Всё это мне только показалось

Я подростком как-то обегала вокруг дома своей бабушки, старого помещичьего дома. Бабушка не помещица- купила часть дома в давние-предавние времена, когда меня ещё не было. То есть, ничего ещё тогда не было. Небо временами содрогалось, судорога прокатывалась по сизым небесным перинам- они набухали, переполнялись и трескались по швам. В щели вытекала влага, хлестала на землю, заливая всё вокруг- областной городок, бабушкин помещичий дом с красной крышей, с дореволюционной деревянной конюшней, с большим садом с яблонями старинных пород, которых больше не осталось нигде на земле. А теперь и не будет никогда уже. С гигантской грушей, подпирающей небо стволом, который не обхватить руками двум здоровым мужикам. С персидской сиренью на углу дома, по плошкам листьев которой барабанил дождь, исполняя свою сложную музыкальную увертюру.

Город тронулся и поплыл по волнам водной стихии, хлопая открытыми ставнями окон с прозрачным занавесками, выдувающимися в раскрытые рты оконных рам белыми тюлевыми пузырями. С душными алыми геранями на подоконниках, с улетающими газетами, превратившимися в одно мгновение в перелётных птиц. Собаки, вяло дремавшие перед дверями домов в придорожной пыли, спрятались и сидели сейчас в укрытиях, с ужасом пялясь на конец людского и собачьего света. Солнце, игравшее в пятнашки на листьях деревьев, на ярких брошах клумб, затаилось. Казалось, что ливень заполняет всё собой, и никогда уже не кончится.

Ноги утонули в луже по щиколотку, но уже всё равно- ливень, ливень! Великолепный мощный хлыст дождя, натянутые струи, распластывающиеся потом гигантскими лужами, подползающими к клумбам, к зарослям травы во дворе, к зданию конюшни. Я смотрю на бегу вверх в маленькое окошко полининой кухни, заворачиваю за ещё один угол дома и вбегаю по узким ступеням деревянной лестницы, хватаясь холодными мокрыми пальцами за округлые бруски перил, на широкую плоскую веранду, как корабельная палуба. Доски под ногами толстые и широкие, плашками, какого-то необыкновенного цвета приглушённой охры.

На веранде растёт виноград- с одной стороны дикий, жалкий от своей непородистости, с мелкими сизыми виноградинами, как горох. А с другой стороны мичуринский, самый пренастоящий- из него Полина делает вино в большой стеклянной толстостенной, малахитового цвета бутыли с узким горлышком. И мы пьём розовое бледное вино перед обедом, я разбавленное водой, в гранёных Петров-Водкинских рюмочках. Я пальцем прощупываю донышко рюмки, кружочек, из которого вырастает гранёная ножка. Нахожу стеклянную тоненькую ниточку шва, и еложу по нему пальцем туда и обратно, как помещик из Алексея Толстого, нашедший овраг и гоняющий кучера с дрожками туда-сюда, пока повозка не переломится, и лошадь не рухнет вся в пене. А ему хорошо.

Я открываю высоченные застеклённые, крашеные белой масляной краской, двери в дом под четырёхметровый потолок, и просачиваюсь в щель, оставляя за собой на полу лужицу. Полина меня раздевает, растирает махровым полотенцем. Я сажусь на дубовый сундук, гробиком стоящий у белёной печки. Кот Васька бархатно трётся об ноги. Восторженное возбуждение отливает. Можно сесть за стол на венский хрупкий коричневый стульчик с витыми округлостями, качаться на ножках и ждать обеда- селёдочной распластанной тушки в фарфоровой овальной белой селёдочнице с ароматными кольцами красного лука; винегрета, такого больше никогда сможешь съесть в жизни. И, вообще, такого не будет больше в жизни никогда- ливня, прорвавшего небесную твердь, тёмных плошек листьев сирени, на которых дождь играет свою увертюру. Ничего никогда не повторяется.

Потом это прекращается в одно мгновение. Тучи утекают, как вагоны отбывающего поезда. Гудок, толкотня и железный скрежет, и вот уже виден только хвост казавшегося сначала наплывающей тушей поезда с красными фонарями сзади, превращающийся в почти невидимую точку. Рамы окон открываются, герани опять душат своим невыносимым ароматом, а тюли висят недвижимо, не пузырятся. Собаки вылезают из своих укрытий в подворотнях. Солнечные блики опять играют в пятнашки, скользят солнечными зайчиками по стенам расслабленных комнат, открывших опять свою душу солнцу и жаркому лету. Как будто и не было ничего, и всё это мне только показалось.