого черного, чуть искрящегося меха. В правой руке Елена держала длинный мундштук с дымящейся сигаретой, на пальце у Елены золотилось кольцо с зеленым граненым камешком. Вслед за Еленой на балкон, мягко крадучись, выбрались кошки: тонкая черная, толстенькая бело-желто-коричневая и пушистая пепельно-серая. Елена облокотилась на витые, в форме виноградных лоз, перила балкона, длинная прядь волос, как шторка, закрыла левый глаз девушки. Черная кошка вспрыгнула на стул с гнутыми ножками и стала тереться боком о прутья спинки, забралась на кованый ажурный столик, на котором размещалась бронзовая пепельница в форме черепахи, осторожно обнюхала края пепельницы и удовлетворенная ее чистотой, положила на пепельницу короткошерстый, чуть подрагивающий хвост. Трехцветная толстушка сделала круг по балкону, высунула голову между перилец, поводила вздернутым носиком и тут же шмыгнула с балкона в теплую комнату; серая, выставив пушистый хвост вверх, отправилась вслед за трехцветной. Елена с ироничной полуулыбкой смотрела на стоящего внизу Чигана. Она сделал несколько нарочито медленных затяжек, и только после этого спросила, спокойно и негромко: «Что надо?»
«Выходи».
«Ради чего?»
«Погуляем».
«С пэтэушницами своими гуляй!..» – сказала Елена, презрительно скривив алые губы.
«Нет у меня, Лен, никаких пэтэушниц, – весело, широко улыбаясь, ответил Чиган. – А есть лишь ты одна!»
«Как же… рассказывай!..» – губы Елены начали растягиваться в улыбку, но Елена сдержалась. Выдохнув, окутала лицо клубами дыма.
Чиган развел руки в сторону: «Ну-у, иди ко мне!»
«А-га, дождешься…» – столбик пепла серой гусеницей изогнулся на кончике сигареты, порыв ветер сдул его. Елена задумчиво смотрела на огонек.
Чиган взял куртку с перилец, надел ее, застегнул молнию, поднял воротник. Перешагнул через перила и улегся посреди клумбы, приминая хризантемы к земле. Подмерзшие стебли, листья и бутоны нежно захрустели. Чиган развел руки и ноги в стороны, уподобившись морской звезде, и крикнул: «Не уйду, пока не простишь».
Елена вытряхнула окурок из мундштука в пепельницу. Поправила сползающее с плеч пальто и ушла с балкона, прикрыв дверь. Задернула тяжелые портьеры из темно-вишневого бархата, с золотыми кистями по низу. Подтянула гирьку на бронзовых настенных часах с фигурами ангелочков. Посмотрела  в тяжелое овальное зеркало в резной раме и дернула за шнурок семиламповой люстры. В комнате стало темно. Черная кошка толкала лапками стекло балконной двери, просясь внутрь.
Чиган лежал, прислушиваясь к ночным звукам, вертел головой. Недовольно поморщился, когда почувствовал, что влага стала проникать через джинсовую ткань и холодить ягодицы. Минут через пять Чиган услышал, как открылась балконная дверь.
Елена вышла на балкон с пластмассовым ведром, полным воды. Черная кошка порскнула в комнату. Елена громко спросила: «Ты еще там?»
«Да!!!»  – радостно воскликнул Чиган и приподнялся на локтях, вытянув шею.
Елена обеими руками подняла ведро, поставила его на перила балкона, два раза глубоко вздохнула, поглядела вниз – на полулежащего Чигана, сощурилась: «Ну, тогда – держи!» – и резко перевернула ведро. Волосы Елена ветер поднял вверх, они хлестнули по ртутной луне. Тяжелая струя, ярко вспыхнув в лунном свете, окатила Чигана. Он подскочил и выматерился. Елена удовлетворенно расхохоталась, мотнула головой, разметав волосы, и, двигаясь плавно, по-кошачьи, удалилась с балкона.
Чиган перелез через ограду палисадника, зацепился шнурками левой туфли за штырек, грохнулся на асфальт. Отряхнул ладони от мокрых каменных крошек, поднес ладони поближе к лицу, рассматривая ссадины. Огляделся, приметил у кирпичной стены ряд круглых мусорных бачков; вынул из кармана Вальтер, большим пальцем сместил вверх запятую предохранителя, направил ствол на один из бачков, надавил на спусковой крючок. Звук выстрела и звук удара пули в металл слились в единый грохот, который с долгим эхом раскатился по двору. Из всех бачков повыскакивали упитанные крысы и запрыгали в разные стороны, а одна из крыс побежала вверх по отвесной стене и шлепнулась с высоты трех метров. Чиган оскалился, направил пистолет на второй бак, выстрелил. Темные окна стали окрашиваться в оранжевые, желтые, розовые и синие тона. Хлопнули несколько оконных ставень. Чиган сунул пистолет в карман. Теплый метал приятно согрел бедро. Чиган выбежал со двора на улицу, остановился, осмотрелся, – улица была пустынной, голые корявые ветви деревьев растекались черными речками и ручейками по фиолетовому небу, – и пошагал неторопливо, сунув руки в карманы. Свернул в узкий переулок и ускорил шаги. Из-за мокрой одежды и холодного ветра ему стало зябко, и он перешел на бег трусцой. Вдалеке виднелись огни мостов и фонарей на набережной.
Елена, встревоженная грохотом, отбросила пухлый том с надписью на переплете GONE WITH THE WIND, вскочила с тахты, выключила настенное бра, побежала к окну. Полы зеленого шелкового халата с вышитым золотом драконом распахнулись. Елена стояла в темноте, не отодвигая занавесок, прижав щеку к стеклу балконной двери. Выждала несколько минут, запахнула халат, перевязала пояском, осторожно, чтобы ни раздалось ни звука, открыла дверь и босиком, на цыпочках вышла на балкон, оглядела двор, зябко повела плечами, перегнулась через перила, посмотрела вниз. Длинные пряди волос повисли, достав кончиками основания балкона. Двор был пуст. Хлопнули створки форточек, затрещала крыльями испуганная птица. Овальная клумба мерцала внизу, как брошь: останки хризантем, покрытые инеем, мерцали в лунном сиянии. Посредине клумбы темнело пятно – силуэт фигуры человека, который развел руки и ноги в стороны. 

Семивагонная электричка, рассекая мрак, пылающей гусеницей промчалась по пятигорбому мосту. На вершине всхолмия изгибалась черная полоса виадука, изредка ее края озарялись светом едущих по виадуку автомобилей. «Первая электричка, между прочим, – сказал Виталя, стоявший, прислонившись плечом к кривому дереву. – Скоро утро». «Утро, но не рассвет…» – ответил Кеша и прошелся по гравиевой дорожке. Всмотрелся, щурясь, в темноту, поскреб пятерней четырехдневную щетину на подбородке. Виталя машинально повторил этот жест. Виталя был чисто выбрит, на подбородке на месте пореза запеклась продолговатая бурая корочка, Виталя сковырнул ее ногтем, на царапине выступили две кровяные капельки. Мост через канал, заключенный в пологие бетонные берега, был пуст и освещен лишь светом луны. За каналом чернел угловато-изломанный силуэт фабричного здания с высокой трубой. Под проезжей частью моста, сбоку от бетонных опор, была закреплена узкая пешеходная дорожка из арматурного каркаса и ржавых металлических листов. Перила дорожки были грубо сварены из тонких труб, со стершейся покраской, согнутых, как слегка натянутый лук. Кеша держал руки в карманах куртки, подушечками пальцев он ощущал гладкую поверхность ударных выступов кастета. Виталя стал нервно прохаживаться туда-сюда перед Кешей. «Не насекомь! – сказал Кеша с досадой. – И вообще, не отсвечивай на тропинке. Встань поближе к стене». Виталя раздраженно отмахнулся, сказал: «Ветер пробирает». Подпрыгивая и постукивая себя ладонями по плечам, взбежал на пешеходный мостик, приблизился к перилам, поглядел вниз: лунная дорожка пересекала канал, из воды кое-где торчали грани расколотых бетонных блоков, а кое-где  – концы арматур. Листья подгнивающих кувшинок образовали на воде широкую черную простыню. Виталя подобрал камешек, кинул его в воду, камешек с хлюпом ушел под воду, образовал в плотном скоплении кувшинок прореху. Лунная дорожка разбилась, забликовали ее осколки. Виталя сбежал с моста, вытащил из-за ремня коричневые палочки, скрепленные цепочкой, прочертил ими в воздухе пару восьмерок. Прочел вслух надпись, вырезанную на одной из палочек: Брюсу от Маманта. Кеша нахмурился: «Ты, что, их себе взял?» Виталя ответил: «Трофей». Кеша быстро подошел к нему, вырвал палочки из рук и метнул их на середину канала: «Это не трофей. Это улика». Виталя нагнулся, расстегнул молнию на остроносом сапожке, поднял колено, балансируя на одной ноге, стянул сапожок и носок. Кеша хмуро наблюдал за этими действиями. Виталя надел сапожок на голую ступню, подошел к насыпи, подобрал ребристый камушек размером с полкулака, сунул его в носок. Взвесил на руке, ткань пружинила под тяжестью камня, носок то растягивался, то опять сжимался. Виталя повертел носком в воздухе, как пропеллером, сказал: «Кистень. Еще лучше нунчаков! Жах-жах…». Обмотал носок вокруг камня и сунул оружие в карман куртки. Прошелся мимо Кеши еще раз, поглядывая на него недовольно и с неким вызовом, спросил: «Сколько еще будем ждать?» Кеша ответил, набычившись: «Сколько надо, столько и будем ждать».
«А если он, допустим, не тут пойдет?»
«Допустим-допустим, нашли ****у в капусте… А ги-де он по твоему пойдет? Или, может, думаешь, он через эту говнотечку поплывет? – Кеша крутанул головой в сторону темной ленты воды. – Да, еще в такую холодрыгу… Расслабься!»
«Я не напрягаюсь».
«Нет, напрягаешься», – Кеша посмотрел на другую сторону канала.
«Что там, Кешик?» – спросил Виталя.
«Пока ничего… И не называй ты меня Кешиком, сколько раз просил!.. И не суетись. Он под утро всегда идет этим путем… от ляльки своей».
Виталя пошмыгал носом, попрыгал на носочках. Постучал каблуками.
«И красивая у него лялька?»
«Кому как, – Кеша хмыкнул и пожал плечами. – По мне так ничего особенного. Но походка – царская. И волосы у нее… эдак… на пол-лица опускаются. Смотрит одним глазом, как из-за шторы, и оценивает, будто прикидывает, чего ты стоишь. Да ты ведь и сам знаешь ее!.. Она из центровой фарцы. Елена Прекрасная, они ее так называют… Они там все на нее хором дрочат… А было бы, на что возбуждаться? Девка как девка. Ни цыцек, ни жопы. Кроме походки, волос и взгляда и нет у нее ничего. Тоже мне прекрасную нашли».
«Эт-та… генеральская дочка, что ль?»
«Она самая. Только не дочка, а внучка. А папа у нее – знатный партиец. И прокурор».
«Прокурорская дочь, прокурорская дочь… Там в семье прокурора, – пропел Виталя гнусаво – в безмятежной отраде, жила дочка-красотка с белокурой косой. Было ей шестнадцать, никому не доступна, понапрасну ребята увлекалися ей… Никогда не посмотрит, не подарит улыбки и с каким-то презреньем все глядит на парней… – Виталя достал спичечный коробок, потряс его возле уха. – А Варченя говорит, что драл её».
«****ит твой Варченя, не драл он никого».
«Ну, может, и не драл».
«Ну, не знаю… хоть и лох он, но всякое бывает… может и драл… – Кеша сунул руки в карманы, широко зевнул. – Ну и что этот Варченя придурошный интересного про нее рассказывал?»
«Говорил, что ****ся как кошка. Визжит и выгибается!» – Виталя сглотнул слюну.
«Ну-ну…» – Кеша криво осклабился.
«Ты посмотри вон туда, вроде идет кто… – Виталя указал пальцем на противоположный берег. – Надо бы нам в кусты залезть. И из кустов…»
«У-гу… А окопы нам тута не надо вырыть?! Стой, партизан, где стоишь, и не мечись. Прислонись к стене. Никуда он не денется».
«Орать станет…»
«И до кого он тут доорется?»
Чиган шел по железному мостику, твердые каблуки издавали гулкий звук. Чиган ступил на гравиевую дорожку, и лишь тогда заметил две мужские фигуры у бетонной стены, между зарослями орешника и берегом канала. Чиган замедлил шаг, задумался, оглянулся назад, но все-таки двинулся вперед, как ни чем ни бывало. Прошел мимо двух мужчин, не поворачивая головы. Направился, не спеша, по дорожке в сторону гирлянды фонарей, освещающих далекое шоссе. Чиган смотрел перед собой, на свою тень. Свет луны падал сзади. Чиган наблюдал за своей тенью. И как только за его тенью появились еще две тени, Чиган сунул руку в правый карман джинсов, обхватил тремя пальцами рукоятку Вальтера, указательный палец положил на спусковой крючок, а большим пальцем перевел рычажок предохранителя вверх. Чиган не спускал глаз с теней, видел, как чужие тени настигают его тень. И все же удар по левой лопатке, сопровождавшийся жуткой болью, оказался неожиданным: Виталя, крутанув носок с камнем, резко выбросил руку вперед. Чигана охнул, повернулся и едва успел подставить левое плечо под удар кастета, рука онемела до кончиков пальцев. Чиган рванул пистолет из кармана, выстрелил, не целясь, пуля взвизгнула, попав по касательной в бетонный блок. Кеша и Виталя отскочили назад. Чиган выстрелил вторично. Виталя схватился за ляжку и, падая, завизжал. Затвор пистолета отъехал назад, и Чиган, уже понимая, что магазин пустой, толкнул затвор на место, и направил ствол на Кешу, зная, что раздастся лишь щелчок.
Виталя валялся на земле, кровь из пробитой бедренной артерии выхлестывала толчками. Виталя обхватил бедро пальцами, пытаясь остановить кровь, и заверещал: «Скорую мне, скорую!..Кешик, Кешик, вызови скорую!..» Кеша коротко глянул на Виталю, процедил сквозь зубы: «Да, иди ты в ****у, Виталик!» – и двинулся, опустив руки, на Чигана: «Ну, что?! Все братушки полегли и с патронами напряжно?..» Кеша, приблизившись, завел руку с кастетом далеко за плечо, как бы замахиваясь, но ударил не рукой, а ногой снизу. Чиган, схватившись за живот, согнулся. Кеша нацелился коленом Чигану в голову, но Чиган подставил под удар руку с пистолетом, колено Кешы ударилось о пистолетную рукоятку, и тогда охнул и присел Кеша.
Они, полусогнувшись, кружили на одном пятачке, следя за малейшими движениями друг друга. Чиган сверлил взглядом переносицу Кеши, а Кеша устремил немигающий взгляд в солнечное сплетение Чигана. Виталя скулил, возясь на земле, толчки крови из ляжки ослабли, Виталя, зажмурив глаза, мотал головой из стороны в сторону, гладил раненную ногу ладонями, шепотом звал то доктора, то Кешика, но Кеша не обращал на Виталю никакого внимания. Лицо Кеши приобрело такое выражение, как будто он выполнял простую механическую работу, например, лепил пельмени. Кеша коротко и невысоко взбрыкнул левой ногой, и, перенеся на нее всю тяжесть тела, выбросил правую руку с кастетом. Чиган отпрянул, кастет задел его грудину, Чиган упал на спину, перекувыркнулся, и, привстав на одном колене, склонил голову и нарочито тяжело запыхтел. Правую руку с пистолетом он прижал к груди, а левую завел за стопу, и, обдирая ногти до крови, выскреб пальцами из хорошо утоптанного и уже подмерзающего грунта жменьку земли с мелким гравием. Челка прикрывала Чигану глаза. Через кудри Чиган следил за фигурой Кеши. Чиган стал дышать еще более тяжко, как будто испытывал сильную боль. Кеша склонил голову на бок, прислушиваясь и приглядываясь к Чигану, ухмыльнулся. Бочком, по-крабьи, осторожно придвинулся ближе к Чигану, подпрыгнул и, – шумно выдохнув «Х-ха!» – топнул обеими ногами о землю. Чиган тут же метнул в лицо Кеши горсть земли, но Кеша, как будто только этого и ждал, отклонился в сторону, пнул Чигана и попал ему пяткой в ухо. Чиган грохнулся спиной назад, скатился по бетонному склону к самой воде. Поднялся, посмотрел вверх. Кеша подошел к краю склона, стряхнул с плеча крохи песка и земли, и сказал: «Кого ты хотел наебать, мелюзга? Будто я этих штучек цыганских не знаю! – Кеша погладил левой ладонью ребра кастета. – Давай-ка, вылезай оттуда!.. Мне в лом к тебе спускаться. Или, может, на другой берег поплывешь? – Кеша присел на корточки перед обрывом. – А вообще-то, ты парень-молоток. Твой кореш узкоглазый быстрее сдулся». Чиган, переводя дыхание, поглядел вправо-влево. Обмакнул Вальтер в воду, смывая с металла песчинки. Сунул пистолет за пряжку ремня, а куртку снял и отбросил назад. Куртка, горбясь, поплыла по каналу. Балансируя разведенными в стороны руками, Чиган двинулся по склону влево, к опоре моста. Кеша поднялся и, низко наклонив голову, двинулся туда же.
Виталя лежал, вытянув ноги, а затылком упираясь в стену. Руки с раскрытыми ладонями протянулись вдоль тела. Кровь из ноги больше не хлестала. Темное пятно на земле обрамляло бездвижное тело.
Чиган левой рукой нащупал выбоину в бетоне, ухватился за нее, подтянулся, взялся правой рукой за торчащую из бетона железную петлю. Кеша затопал, как носорог, перешел на рысь. Его живот колыхался, толстые ноги совершали коротковатые, но стремительные шажки. Чиган вскарабкался по бетонной опоре до металлического мостика и перемахнул через перила. Кеша резво, несмотря на свой вес, ринулся, загрохотал по железным листам. Они столкнулись на середине мостика. Кеша с разбега повалил Чигана, зажал его шею, стал беспорядочно молотить вооруженной кастетом рукой. Чиган левой рукой упирался Кеше в предплечье, а сам пытался стволом пистолета попасть Кеше в висок или в глаза. Но достаточно сильно и точно ударить не получалось ни у того, ни у другого. У Кеши обильно текла кровь из разодранного уха. У Чигана волосы стали мокрыми от крови, скула была рассечена, а глаз заплыл. Кеше удалось привстать на колено, а затем рывком, шумно выдохнув, подняться вместе с Чиганом. Кеша вцепился в волосы Чигана на затылке и стал тянуть вниз, выламывая Чигану шею, но Чиган успел поставить Кеше подножку, и Кеша широкой спиной ухнул на выгнутые перила мостика, и перила под массой двух тел выгнулись еще сильнее. Чиган быстро тыкал стволом пистолета Кеше в ребра, не причиняя этими короткими тычками большого вреда. У Кеши тоже не получалось как следует размахнуться, и Кеша крепко прижал кастет ко рту Чигана, надавил, кастет разорвал губы, проломил передние зубы, расплющил язык о небо. Чиган мычал, вытаращив полные ужаса и боли глаза. Кеша вперился в эти глаза, ловя в них отражение своей победы. Взгляд Кеши выражал злорадство, ноздри его раздувались, он шумно сопел, блестящий пот обильно тек по лицу, изо рта свисали слюни, смешиваясь с кровью на нижней челюсти.
Верхняя труба перил выгнулась еще чуть-чуть, сварной шов на одном из концов трубы лопнул и, вцепившись накрепко друг в друга, Чиган и Кеша полетели с пешеходного моста в канал. Всплеск прозвучал не очень громко. Они упали на обломки бетонных конструкций, укрытых водой. Лунная дорожка на воде разбилась на дрожащие пятна.
Чиган ревел, корчился и сучил ногами: два окровавленных ребристых штыря арматуры торчали у него из-под ребер с левого бока. В правой руке Чиган продолжал судорожно сжимать рукоятку Вальтера. Кеша с низким хрипом извивался спиной вниз, как жирная гусеница на булавке: арматурина пронзала его с хребта, выходила из пуза, с конца ее свисала кишка. Чиган пытался оттолкнуться ногами и локтями от бетонной плашки, чтобы снять свое тело со штырей. Кеша, хрипя, хватался за измазанный кровью и калом штырь, но ладони соскальзывали. Обоим приходилось сильно напрягать шеи, чтобы удерживать головы над поверхностью воды. Головы их то опускались под воду, то поднимались над ней. Когда их головы попеременно оказывались над водой, Кеша и Виталя жадно хватали воздух, разевая рты, и у обоих изо рта текла кровь, из ноздрей сопли, а из глаз слезы. Если их головы оказывались над водой одновременно, то Кеша и Чиган смотрели другу другу в глаза, и взгляды их выражали голод. Голод столь чудовищный, как будто они ничего не ели сотни тысяч лет. Своими конвульсивными движениями они взбаламутили воду, подняли волны, и скопление подгнивших кувшинок сдвинулось и переместилось к ним. Один крупный лист проплывал над головой Кешы, когда она опустилась под воду, и когда Кеша поднял голову, чтобы вдохнуть, округлый лист облепил все его лицо бурой скользкой глянцевитой маской, и в другой ситуации эта картинка показалась бы Чигану смешной. Кеша попытался вдохнуть через мокрый лист, замотал головой, замычал. Стал шлепать ладонями по воде, полетели брызги. Чиган поднял голову, как можно выше, на шее его напряглись вены. Уперся ступнями, выгнулся, но тут же обмяк, выпустил из руки пистолет, который, булькнув, ушел под воду.
Занимался рассвет. Солнце поднималось раскаленным докрасна пятаком. Малиновые, рубиновые и оранжевые полосы стелились над горизонтом. На солнце наехало, как ширма, быстро летящее, огромное облако. Нижняя часть облака по форме напоминала крылатую ладью с украшением на носу в форме драконьей головы. Верхняя часть облака имела силуэт женщины с копьем в руках и с развевающимися за спиной длинными косами