42. Не гут война!

На вторую зиму* начали немцев партизаны шшыпать. Наскочуть так-то ночью на одиночную хату и перебьють всех, поэтому стали они скучиваться по большим хатам. А наша-то на краю города стояла, возле оврага, вот они и боялися у нас жить, - а вдруг партизаны из оврага выскочуть? Но все ж иногда придуть да придуть и сразу показывають на овраг:
- Матка, там партизан?
Мы и приладилися им говорить, чтоб меньше таскалися: «Да, да, пан, партизан!». А они и начнуть по двору шастать. Шастают, и всё турчать: «Партизан, партизан»! Ходишь за ним и думаешь: «Пралич вас побей, ну что ж, партизаны-то… воробьи, чтолича, клюнул да в кусты?» Прямо парализовали их партизаны. Раньше-то какие вольники были, ходили, насвистывали, а теперя потихонечку стали, чтоб незаметно как... А раз пришли и немують: во, мол, лес идем прочёсывать и ни одного партизана не оставим.
- О-о, лес велик, - говорю: - И туда лес: - показываю: - и сюда. Как от Карачева начинается, так и до самой Москвы. - Стоять, слушають. -  Сколько ж вам солдат-то надо, чтоб его прочесать?
- Не-е, у нас собаки, - на овчарок кивають.
- Ну, раз собаки... Ладно, прочёсывайте.
Вот и пошли. А их там как чесанули!.. и не под гребешок, а под гребёнку. Партизаны-то все тропочки в лесах знали, а немец только отошел чуть в сторону, так и заблудился.

Стали тут и люди головы подымать, оказывается, не так страшен черт, как его малюють, можно и немца победить. А вскорости пришла к нашей соседке Шуре Собакиной связная от партизан, и стали мы через нее кой-какие сведения им передавать: сколько немцев, как себя вядуть, сколько машин, какие… да и соли, соберем, табачку переправим. Господи, а как же и помогать-то, когда немцы – вокруг? Вот и объявила Шура себя портнихой, чтоб с людьми связываться. Как пошли к ней!.. А разве ж можно так ходить-то?.. под самым носом у немцев, ведь в соседском доме комендатура как  раз поселилася. Говорю Виктору* с Динкой*:
- Не ходите в Шуре. Обязательно провокатор к ним вотрётся.
Но куда там! Мой Витя-то: надо, мол, с немцами сражаться, надо одолеть их!

А раз приходить ко мне эта Шура и говорить:
- На-ка, возьми себе…
И подаёть штамп «Смерть немецким оккупантам!» и список какой-то, - распишись, мол, что получила.
- Да иди ты к свиньям! -  кричу. - Что мы, для этих бумажек работаем? Мы для себя работаем. Каждый по крошечке сделаить, а немцам во вред.
Вот и начал мой Витька с этим штампом… Как вечер, нарядится в батькин пиджак, в валенки его большие и по-ошёл. Повесють немцы листовку какие они хорошие да милосердные, какое счастье всем несуть, а Витька хлоп сверху: «Смерть немецким оккупантам!» Руки у него и в чернилах. Что если поймають? Сразу ж доказательства видны. И вот как пойдёть штамповать, а я стану возле окна и задеревенею вся. Гляжу в конец улицы и не могу с места сдвинуться: «Никогда больше не увижу моего Витю!» А уж как покажется, да еще ровным шагом идёть, то и начнёть сердце отходить, отходить. Он же такой безоглядный был! Когда наши-то бомбить стали, так что устраивал с Володькой Дальским: как наши самолеты начнуть заходить на бомбежку, а они - на крышу дома, где немцы живуть, да и опустють в трубу лампу. Ну, самолеты и лупють по этим хатам.

В то время наши уж кре-епко бомбить стали. И днем еще не так, а как ночь, и-и полетели! Один бомбардировшик улетаить, другой прилетаить, один уходить, другой заходить. Крепко ж лихо стало! Так немцы что удумали: как только самолеты загудять, попрыгають на машины и разъедутся по ближним деревням. Лови их! И получалося, что наши своих и бомбили. Ну, раз и мы, как немцы, подхватилися да на Подсосонки бежать, они ж прямо рядом с Карачевом. Прибежали, а там ещё больше бомб рвется! Да снег повалил, метель разыгралася. Ну, мы выскочили из этих Подсосонок да назад, и я-то с Динкой и детьми по дороге пошла, а Витька левее взял, через луг. Схватилася я: а где ж мой Витька? И ну кричать, звать!.. После этого и сказала себе: никуда больше не побегу, не знаешь, где убьёть. Там-то, на Подсосонках, тогда бомба прямо в хату угодила и всех побила.
А как раз рядом с нами выкопали как-то немцы убежище, пряталися в него, но нас туда не пускали. И что ж мы? Взяли да передали партизанам про это дот, а через какое-то время как начали самолёты его луданить, как начали! Немцы ночь в нем пересидели да уехали по деревням, а к вечеру - опять бомбежка. Ну, раз немцев нетути, мы – туда. А бомбы как посыпалися, как начали рваться! Сидим, молимся: «Господи, спаси нас, дураков, на свою же голову беду накликали!» И все-то поджилочки наши от страха перетрусилися, и губы-то попересмякли. Но все ж ни одна бомба тогда не попала… а, можить, и попала, но потолок не пробила. Вылезли мы утром оттудова на свет божий и аж все чёрные от земли… она ж сыпалася из-под брёвен-то. Села я возле и глаза мои не смотрють, и руки не подымаются, а тут как раз Энс… был такой немец добрый, и как глянул:
- Мария! Ты как... – И на землю показываить: – Не гут* война.
- Ох, - головой качаю, - не гут.
- Это..
И пальцем на небо показываить: это, мол, ваши, русские бомбять.
- Ну, что ж, - протерла глаза: -  надо и нашим...
С тех пор не прошло ни дня, ни ночи без бомбежек, уж так стали лупить!
А немцы - по нашим самолетам... из зениток. И сбили бомбардировшик.
Упал тот возле базара. Летчика немцы сразу схватили, пытали, раздели и выбросили во двор. А мороз как раз был!.. Градусов тридцать. Ребята наши как раз пробегали возле того дома, так успел он через забор им крикнуть, что из Сибири, мол, я... И замерз, бедный.

*1942 год.
*Виктор – сын, 13 лет.
*Дина – сестра мамы.
*Gut (нем.) – Хорошо.