Сёстры Травоаленькие и нарушение правил глупости

 

Владимир Воронин



СЁСТРЫ ТРАВОАЛЕНЬКИЕ
И
НАРУШЕНИЕ ПРАВИЛ ГЛУПОСТИ



































               
                Прелюдия

      «Отлёт от реальности» интересует нас всех с детства, и причудливые изгибы приключений сказочных героев равно будят ум, как и сердце. В более серьёзном возрасте автора заинтересовали законы, управляющие этим полётом воображения, происходящим порой почти без отрыва от будничной земли. Замышлялось некое исследование их действия в ряде художественных произведений, при этом свои собственные опусы рассматривались как своего рода экспериментальные факты для исследования своего собственного воображения, как своеобразного фильтра между реальными и фантастическими элементами. Позднее первая часть замысла реализовалась в докторской диссертации «Законы» фантазии и абсурда в трагическом мироощущении русской литературы ХХ века». Слово «законы» у беззаконных фантазии и абсурда пришлось закавычить. Увы! Конец ХХ и вот уже пятая часть ХХI века – бурное торжество раскавычивания «антизакономерностей» и «антиправил» в самой действительности. Стягивать в единое целое противоположности и призвано дологичное воображение. Воображение, понимаемое в широком смысле слова, есть то, что одной и той же группе слов способно придать различный (вплоть до противоположного) смысл, и, напротив, группам различных слов способно придать одинаковый смысл. Вторая часть замысла – собственные экспериментальные факты и представлена в этом сборнике. Переосмысление смыслов, впадающих в нонсенс, и было ведущей идеей этого сборника прозы, почти насквозь пронизанного стихами.



    

                СЁСТРЫ ТРАВОАЛЕНЬКИЕ И НАРУШЕНИЕ ПРАВИЛ ГЛУПОСТИ

       Нет, если бы он знал, что шефа не будет, ну, разве  приплёлся бы он таким трезвым уезжать в деревню, собирать фольклор. Дождь плескался и пел под окнами, мочил зелёное кепи головы и деревьев, и до мозгов, медленно, как до пней, доходило: будь хоть потоп – все чурбаны сухие. А ведь была же возможность напиться! А теперь вот до самой последней минуты не хочется шагать на самую первую ступеньку, но внезапно вздрагивает и расплёскивается в сите памяти: тяжёлые мешки на работе, грядущая прополка картофеля, дача – надо было крыть крышу, а он не умел… «Пропади ты пропадом, хозяйство!» – закричал он про себя брызгам привидевшейся яви и смело шагнул в автобус. Навстречу плыла полная женщина, он отступил назад и дал дорогу. Внезапно его схватили за руки и потянули в сторону: «Наконец-то хоть один мужчина. Как я рада! Слушайте. Пожалуйста, присмотрите за моей тихой девочкой». – «За кем это?» – «За Таей Бойковой». Да, вот уж чего не ожидал. Если б мы перечисляли тридцать самых тихих девочек, то тридцать первой была бы Бойкова с вечернего филфака. Если сорок, то сорок первой… Но отвечать надо, как и положено, по-джентльменски: «Обязательно. Всё будет нормально». Немного подумал: «Впрочем, юные девушки плохо переносят любую опеку. Давайте сделаем хитрее, скажите ей, что моя мама очень беспокоиться за меня, и я нуждаюсь в присмотре». – «Ну, это как-то… Вы что пьёте?» – «Совсем немножко… но так мы оба будем под надзором. Парный колпак. Без навязчивости». В лице женщины возникла и исчезла озадаченность, и она вернулась в салон. Ладно. Время ещё было. В лаве июльского дождя тонул автовокзал. Двигаясь перебежками, в одном из киосков купил бутылку лимонада, в другом – «Комсомолку». Увидел, как из подъехавшей легковушки выскользнула Наташка Азарова, потом толстоватый водитель, помахавший ей рукой как раз в то время, когда она раскрыла зонтик и медленно двинулась вперёд. Явно не папа.  Но почему-то не проводил до конца. Догнал, взял сумку:
                – Опаздываешь, Наташенька?
                –  Носильщика ждала.
                –  А кто этот симпатичный толстяк?
                – Замуж за него собираюсь. А ты опоздал. Ну, не вздыхай, я ещё, может быть, передумаю.
      Поднялись по скользящим ступенькам. Боже! Мама Таи всё ещё продолжала говорить с дочкой. А они уселись чуть впереди, рядышком с Азаровой, и ему пришлось слушать весь бред невесты, взвешивающей все «за» и «против» своего избранника. Он, конечно, армянин, но от смешанных браков родятся такие красивые дети.  У них огромный дом там, в Армении, фотки показывал… Но это так далеко. И как её примут там? Серёжка поддакивал, соглашался, рассказывал назидательные новеллы в том же духе. Да, его знакомая вышла даже за индуса, потомка раджи, чей дворец был у вод Индийского океана. И цветные фотографии были замечательного качества. Вот она и уехала. Правдой оказались только голубые дали океана, а у потомка раджи не было даже собственной хижины. Ну, знаешь: Атман, Брахман и Пуруша, / Одной любви цветные зеркала, / Вот так они и жили душа в душу / И на одну зарплату, что у ней была. Давала уроки русского языка. Потом появилась дочка, и она стала вести ещё английский. А потомок раджи, пребывая в поисках духовного совершенства, встретил другую. «Ах, ты всё представляешь слишком мрачно!» – возражала собеседница. Ну, почему же? Говоря стихами:
                Но океан был всё же океаном,
                И в далях бирюзово-голубых
                Кипела страсть безумья без обмана,
                И ночью перехватывало дых.
      А в паре кресел позади мама заканчивала подробный инструктаж. Вот уж кто провожает до конца. До самого отъезда.  До начала движения. Дочери:
                – В ближайшее время папа привезёт тебе маленький холодильник.
 Водителю:
        – Остановите, пожалуйста, вон там, у поворота.
И, проходя мимо, кивок головы с мгновенной задержкой у их кресел: «Всё в порядке». И шёпот Азаровой потом: «Ба, да ты уже познакомился с Тайкиной мамой. Будем засылать сватов?». И пошла рисовать психологический портрет сокурсницы с резким выводом: «Симпатична, но избалована до предела. Не подходит она тебе. Рекомендую Динку. Присмотрись. Она художественной гимнастикой занимается. А у Риты старшая сестра удачно вышла замуж, а на неё родители оформили дом. Понимаешь, дом. Большой. Или вот Майорова… Как она играет в карты! Ты мне только скажи, как выберешь. Я всё устрою». Похоже, что Наталья имела досье на многих, если не на каждую собирательницу фольклора.
       Постепенно качающаяся явь в лодочке «или вот» уплыла в прошлое, в недавнее настоящее, в предстоящее будущее: она накрывала его со всех трёх сторон. Он увидел историка Матвея Дмитриевича, отпустившего их с последнего урока. Дело у него было важное: доигрывалась шахматная партия с физруком, и он попросил их уйти, а потом как-нибудь наверстают… Школьники затеяли игру в волейбол, потом в городки, их легко обнаружила завуч, вычислила урок, к счастью, историк успел заматовать короля соперника. И, зазывая ребят на урок, объяснял  свой методический приём: даёт усталым детям разрядку, а с отдохнувшими ребятишками работает особенно плодотворно. Когда завуч вышла, историк искренно удивился, что же они не ушли домой потихоньку, и Светочка выдала тайну: «Дома что – хозяйство! Придёшь – сразу под корову!». Ах, Светочка конфеточка, её серые глаза часто вызывали желание задавать самые неумные вопросы. Так у него однажды откуда-то слетело на язык: «Почему при социализме невозможна феодальная раздробленность?». Матвей Дмитриевич ответил не сразу.  Прошёлся по классу, сел, уставился на стоящего ученика и выдал: «Почему ты не девочка?»
       Потом его стали дразнить девочкой, и некоторым одноклассникам он доказывал кто есть кто кулаками.  А брать что-то вроде направления на вечерний филфак ему тоже пришлось у бывшего учителя, ставшего к тому времени уже кандидатом исторических наук, заведующим районо. В секретаршах служила бывшая одноклассница, однокурсница… одношкафница Света Иветкина, с пугающе холодным видом сообщившая ему, что Сам занят. И в этом Сам чувствовалось нечто священное.
              – Ты чего, Света, как не родная. Не узнаёшь?
              – Дел выше головы.
               – А как поживает Синицкий? 
               – А что тебе пишет Бурманжи?    
       Возникла странная аберрация зрения. Внешняя неприступность спадала как покрывало, бежали назад годы, открывая то девочку, играющую в классики, то постоянно прибегающую к нему решать задачи, перелезающую не в самый удачный момент через забор, то немного истеричную, откуда-то начитавшуюся литературы заклятий, заговоров и проклятий ещё в детском возрасте. Как-то раз ждал её у калитки, чтобы вместе идти в школу, а она, показавшись на крылечке, махнула рукой: «Или сюда!» В доме таинственно сообщила: «Сыграем в одоление ненависти». И последовал вопрос:
         –   Что ты больше всего ненавидишь из этой мебели?
      Он пожал плечами, не испытывая особенной неприязни ни к стульям около круглого стола, ни к книжной этажерке, ни к дивану, на котором они сидели с вопрошательницей. Но она торопила: «Выбирай!» Взгляд остановился на тёмно-коричневом просторном шкафу, удваивающим вещи и явления своей зеркальной дверью. Из дней недели непереносимость досталась четвергу, потому что тогда как раз и был он вместе с контрольной по математике. Из одежды – любой, надетой наизнанку, а из девочек, конечно же, ей. Несколько опечалясь, Света сообщила, что будет очень плохо, если они сейчас же не сделают наоборот и не преодолеют ненависть. Так гласит древнее заклятие. Поэтому вместо уроков надо сейчас же, одев всё наизнанку, сидеть в шкафу и целоваться…  После этого шкаф стал им лучшим другом, четверг – днём встреч, а одежда… постепенно, в тесных прикосновениях оказалась лишней. Или, как потом, изучая логику, решил он, противоположности изнанки и лица аннигилировали. «В этом мире, как на грех, / Всё идёт ногами вверх», – говорит герой молдавской сказки Фэт-Фрумос… Из этого рая, нагими, длинным ремнём изгнала их мама Светы, однажды в четверг, невовремя вернувшись с работы. От своей ему тоже перепало, но уже не ремнём, а шлёпанцем прямо по только что полученному загару. Отцам благоразумные мамы ничего не сообщили. Позднее это легко рифмовалось: «Из этого рая да длинным ремнём, / Да шлёпанцем по загару, / Так нас вынимали из шкафа вдвоём / Две мамы, вступившие в свару. // А жизнь, не стесняясь, текла по кавернам, / Дорожкой из роз и угроз, / И нас пропитала обычною скверной / Не в шутку уже, а всерьёз. // Из этого ада, да сбросив тела, / Оставим нагими лишь души / Откроем обратно дверей зеркала, / Пусть детство очистит нас лучше».
       Повзрослев, они стали недоступными для таких игр друг с другом. Всё у них продолжалось несколько наоборот, как, впрочем, и начиналось. Амбивалентность высших человеческих чувств. Некрасов это знал: «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть». Оба поступили на истфак, но он вылетел с третьего курса в армию, а Иветкина успела окончить вуз и вот теперь смотрела на него свысока и с подчёркнутым безразличием. Он был бы рад пригласить её куда угодно. «Время ушло, Серёжа, – с чем прибыл?»  Коротко изложил суть дела. «Спрошу», – откликнулась она и пошла в кабинет. Выплыла, улыбаясь: «Зовут!» Учитель узнал его: «Садись, Муромцев. Справочку, что мы собираемся использовать филолога, Светочка сейчас напишет. Только зачем тебе этот девический факультет? Восстанавливался бы на свой исторический. За что вылетел? Неуспеваемость? Поведение?». Сослался на пьянку, якобы устроенную им в общаге. – Рассказывай.
        Курс на армию был взят осенью, на втором курсе, когда чёрт дёрнул его принять участие в юмористическом конкурсе на самое глупое произведение. Но странным образом это пересеклось с его историей с французским языком.
       До этого у них всего два раза была вполне солидная тётушка, её и ждали.  И вдруг возникает маленькая, юркая чёрноволосая девочка в алых шортах. Группа шумит, а новенькая как бы в нерешительности, стесняется, думает, как между ним и Федей пройти. Они с другом у последнего стола, ближе всех к выходу или входу, как раз дискуссию вели, вольной или невольной импровизацией является история. Вот он и выдал: «Проходи, девочка, не стесняйся». И пониже спинки хлопнул. Сымпровизировал, так сказать, на свою голову. И онемел, когда она заняла место преподавателя, бросила свой презрительный испепеляющий взгляд на парочку парней, приоткрывших рты. Был жаркий сентябрь, но даже первокурсницы так не ходили, а тут преподавательница в алых шортах. Сюрреалистическое пятно на фоне строгого классицизма. И прозвенело с некоторой аффектацией: «Меня зовут Люси Бурманжи. Я ваш новый преподаватель французского языка» «Приплыли», – прошептал товарищ. – «Этого никто не видел, во-первых, во-вторых, это же не ты», – тут же написал он ему в записке. – «А она соотнесла руку и голос? – спрашивал Федор там же, а устно признавался, что искушение потрогать её булочки посетило и его.
       Видимо, не соотнесла или прочла тайные мысли Феди. Потекли долгие уроки вежливости. В первом семестре вся группа сдавала зачёт, а они с Федей декламировали стихи французских символистов. Во втором семестре Фёдору достался анализ трактата Стендаля «О любви», а ему – роман Анатоля Франса «Боги жаждут». Двадцать минут надо было шпарить на языке оригинала без позволения хотя бы заглянуть в бумажку. Что-то неподъёмное готовил им третий семестр, хотя Федя был из школы с преподаванием ряда предметов на французском, а у него была неплохая память, зачёт по её предмету стоил усилий для пары экзаменов.
       Здесь и подвернулся конкурс. Захотелось подурачиться. Каким-то образом удалось победить со своей шутовской поэмой «Восстание пионеров», где пионерия стала активно изживать недостатки развитого социализма. Ничего особенного не было там, разве что история майора КГБ, влюблённого в пионервожатую Софью, организаторшу мятежа, и перешедшего на сторону восставших. Как плохо он писал! Явная бессмыслица оформлялась порою в стиль детских считалок: «Приехал туда неизвестный майор, / Известный майор в контрразведке, / Бандитов искал он себе на позор, / Удачно дурачились детки». Войско пионеров оказалось неустойчиво, ночью они разграбили магазин игрушек, и бунт на этом и прекратился. Строки же, переделанные из общеизвестных лозунгов: «Сегодня повсюду разносится весть, / И это уже не новость, / Что партия ныне, конечно, не честь, / Не ум и тем более совесть», он, подумав, вернул их к обычному виду. Он даже не знал, почему ему дали первое место. Рассказ Фёдора «Комбинация с комбинацией», с некоторыми вольностями эротического плана, был как минимум не хуже. Здесь, над грядой скалистых гор, второй пилот бросает снотворное в кофе первого, берёт штурвал, и вот зависает самолёт, чтобы разбиться в смертельном пике по причине отказа девушки выйти за него замуж. Но благодаря изобретательности стюардессы, гениальности пассажира гримёра и быстроты всех пассажирок, подобравших нижнее бельё, всё действие, длившееся 25 секунд и пять тетрадных листов, закончилось благополучно. «Помадное кольцо» Иветкиной тоже было глупо и великолепно в своей недоговорённости. Прощаясь на перроне с юношей, девушка целует его и оставляет на щеке след неизгладимого ровного колечка. Он бесполезно трёт его платком, обращается к изготовителю не оставляющей следов помады… Использует особый состав для выведения пятна, обращается к врачу, но в конце концов выясняется, что дело не в помаде, а в особенностях слюны девушки, поэтому её необходимо отыскать, чтобы иметь возможность изготовить своего рода антидот. Кроме того, кольцо начинает мешать юноше жить. Новые подружки интересуются, кто это мальчику такой чёткий кружок поставил… И одна за другой льнут к нему, но кружок оказывается ещё тем ревнивцем: начинает болеть, жечь щёку, если он увлекается …  В общем полный бред.  Она читала, и во все глаза глядел на неё Олег Петрович Синицкий, приглашённый из Ленинградского университета доктор исторических наук для чтения спецкурса по революциям 1848 года. Одновременно он был и приглашённым председателем жюри. Так что победа «Восстания пионеров» носила, по мнению Серёжи, случайный характер. Но Синицкий был неподражаем и неутомим в своих похвалах маленькому воображаемому бунту. Воспев в заключительной части речи мятежное начало глупости, дураков, пробивающих стену, в оконцовке он воскликнул: «Реформации в Германии предшествовало появление «Корабля дураков» Себастьяна Бранта, возможно, «Восстание пионеров» Муромцева предшествует великим событиям в нашей стране. И поскольку, по словам Пушкина, поэзия должна быть глуповатой, она побеждает серьёзность истории своим смехом и иронией, лёгкая и подвижная, она забегает далеко вперёд экономики и политики». Поэтому, во имя духа поэзии, он за свой счёт приглашает всех в ресторан. Поинтересовался у товарища, что за филантропия напала на высокого гостя. Фёдор пожал плечами: «А бес его знает. Ностальгия. Говорят, что когда-то жил в этом общежитии голодным студентом. И к ним тоже зашёл какой-то деятель и просто так сводил их в ресторан. Он, так сказать, продолжает эстафету». Но Серёжке казалось, что Синицкий жаждет понравиться Люси. Это было бы прекрасно. Замуж выйдет, уедет или смягчится.
        А в тот вечер всегда педантичная француженка растаяла, расшалилась, сначала танцевала только с Синицким, но вот к ним приблизилась Света, выставила ладонь щитком и разбила пару.  Олег Петрович завертелся со студенткой, а озадаченная Бурманжи сделала гримаску, прошла к столу и, чокаясь с Серёжей, спросила: «Почему ты не танцуешь, победитель?»  Кружась с ним, загадочно улыбалась и говорила, что восхищена успехами своей группы, особенно тех мальчиков, что так тепло встретили её в первый раз. А когда чокнулись ещё раз, пошло шепнула, что он у неё – первый опыт воспитания не только головой, но и выпуклостями. Так же шёпотом он отвечал, что он всё-таки второй, а первый, и он кивнул на Олега Петровича, кружившего Иветкину и похоже обещавшего ей всякое содействие в восхождении по ступенькам учёных степеней и званий. Бурманжи со смесью восторга и критицизма аттестовала Олежку как специалиста по истории Франции XIX века: сухаря, осла и умницу со своими странностями: пиететом по отношению к бунту, мятежу, революции. Он работал во французских архивах в 1968 году, в Париже во времена студенческих бунтов, он пишет о революции прошлого, а рядом – попытка захвата ядерного центра в Сакле…  В его голове крутится своего рода велосипед, где устойчивость определяется скоростью. Этот велосипед Маркс называет локомотивом, а он считает космическим кораблём истории. Каждый на уровне своей техники. Кажется, вы соперники, он кружится с вашей девушкой… Вы оба близко к сердцу приняли её рассказик о помадном колечке. Рассказик по сюжету и стилистике перекрывает твоё «Восстание пионеров» раза в два. И секс у тебя какой-то робкий, школьный… Кстати, знаешь, что передавал этот фараоновский жест милой Светочки? Быка за рога. Рог – рок. Она написала на ладошке: "How do you feel about having sex with a student?». Ненавижу этот бесполый язык. Он сам как бы провоцирует гомосексуализм, лесбиянство, убогую родовую память. Будучи бесполым, порождает множество полов. Диалектика, Серёжа. Кстати, я не согласна с мнением Л. Витгенштейна, что «границы языка определяют границы моего мира»; по-моему, любые границы предполагают их преодоление, некоторую безграничность… В Олеге граница – долг специализации, искусство революции. Твоё «Восстание», хотя и глупо, но несёт на себе заряд мятежа, и влюблённый профессор… смотрите, как он её вертит, не изменяет своему кредо: девушка ему нравится, но объявить её победительницей, нет, возмущение прежде всего… В это плохо верилось, но близко к полуночи Синицкий расплатился, заторопился, подхватил под руку Светочку, и исчез. Часть студентов осталась допивать уже оплаченное, но недопитое, некоторые последовали примеру распорядителя пира. Люси взяла со стола несколько бутербродов, завернула в бумагу и вместе с бутылкой коньяка засунула всё это в его портфель и скомандовала: «Пошли. Надо отметить твою победу».
     Похоже, она была совсем немножко пьяна, больше изображала, и не было никакой необходимости ни провожать её, ни тем более отмечать с ней что-либо. Но она постоянно твердила, что боится, что надеялась на Синицкого, который должен был подвести, а тот увлёкся этой пигалицей, а про неё забыл. Ему же то ли хотелось облегчить себе жизнь в будущем, то ли завораживал симметричный расклад карт их судеб: его и Иветкиной.  Но с первым желанием получалась явно наоборот. Даря комплименты, Люси находила, что в его поэме сказалось влияние Малларме и Поля Элюара, Клоделя, Валери… и ещё с десяток незнакомых имён, с которыми ему непременно надо познакомиться. Господи! Похоже всё это предстояло прочитать. Серёжа впал в ступор. Он-то шёл с надеждой выпросить шаблон: текст, чтение, перевод, устная беседа. То, что было у всей группы, а оказалось… Было бы неплохо, если бы на языке оригинала он почитал ещё всего Мопассана, Флобера.  Она их обожает. Новое испытание поджидало их в её доме. Света не было, лифт не работал, Люси заваливалась на плечо, и он с трудом выруливал при очередном повороте лестницы. И на каждом повороте её голосок вызванивал новый список имён и произведений. Хотелось бежать от этого удлиняющегося реестра книжной мудрости, но она шептала, что не дойдёт одна. И путь в ночь продолжался до двенадцатого этажа. Долго не могла попасть ключом в замочную скважину. Пришлось помочь. Зажгла свечи, поставила чайник. После чая с коньяком он стал прощаться. Но его обхватили и взяли в плен женские руки: «Иди ко мне, Серёжа!». И потёк горячечный шёпот: «У меня проблемы. Ужасно боюсь мужчин. Накажи меня, как маленькую». Минут десять катались по постели в полном одеянии, пока наконец он не шепнул ей осторожно, что для этого нужно раздеться. Удивилась: «Зачем?». Вспомнив детство, сочинил небольшую теорию, что узлы и швы на изнанке одежды, трущие человечество, сделали общество излишне раздражительным и агрессивным, поэтому одежду следует вывернуть, носить изнанкой вперёд, и жизнь станет спокойной. – «Правда? Так я вывернусь».
       Болезнь подтверждения всего на свете цитатами нашла его и здесь: «Более того, «вся история человечества – выворачивание вывернутого», как заметил Фейербах…» – «Немец… А у меня мама – русская, а папа – француз». Вероятно поэтому, раздеваться молча она не умела. Звучали фрагменты из «Красного и чёрного» Стендаля, из «Наоборот» Гюисманса, из того, чего он не читал ни по-русски, ни по-французски. И слышалось то ли окриком, то ли мольбой: «Отвечай!». Он повторял, как попугай, цитату, а затем переводил её на русский, если она была на французском, и обратно, если фрагмент шёл на русском.  Речь держала в узде всю физиологию, и мысль о досрочной сдаче зачёта не покидала его. Наконец, когда трусики помешанной девушки слетели под аккомпанемент фразы «Жаждущих богов» Анатоля Франса, перевод которой он просто выдал по русскому изданию: «И, представив, как холодное лезвие топора касается её шеи, она заржала от восхитительного бешенства и повалила его на кровать», он понял, что пропал. Правда, ни бешенства, ни смеха не было. Пожалуй, лёгкая форма истерии, посетившая и его в виде пары куплетов, которые он и прошептал как отходную молитву своей и чужой невинности:      
        Ты сбросила бельё, и рубчиками вверх
        Оно легло на самый край постели,
        И мир потёк, смягчаясь как на грех,
        Нечаянно, таинственно, без цели.

        Теряя твёрдость и свою огранку,
        И подлости, и глупости штыри,
        И правдой здесь была его изнанка,
        Что в полной тьме светилась изнутри,

        Последняя свечка погасла. В полном мраке среди порывистых движений юноше пришла в голову мысль: «А что же теперь за это будет?». – «Нас казнят, – ответила его мыслям Люси в духе ревтрибунала, – меня за разврат, тебя за стихоплётство». Потом она стала плакать, и ему пришёл в голову какой-то трагикомический лепет: «Успокой же меня, сопостельница, / На плече ты моём не реви, / Трибуналом ко мне это вернется, / Гильотиною первой любви».
      Утром он почему-то сосредоточенно искал тетрадь со своими виршами. Но её не было во всех трёх отделениях портфеля.  Потом увидел, что и портфель был не его. Он сидел на стуле и вслух удивлялся исчезновению никому не нужной тетрадки, а девушка, проснувшись, глядела вверх и, адресуясь к потолку, спрашивала: «Это не выглядело вульгарно?» И по-французски: «Cela n'avait-il pas l'air vulgaire?». И так как потолок молчал, с тем же вопросом две нагие женщины побежали друг на друга с той и другой стороны зеркала. Но отражение безмолвствовало.  Ему не было с чем сравнивать, но вдруг его осенило: «Это вообще никак не выглядело. Было темно, как в шкафу». Чуть не добавил «со Светой», но вовремя поперхнулся. Зато она откликнулась на его безрезультатные поиски: «Олег Петрович говорил, что он может… устроить публикацию».
                – Это как же? Тетрадь пропала…
                – Не бери в голову. У Олега Петровича отличный диктофон.
                –  А где устроит?
                – В «Пионерской правде», разумеется…
       Больше всего Люси боялась, чтобы кто-нибудь что-либо не узнал, и поэтому снисхождение по части учебных нагрузок получил не он, а Фёдор. Так она шифровалась. И оправдывалась тем, что у женщин действует логика переменного основания. А удар славы последовал только через год, когда однажды его вызвали с лекции, усадили в пустой аудитории, в которую через минуту вошла заметно побледневшая замдекана вместе с высоким человеком в сером костюме, с ослепительным блеском улыбки, похожей на блеск ножа. Гость уселся напротив него и, дождавшись пока их оставят одних, с ходу ошеломил его вопросом: «Хотели бы вы Сергей Викторович Муромцев публиковаться в зарубежных изданиях?». Ему бы насторожиться, дураку. А он подумал об обещании Синицкого и размере гонорара. Незнакомец назвал сумму, перекрывавшую стоимость мотоцикла, но предупредил, что его интересует конкретная вещь: «Восстание пионеров». Тем более, что лионский журнальчик уже опубликовал эту поэму. Вы что же давали разрешение на публикацию, не оговорив размер вознаграждения? Тут только до Серёжи дошло, что перед ним представитель не Тамиздата, а Тутконтроля. Собеседник сейчас же продемонстрировал ему копию. Издали не в выдержках, а целиком. На языке оригинала и с французским переводом. С автором, помеченным в обоих случаях как Серж Муромцев. Впрочем, ничего бы и не было, если бы не этот дурак, американский социолог, процитировавший в своей статье несколько строк из русской благоглупости, сопроводив их самым серьёзным комментарием, что дело Советов проиграно, если уж с ними собираются воевать дети. Как заметил визави, долгий путь его славы объяснялся тем, что в основном читаются парижские журналы, а до Лиона руки не доходят, что нашлось несколько Сергей Ивановичей, Владимировичей и многих других Муромцевых, пишущих стихи, а один из них даже приписал себе вашу поэму. Потом он, правда, отказался от этой чести.
                – Давайте я тоже откажусь.
                – Хотите попасть в прекрасную компанию: Гомеровский, шекспировский, шолоховский вопрос и проблема Муромцева? – иронически спросил этот образованный чёрт.
                – Вы из милиции?
                – Хуже, – вздохнул представитель неизвестности. – Но работа есть работа. Нас не очень заботят ваши взгляды и убеждения, но вот проводник вдохновения – да! Как вы думаете, кто бы мог ваши детские стишки передать во Францию. Очертите круг подозреваемых, и мы даже сможем помочь вам… посетить эту прекрасную страну.  Он собирался принять предложение. Стал писать… Но жалко стало своих героев…  Неизвестного майора, пионервожатую Софью… И первую женщину, случайным образом пересёкшуюся с ними. Порвал бумагу.
                – Идите к чёрту. Я забыл тетрадь в электричке. Кто угодно мог её найти.
                – Молодец, – похвалил визави. – Впрочем, канал связи нам известен. Пишем другую бумажку: «Моя тетрадь с рукописью «Восстания пионеров» была оставлена мною в пригородной электричке, и я не знаю, кто и как ею воспользовался». Дата и подпись. Дожили. При Сталине было бы чик-чик, при Хрущёве – поселение, а сейчас: «Труба зовёт». Le monde est compos; d'imb;ciles.
          – Мир состоит из дураков, – автоматически перевёл Серёжа выражение Стендаля.
            –  Странно, а ваша преподавательница аттестовала вас как лодыря, не умеющего ни думать, ни рифмовать.               
       Так он и попал в войска связи... По иронии или издёвке судьбы. Кабельщик-спайщик или, как именовали они себя сами ещё в учебке, кобельщик-спойщик.
         А Матвей Дмитриевич продолжал доискиваться до истины: «Колись, колись, была же какая-то история? Тебя-то в армию, а декана сняли, кураторшу уволили. Тут пьянкой и не пахнет». И снова убеждал, что история   – самая главная наука. «Зачем тебе литература? У тебя же талант историка» – «Для равновесия с грубой средой. Ведь я же грузчик». Не скажешь же, мол, так и так. Писать решил поучиться. Вспомнили прошлое. Посмеялись. И вдруг: «Всё время думаю над вашим вопросом, Серёжа. Похоже, что да. К этому всё и идёт. Неполная собственность на средства производства и на работника производства, внеэкономическое принуждение или энтузиазм, что у феодализма, что у социализма. Промежуточность обеих формаций, вера в бога и в атеизм. Да-да. Вот возьми». И совал ему в руки местное «Политическое просвещение» со своей статьёй «Энтузиазм как высшая и последняя стадия внеэкономического принуждения». Бегло пробежал глазами.  «А вас не уволят, Матвей Дмитриевич?» – спросил он напоследок. – «Ну что ж. Пойду в твою бригаду грузчиком. Возьмёшь?» – «Бога ради!». Кажется, тем же самым он ответил сейчас на вопрос женщины: «Можно здесь сесть?». Азарова покинула его сонного, и рядом образовалось свободное местечко.
           –   Скажите, а это вы всех их везёте? – Обвёл глазами гудящий цветник девичьих лиц. – «Да, я», – последовала горькая ложь, от которой вдруг стало сладко. Переход от несомого всеми на поруках к взявшему всех на поруки резко изменил настроение. Возможно, это и была та самая алогичность, начиная с которой всё предыдущее вывёртывается наизнанку. Кроме того, возможность выпить все ещё существовала, ибо впереди была Бобровка. Ладно! Выпью месячную норму, схожу к какой-нибудь деревенской Раечке, потискаюсь со своими, чтобы не глотать слюнки, когда они будут изучать этнографию. Весело и приятно сознавать, что твои мысли, в общем и целом, соответствуют медицине и философии.
     – И как же вы один с этой оравой? – изумилась соседка. – «Наверно, без алиментов не обойдусь», – шепнул он ей на ушко.  И тут же узнал, что это не он ехал на фольклор, а последний накрывал его тут же частушкой соседки: «Раньше были времена, а теперь моменты, даже кошечка с кота просит алименты». Ещё раз мило пошутив с соседкой на ту же тему, он отправился на свободное место играть с девчатами в карты. Сдавала товарищ Майорова, глядя на ручки которой, можно было вполне осознать прелесть этой древней игры. Мастер карточных фокусов, она и раздать могла себе все козыри и притвориться, что не понимает, как это вышло. У ней всё играло: груди топорщили рубашку, подвижность обнаруживали рукава, глаза, брови и губы неутомимо сигналили напарнице.
           – Играем на интерес, – объявила она, – проиграешь 6 раз, – женишься на мне.
             – А я? – спросила Дина Корнеева, севшая с ним, видимо, тоже проигрывать. – А тебя мы выдадим замуж за Андрея, а то он воткнулся в книжку, и никого вокруг не замечает.
Тут только он узрел ещё одного аристократа пола, это бодрило и веселило:
               – А в случае нашего шестикратного выигрыша?
              – Это даже не рассматривается.
      И в самом деле непобедимый дуэт Майоровой – Азаровой оставил их в дураках ровно шесть раз. Всухую. Предложенный вишнёвый компот был сух и не утолял жажды. Настроение портилось. Зато Людмила воспользовалась результатами победы почти моментально и взяла его под руку: «Карточный долг – это святое. Девчата, как мы смотримся?»
      В этот момент упорные капли дождя отыскали всё-таки путь в автобус, и брызги упали на брюки. Рядом запричитало, засмеялось, накрыло облаком хохота.               
              –  Всё-таки ты нетерпелив, – сказала Майорова, – ещё и свадьбы не было, а сквозь штаны уже бьёт.
              –  Ах, вы вон ещё как думаете?! – удивился он, пытаясь дойти до дна человеческого воображения влаги на брюках или, если угодно, до потолка животного восприятия этих же самых капелек: «Нетерпение, свербёж оставляет без одёж…»  Чувственный мир греха и плоти наступал на него. Когда-то он стеснялся его. Когда-то…
            – Садись!.. Садись, тебе говорю, – кричала ему Лида.
И он садился прямо на цементный пол, даже не подстелив бумаги, на пыльный пол каменной пещеры, светящейся в отблесках электролучей и красного кирпича, Он проклинал и пыль, бьющую в ноздри, и мозоли на ручках, но пол был тёплым, и приятное успокоение баюкало тело.
      Раньше он не понимал этого. Он не понимал, как можно принимать кирпичики за самые кончики, полусогнувшись укладывать их то «ёлочкой», то «лесенкой» в пышущую жаром сводчатую печь для обжига сырца, и при всём этом быстро поворачиваться на одном носке, и кричать в лицо напарнику, принимая у него те же самые сырые брусочки: «Темпу давай, темпу!»  и в этом окончании на «у» жила какая-то своя беззаботность и обрубленность шестигранных предметов.  И после всего этого, в короткую минуту перерыва, свалиться прямо в цементную пыль и, подложив под голову кирпич, запивая молочком булочку, беседовать о погоде…  будто и не шла по этой весёлой земле последняя четверть двадцатого столетия. С Лидой ссориться было опасно. За смену через её руки пробегало до десяти тысячи брусочков, килограммов по пять каждый, и она однажды продемонстрировала, чего стоит такая гимнастика паре студентов из физкультурного института, пришедших подрабатывать. Они выдохлись к середине смены. И, желая их ободрить или пошутить, Лида спросила только: «Что, хлопцы, ягодицы в экстаз ушли?» Сочтя это за обиду, парни решили прощупать качество ягодиц самой Лиды. Он бросился на помощь, но не успел. Нападающие полетели в разные стороны, и, лёжа, медленно приходили в себя. Один, очнувшийся ранее, сел и заявил, что ему досталось в болевую точку: «Учились? Боевое самбо?» – «Просто, где бью, там и будет болевая точка».  Да и качество кирпича она проверяла ударом небольшого, но жёсткого кулачка, действующего не хуже молоточка… Он ухаживал тогда за формовщицей Аллочкой, и та однажды удивила: «На тебя же Лидка глаз положила. Так и сказала: «Оставьте его мне, девочки». И до него дошло, почему жаждущий почесать об него кулаки верзила Тимоша, поклонник Аллочки, вдруг резко разжал их, обозначив дружеские ладони, когда товарищ бросил драчуну вслед: «Это же Лидкин хахаль… ». Потом он сердито выговаривал Лиде, что не желает быть под её опекой, а она только улыбалась:
                – С годик со мной кирпичики побросаешь, и у тебя руки появятся.
                – А у тебя голова!
                – А какие детки у нас будут! С головой и с руками!
      Свалившись поперёк свободных сидений, Сергей мирно посапывал, продолжая где-то во сне собирать фольклор. Мешочки были белые-белые, мучная пыль забивалась в рот и нос, но они, белые черти, выкидывали до обеда вагон. Рассыпанную муку аккуратно ссыпали  в бумажный мешок, и друг Славка бежал к женщинам овощной базы реализовывать продукт, а затем на горку, за утолением жажды, чтоб «напиться той воды и ходить туды-сюды»… Расслабленными девочками они сидели на полу вагона, у самых дверей, пили вино, ощупывали бесстыжими мужскими гляделками каждую ненароком проходившую девушку – вот бы с нею позоревать, – ронял друг, а затем, извиваясь, как шланг, по собственной оценке, спрашивал: «Ну, чо-чо? Ма-а-ло! Укатываем в магазин?» Вкусное раскатистое «а» таяло в белёсых хлопьях снега, мешки, которые они только что выкинули, тоже были белые, весили они по семьдесят килограмм, и их холстина великолепно шлифовала ручки. И  кожа на Славкиной ладони была нежно-розовой, как у кокетки, очень следящей за собой… наглядный пример сходимости крайностей…
      Неловко повернувшись, Серёжка ударился о подлокотник кресла и проснулся. Всё та же тонкая рябина сотрясала стенки салона изнутри, и всё тот же совсем не летний дождь плакался снаружи, а Майорова, ушедшая со спевки, уже шептала ему: «Как тебе спалось на моём сидении, приятно? А со мной – ещё лучше…». Вот стрекоза. И какой тут покажешь приёмчик? Поссорился он с Лидой как-то, увернулся от кулака, захватил её вторую руку, рассчитывая крутануть и опрокинуть девушку, но в итоге пара её ручек согнулась как для демонстрации мускул и зажала Серёжкины руки, проводившими приёмчик. Он рванулся один раз, другой…
              – Дёрг, дёрг – и никак! – пронзила его голубая искорка насмешливых глаз. – Серёженька! –Темные тени тронули ему переносье, прыгнули в глаза и ударили разноцветьем огней… и никак!
             – Лида! – восхитился он, выжимая улыбку, – как же ты с мужем баиньки будешь делать? – А вот покажу. Прихвати в камыши картон после смены. Он и прихватил. Но она не пришла. Сначала он огорчился, потом порадовался.
       Автобус влетел в уездный центр, в Бобровку. Серёжка скатился с обеих сидений и спустя пару минут его кеды побежали мимо блестящих на солнце лужиц, людей и машин, скользнули по узким ступеням, толкнули дверь, вошли. Фольга бутылок тоже блестела и привораживала глаз. Шампанское… Общение с девушками понемногу приучило его к лёгкому вину, почти отучило от сквернословия. Такой среде ему нравилось поддаваться, косвенно подтверждая тем самым тезис Демокрита, что общение с дурными развивает дурные задатки. Почему Демокрит не сказал о таком же в отношении общения с хорошими? Хорошее не столь заразительно?
      Под одобрительный крик Юльки: «Правильно, Серёжа!» – он впрыгнул в автобус и, хмурясь, подошёл к Андрею, признанному мастеру открывания таких бутылок на ходу пешком, на ходу в транспорте, в торжественных и бытовых случаях. Андрей повертел бутылку в ладонях, как бы примеряясь к делу, но вдруг улыбнулся так, как будто собирался выкликнуть частушечный запев «Литятушки, ли-тя-та, летят утки, три гуся», и выдал, что не будет пить в автобусе, тем более, что староста, бесподобная Лана, уже произнесла своё решительное: «Потом!»  Но зачем же слушаться женщин? Однако приятель продолжал отказываться с таким резонным видом, будто собирался подменить водителя у руля. Ища поддержки, обернулся к Юльке, но та. «потупив очи долу», беззвучно отказывалась. «Гм, скромницы, чёрт бы вас побрал!». Наташка Азарова отрицательно качнула головой, Талькова зашептала соседке что-то насмешливое. А вслух расшифровала старосту: «Потом, как приедем…». Потом этого будет мало!
       В Алеевке, куда они наконец прибыли, в магазинах стояло подозрительной свежести пиво и лимонад «Колокольчик», который он не любил. Шампанского не было, и погода собиралась заплакать. Всё было в высшей степени печально. Вдвоём с Наташкой они направились к колонке. По дороге Наталья решительно попыталась прощупать у него мускулы. Видимо,  убеждённая в своей неотразимости, она верила, что для неё-то он сейчас же стиснет руку в тугой комок мышц до полного побеления губ:
              – Ну, сожми! Ты же грузчик, у тебя должны быть сильные руки!
Привязалась. И тайные мысли помимо воли лезли в голову. Облапить её что ли. Несильно сжал её в объятиях:
                – Сильнее?
                – Пусти, дурак! Я не о том просила. А драться ты умеешь?
       Показалось, что она не слишком вырывалась. Освободившись, тут же стала рассказывать о последней своей победе, а ему опять привиделась Лидочка, в тот самый раз, когда он с трудом вырывался, она просто отпустила руки, и его рывок сработал в обратную сторону. Он упал, потом вскочил, принял боксёрскую стойку, но супротивница засмеялась, протянула руку, погладила по щеке: «Дитя!». Так что хвастать ему было нечем. У самой колонки вдруг оказалось, что Наташа боится микробов, пить не будет и ему не советует. Мысленно пообещав себе закрутить с Наташей маленький роман, он подставил рот под струйку воды, рассматривая девушку с ног до головы. Вместо практичных брюк она почему-то предпочла очень короткое платье. Закачаешься. Было на что посмотреть. Потекло из крана, потекло и с неба.
       Разбежавшиеся по Алеевке юные филологички собрались под крышей остановки. Пережидали дождь, ждали ещё одного автобуса. Делились приобретениями и впечатлениями, угощались витаминами, которых в городе вроде бы было не найти. Сбегавшие в книжный магазин удивляли редкими экземплярами. Видимо, духовный голод не столь жестоко ударил по деревне.
       Вместе со старостой этого девичьего клана появился маленький автобус, в котором сразу стало тесно, и их снова повезли то ли в село, то ли в хутор, одним словом, в Тропинкино. Девчата притомились, песни примолкли, зато безумолчно и настойчиво в окошки автобусика барабанил дождь, точно прося согреть его своим дыханием. Но путь оказался не очень длинным. Уже устраивали их на ночь в интернате, окружённом настоящей деревенской глушью. По одноэтажному строению продолжал хлестать дождь, в метрах двадцати от него возвышалась неприглядная развалина, за которой шумел вечный камыш, весело и зелено устремлявшийся к заросшей протоке. Двое поросят, неизвестно зачем решивших прохладиться на сон грядущий, с тупым удовольствием плескались в близлежащей луже. Ожившими тенями, отклеившимися от автобусика, появились два измазанных мальчугана. Кто-то из девчат угостил их конфетами и начался обмен репликами и информацией. Выяснилось, что у них есть бабушки, знающие сказки и даже поющие в клубе. Серёжу же интересовал чисто научный вопрос, какое первое слово в жизни сказали мальчики, по сведениям их родственников, но обратиться за разъяснениями не пришлось. На порожке Лана вручала вёдра Андрею, и тот нимало не возражал.
        – Ну ты, рыцарь воды, леший и водяной тебе в зубы! – ругался он, вяло плетясь за Андреем. – В деревне моей юности по воду всегда ходили девушки.
Андрейка бесстрашно миновал комариное облако, спустился к протоке, сбросил брюки и вошёл в воду. Пришлось сделать то же. Андрюша аккуратно зачерпнул и передал ведро напарнику:
       – Давай второе, мемуарист. А по фольклору парни твоей деревни не ходили? Мы им воду и дрова, а они нам – песенки. Это был такой выгодный обмен, что на обратном пути Серёжка попытался вырвать из рук друга и второе ведро. Успел, значит, Андрей обработать старосту в нужном направлении. В самом деле, кому это надо таскаться в дождливую погоду по пересечённой местности, выпрашивая у встречных и поперечных частушки и песенки, играя роль дурака, у которого нет более важных дел. Говоря стихами: «Лучше жизнь прожить в хозвзводе, не сливаясь со средой, чем рассеяться в природе впереди передовой». Впрочем, основное хозяйство лежало на девчонках. Они быстро подмели пол, сообразили ужин, позвали их, не дав им решить деликатный вопрос, делить ли шампанское по-братски на двоих, или по братски-сестрински на двадцать порций. В конце концов вопрос перенесли на потом, заменив вино рубайатом Омара Хайама, который вместо тостов чеканным голосом читал Андрей. О вине,  красоте, преходящести всего земного и небесного. Здесь в этом тонущем, дождём подтопленном времени, стихи были как нельзя кстати. Журчание воды, потоп и глушь, край света.   Впечатление само собой рассыпалось в строки:
       Сокурсник читает Омара Хайама
       И такт отбивает он взмахом руки,
       И рушатся все преисподние храмы,
       И руки у вечности вновь коротки.

       Не выйти оттуда ни трезвым, ни пьяным,
       Раздавит времён неподвижная рать,
       Но вот он проходит дорожкой буяна,
       За наши мгновенья пришёл хлопотать.

       В стихах достаётся и Богу, и чёрту,
       Богатым мерзавцам, имеющим власть,
       Во истину жизни, восставший из мёртвых,
       Он здесь за столом и не может пропасть.

 
       Слова затихают у чёлок девчонок,
       В искрящих глазах собирают свой хор,
       И нет положений, вполне обречённых,
       А есть на судьбу лишь смешной наговор.
   
       Над миром кочевья, бедлама и хлама
       Опять опускается долгий закат,
       И гаснет в пространствах последнее пламя,
       Но рубится с темью его рубайат.

       Сокурсник читает Омара Хайама,
       За длинным столом произносится тост:
       «Куда бы ни шли мы из ямы иль в яму,
       Давайте же жить лишь на вырост и в рост!»

      Уже после ужина, в лежачем положении, Андрею пришла в голову превосходная мысль: «Пригласить надо так, чтобы никто не пришёл, короче, чтобы была соблюдена форма…»– «Ещё короче, – поймал Сергей мысль приятеля, – чтобы форма начисто отменила содержание. Это только принято говорить, что содержание во всех случаях определяет форму. А на самом деле…». Андрей замахал руками: «Ближе к делу и конкретной обстановке. Причешись. А брюки сбрось. Скажешь не пойдёмте пить, а давайте полакаем».
       Увы! Никто из избалованных горожаночек не решился принять подобное приглашение, и, стучась в их комнаты, он слышал только язвительный смех. А в широкой комнате, доставшейся им по праву аристократов пола, Андрей уже открывал бутылку и, насмешливо щурясь, разливал шампанское в стаканы: «Так о чём же говорит марксизм?» Он сейчас же стал цитировать «Детскую болезнь левизны в коммунизме» о «политике, больше похожей на алгебру, чем на арифметику, и ещё больше на высшую математику, чем на низшую», о знаках минус, появляющихся перед цифрами в то время «как наши мудрецы упрямо продолжали (и продолжают уверять себя и других, что «минус три» больше «минус двух». Они разошлись с Андреем в отнесении минуса к форме или содержанию, поговорили и о том, что в самом верху сейчас похоже плохо даже с арифметикой, а уж что там говорить об алгебре или высшей математике…
       Как он отвык от умной речи за стаканом вина. А на работе, с тех пор как уволился Славка, не то что разговаривать – пить стало не с кем. А теперь всё было соответствующим: лёд растоплен, сознание медленно плыло, но закусывали салом и небольшие градусы полностью гасились, грусть была лишь в том, что содержимое бутылки тоже быстро таяло. Но Андрей извлёк из своего рюкзака ещё одно такое же шампанское, и два философа, выбравшихся  на лоно природы, продолжили общение. Возникла мысль посмотреть, легко ли спят девушки и потренировать их, так сказать, перед возможными визитами гостей. Наташка отнюдь не пугливо пошла на него, схватила за руки, чувствительно толкнула: «Иди спать, Серёжа!» То ли не спалось, то ли она играла роль часового. Андрей положил руку на плечо: «Пошли на волю». На воле дождь кончился, и небо раззвездилось. Холод пустого пространства витал над деревянным крылечком, и, вспоминая Хайама, приятель поднял руку к небу: «Оно до нас, с нами, и после нас». Под ногами было мягко и сыро. Отошли к кустам, чтобы отлить внутреннюю воду с рассуждениями о том, как  забавно перепутано в человеке высокое и низкое. Андрей даже промямлил что-то из Фрейда, мол, культура вся – сублимация сексуальности, но Серёжа полагал, что наоборот высшие человеческие функции утилизируют в свою пользу низшие или, по крайней мере, они должны так делать. Они поумничали друг перед другом ещё минут пять, и наконец мудро решили, что утро вечера мудренее…
      Серёжка совсем не ожидал, что проснётся раньше всех.  Вышло именно так. Казалось, он только что закрыл глаза и мгновением спустя открыл их. Но это было очень освежающее мгновение. Перекинув через шею полотенце, утопив в кармане брюк мыло, поискал глазами, где бы умыться. Взгляд скользнул по ведру – в нём девчата мыли ноги, пролетел над лужей – в ней купались поросята, упёрся в камыши, вспомнилось всё слышанное о змеях. Следовало взять ведро и искать колодец. Всё-таки сначала прошёл к протоке. Вода желтоватого цвета тоже казалась сонной, но была на удивление тёплой. Умывшись, стал подниматься на пригорок, как вдруг из предрассветной сери прямо на него метнулось что-то огромное и белое. Он оторопел и едва успел посторониться. Мимо него с победным гоготом пронеслась колонна гусей на низком полёте с попеременным приземлением и подпрыгиванием в воздух. Эти странные гуси с разбега и полёта кинулись в воду.
      Колодец нашёлся сразу, но он долго не мог приспособиться к вытягиванию водицы. Дважды чертыхнувшись, он понял, почему, постояв за журавлём, можно забыть и про синицу. У колодца было как-то по-уютному одиноко, впереди ещё был длинный летний день. Но вот, когда он наклонился к ведёрку, что-то прыгнуло прямо перед глазами. Лягушка что ли? Но, говорят, это знак чистоты. Сделал несколько глотков из ведёрка. После нескольких шагов от колодца из серой тьмы рассвета рванулся и зарычал пёс, видимо вообразивший себя Цербером. Ничего не оставалось, как схватив воображаемую палку или камень вообразить себя Гераклом и прыгнуть вперёд. Пёс рявкнул ещё два раза и прилёг. С реальностью не поспоришь. Рука нашарила подходящий обломок кирпича. Четвероногое взвыло и взмыло в воздухе, испаряясь в сумраке рассвета.
       Товарищ безмятежно спал с лицом, исполненным блаженства,  всем своим видом показывая, что человек может быть счастлив, не встретив за один час братьев наших меньших: лягушки, гусей и собаки. Вырвав из тетрадки двойной листик, Серёжка живо превратил пса в местного жителя и составил небольшой диалог с ним на тему комфорта и удобств. Оборотень сказал между прочим: «Удобно, что холодно, / Удобна, кто свободна,  /  Удобен, кто голоден, / Удобней под кроватью,  / Удобнее без платья». 
        Для вящей выразительности с чувством продекламировал это занудство над спящим. Проснувшийся Андрей улыбался, глядя в потолок, пытаясь осмыслить, где коллега мог набраться такого фольклора. Осмыслив, рекомендовал последнее зачеркнуть.      
                – Но вычёркивание в некоторых случаях всего лишь вариант подчёркивания. – «Пацан, – вяло и трезво плеснулось в Андрее покровительственное чувство, – совсем пацан». Впрочем, стало ясно, кому предназначалось сочинение.
                – Запал на Наташку что ли?
                – Какую? Это по Фрейду?
                – Причём тут Фрейд? Ту самую, что была вчера в платье. Пошли топоры посмотрим. Вчера они мне не показались.
Они и в самом деле не могли показаться, но Серёжка сразу же схватил один из них с длинным топорищем, но ржавой рубящей частью, и, молодечась, -- полусонная другая Наташка Караваева совсем недалеко умывала личико – со всего размаха ударил по чурбану. Чурбан и не подумал раскалываться. И тогда Андрей с лёгкостью бывалого туриста продолжил рубку, послав топор теперь уже вместе с чуркой обухом вперёд и стукнув по подходящему брёвнышку. Вздох изумления вырвался у него и немногих зрителей – в руках Андрея осталось только топорище. Казалось, что никакие усилия не смогут теперь вытянуть лезвие застрявшее в мокром дереве. Дровосеки пофилософствовали:
                – Остаётся отремонтировать электропечь, – вывел Сергей.
                – Или сломать русскую печку, – предложил Андрей. Увидев, что крайности сходятся именно в том, что обе они невозможны, парни обрели некоторое равновесие, успокоились, сняли рубашки и, похваливая мелкий осенний дождичек, целиком ушли в работу. Стайка дежурных девочек снабдила их советами, ножами и даже каким-то подобием точильного круга. Орудуя ножами и маленьким топориком, ручка которого помещалась в руке Андрея, они освободили большой топор, подбили клином топорище и дело пошло немного веселее. Староста критически оглядела результаты работы, веско сообщив, что нужен двухдневный запас дров, но Бог, как известно, любит троицу. Андрей сострил, что о вкусах Бога знают только преподаватели научного атеизма, а Сергей погрузился в мрачное размышление о своей неподготовленности вторично окунуться в деревенскую жизнь.. Поэтому, когда с крылечка дежурные закричали: «Полы в своей комнате вымойте! Мы вам ведро поставили!», то это запахло чудовищной эксплуатацией. Не сварить, не помыть, не накормить трудящихся мужиков. Поэтому Серёжа с ревизией направился на кухню, чтобы продемонстрировать свои новенькие мозоли. Но ангелы поварихи кухни Маша Метелина и Наташа Караваева с повязанными полотенцами на лбу и с минимумом дров так раскочегарили печку, что сами, казалось, излучают настоящий жар, тепловой, кулинарный, эротический, конечно. Борщ только начинал вариться. А пока был всего и только тоненький бутерброд и горячий чай, отдававший мятой.
                –  Ведро стоит!   – командирским тоном напомнила Майорова.
Командующие нотки, вероятно, были заложены у Людмилы её фамилией. Да, как там у детского автора: «если б Мила приходила по утрам ко мне в кровать, и сама меня бы мыла, хорошо бы это было». Чёрте что иногда лезет в башку.
         Вслух же потребовал:
                – Нам нужна уборщица, прачка и секретарь.
                – Два секретаря, – поправил Андрей, тоже нарисовавшийся на порожке, – по воде и по дровам.
      Нельзя сказать, что это слишком ошеломило девочек, приводящих в порядок комнаты. А Бойкова в синей матроске с белыми полосками, а вчера было наоборот, подняла наивные глазки: «А гарем не подойдёт?» Но полы мужчинам они вымыли. Топоры продолжали расстраивать. Снова слетел обух с большого и ржавого, топор распался на части, и скоро совсем исчез, когда они несколько отвлеклись, зайдя в небольшой флигелёк, где живший несколько ранее их художник дал волю своей фантазии, заполнив стены картиной извержения вулкана, лава которого несла обнажённые женские тела. Порассуждав б эстетике настенной живописи, они вернулись к топорам и обнаружили только один маленький. Теперь с помощью молотка и маленького топорика они только строгали края чурбаков, но эти крайности, вопреки обыкновению, сходились крайне медленно. Но тут возникло и спасение в виде местного парня с остро отточенным топором. Назвался он Костиком и, не говоря больше ни слова, принялся рубить дрова. Довольно умело. Серёжина память слегка изменила Маяковского: «Рубовь – это значит в глубь двора вбежать и до ночи грачьей, блестя топором, любить дрова». И не зря вспомнилось. Бойкова как раз выливала воду в кусты сирени. Роскошно наклонилась. Костик схватил его за руку, зашептал: «Как её зовут? Эту в матросочке? Познакомь!» – «Прямо любовь с первого взгляда… Это моя!»  – А эта, беленькая в полотенце? – спросил он о вышедшей на порожек Наташке Караваевой. – Глаз – алмаз! Только это его, – кивнул Сергей на Андрея. Костик был явно огорчён, но работу не бросил, а только спросил: «Разве нет ни одной холостячки?» Чурки буквально рассыпались. Ну, что ж? они явно проигрывали деревенскому хлопцу. Под конец это дитя природы схватило нож, распластало пальцы левой рук на чурбаке и давай быстро тыкать ножом между ними: «Умеете так?» Ну, это было не сложно. В детстве было одним из занятий мальчишек с их улицы. И, хотя Андрей постукиванием пальца по лбу показывал безрассудство затеи, Серёжа вспомнил детство. Пришлось повторить это упражнение и с маленьким топориком, но от повторения с большим топором Костика Серёжа благоразумно отказался. А тут ещё Бойкова подозвала к себе и тихо, но внятно пообещала: «Назовёшь меня ещё раз своей – получишь!». Какая острота слуха. Вероятно, вслушивалась в диалог с аборигеном. – «Как у Бальмонта струя, / Ты для всех, и ты ничья?»
        Взмах Тайкиной руки отстранила Лана, проследовавшая между ними и похвалившая работу мальчиков и туземца в особенности: «Не опишешь и пером, как он рубит топором. Как тебя зовут, мальчик?». – И ей он представился полностью: «Константин Семёнович». – Не одолжите ли нам, Константин Семёнович, ваш топор дня на три? Разумеется, этот гусь согласился сразу. Он даже понял, что всем командует тут Лана. Всё становилось слишком скучным, и, когда отправлялись в магазин за продуктами, Серёжка прихватил ручку с тетрадкой, решив поработать пером на вольном воздухе. Дрова нарублены, вода запасена, к тому же появился добровольный помощник и кавалер.
        Пока Лана с Андреем покупали продукты, он дарил влюблённые взгляды сначала продавщице, а потом верхней полке, где стояло простенькое и дешёвое яблочное: три литра – семь с полтиной. С ума сойти можно. Его уже звали прочь, сердито предупреждали, чтобы он не тратил деньги зря, но, поломавшись так и этак, он приобрёл трёхлитровый жбан вина и сразу почувствовал себя увереннее. И так, балансируя меж комьями грязи и лужицами, с трёхлитровой ёмкостью и тетрадкой, он стал ходить от двора ко двору, не без основания полагая, что обрёл теперь право на самые странные вопросы, обращенные к местным жителям. Его посылали всё дальше и дальше, пока наконец он не набрёл на дворик, где, по сводкам местного населения, обитала бабка Чижова. Постучался в калитку, вошёл во двор, ещё раз костяшками пальцев по стеклу, в окошко. Ничего. Тогда он смело открыл дверь. Прямо на него по неширокому коридору, кажется, это называется сени, мелькнуло и растаяло в голове пошла довольно бодрая на вид старушенция, в полушаге от его она хлопнула руками, как крыльями, по бокам и закричала в ответ на первый вопрос:
                – Песни… какие песни, мне в сельсовет надо!
                – Да я сам зайду в сельсовет, бабуся.
                –  Зайдёшь? И заявление отнесёшь? 
Разве мог он от чего-нибудь отказаться? А бабуся вела его уже в горницу, усаживала за стол и предлагала пирожки… Ишь ты, подумалось ему, не понравился девкам, так хоть бабушкам пригожусь. Но пирожки были сухие-сухие, и он застучал пальцем по крышке четверти с яблочным вином: «может быть за здоровье по рюмочке?». Но сухой взгляд старухи остановил его: «Давление у меня… И шишка, гляди какая… Безродная я… никого, кроме сестрички». Серёжка отвёл глаза в сторону и сжал губы от надрывного речитатива вдруг полившейся песни о доле, раскрыл тетрадку и стал записывать.
       Проработать жизнь, заработать болезнь и двадцать восемь рублей пенсии. И при покупке этой халупы, объегорила её такая же бабуля на двести рублей, просто так, за простодушие. Как-то не так оформила сделку… А насчёт прибавки пенсии.
                – Кто ж года мои соберёт, сынок?
Действительно кто? Тебе это лично надо? Нет, запишу песенки и уеду.
                – Врач говорит…
       Значит, всё-таки кому-то это было надо…
И всё-таки она ещё плясала! И всё-таки под «прости Господи» выкрикивала порою такое и так, что умерли б от зависти Серёжкины приятели-грузчики прямо в вагоне. Начиная с этой минуты, в чеканных и расхлёстанных частушках старухи, в горьких и весёлых запевках её, прерываемых автобиографическими заметками: мальчик маленьким умер, муж спился, сгорел, – в мрачноватых полуфантастических отголосках эха в избушке без плинтусов, возник в ушах Серёжки монотонно скулящий подголосок, мешающий делать записи. Голосом майора Ходырева, не допускающим возражений, он брякнул, что мир делится на довольных и недовольных, лишь последние делают историю, остальные – инертная масса во все времена при любом общественном строе: «Майор сказал, своё итожа, / Всем глянцем  бритой синевы / Мир не делим по цвету кожи, / Ни по религиям, увы».
      Вероятно, это последнее различие страстных и равнодушных несёт на себе печать вечности, как например в природе, инертные и активные газы.
                – А запрещённые чистушки можно?
                –А разве есть? А такое вслух разве пели?
      Оказалось, бывало всякое. И пели они в девчатах, это в тридцатые-то годы: «Зарезали мерина / Поминали Ленина». Но председатель услышал, сказал, чтоб больше этого не было. И ведь в какой-то мере частушка верна: истинного наследника дела Ленина не осталось.
                – А я думал, что за это расстреливали.
                – Пронесло. А втихую всё равно пели.
Частушка уравнивала всех и не делала разницы большой или маленький человек был в её центре. Это была особая частушечная история государства российского. Так она освещала начало войны: «Сталин ходит как гусыня, /Клим танцует гопака, / Проиграли пол-России / Два советских дурака». Он даже стал думать, стоит ли это записывать. На дворе были восьмидесятые, но кто его знает? – «Испугался?»— спросил подголосок, а помнишь, как твои грузчики пели по поводу повышения цен на водку: «Скоро будет шесть и восемь, / Всё равно мы пить не бросим, / Передайте Ильичу, / Нам и десять по плечу. / Если будет ещё больше, / То получится как в Польше». Не находишь, что это прогноз? Он не успевал возражать, превращая всё произносимое старухой в язык условных сокращений. Частушки сыпались как из рога изобилия, политику сменила любовь, серьёзная и озорная, пристойная и непристойная, с переносом общепринятых ударений и смысла: «Я любила, любила-а, / Меня совесть убила-а, / Кабы совесть не убила, / Я ещё бы полюбила». И далее, далее: «Как упала я с крыльца, угодив на молодца…»
То любовь – на месте, ночевая, то любовь дневная кочевая.
Частушки сменила песня: «Как сбежала я с крылечка за водой, / За водою я живою побежала,,,». Но, оборвав протяжный мотив на полуслове, песенница встала, а сидела она в метре от дверей перед сенцами, сморщившись на стульчике, очень молодо повела рукой, подчёркивая стремительность движения и сумев перед тем как выскочить за дверь, крутнуться и разогнаться на невозможно малом расстоянии. Своего рода артистический кураж овладел, видимо, бабусей. Он даже не успел поверить в её исчезновение. Но зато вспомнил о просьбе хозяйки вынуть вторые рамы, надо было это сделать ещё весной, но руки не берут, а помощи ждать неоткуда. Держались они на немногих гвоздиках, но в щелях между рамами и крепёжными планками стенки была столь плотно набита вата, что она с трудом поддавалась ножу. Тут и мужские руки могли спасовать. Надо было сделать проволочный крючок, за чем он и вышел во двор. Выйдя, он узрел бабушку, встречающую новых гостей Тайку Бойкову, уже где-то успевшую свить себе венок из полевых цветов на голову, с холщовой сумочкой в сопровождении недавнего мастера рубки белоголового крепыша Костика и неохватного тёмноволосого парня, тут же окрещённого им про себя «квадратиком», руку которого Тайка с трудом сбросила с плеча. Да… но у него в одной руке руках нож, в другой – молоток… Они тоже вроде собиралась слушать бабкины песни, и на его предложение выйти за калитку никак не реагировали. Но вот бабуля что-то произнесла, и хлопцев как ветром сдуло. Кажется, она предложила им сначала починить крышу. Прошли в дом.
               – Ты же дежурная! – упрекнул он Тайку. – И потом, разве Светлана донесла до вашей милой головки мысль: не ходить в одиночку.
            – Поменялась с одной девочкой.  А шли мы втроём. Я и моя великолепная стража. Можно посмотреть твою тетрадку? – И наклонялась над скамьёй. В голову лезла эротическая ерунда: «И эта лёгкая фланель светилась выпукло уютно, как будто вновь звала в постель не по часам, а поминутно». Бабуся похвалилась множеством начитанных чистушек, и невысказанная зависть тронула губки Бойковой: «Да… Так много». И ясно-ясно голубоглазила: «Когда же ты успел?»
                –   А он мне за это окна поправит, –  похвасталась бабка. 
                –    Он сделает, он у нас такой. Я тоже могу окна помыть. Только фартук или халат лучше…
     Когда бабушка удалилась на поиски, Бойкова задала сакраментальный вопрос: «Ну и как же ты нашёл к ней подход?» – «Какой подход? Елена Степановна меня сразу начала угощать пирожками и песнями».  –  Пальчик Бойковой заскользил по тетрадке: «А это что? И это… эту порнографию пели?» 
     Да, не следовало записывать это бесстыдную песенку: «Тракториста я любила, / Трактористу я дала, / После три дня сиськи мыла / И соляркою сс…».
            –   Это частушка-предупреждение. На всякий случай. Роман «Бесы» в сокращении. О трактористе Костике.
        Бабушка принесла два тесных и коротких халатика – жёлтый и красный. Бойкова выбрала самый тесный и короткий красного цвета и потребовала, чтобы он отвернулся.  – «Вот ещё. Что я девушек в купальниках не видел что ли?»  – «Я в трусиках. Боюсь не отмоюсь». Он вышел во двор. Прошёлся по дорожке. Оглядел завалившийся сарай, покосившуюся баньку. Обнаружил кусок ржавой проволоки, соорудил крючок и услышал свист. С задов. У ветхого заборчика торчал лёгкий на помине Костик, с ходу обрадовавший: «Она сказала: ты ей никто». – «А ты чего не на пахоте?»  – «Отдыхаю пока. Все частушки записываешь?».
     Серёжа тоже решил посочувствовать: «Урожай-то не очень?  Жара, дожди. На невесту не хватит». – «Не, у нас в этом году оплата по площади. По гектарам лучше, чем по центнерам». – «Значит вместо хлеба будем есть деньги». – «Ты даёшь! Ну, приезжали бы, помогли, а то людей отвлекаете от дел. Песни, частушки, а мы на вас вкалывай!». Потом резко сменил тон, то есть он не против и даже хотел сообщить ещё один адресок в хуторке Богатово, где есть старуха Марина, которая даже кое-что сама записывает. Он может проводить. Или даже подвезти на мотоцикле. А они тут с Толей Тюкиным и бабушке помогут, и Таю проводят. На сомнение в их надёжности, парень ответил похвалой Тюкину, умевшему ребром ладони ломать железные ручки гирь. Это Серёжа сейчас же подхватил:
              – Я тоже ломаю, даже не попадая, воздухом и силой мысли.
              – Врёшь… Слушай, позови Таечку на пару слов. Во как надо.
       Какой настойчивый. Не наговорились будто бы. Но может быть Бойкова сама пококетничала? Приятно иметь кавалера, пусть даже в деревне. Пообещал обязательно сделать это завтра или послезавтра, двинулся к дому и тихо присвистнул: на противоположном заборе устроился квадратик Тюкин. Он тут же вспомнил про молоток, который всё ещё был в его руке. Странно, что в разговоре с Костиком он даже его не чувствовал. Тюкин страстно жаждал познакомиться:
             –  Сюда иди!
              –  Спешу и падаю, –   он подбросил и поймал молоток. Острый кончик крючка зацепил за пуговицу рубашки. –  Ну, здравствуй, Толя! –  протянул руку, и. когда тот её взял, не учтя своего крайне неустойчивого положения, резко потянул вниз. Высота была безопасной, покров земли мягкий, но Тюкин долго тёр коленку, изображая боль. Потом спросил равнодушно:
                –  Стукнемся?
Да, кажется, в первый же день он слишком многое успел. Не молотком же бить этого идиота?  Похлопал Толика левой рукой по плечу: «В другой раз, Толя! Молоток он всех берёт одинаково». Бросаться в атаку Толик не стал:
                – Давай поздороваемся. 
                –  На пережимку?   Давай!   
Неуспех Тюкина озадачил:
                –  Каратэ занимаешься?
                –  Кирпичами, – ответил Серёжа и проследовал в дом, где, облачившись в узкий халатик, Тайка мыла окна, бабка по-молодому привставая со стула и разводя руками, пела: «Я поеду во Китай-город гуляти-и / Я китайского товару закупати-и…», а кассетник записывал. Вот егоза. Как-то не обратил внимание… И откуда взяла? Третий кавалер. Скажем так, икс 3. Девочка сразу взялась командовать: «Не прохлаждайся! Отрабатывай концерт».  Впрочем, можно было и поработать. Крючок был малым приспособлением, но помогал. Несколько раз концерт прерывался. Вопрос касался современной молодёжи, и тут Тайка и Серёжа очень слаженно подыгрывали бабусе, в меру и не в меру коря «нонешние» нравы. Чем и заслужили восхищение: «Какие вы молодые, да грамотные, да работящие…». Да, эту запись ни за что не следовало бы стирать. Он обязательно её перепишет и будет включать для мамы и бабушки, когда будут упрекать его в лености. И звучало в голове букварём: «Мама мыла раму». Тайка вскакивала на подоконник, и гляделки сами за ней тянулись.
     Стёкла были вымыты, рамы вынуты, но надо было ставить их обратно, и ещё крыша у неё текла. Баба Лена всё это говорила в предположительном тоне, но девочка настаивала на неизбежности.
                – Слазь посмотри, – хозяйским тоном скомандовала Бойкова, – а я пока полы вымою. 
    Он постоял под пятнами потолка, под пятном стенки… Ну и что? Разве там угадаешь, откуда течёт водичка. Лестница поскрипывала под ногами, как больная, и тоже просила мужских рук. Зеленоватый шифер сбегал к веранде весьма разнообразно светившейся кусками жести, мутно-белой и коричневой, кое-где придавленной кирпичами. Вот этот подозрительный стык шифера и жести. Но чем эту щель заляпать-то? Опять наведался в сарай, обнаружил несколько кусков смолы. Жечь костёр, растапливать? Это песенка на несколько часов. Раздобыть бы цемент, новенького шифера, и работников ещё нанять, вообще прелесть была бы. Опять полез на крышу, приподнял жесть, просмотрел стык крыши дома с верандой и обомлел. В соседнем дворе на раскладушке, с раскрытой книгой загорала девушка. Светленькая, как Наташка Караваева, по инерции он даже подумал, что это она, зашла и прикорнула с устатка после сбора сказок, растелешившись до купальника. Но это была не она. Лист жести едва не вырвался из рук. Но жесть не рифмовалась с задуманным. Он пошевелил губами, и в голове сложилось:
                На раскладушке  –  мифы и герои,
                Загар ласкает книжная мигрень,
                А я стелил на крыше рубероид,
                И солнце не отбросило вдруг тень.

                Соседка тень в купальнике укрыла,
                И на меня затменье наслала.
                И я забыл, что не было и было,
                Что только два у времени крыла.

                Скользящий шифер шифром мне ответил,
                Вставала темь, прозрачная насквозь,
                Она крылом последним была, третьим,
                Где никогда и некогда слилось.
      Никогда и некогда. Тем более следовало познакомиться. Он скатился с лестницы и пошёл к забору, и некоторое время сквозь щели проверял вид сверху. Потом прокричал «здравствуйте» и спросил о цементе. Она потянулась на манер кошки, и, явно не расслышав, что-то буркнула типа «не мешайте». Увы! Когда она положила книжку на табурет, он прочёл: «Минимальные элементы материи и проблемы сверхсветовых скоростей». Более того, она была не светленькая, а русая. Какой-то каприз зрения. Вопрос нужно было перестроить: «Простите, девушка, меня интересует верхняя оценка массы нейтрино». Следовало ожидать, что его сейчас же пошлют к чёрту. Но краля с минимумом материи, который был на ней, поднялась и направилась к забору:
                –   А вам какое электронное, мюонное или тау? Господи, в этой глуши запахло физикой! Чёрный кот в тёмной комнате, где его нет, появился.
        И тут же стала рассказывать о последних экспериментах в этой области. Полуобнажённая истина, так сказать. Весь бульон элементарных и ещё более мелких частиц летел ему на голову. Приходилось запоминать, чтобы переспрашивать. Кое-как в этом потоке слов и формул удалось обменяться именами. Всё сплеталось в одно: Тоня, Тая, тау-нейтрино. Вопрос о цементе здесь был бы уместен в контексте цементирующей роли обозначенных частиц в идеальных мирах неклассической физики. Пришлось раскрыться. Конечно, от практической жизни аспирант Тоня была несколько удалена, цемент где-то был, предки, наверное, знают, но они будут поздно. Зато высказала искреннее удивление, видимо, совершенно забыв, что четверть часа сама его просвещала:
                – А что у вас на филфаке и физику элементарных частиц проходят?
        Серёжа пролепетал что-то насчёт того, что её краткая лекция бросила направляющий луч в непроглядную тьму его невежества. Комплимент достиг цели.
                –Немножко могу сейчас. Только сам отсыплешь. Идёт?
                – Даже бежит. С улицы зайти?
                – Как же, как же. Ещё постучись. Завтра такое расскажут – через три дня повесишься. Возьми на три жерди правее. Четвёртая отходит.
Поблёскивающие озорные глаза смеялись. Яблоня заслоняла его от крайнего окна дома Елены Степановны, а Тайка, очевидно, мыла полы. Вперёд. Изогнулся дугой и пролез. Закачаешься. Аховые глазки, вздёрнутый носик, серебристый голосок. Гармония сфер. В пристройке к летней кухне дремал начатый мешок. Он медленно орудовал совком и серое вещество текло в ржавое ведёрко, а рядом стояла физичка, циркульно расставив ножки, и только сейчас он разобрал белый узор, бегущий по верхней части чёрного купальника в районе грудей: NIRVANA. Кончики серединного V расходились в разные стороны, знаменуя, видимо, расширяющуюся Вселенную. Он, сидя на корточках, рассматривал и шевелил губами, строчки сами собой сыпались полушёпотом. Тоня прислушивалась.
                Она насмешлива, желанна,
                А мне нашёптывает змей,
                Что вязью белою NIRVANA
                Подчёркнут блеск её грудей.
Передохнул. Посмотрел снизу вверх. Пошевелил губами. Девушка притопнула ножкой: «А дальше?»
                И эта запись в чёрной майке
                Коротких трусиков тесьма,
                Сошлись в бою нирвана с майей
                И сводят пленного с ума.
Ведёрко было наполнено. И опять: «Кончилось вдохновение? Продолжай!» Подмывало обнять её.  Но руки хотя бы вымыть. И он усмирил себя подбором слов и рифм.
                Но, исполняясь духом Индий,
                И восьмеричного пути,
                Сам буду видим и невидим,
                Везде извне и взаперти.

                Я замкнут в круг ремнём и лентой,
                Всё рядом ты и надо мной,
                Отвянь, испачкаю цементом,
                Тебе не быть моей женой!
                –  Какая эротика! Это обо мне?
                – О всех сразу: Майе, Тоне, тау… Знаешь, Валерий Брюсов предполагал, что на уровне электронов тоже может быть жизнь.
                –  Здорово!  В унисон с некоторыми фантазиями физиков. Слушай, пошли в дом, запишешь мне это.
Дом был, конечно, не бабушкин. Объёмистый. С высоким крыльцом. Но не кран, а только рукомойник. Вымыл руки. Она бросила полотенце. Повела анфиладой комнат. «А вот и моё гнёздышко». В длинной и узкой спальне стояла кровать, столик, полки книг обрамляли стены. «Ну и степь тут у нас», – пробормотала девушка. Запах полыни сменился благовонием духов, ему показалось, что сейчас закашляется, и он стал усиленно тереть переносье, отвлекаясь от ненужных действий и мыслей. Да. Костик на его бы месте не стеснялся. Тоня сняла с полки «Теорию поля» Ландау и Лифшица, пригласила: «Напиши на обороте обложки!».
                – Не хочу портить книгу.
                – Тогда вот.
Это была оборотная сторона фотографии, а на лицевой она стояла в этом же купальничке и держала в руках толстый том «Строения и эволюции Вселенной». Оказалось, что фотографию сделал местный кавалер Костик. «Как тесен мир, и кто-то впереди, / А ты второй, десятый, тридцать третий, / Одна задача – изменить пути / И этот чёрный мир обелосветить, – подумалось ему, – как эта аспирантка говорила, пионы – обменные частицы. Надо бежать».  На его пожелание зайти завтра Тоня ответила, что здесь она будет пребывать целое лето, готовиться к кандидатским, и будет рада его новым сонетам. И вообще последняя строка её задевает. Всё верно, но задевает. Кажется, он хорошо нашёлся:
           –Явление самоиндукции, ток противоположен причине его вызвавшей…
Он потянулся губами к щеке девушки, но та отклонила голову. «Кольцо и магнит», – вспомнился ему школьный опыт Тоня потрогала пальчиками воздух, продолжая игру: «Мои амперметры не чувствуют тока». – «Твои амперметры не там включены, ты их параллелишь, надменно, жестоко, они все сгореть непременно должны», – ответствовал он, несколько разочарованный. Вышел из дома и покинул двор соседки, унося ржавое ведёрко с цементом.
       Тайка как раз заканчивала уборку, но посмотрела на него достаточно подозрительно: «Ты куда исчезал?» – «А за цементом бегал». Она положила тряпку: «Ноги вытирай!». Гудел древний керогаз, выделяя специфический запах. Потом ели жареную картошку с грибами и запивали обещанным смородиновым вином, оставив на потом крышу, сельсовет и землянику. И звучало ещё несуразное и разное, необидное и стыдное.
      Неубиваемая жизнь, Мат. Материя. Материализм. И падало «весомо, грубо, зримо»: «А я свою милую / Из могилы вырою, / Потопаю, похлопаю, / Поставлю кверху попою…»
          – Это некрофилия, – прошептала слушательница, – стереть? 
          – Или преодоление смерти, – также шёпотом ответил он, – путешествие туда и обратно.  Цикл: жизнь – смерть – жизнь. Почитайте Олю Фрейденберг: женская логика неженской силы.
          – Ты лучше бы крышу поправил, философ. 
         –  Ага. Кассетник Костик дал?  За что?
          – За обещание отдаться.
Вяло подумалось: «Первично тело, а душа вторична, / Тоскует позабытая душа, / В разбеге волн, в закате земляничном, / В холодной глине тела крепыша. / Крылатой в оболочке непривычно, / Как трудно гувернёру малышей, / Занять их ум особенным, сверхличным / Над миром тёмных вод и камышей…». Но дальше дело не шло. Опять Бойкова возмущалась присловьями второго дня свадьбы и не была очарована «чистушечной историей России», от которой Серёга был в полном восторге,  считая бабку Ленку продолжательницей литературной традиции А.К. Толстого с его остро-иронической «Историей государства Российского». Потом надо было всё переписывать в тетрадь, ибо аппарат надо было отдать уже завтра.
              – А отдаться? – шёпотом спросил он, на всякий случай отодвигаясь вместе со стулом подальше от возможной пощёчины. Но расклеенная вином и частушками Таечка подвинулась к нему ближе:
               – Как говорят, пьяная Тайка себе не хозяйка. Я начинаю скучать по порнографии.
               – Так в чём же дело? Приедешь домой, залазь в ванну и любуйся.
А тут ещё бабка Ленка встряла, что-то услышав краем уха:
                – А может и правда? У нас в соседнем селе и поп есть. Быстро вас окрутим. А баньку можно и сейчас истопить. Только вот дрова.
        Ну, что же? Второй раз пришлось упражняться в колке чурок, и как отметила Бойкова, его мастерство заметно возросло. Затопить железную печку тоже стоило труда, и в результате пощёчина ему всё-таки досталась. Весь день просил, и вот на приглашение попариться вместе выпросил-таки своё. Сел на скамеечке, опёрся спиной о стенку баньки и загрустил, ожидая своей очереди. Показалось, что кто-то опустился рядом, или это сам он так неловко повернулся, скрипнула скамья: «Скучаешь? – спросил подголосок. – Об астрофизике или баньке? В последнем случае могу помочь. Глянь в окошко. Занавески она не задёрнула. Девочка проецирует себя в опытную соблазнительницу». – «Что я мальчик что ли? И вообще меня больше интересуют звёзды» – «Какие мы серьёзные…Не знаю. У аспирантки, видимо, не банный день».
      Стоял уже глубокий вечер, когда они тронулись в обратный путь. Обошли одно глубоководное место, другое и заскользили в волнах грязи.  Ему казалось, что , встречные и поперечные могли ещё чёрт знает что подумать про них, и он огорчённо стал учить Таю здороваться со всеми, менторским тоном говоря, что вежливость и пожелание здоровья создаёт нравственный потенциал… Бойкова показывала язычок, смеялась, но здоровалась. Встречные откликались, иногда отмалчивались. А один парень, косясь на ёмкость в руке Сергея, спросил: «А это чо?» – «Яблочное». – А вылей. Квас. Толку никакого» – «Бутылку принесёшь – вылью».
Тайка, презрительно фыркнув, быстро пошла вперёд. Парень шагнул к нему ближе.
                – Принесу. Познакомишь?.. Вот эта… какая она?
                – Это моя! – оборвал претензии Сергей тихо и внушительно, но испугался, что Тайка услышит, и добавил уже шёпотом, – невеста. Но ты приноси, приноси.
Но дурачок явно нарывался на грубость:
                –  А ножки у неё почём?
                – Сразу станешь бедным.
       Некоторое время тот соображал, что делать дальше. На всякий случай Серёжа поставил банку на плечо, готовясь показать толкание ядра на близкое расстояние. Но парню откуда-то посвистали, и он отстал. Конечно, Бойкова не могла услышать ни первую половину разговора. Ни тем более вторую. Она вырвалась далеко вперёд, и исчезла в наступающем сумраке. Рискуя чистотой брюк и вконец промочить ноги, он побежал. Вдогонку ему тоже полетел свист, но не призывный, а насмешливый, и кто-то крикнул: «Ещё быстрее!» На мотоцикле мимо него пронёсся Костик. Видимо, поехал провожать или брать плату за аренду устройства. Однако мотоциклист скоро примчался обратно:
                – Ну и куда она делась?
                – А тут до тебя ещё один на велике был, – соврал Серёжа. – Взялся подвезти до интерната.
                – Толян! Скотина!
                – Нет, это не Тюкин.
                –  А кто?
                – Не представился.
 Костя пробормотал что-то насчёт того, что ночью темно, и садиться к незнакомцу, даже на велосипед, опасно. 
                – У неё страшный удар. Одновременно левой ногой в пах и правой рукой в висок.
                – А третий?
                – По крышке гроба.
                – Ты что пробовал?
                – Нет. Я жить хочу.               
     Костик хмыкнул что-то неопределённое и умчался. Дорога была только с единственным ответвлением. Но это ответвление уходило в овраг, заросший кустами и деревьями. Это давало возможность сократить путь, но такое сокращение во тьме…  И всё-таки именно там приподнялась белая матроска: «Пи-пи отошла. И мне сказали: так короче». Как это у Высоцкого: «Но мы выбираем трудный путь / Опасный, как военная тропа». Опасность заключалась в другом. Она прислонилась к нему и прошептала: «Ножки не держат. Возьми меня сейчас». Кровь прилила к голове. Затуманилось перед глазами. Этого ещё не хватало. Но он взял её на руки и понёс. Стучало сердце, а в штанах как будто поднималось тесто, и, чтоб отвлечься, впопыхах стал рифмовать оказанную ему честь: «Устал с тобою по дороге, / Пуды ударили в метраж, / Что хочет женщина, тем боги / Мужчин всегда ввергают в раж. // Я нёс тебя в безмолвии покоса, / От самой дальней лесополосы, / И так светились яблоками косы, / Что их душа хранила от росы». Его насмешливый Зоил, обвив руками шею, тут же заявил, что никакого покоса тут нет, её волосы не светятся яблоками в этом наступающем сумраке.  Пришлось переделать: «Я нёс тебя в безмолвии оврага, / Кусты вставали стражей у тропы, / Твои глаза пьянили словно брага, / А чувства были глупы и слепы». Господи! Вместе с брагой он вспомнил, что где-то там, позади, оставил ёмкость в траве. С тех самых пор как подхватил её на руки! Забыл и тетрадку с ручкой! А по спине его дружески похлопывала Тайкина холщовая сумочка с тетрадочкой и с кассетником. Зоил потребовал оставить прежний романтический вариант. Нет, теперь он хотел только реализма: «И сохранил я чистую матроску / Её келейный, нежный белоцвет, / Я нёс тебя как лампу переноску, / В овражной тьме, где да встречалось с нет. // Я нёс тебя, как тот шахтёр в забое, / Когда идёт крушение пород, / Я нёс тебя, как раненную с боя, / На речке чувств отыскивая брод. // Земля скользила тротуарной плиткой, / Один уступ сменял другой уступ, / Так домик свой всегда несут улитки, / А ты сказала, что я туп». Тая заворочалась и возразила: «Не придерживаюсь общих мнений». Овраг миновали благополучно, осталось подвести итог: «О, счастье неги - снежный ком / Любви, бессмысленно стоосной, / Ты говорила прямиком, / Но нёс тебя я в переносном». Дальше Бойкова предпочла идти своими ногами, но под ручку с носильщиком. И подкупающим тоном слегка качнула головкой:
                – Завтра мы прямо с утра туда?
Был ли это вопрос, приказание или просьба, он так и не понял вплоть до интернатской ограды, где следовало расцепиться, но не хотелось. Так и вошли под ручку. От усталости его слегка покачивало. А Бойкова ещё нарочно прижала руку к боку, когда под строгим взглядом Ланы, он попытался освободиться. Сейчас, наверное, начнёт. Про дрова к ужину. Староста вспомнила о другом:
                – Вы без обеда?
                – Да сыты мы и слегка пьяны, – отвечала Тая.
В голове старосты, вероятно, возник трёхлитровый жбан, распитый на двоих:
                – Слегка?
Весь вечерний слёт, когда Лана начала осведомляться о достижениях группы казалось Серёжке, что она как-то не так на него смотрит. Но она смотрела именно так на всех: они занимались лирикой, а она весь день убила на выписку мяса и куплю картошки. Девчата наперебой стали предлагать ей  тексты из своих собраний. Но это, казалось, огорчило её ещё больше:
                – Мне хочется самой всё это проделывать, а не налаживать быт.
Чемпионкой оказалась группа Юльки: за день записавшая сто шестнадцать частушек, двадцать песен и ещё чего-то там по мелочам… Бойкова очень спокойно сказала, что записали немножко, но завтра доберут… Здесь начался пересчёт на одного человека, с учётом магнитофона и без него. Собрание шумело и горячилось. Потом стали сдавать деньги за мясо, но Андрей, заговорщически подмигнув, отвёл руку Сергея:
                –  Постой, твоё вино в общий котёл?
                – В общий, – согласился он автоматически. И что он мог сказать? Забыл вино, когда… забыл тетрадь…
                – Тогда оставь. Завтра к нам в гости придут бабуси и дедуси. И, возможно, ради вдохновения, будет полезно промочить горло.
Андрейка очень трезво подходил ко всем вопросам, но это означало ранний утренний забег к оврагу и обратно. Ему хотелось переговорить с Бойковой, но она после сбора отправилась спать. А на веранде на стуле сидела Наташка Азарова и вела пикирующий разговор с местными парнишками. Им, возможно, и хотелось бы пройти дальше, но Наташка вытягивала свои длинные ноги, абсолютно загораживая вход, и всё плела и плела нескончаемую нить обоюдоострого разговора. Очень захотелось взять её за плечики и сказать: «Баю-бай, Наташа, спать пора». В общем-то он так и сказал, только выкинув обращение. Потихоньку все улеглись. Лёжа в темноте, Серёжа и Андрей подводили свои итоги, перемывали косточки девушкам, обнаружившим явный уклон в этнографию русской деревни, осудили гиблую идею постоянных вечерних сборов, которые грозили затягиваться всё дольше и дольше, поскольку у каждой портнихи был свой взгляд на вещи. Дошло дело и до его напарницы.
                – Вы заявились позже всех. И знаешь, кто особенно тревожился?
                – Наташка? Староста?
                – Как бы не так!  Утренний мастер топора. О Бойковой беспокоился, боялся, что исчезла. На мотике приезжал.
                – Он приезжал. А я её катал.
                – В каком смысле?
                – В прямом или в переносном. В качестве ослика.               
      Пришлось признаться, что и жбан вина по этой причине проводит бездомную ночь в траве перед оврагом. Впрочем, он был уверен, что до утра никто вино не потревожит.
               – Я начинаю верить, что «Вий» Гоголя – самый настоящий реализм. Женщина как обнимет, так и ездит. Сбрасывание наездника тоже катастрофично, – мрачно резюмировал Андрюша. Но тут застучали в дверь их комнаты, и девочки пожаловались, что им стучат в окна. Пришлось впрыгивать в одежду и идти под окна. Но никого уже не было там, и только на ступеньках школы обнимались две юные пары, слишком занятые собой, чтобы мешать кому-то спать. «Теперь мы вроде караульной стражи, – заметил Андрей, –  и так теперь каждую ночь. Своего рода «Вечера на хуторе близ Бузулука».
Едва мальчики задремали, как в девичнике поднялся несусветный переполох:
                – Глянь-ка, с усами!
                – Какой здоровый!
                – Всю кровь выпьют гады!
Начавшееся шлёпанье подсказало, что в девичьих комнатах начался отстрел комаров. Обнаружив знание биологии, Андрей сообщил, что кусают именно самки, поэтому винить надо не комаров, а комарих, но с языком не поспоришь, и он тут же заявил, что и в их комнате полным-полно этих комаров, и, вооружившись стелькой от кеда, начал свою охоту. Серёжке вставать не хотелось, и он ссылался на контагиозное психологическое заражение девичьей паникой, на то, что всей крови не выпьют. Андрей вспомнил про заволжских комаров, работающих как бы по расписанию, с плавным усилением и спадом с одиннадцати до двух. Но всё это означало, что шёл уже третий час ночи, а не то, что в Заволжье отдыхают более культурные люди. А всё началось с дистантного воздействия девочек, надо поддаться этому влиянию, пойти на поводу, чтобы потом… Мысль застревала в лучах лампочки. Он оделся, натянул на лицо наволочку и провалился в сон. Какая-то тень отслоилась от стены, махнула рукой, приказала: «Пошли!». Возразить не было сил, и он быстро пошёл за ведущим, стремясь обогнать, чтобы заглянуть ему в лицо, узнать, кто это. Но в тот момент, когда это удалось сделать, направляющий исчез, а он очутился в совершенно незнакомой местности, подсвеченную лучами заходящего солнца. «Как же я выберусь?» – встревожился он, и тут же понял, что спит и теперь было интересно досмотреть куда приведут его сонные шаги. Но потрясли за плечо, и сон улетучился.
                – Давай скорей! – торопила Тайка. Изящную и броскую матроску, она сменила на чёрные джинсы и красную безрукавку. Белую курточку перекинула через плечо. Полный комплект Стендаля. Осталось посетить «Пармскую обитель» и написать «Трактат о любви». А в окнах только-только прорисовывался рассвет, не по-летнему холодно было на крылечке. Бойкова подала кружку воды. Он сполоснул лицо, и снова посмотрел на подавальщицу. Она поймала косящий взгляд парня: «Смотришь? Ну, смотри». И попереминалась с ножки на ножку. Прошли на кухню, в руках Бойковой оказалась банка консервов, которую она тут же вскрыла и поставила перед ним: «Ешь!» – «А ты?» – «Уже». Она подвинула локтем ломтик хлеба, бросила в сумку две горсти конфет, напустив на себя самую крайнюю степень деловитости. Опять пробежали тем же оврагом, он ещё раз подивился своей вчерашней устойчивости во всех смыслах, а на выходе целёхонькая емкость с вином и слегка намокшая тетрадь приветствовали своего хозяина. Но эта егоза толкнула его плечом: «Ты всё забыл, да?» –«Не всё». – «Соседку?» – «Кто сказал?» – «Цемент. Вот увидишь: у меня купальник лучше».
        Несмотря на раннее утро сёстры Чижовы, бабушки Лена и Зина, уже ждали их, и после короткого завтрака молоком и лепёшками работа началась. Ему дали ветхий пиджачок и такие же штанишки, и он, обрядившись в это подходящее тряпьё, полез на крышу. Не было никакой уверенности, что жидкий раствор зальёт именно ту предполагаемую дырку, через которую и просачивается вода. Но беды обычно происходят на скрещениях, скажем, воскресенья с понедельником, или, как сейчас, крутой крыши с более пологой верандой. Он тщательно пролил последний стык, и снова навязчивый подголосок стал спрашивать, чем можно пролить стык времён или стык мужчины и женщины, или… Чёртик был довольно разнообразен. Предстояло ещё скрепить листы жести над угрожаемым участком веранды. Но ржавчина, придавленная кирпичами, уже никуда не годилась. Он так и сказал старушкам и они, посовещавшись извлекли из какого-то схорона два больших листа ослепительно белой жести. Это упрощало дело, но бабули, стоящие в отдалении в огороде, жестами, а Тайка поднятым молотком и советами пытались командовать его руками, куда и что положить, причём каждая из трёх имела собственное мнение.
                – Молоток! – закричал он, едва не взбесившись от того, что вынужден демонстрировать свою неумелость при девушке, и ещё от того, что не раз замечал, что те вещи, к которым он подходил с некоторым озлоблением или отрицанием, у него получались. Так и сейчас, он злился. На себя, на бабок, на Таю, на лице которой было написано цыплячье умиление жизнью. Улыбаясь, она подала молоток. «Это ты призываешь на помощь нас, – заявил подголосок. – Значит, так: один край загнёшь выше, другой – ниже, и вместе сплющишь. Бей спокойно, но точно. Ничего особенно не надо мерить. Будь бывалым плотником, что по поговорке, молотком бьёт, а рукояткой мерит». Забыв, что может свалиться он подтащил жесть к самому краю крыши, загнул и сплющил, следуя указанию внутреннего чёртика. Он ожидал, что соединение сейчас же распадётся, но ничего… держалось. Тайка тоже взобралась на крышу. Убрали совершенно негодные листы, заменив их кусками шифера.
               – Да слезайте же вы! – громко позвала их бабка Лена. – Туча идёт!
      В самом деле, в отдалении сверкали молнии, погромыхивал гром. «Сейчас проверит работу, – с тоской подумал Серёжка, – не мог подождать до нашего ухода». Полоской толи он прикрыл темно-серую полоску цементированного стыка, но в случае большого дождя это, конечно, мёртвому припарки. А в соседнем дворе всё также не было Тони.
                –Ты долго там собираешься торчать? –это уже Тая подала голос с земли.
                – Хочу посмотреть, как льётся вода. Боюсь, что промахнулся.
Дождь набирал силу постепенно. Тайка скрылась в избе. Он накрыл голову пиджачком, и сейчас же ему представился некто воображаемый и всезнающий и даже сочиняющий чёртик: «Тоскуем? Печаль твоя не о цементе, не в проникающей струе, а дело в физике, в моменте, вновь побывать в её дворе. Причину дождик вам подыщет, дорога в гости как всегда, поскольку будет дырка в крыше, и на полу в избе вода». – «Так, наверное, сходят с ума. Одно дело, когда вы сами бормочете бредовые стишки, но, когда их начинает произносить сам бред…»– «Не бойся, Серёжа. Помнишь же Репетилова из «Горя от ума», в котором, по мнению одного сведущего человека, двадцать или тридцать характеров. Всё множество не может сойти с ума одновременно. Но я тебя успокою. Дырки уже нет. Нет в прямом и в переносном».
         Тайка с зонтиком показалась на лестнице:
                – Ни капельки! Ура! Пошли, простудишься!
                – Сейчас. Нужно дождаться максимума. Ещё минут пять.
                – Зонтик возьми.
Посидел с зонтиком. Слез. Переносный смысл его обеспокоил. Снял обувь и босиком прошёл к забору. В нужную доску был вколочен свежий гвоздь, да ещё и загнутый с обратной стороны. «Видишь, какая сметливая девочка», – похвалил двойничок. – «А кто это: Тая или Тоня?» Но всезнающий молчал. Видимо, вопросы выбора были вне поля его компетенции. Но сам выбор он предложил: «Можно через забор, а можно с улицы». Ну что же? Нет любви – остаются песни о ней. Вымыл босые ноги в тазике с водой. Стал сбрасывать мокрую одежду на скамью в коридорчике, и обомлел рядом снимала свой испачканный домотканый наряд Бойкова, а под скамейкой лежал молоток. Разгадка шагнула к нему, сияя своим синим с белыми молниями купальником:
                – Ну, как я? Аппетитная девочка?
                – Очень.
                – Да? А что же ты к забору… босиком? На звёзды поглядеть?
        Похоже Тая уже всё выведала у бабушки Лены о её молоденькой соседке.          
                – Имей в виду у этой аспирантки-победительницы ещё двое младших сестёр. Раз. И в Москве у неё есть кавалер, – два. И в деревне. Три.
Сёстры Чижовы встретили их согласной частушкой: «Ой, дела, дела, дела, / ходит Тая тяжела, / А Серёжа молодец / К покрову будет отец».
Напросилась, голубушка! – втайне позлорадствовал Сергей, а Тая фыркнула, по-крестьянски утёрла нос рукавом и потом уже зароптала:
              –  Бабушки, это совсем… не в ту степь.
 Хотя всё именно к этой степи и шло. Быстрей, чем у старухи Изергиль в девичестве. Впрочем, бабушка Лена разрешила вставить другие имена и подала на стол дымящуюся картошку с мясом. Съев ложечки две, Бойкова отговорилась сытостью, угостила бабушек конфетами и голосом капризного ребёнка запросила сказок.
                – Это вот сестрица-мастерица, – кивнула бабка Лена на бабку Зину.
                –Только за плату, – согласилась та. – Мне туалет надо отремонтировать.
    Да, бабушки были явно не промах. Но что было делать. Будь один, он отказался бы, но тут сидели оценивающие глаза: «Мягко тайное имя у тайны, / И таинственны вспышки зарниц, / Я люблю это имя случайно / Среди прочих ресниц озорниц». Сказки были общеизвестными, но было интересно, что добавляет к ним сказительница. Так, в одной из сказок переворачивался ковёр-самолёт из-за того, что герой слишком высунулся за его пределы. И это можно было истолковать как резкое усиление гравитации за границами антигравитационного ковра. «Сказку о смоляном бычке» он слышал в другом варианте, но, по версии бабы Зины, смоляной бычок, принёсший хозяину столько добра, притягивал саму смерть к своему смолистому боку, и оставлял хозяина бессмертным, причём сам продолжал функционировать. В этом была какая-то безмерность. «Верно, верно, – подхватил подголосок. Евангелие от Филиппа, не каноническое, но утверждает, что «Христос тот, кто измерен». Безмерность – это язычество». – «Да, но в том же евангелии утверждается например, что создатель задумывал сделать мир бессмертным, но произошла ошибка. А бессмертие – это тоже безмерность». – «Потому евангелие от Филиппа не вошло в канон: если мир ошибка, то он сам провоцирует неправильное поведение, снимает с человека всякую ответственность. Но ты дослушай сказку, ладно?». В самом финале всё-таки оказывалось, что хозяин пожелал себе ещё и Луну, и тогда всё исчезло. «Это указание на последние успехи советской и американской космонавтики?» – спросил он своего подсознательного визави. Но тот молчал. Зато Тайка подмигнула: «Вот видишь, как плохо забираться так высоко». Видимо, Луну она приняла за соседку. Он хотел сказать что-нибудь ироническое, но совершенно неожиданно, глядясь в опрокинутый дождём сад, понял чудь простоты, сильной своей интуицией. Как ни старательно он уплетал картошку, как ни тщательно вслушивался в сказки, навязчиво прозвучало постороннее: «Неделей позже Ивана Купалы высватали ему бабки самую занозистую девку…». Между тем как его почти овнешнённая тень участливо вздохнула: «Так выполнил он задание её мамочки».
             Дождь кончился, и бабка Зинка повела их до своей, как она выразилась, халупы. Тявканье Шарика приветствовало их. Горло стало сухим, повеяло осенней тоскливостью и появившийся в тени высокой вишни некто адресовал ему несколько словечек: «Ну, здравствуйте, Серёжа Викторовна! Жениться захотелось?» – «Почему Викторовна?» – «Школьное детство помнишь?» – «Почему ты не девочка? – как спрашивал Матвей Дмитриевич». – «Ну, да.  Разбился он на машине. С друзьями поехал на рыбалку и на обратном пути…»– «Врёшь. Зелёный змий не был его увлечением». – «Зато его увлечением был энтузиазм, переходящий границы». Внезапно он узрел Тайку, ошарашенно смотревшую на него, державшегося за ствол вишни и с кем-то мило беседующего.
                – Ты сам с собой что ли болтаешь? Сбрендил?
Весёлое настроение улетучилось мгновенно. Кажется, он заболел. Мерещь исчезала вместе с шагами приближающейся девушки. Напоследок тень издала полувздох: «Мы ещё поговорим, Серёжа». Оставалось утешать себя тем, что внутренний человечек был отражением его подсознания. И пока он внутри, всё в порядке. Но откуда он мог знать? Хорошо, как скреплять листы можно догадаться, но это? Если это правда? Или подсознание подключено ко всему энергоинформационному полю и при желании может считывать информацию. Зато на пухленьких Тайкиных щеках играл румянец сочувствия.
               – Заболел звёздной болезнью? Ешь конфетку. В туалете надо две дощечки сменить и дверь навесить.
Он пытался поймать на лице Тайки хотя бы тень брезгливости, но ничего подобного не видел. Полная естественность.
        Глянькось, как интересно… Он выбил прогнившую перекладинку с полукругом. Там… ещё вот так упадёшь. Как это там у Ленина: золото при коммунизме – материал для отхожих мест, а у Шоу люди – плохие фабрики плохого удобрения. И золотарь – название профессии. Свихнёшься, чтоб всё это совместить. Пахнуло смрадом, и неутомимый чёртик возник и тут: «Марксист не тот, кто высокопарно отворачивается от низости, а тот, кто утилизирует всю человеческую вонь, все пикантные и презренные нужды в пользу насущных…»
    Вот он и совмещал теорию и практику, а чёртик советовал: «Аккуратнее с топором, ближе к топорищу, а то вместо круга вытешешь квадрат… В Финляндии из бросовой вашей фанеры делают восхитительную мебель и шлют вам же обратно за большие деньги. Здесь, как везде и всюду в диалектике, две вещи – эстетское восхищение отличными вещами и презрение к копанию в дерьме – оказываются сутью одного и того же. Ваш Советский Союз слишком богат, чтобы заниматься отходами в общем смысле. И это его погубит. В общем случае проблема отходов – вопрос жизни и смерти цивилизации». – «Да ты оказывается антисоветчик, антипланетчик, давай я буду звать тебя Ам из Тени» – «Хоть горшком назови, только в печь не ставь, – гласит поговорка, но только лучше звучит и соответствует смыслу Сам из тени». Разговор двух умников перебила Тайка:
                – Крепче держи, а то соскользнёт.
         Он как раз обтёсывал столбик и дважды топор почти касался резиновых сапог, но, как сказала бабуся, бог миловал, но Бойкова разочаровалась и прибасывала своё контаминациями частушек:
                – Эх, игруля, ты игруля, тешешь плохо ты столбы, топором мы плохо рулим и в движениях слабы.
 Вырвала топор и довольно успешно закончила обтёску. Тут Серёжу и осенило:
                –  А ты, наверно, в своём доме живёшь?
Она тряхнула головой, повела прищуренным глазом:
                – Да. И я одна у мамы с папой. И хорошо приспособлена как к борьбе за существование, так и к сосуществованию. А ещё я умею штукатурить. А потом у меня лёгкая рука…
 Рассыпалась в самокомплиментах. В общем, себя не похвалишь – от скромности умрёшь. Сейчас же с заборчика спрыгнул чёртик, выгнул грудь и пошёл прямо на него:
     «Видишь, как быстро девушка поняла один из знаменитых тезисов А.К. Тимирязева: «Вся культурная история человечества есть борьба против борьбы за существование».
                –  Что это? – спросил он, протирая глаза, застланные каким-то микстом фантазии и действительности.  – «Тихо-тихо, все свои. Не надо гвоздём прибивать петли. Вот Таечка шурупы протягивает». Шурупы входили туго, и, подозрительно глядя на него, уже спрашивала Бойкова:
                –  Чем вчера угощались с Андрюшей? Самогончиком?
На это раз жанром выступления чёртика, принявшего вид почтенного профессора, была лекция: «Бросим же теперь взгляд на развитие экономики человечества в целом, отвлекаясь от многих, порой весьма существенных частностей. Как вы думаете, юноша, сколько часов должен был в сутки трудиться первобытный человек?» – «Не знаю». – «Отведём ему шесть часов на сон, еду, отдых и пусть его рабочий день длится 18 часов. Современная сорокачасовая рабочая неделя даёт нам
40 : 7 = 5, 7 часа. Поэтому занятость человека уменьшилась примерно в три раза. Теперь быстренько отметим во сколько раз возросла производительность труда. Ещё один поворот шурупа. Вставляйте второй». Отвёртка задела палец, а Тайка сказала: «Ой».
   «Присоединяюсь к сочувствию девушки. Напоминаю вам классическое высказывание Оуэна, приведённое в работе Ф. Энгельса в работе «Развитие социализма от утопии к науке»: «А между тем трудящаяся часть этих 2500 человек производила такое количество реального богатства, для создания которого менее полвека тому назад потребовалось бы население в 600000 человек». Интересны две стороны этого высказывания: во-первых, реальное богатство было создано лишь частью от этих 2500 человек, а во-вторых, производительность труда менее чем за полвека возросла примерно в 600000 : 2500 = 240 раз. Высказывание Оуэна относится к двадцатым годам XIX века, с тех пор успело пройти трижды по пятьдесят лет» – «Понимаю, ты хочешь сказать, что последующие полустолетия должны были бы добавить 240х240х240 = 11 824 000 увеличения производительности труда. Но это Англия. Первый кризис капиталистической экономики. Пусть эта модель геометрической прогрессии нереальна для всего мира, но даже, если мы ограничимся только заведомо меньшим множителем 5 и увеличением в 125 раз, то и тогда выяснится гигантское несоответствие» – «Правильно. Прогресс в увеличении свободного от работы времени, что Маркс именовал  действительным богатством общества, составил примерно всего лишь (24 – 5,7) : (24 – 18) = 3, 05. Можно, конечно, сказать, что первобытный человек в физиологическом плане работал более интенсивно. Тут трудно что-либо сравнивать, но поскольку здоровье  –   это главное, будем исходить из того, что первобытное население росло очень медленно и перед уходом в небытиё пара успевала дать одну жизнеспособную пару. Пусть они жили в среднем 18 лет, сейчас продолжительность жизни в среднем 72, это даёт нам множитель 4 и улучшение жизни человека за время его существования всего лишь в 3, 05 х 4 = 12,1 раза. Между тем как производительность труда возросла, по крайней мере, в 240 х 125 = 30000 раз, начиная с середины XVIII века. Даже учёт возросшего населения скандальность этих цифр не изменит. В какую дыру это всё уходит, проваливается и исчезает? Я дарю тебе этот вопрос, мальчик. Разрешаю назвать его «Парадоксом Сама из Тени»…
             – За земляникой пойдём что ли?
Тёмный туман таял перед глазами, рушились абстрактные схемы в виде радужно закольцованных дуг, мир обретал новые очертания. Он понял, что дверь они всё-таки навесили и увидел Тайку, увязывающую на поясе куртку и блистающую алой распашонкой. Солнце навёрстывало упущенное, испаряя лишнюю влагу. А его сатанёнок вместе со своими арифметическими фокусами предпочёл превратиться в обломанное коромысло.
     Бабка Зина отвязала своего барбоса, сунула Серёжке и Тайке по целлофановому пакетику, и они пошли.  Не думая особенно отличиться в этой тихой охоте, Серёжа стал мысленно сравнивать франсовскую Таис с Таис Афинскою Ивана Ефремова, и эту реальную Тайку, внезапно сорвавшуюся с места и закричавшую: «Нашла!» В какой бы роман её засунуть? «Засунь в свой», – сказал бесёнок. Сергей ожидал продолжения лекции, но тень легла перед ним, и он увидел ягоды. Спустя несколько мгновений он тоже почувствовал своего рода восторг и азарт. Столкнулись с подружкой у одного ягодного местечка: «Моя земляничка» – «Нет, моя». Пообжимались. Сквозь алое полотно безрукавки проглядывали тёмные линии лифа, а ярко-алые земляничные губы улыбались. И вдруг он примлел, словно мальчик, словно не было и другой, чьё прикосновение лишало его сил, и, поцеловав которую, он был серьёзно убеждён, что стал счастливейшим из смертных. Вероятно, это были его верхние и нижние грани, между которыми шустрая девочка жизнь плетёт свои сети. Как бы подслушав его мысли, Бойкова опрокинулась на спину, раскинула руки в стороны и выдала из записанных «деловых» частушек: «Ой дела, дела, дела, / Сахар на ладони, / С кем вчера переспала, / До сих пор не помню». – «Ты бы поаккуратнее, а то я спотыкнусь». – «Ты? Да ты больший мальчик, чем я девочка!». Он попытался возразить объятием, но бабка Зинка подала командный голос: «Отстаёте, молодёжь! Собирать не лежать». В руках у неё был уже второй пакетик с земляникой, первый она высыпала в бидон, а пристёгнутая к поясу сумка пузырилась цветами белоголовника и зверобоя. Жёлтое облачко набежало на голубенькое настроение, и опять неприятно аукнулось в ушах: «Это железное поколение, Серёжа. Оно вынесло твою державу на таких путях-дорожках, на которых любое другое сломало бы себе шею. Вам, детям мирного времени, эта тяжесть не по плечу». Воображаемый чёртик никуда не уходил. С ним приходилось жить и считаться.
                -- Ты совсем мало собрал! – укорила его Тайка.
Она резко ускорила темп сборки. Склонялась, раздвигала зелёные листочки, и горстка ягод стекала в пакет. Была мысль в начале похода переиграть Бойкову в сборе ягод, но его счастье, что эту мысль он оставил при себе. А «домашняя девочка» явно входила в раж от жары, частушек и сбора: «Ах, я девочка, так колко / Занозила два бедра, / А милёночек иголкой не работает с утра». Спросил:
              – Адрес девочки оставишь?
              – Зачем?
             – Утром приду. С иголкой.
             – А ты вчера не устал?
     Лёгким молоточком застучало в груди примлевшее сердце, но, когда он придвинулся к Тайке, та оборвала решительно и неуступчиво: «Не балуйся! Ягоды помнёшь». Но опять и опять то в облике бабусиного пса, то сквозь зелёный кустарник мерешилась ему тёмная чудь. На этот раз она изо всех сил хвалила напарницу, её удивительно быстрые руки, очаровательно округлые и точные движения корпуса, добавляла, что вчера у него был шанс, сегодня  –  второй, а третьего  –   судьба никогда не даёт. «Но она же домашняя девочка, а я – оторва», –возражал он. – «Скорее девушка с веслом, – верещала мерещь, она занимается греблей, а в прошлом году они проходили волжскую кругосветку против течения.» – «А что я скажу её маме?» – «Как что?  Решил присматривать за ней всю оставшуюся жизнь, усложнил, так сказать, задачу…». Возможно, когда он дремал во время поездки, девчонки разговаривали и он подсознательно усвоил то, чего не знал явно. «Это не важно, – тут же заявил подголосок: сознательное, бессознательное и подсознательное – три этажа одной психики, три сообщающихся сосуда. Ты слишком мало спал и теперь дремлешь. Но, вспомни Шекспира, «мы созданы из вещества того же, что наши сны».
              – Видик у тебя аховый! – оценила напарница, – и чепуху бормочешь. Бормотуху с Андрюшей пили?
      К ней подбежал пёс, она подхватила его на руки, начала гладить и обнимать. Шарик и не думал вырываться. Оглядев «парочку» завидующими глазами, Серёжка уронил что-то насчёт гигиены, бактерий и прочего. Должного эффекта это не произвело. Тайка широко раскрыла рот: «Пусть бактерии боятся меня. Съем». Но пёс, взвизгув, вырвался из девичьих рук,  приняв последнюю угрозу на свой счёт.
         На обратном пути чёртик продолжал свою популярную лекцию об исчезнувших миллионах единиц роста производительности труда. Как оказалось, производительность труда не сразу и не прямо переходит в общественный продукт. К этому приводят: потери на стыках производства, глобальный рост отходов, рост институтов, не связанных с производством, усложнение взаимосвязи видов производства. Подголосок сопоставлял, определял, приводил учебные примеры: «Предположим ты начальник цеха, вдвое увеличившего производительность труда по изготовлению готового продукта. Как скажется это на всём предприятии? Да никак, если не будет двойной подачи вагонов для отгрузки товаров, двойной надёжности технологических линий, двойной подачи сырья… Впрочем, ничего страшного. Люди со всех сторон окружены нулями. Действуете вы только тремя процентами своего мозга, из этих действий 90 процентов происходит на автоматическом уровне, а на своё нормальное функционирование (вместе с работой!) тратите около 5 процентов энергии поглощаемой пищи. Остальное улетает, улетучивается или остаётся в качестве жира, но в любом случае пропадает как бесполезный довесок энергии. Итак, каждого человека окружает не воображаемое нуль-пространство писателей-фантастов, а вполне реальное и бытовое».
      Бойкова прислонила руку к его лбу:
             – Да тебя жжёт.
     Вдруг цветы белоголовника мягко зашелестели по голове, губам, щёкам, забывалось всё, и призрачными становились кусты и лужайка, и терял очертания мир, облитый мигом праздничности.
              – Не набаловались ещё?
      Он оценил природный такт бабки, появившейся в самом финале цветочного ветра и веера, когда поднялась Тайка. Он посидел с минуту и бросился догонять их. Тайка шла рядом с бабкой, странно изогнув шею, чутко и пугливо прислушиваясь к чему-то. Стих перезвон в голове, и совсем расхотелось баловаться. Да, это врезалось в память.
     В сорок седьмом году, в сентябре уже, взяла она с поля полпуда «азадков» (остатков после веянья зерна). А это было два года. Рассказывала, как в первые дни набили до отказа вагоны заключёнными, и как поезд пошёл на восток, и как эти же первые дни не давали им ни пить, ни есть, и ка кричали, притиснутые к узкому оконцу, умудряясь просовывать руки:
                – Родименькие, пить!
И не было ничего, пока на одной из станций не зазвенела бадейка о железо рельса, и разлилась вода разжалобившегося человека, оставившего свою жизнь на путях после выстрела начальника конвоя. И уже потом нашёлся военный прокурор, остановивший поезд.  И потом их три дня мыли и кормили.   А потом повезли, но уже совсем по-другому. С водой и пищей. «Молодая тогда была. А прокурора того должно быть, уже на свете нет. Но этот… первым нас напоить хотел», – вздыхала бабка, у неё тряслись щёки и текли слёзы. Н подумалось, что память слёз много сильнее памяти радости. Он увидел поезд, конвоира, берущего на мушку стрелочника, бегущего со своей бадейкой:
       Встал эшелон, забитый под завязку,
       Звенит струною рельсовая нить,
       И рвёт жара голосовые связки,
       И беспрерывно: «Родненькие, пить!»

      
      И сам себе на рельсах командир,
      Бежит один и стрелочник, и воин,
      Его в прицеле держит конвоир,
      А он водою всех сейчас напоит.
      
      Он выше государства и конвоя,
      Непрочно обозначенных путей,
      Он лёг с ведром, с пробитой головою,
      Но вот от жажды не было смертей.

      А уж за ним военный прокурор:
      «Сухая голодовка… и огласка»,
      Корили и поили, как сестёр,
      И на три дня их небыль стала сказкой.
      
      И им казалось «Родненькие, пить!»
      Молитвой, долетевшею до Бога,
      А Бог упал, его легко убить,
      Чтоб воскресить у сердца, на дорогах.

       Пробовал почитать пришедшее на ум Таиске, но та уже не воспринимала ничего и только тёрла уши. Сидели на табуретках, перебирали землянику, день начинал казаться утомительно длинным. Перекидывали дрова в какой-то курятник, подпирали столбиками крышу, крытую чаконом, беспокоило и то, что он не мог вспомнить, кто из русских поэтов сравнил деревню с раем, а когда вспомнил, то Тая уже расспрашивала дорогу от бабы Зины до речки. Оказалось, что есть два места, одно близко, но там бывают змеи, а другое дальше, без змей, но «там вечерами местные оголтыши собираются». Что такое змеи он знал, а в «оголтышах» веер значений расходился от озорников до бандитов. Укус гадюки в ногу не смертелен. А исход драки с местной пьянью может быть и уголовным. Бойкова не преминула заметить, что ей все равно, что змеи, что пьянь, но раз к змеям ближе, то пошли туда…
       Маленькая речка имела неожиданно крутой берег. Зигзагом выныривал и вниз вяло бежал ручеек. Вместо змей с узкой тропы одна за другой прыгнули в воду две большие лягушки, и, обернувшись к девушке, Серёжа увидел её заметно побледневшее лицо. Зато на большую лужу, из которой донеслось шипение, Тайка не обратила никакого внимания. Свободная от камышовой заросли полоска берега блистала жёлтым песком. Речка расходилась здесь на два рукава, опоясывавших небольшой островок. Серёжка сбросил одежду:
                – На островок сплаваем?
                – Не умею я плавать.
                – Как это? Греблей заниматься и не уметь плавать?
                –  Так. Учи меня.
        Конечно, она притворялась и откровенно дурачилась. Плавала на руках у самого берега, неистово брызгалась и обнажалась по частичкам. Сняла лифчик, и, трогая соски, произнесла: «А что про это говорил Саят-Нова?». Ну, да. Вот для чего они сдавали литературу народов СССР.

     А взор – воображенья панорама:
     Закутана – не видно днём с огнём,
     Саят-Нова сказал: два белых храма
     И он хотел быть в каждом звонарём.

      Всё на виду – не значит всё открыто,
     И эти два белеющих холма –
      Обрывок той мелодии забытой,
     По-прежнему сводящей нас с ума.


         На это следовала новая открытая часть тела, и тот же вопрос. Когда он вынес её на песочек и попытался открыть всю, прошептала убедительно: «Тормози. А то сейчас змейка приползёт».
…Возвращались уже поздним вечером. В голову девушке вновь пришло желание прокатиться на руках, но Серёжа благоразумно уклонился: «Я сам мечтаю только об одном – скорей добраться до кровати» – «Значит наши планы совпадают. Да не бери меня под руку, а вот как войдём за ограду, как увидишь Наташку, рукой вот так, пониже. Хочу, чтоб Азарова знала». Да, это пахло капризом победительницы.
       Во дворе интерната были гости. Это явствовало хотя бы из ярко-красной «Явы», прислонённой к стволу тополя.
                – Здорово, мужики!
Парни, однако, были не слишком вежливы, настойчиво просили немедленно подойти. Тема разговора была известна заранее, и он честно признался, что устал, и пообещал выйти, как только, так сразу. В комнатах от окошек отлипали девичьи лица:
                – Серёжа, они нас тут чуть не изнасиловали.
                – Чуть не считается. Но вообще есть плохая поговорка: кто-то не захочет, у кого-то не вскочит…
                – Это не кобель, а импотент, – язвительно сказала Азарова, выходя из бокового помещения.
                – Убери руку, – зашипела Тайка, – не елозь по заднице, всё, Наташка уже видела.
В мужской спальне навстречу поднялся безмятежно улыбающийся Андрей.
                – Ну и как тут наши дела?
                – А очень замечательно. Девицам вздумалось купаться. Вот и прошлись через всё село туда ещё в халатиках, а обратно в купальниках. Товар, так сказать, показан. Купцы к вечеру собрались.
                – Обры-зёбры чёрт им в рёбра. В деревне моей юности городские, присланные на уборку или прополку, ещё не ходили в купальниках через всё село, но нас всё равно туда тянуло. Представь себе, никто из нас и понятия не имел о теории Фрейда…
                – Юность своей деревни, во сколько мы спать сегодня ляжем? Я, конечно, ожидал, что роль сторожа неизбежна, но я не думал, что ее придётся играть без перерыва на сон. Да и ещё. О вас с Таей уже шепчутся как о крепко спаянной парочке. И кстати, где вино?
         Понизив голос, ответил с расстановочкой: «Пока не только спариться, но и попариться вместе не пришлось. Вино у бабки, рядом со Вселенной. Пойду с мальчиками о счастье любви поговорю. Обещал».
Кудряголовый мальчик поднялся от скамейки, пошёл навстречу:
                – Ну чо, студент…
И надо было не дать продолжать:               
            – А я груз-аль, – протянул он, мягко и слегка пошатываясь, провоцируя и возможность глупостей по пьяни, и внушая супротивнику лёгкость победы в драке, если таковая вдруг начнётся. И постепенно стал повышать свой статус:
                –   Рабкласс, рабсила, создатель империй и цивилизаций…
Вдруг оказалось, что кудрявого зовут Серёжкой. С тёзкой разговор пошёл легче, доверительный интервал раздвинулся до шёпота: «А вот с кем ты пришёл…» – «Это моя» – «Жена что ли?». Отвечать на это вопрос не хотелось. Из неудобного положения вывел беззубый парень, почему-то именуемый «королём»:
                –   Слушай сюда, император! Неча базар разводить. Веди нам баб!
Это была конкретная постановка вопроса. И сбивать эту настройку тоже следовало тоже выразительно:
                – А свинорез в горло не хочешь?
Но пока «император» любезничал с «королём», тёзка обнял некстати подошедшую Азарову:         
                – Ты чо, тётка?      
 Но Наталья вырвалась и негодующе блеснула зубками:
                – В следующий раз по морде вот этой туфлей!   Я тебе покажу тётку!               
   Вдохновлённые успехом Натальи девчата оравой бросились вперёд, опрокинули короля и сняли с его ног, непонятно как на них очутившуюся женскую обувь. Серёже ничего делать не пришлось. Он стоял кисейной барышней и только приговаривал: «Отдай, отдай!». Третий парень, сидевший на скамейке, спокойно созерцал схватку и отдал обувь без сопротивления, и он же пояснил ситуацию:
                – Они закрылись. А на порожке обувку оставили. Мы и подобрали, чтоб знакомиться было легче. Но все равно не выходили.
               – В сказках у воды воруют одежду, а вы на порожке – тапочки, это не переходит в целое, – ответствовал он, знакомясь с рассудительным Павлом. – И продолжал менторским тоном: «К городским девочкам нужен особый подход, мальчики. – Обувь забрать – одно, одежду – другое, а душу – третье. Девки у нас замечательные, работают, учатся, а когда раздеваются, жеребцы окликаются…
       Получилось то, чего он меньше всего ожидал. Перестарался с рекламой. Паша вызвался съездить за гитарой, Король – за гармошкой, а тёзка   организовать танцы в клубе или около него, если разыскать завклуба сразу не получится. Намечавшийся на всю ночь концерт необходимо было вежливенько отстранить в сторону.
                – Не пойдут – напугали.
                – Это всё Король, лезет чёрт, куда не просят. Руки распускает. Ничего не будет, – я ручаюсь! – заверял тёзка. –  Ты поговори с ними. 
                –   Обязательно. Результата только сегодня не будет.
                –   Ладно, –  согласился Павел, –   пошли малину есть.               
                –   А есть?
                –   За интернатом.
      Разговор на высоких нотах исчерпал себя, и, бросая в рот ягодки, вспоминал Серёжа тёмный омут прозрачных ленинских цитат: «В чём должна выразиться немедленно поддержка конституциалистов пролетариатом? Всего более в том, чтобы утилизовать общее возбуждение для агитации и организации наименее затронутых, наиболее отсталых слоёв рабочего класса и крестьянства». В каком смысле следует поощрять знакомства городских девочек и деревенских мальчиков? Следует утилизовать их хорошие (а если можно, то и нехорошие) побуждения в свою пользу. Хотя бы для того, чтобы принесли хороший топор, показали свои успехи в колке дров… С Тонечкой закружиться бы. Это пришло ему в голову в малиннике, когда местные хлопцы трезвели, а он, непонятно от чего, стал чувствовать себя пьяным.
                –   Серёжа, иди ужинать!
        Азарова была великолепна в своей голубой блузке с лазоревыми цветочками. Она бежала к нему и кричала: «Не смей с ними драться!». И не собирался. Как это там у дедушки Ленина: «Пролетариат начнёт восстание в момент максимальной растерянности правящих классов и в момент максимальной собственной организации».
                –  Зовут, –   кивнул он парням, –   я ещё выйду.
Никогда не думал, что звать ужинать выскочит целая стайка девушек. Азарова только вырвалась вперёд. Больше всего обрадовал очень спокойный взгляд Андрея. Само воплощение трезвости:
                –   Ну как туземцы?
                –  Терпимо. Совсем дураков пока не видел.
                –  А я хотел прилечь, да вот подняли, –  кивнул Андрюша на девушек.
Он ужинал вместе с Бойковой, делился впечатлениями, хвалил напарницу:
                –  У тебя потрясающая популярность у местных мальчиков.
        С большим удовольствием он поговорил бы с ней о другом, о расписании на завтра, но Тайка никаких инициатив не выдвигала. А поев продолжала рассуждать о деревенской скуке, а приезд студенток – это что-то новое, возможность отвести душу, правда, неизвестно куда. И вдруг выдала:
                –  Завтра я иду с Ленкой.
         Это обижало.
          – А со мной что плохо было?
          – Слишком хорошо…  Ещё чуть-чуть и по бабкиной частушке получится.
       Ну что ж? Это было немножко обидно, но зато появлялась возможность забрать вино и посетить Тонечку хотя бы ещё раз. После ужина парни позвали Серёжу к себе, число гостей выросло с трёх до шести и опять принялись обсуждать идею танцев в клубе именно сегодня. Угостили. Выпив граммов сто, вернулся к девчатам и поставил вопрос о мирном сосуществовании с местной молодёжью. Но его вопрос назвали побочным, не имеющим отношения к делу. Напрасно поддерживающий его Андрей стал доказывать, что диалектика побочных вопросов такова, что в некоторый момент они становятся главными. Ланочка воздала всем сёстрам по серьгам. Дежурные девочки сделали ошибку в том, что позволили себе вступить в разговоры с местными, купальщицы не позаботились о халатах, а двое наших мужчин, кажется, занялись решением личных проблем…
     Так что на следующий день он оказался прикомандированным к дежурным, и утром, вздыхая, маленьким топором колол чурки, зато в голову ничего не лезло. Ни голосов, ни подголосков, ни привидений. Бесчувственные чурбаны были враждебны рефлексии и норовили так зажать лезвие топора, чтобы никакими ухищрениями его нельзя было извлечь. Так в конце концов и случилось.  В раздумиях о злой чурбанной воле Серёжа отправился по воду, и здесь ему повезло. Он обнаружил в траве решётку упавшей деревянной изгороди, и, действуя ногами, превратил её в дрова, потом уже принёс воду.
Дежурные подобрались все как одна: Надя, Элька, Люся и Уля во главе с поваром Лилей. Все – шустрые, быстрые, с влюблённой влажной мягкостью имён, все из кэвээновской команды, в которой он имел честь быть капитаном. Задолго до того, как он прикоснулся к первому чурбаку, кричавшие ему совершенно маминым голосом: «Серёжик, кушать!» Не шёл, опасаясь каверзных вопросов о наколотых дровах. Но завтрак прошёл тихо. Просто поставили плов и как домашние хозяйки говорили о том, что молоко в деревне дешевле пятидесяти копеек не продают, что неизвестно, хватит ли ещё картошки и не придётся ли прикупать мяса. Серёжа молчал-молчал, а потом, словно бес толкнул его в ребро, и он вполголоса продекламировал: «Если вдруг я стал бы Лилей, / Раскрутил бы пацанов, / Сливки сами б мне носили, / Оставаясь без штанов». Покраснев, как это она умела делать при сдаче экзаменов, Лилька окликнулась:
              –  Мы не видим пока ни подходящих кавалеров, ни штанов. А так мы, девочки видные, всё умеем, не беспокойся.
Но Серёжу несло на теоретические рассуждения. 
              –   Дело не в том, чтобы идти на что-то серьёзное. Напротив. Надо, подражая природе, всегда определённо говорить «нет», и ограничивать «да» десятками условий.  «Да»   –   всегда условно, «нет» –  строго и конкретно.
                –  Экая чушь! – сказала Наденька, подсаживаясь ближе. –  Ты лучше скажи, как это у тебя Таю увезли?
                –  Как увезли?
                –  Мотоциклом с люлькой. Костик.
                – У него без люльки.
                – Значит, у кого-то занял. Усадил Ленку и Тайку, а тебе вот топор оставил. Острый, с нормальным топорищем. –  Она кивнула в угол кухни и Серёжа узрел там настоящее орудие труда, в отличие от его безнадёжно застрявшего. Послышались возгласы:
                –   Продешевил, Серёжа!
                –  Она его бросила. Костян среди этих дураков – нормальный парень.
                –  Он выплатил калым. Топор, магнитофон. А может быть… – девчата сбились в кучку и зашептались.  Выдвинутых тайных предположений Серёжа не услышал. Он взял подарок соперника и отправился к чуркам. Странно, но было досадно. Все совершеннолетние, у всех голова на плечах имеется. И вообще, быть недоступной – и остаться старой девой, быть очень доступной – и пойти по рукам. Крайности сходятся. Поэтому нормальное состояние – лишь узкий фильтр между этими крайностями, что сами девушки и должны найти интуитивно. Рассуждения не слишком утешали. Но тут примчался Костик уже на своём мотоцикле, с ходу поинтересовался качеством топора и рубки. А втихую стал выяснять, есть ли что-нибудь между ним и Таей.
                – Чисто платоническая связь.
         Костик озадачился, пожевал что-то среднее между тонической и гипертонической связью, но уточнять не стал. По всей видимости, он на ходу менял свою ударную тактику на медленную и постепенную, с широким охватом флангов и тыла. В рамках этого могла быть и дружба с бывшим воздыхателем.
                – Ты куда их завёз?
                – Привёз, а не завёз. К бабушке Марине. Сейчас её записывать будут.
После его отъезда подошла Наденька. Присела на чурбачок. Вздохнула:
                – И чего это ты в ней нашёл?
                – В ком, Наденька?
                – Верка с Динкой вчера молоко покупать ходили и видели, как на речке Тайка лифчиком как флажком салютовала.
Да, берег и окрестности надо было осмотреть внимательнее. Деревня. Сарафанное радио. Беспроводная связь. Взял её за руки, тоже присел на чурбачок, внимательно посмотрел в глаза и выдал: «Моя последняя надежда, Моя Надежда без одежды». – «Дурак, – отвечала Надя, но рук не вырывала. – Это несерьёзная девушка». – «Жизнь сама по себе несерьёзна, Надя, она со всех сторон окружена глупостями. Сама история – импровизация, где от великого до смешного – один шаг. Поэтому лучше всего сделать полшага». – Девушка поднялась и освободила руки. Он сделал полшага, и Наденька отошла на то же расстояние. – Вот так и мы с Таей, не побывав ни в великом, ни в смешном.
                – Ты хочешь сказать, что лучше всего золотая середина?
                – Совсем нет. Как говорил Иосиф Дицген: «Нет ничего хуже партии золотой середины». Лучше ввести понятие фильтра между противоположностями, например, между контактностью и неконтактностью. Надя оказалась терпеливой слушательницей, но в финале посочувствовала всем его настоящим и будущим подружкам, поскольку на любом из свиданий с ним они могут сойти с ума от выброшенной на них премудрости.
      Вечером Тая и Лена прибыли на мотоцикле с люлькой, который вёл уже другой парень, и, судя по всему, контакты стали налаживаться. Напустив на себя прокурорский вид и тон, Тая искала с ним встречи, но он беседовал с Азаровой, уходил к большой компании местных гостей, вывел на порожек свою кэвэновскую команду, которая вяло, но всё же вступила в болтовню с аборигенами. Азарова постоянно тянула его за рукав и предупреждала о грозящей опасности:
                – Серёжа, они попытаются снять девочку.
                – Как это снять? Фотоаппаратом что ли?
                – Другим фотоаппаратом. Мне что объяснять тебе, как это делается.
                – Прямо на порожке?
                – Ну, не знаю, может быть косо или криво. Как это у вас, мужиков: наше дело не рожать, сунул, вынул и бежать.
       Но как только он ушёл от Натальи, его перехватила Тайка и с ходу объявила его предателем: «Зачем ты разболтал про наше вчерашнее купание?» – «Я ещё с ума не сошёл» – «А откуда же полдеревни знает?» – «Частично видели. Частично сочинили». – «Там же никого не было… А зачем ты сказал Костику, что у нас с тобой «гипертоническая связь?» Серёже стало смешно. Он отбежал в сторону, поскольку Бойкова была настроена решительно, и, кажется, собиралась дать ему пощёчину. Наедине – это как-то ещё ничего, но на всеобщем обозрении… Но Тайка вдруг осеклась и прекратила преследование.
                – Папа приехал. Минихолодильник привёз.
       Из вишнёвого «жигулёнка» вылез коренастый мужчина. Извлёк из багажника нечто объёмно-белое и понёс в интернат. Тайка придержала Сергея за рубашку: «Не проболтайся о Косте». – «Обязательно. Ты всё равно меня предателем считаешь» – «Уже нет». – «Ладно».
      Но, видимо, она сомневалась и, как хвостик, следовала за ним. Получилось, что Виктор Николаевич подошёл к ним обоим.
            – Папа, я же говорила, что это ни к чему. Зачем мне личный холодильник?
              – Пусть все пользуются. Это для мамы. Ей кажется, что ты тут голодаешь. Отойди, лапочка, я с молодым человеком поговорю.
Прошлись по беговой дорожке.
              – У вас всегда так много гостей?
              – Не всегда, но с каждым днём всё больше.
              – Как моя егоза? Не озорует?
              – Да что вы. У вас тихая, спокойная, рассудительная, домашняя девочка, – Серёжа не пожалел комплиментов
              – Домашняя? Может быть. Но из дома убегала. С подружкой на лодке.  Поймали около Астрахани. На всякий случай вот наш домашний телефон.
              – Особенности подростковой психологии, – солидно сказал Сергей, внутренне изумляясь. Правда, один раз они с мальчиками катались на льдинах на Волге, но сбежать на лодке, питаться одной рыбой, – это как-то никогда не приходило ему в голову. И с надеждой спросил: «А то, может быть, заберёте её? Норму по сбору она уже выполнила». – «Это мысль», – согласился собеседник.
        Потом Серёжа отправился разговаривать с местными ребятами. Но краем глаза видел, как мужчина нёс назад белое и объёмное и как в кабину к нему скользнула девичья фигурка. «Ну вот и всё», облегчённо подумал он, продолжая травить анекдоты и, пытаясь стать вполне своим среди деревенских. Однако первоначальная оппозиция напоминала о себе.
В ночной тьме вскочил некто Коля и,  считая Серёжу распорядителем, евнухом или сутенёром, заорал:
                –Хорэ анекдотить. Баб нам давай, баб…
Серёжа похлопал его по плечу, сказал, что всё будет завтра, но баб вообще-то у них нет, а есть девушки.
                – Сейчас забегу – сами повыбегают!
Но засов был закрыт. Свет погашен. И Коля бессмысленно дёргал ручку двери.
                – Облизнулся? – поинтересовался, всходя на ступеньки Дудаков, тридцатилетний мужик, очень плотной конфигурации. Дверь что ли сломать?
Серёжа сидел на чурбачке, рядом с перебирающим струны Павлом и тихонько попросил: «Скажи этому дураку, что приезжавший мужик из районной прокуратуры очень им интересовался». Как ни странно, сообщение Павла подействовало в основном на Колю. Он сейчас же изменил свои планы:
                – Да ну их. Спать пошли!
Кудрявоголовый тёзка посокрушался:
                – Спать, когда там такие спят…
А остриженный под нулёвку Вова Дудаков, прибывший «с Северов», захотел всё уладить на товаро-денежной основе. С этим предложением и подкатил к Серёже:
                –  Найди мне тёртую девочку за хорошую денежку.
                – Дешёвок нет. Договаривайся сам. Но только завтра.
       Но сексуально озабоченный мужик о чём-то шептался с королём, и они оставались единственной парочкой, прогуливающейся по двору. Несколько удивляло, что сегодня вечером не было ни Тольки, ни Кости, так и не попрощавшимся со своей избранницей. Под кучей дров Серёжа нащупал рукоятку топора, успокоился и приготовился дремать до утра.  Сквозь дрёму он уловил лёгкий посвист и открыл глаза. Это происходило где-то сбоку от их интернатского здания. Мысленно ругнул себя: «Сторож, прости господи! К девчатам уже в окошко лезут, а ты дрыхнешь». Но было немножко сложнее, кто-то лез через форточку из закутка коридора, вниз головой, вытягивая руки, рискуя сломать себе шею при неудачном падении или сильно порезаться, если не выдержат оконные планки. Кто бы это ни был, ловить было необходимо. Положил топор. Пахнуло знакомыми духами. Аккуратно перевесил через плечо ношу. Поставил на ноги.
                – Ты?  Не уехала?   
                –  Инка заболела. Я отказалась. 
                – А теперь куда?
                – Кататься. Костик обещал научить рулить на мотоцикле.  Что ты напел бате, что он решил меня увезти? Пусти меня!   
                – Ты чем думаешь? Попкой?
Бойкова ударила его коленкой. Согнувшись от боли, он выпустил её руки, и она побежала. Да, это был ещё тот подарочек. Бежать за ней или нет? Но возглас: «Привет, девочка!» и приглушённый взвизг Тайки рассеяли сомнения. В метрах двадцати от изгороди, в кустарнике – пара борющихся тел. Почему она не зовёт на помощь? А… Ожидаемое неожиданное. Белая голова выдаёт предприимчивого Костика. Ну и что это? Насилие, любовь. Ну, у меня пусть будет ревность. Тут неоценимую услугу оказал проснувшийся подголосок: «Не тем концом!» и как только белая голова оказалась сверху, соизмеряя удар, толкнул затылок ручкой топора. Охнув, кавалер завалился на барышню, и та осторожно выбралась из-под него. «Сейчас тебе достанется, Серёженька! – произнёс подголосок. – И сам не гам, и другим не дам. Не хорошо!». Но девушка излила свой гнев равномерно:
              – И что ты следишь за мною? Кто тебя просил? И этот нетерпячка-горячка… идиот.
А очнувшийся «нетерпячка-горячка» тоже был поражён в самое сердце:
               – Меня… моим топором. Сам точил.
Он зациклился на этом своём топоре и требовал немедленно отдать своё имущество, опасно махая руками и приближаясь. Пришлось стать в боевую позу индейца-охотника.
             – Попробуй возьми.
 Но тут свет фонарика скользнул по кустам, по лицам, и спокойный Андрей вышел к ним и удивился:
                – У вас сценка на тему Володи Маяковского: «Любить –рубить»?
               – Это мой топор!  – снова заблеял Костик.
               – Твой? Ну, хорошо, – и, совершая непоправимую глупость, по мнению Серёжки, Андрей забрал у него топор и передал Костику. Получив своё имущество, тот совершенно успокоился и канул в темноту. Потрясающий дар убеждения…
                –  Пошли домой, пока Лана не проснулась.
                – Подождите, мальчики, – сказала Тая и шмыгнула в кусты. Серёжка было бросился за ней, но Андрей удержал за руку, добавив шёпотом, что после такой сногсшибательной сцены ему тоже придётся отлить, но потом…  Потом Бойкова, захватив руку Сергея прошептала:
                – Быстро бегаешь. Не ревнуй зря. Мы даже штаны снять не успели. Надеюсь на твою скромность.
И пропела очередную частушку: «И, хотя ты парень хваткий / И с улыбочкой в лице, / Можно ласково, в кроватке, / А не грубо, на крыльце».
      В Тайкиной палате вспыхнул и погас короткий шум, а в комнате мальчиков Андрей учительным тоном стал читать Серёже лекцию о том, что всё следует предоставить естественному ходу событий, вещей и явлений, ибо, как говорит Господь «плодитесь и размножайтесь». 
                – Сразу видно человека, не сдававшего научный атеизм.
                – Хорошо. Поставьте вместо бога природу, и всё будет так же.
                – Нет, Андрюша. Если это естественное развитие выходит через окно и сваливается вам на голову, то избранный им путь несколько нарушает гармонию природы или, если угодно, библейского Бога.  Гиперсексуальность – удел ранних кроманьонцев. Без неё они бы не выжили. Но если у них она относилась к появлению детей, то у нас – к изабортившимся бабам… Но ты вообще – покой и воля. Как это ты этому дураку топор отдал?
                – Боялся за тебя. У тебя на лице было выражение ревнивого мужа в последнем градусе.
Серёжа был зол на Тайку, на всех женщин мира и нёс себе всякую всячину.
                – Ладно, ты прав наполовину, – согласился Андрей, – давай горло промочим. Был у бабушки Лены, забрал твоё яблочное. И кроме того, там у неё симпотная соседка. Аспирант-физик Она передала тебе конверт, а на словах передала, что ты в гости зайти обещал, но не пришёл.
                –   А конверт?
                –  Пляши, или нет. Яблочное оставим девушкам. – Андрей извлёк из-под кровати бутылку шампанского. – Давай тост. Под Низами.
Это требовало некоторого напряжения: «Мой лучший друг, здесь всё уснуть готово, / Ночные тени стонут от тоски, / В той пустоте без счастья и без крова, / Когда-нибудь оставим черепки. / Ну, а сегодня в воздухе багровом, / Летящей пробкой сдвинем потолки, / И зашипит единая основа / Разящей змейкой времени реки».
                – Заслужил, – успокоил Андрюша, отдал конверт и разлил вино в бокалы. Времена длинных писем прошли. Письмо не несло никакой секретной информации, и Серёжа огласил содержание: «Я думаю вы не скучаете в вашем цветнике. Но, если у вас есть время, заходите и к одинокому звездочёту».
                – Итак, – подвёл итог Андрюша, – как я понял ты гонишься сразу за трёмя зайцами: Натальей, Таисой и звездочётом. Зачем?
                – Это даёт нужный объём: длина, ширина, высота. Потом у Азаровой – жених, у Бойковой в каждом месте, вероятно, по два кавалера, звездочёт, я думаю, в одиночестве пребывает только в деревне, а во время учёбы – в плотном кругу мужчин…
                – И снова тот же вопрос.
                – Прерванные линии развития тоже имеют значение. А вот у тебя я не вижу никаких линий. Ты скрываешься?
                – Я женат, – ошеломил приятель Серёжу своим превращением из мальчика в мужа.
                – И как же тогда она тебя отпустила?
                – Сам не знаю как, – развёл руками Андрюша, – вероятно, проверяет на верность.
                – Тогда у неё должен быть агент среди девочек. Кого подозреваешь? Та, кто знает, что ты уже занят, та, конечно, и смотрит не так!
       Выпили за его жену, за Азарову, Бойкову и звездочёта Тоню, за себя самих, за всех женщин сразу. Шампанское кончилось, вскрыли яблочное…               
   … На следующий день пуританские нравы были отброшены полностью. Лужайка пестрела девичьими купальниками. Девушки выбежали позагорать, и их упругие, гибкие тела торпедировали зрение поздно проснувшихся дровосеков, оказавшихся наедине с плохими топорами. Длинный забухал в тазике с водой. Коротким Серёжа пытался наколоть щепу, а друг, видимо, решил поупражняться в декламации.
             – Как это там у Ваншенкина, – разглагольствовал Андрей, – «Красивые, они за нами пришли из будущих времён». Поэзия по отношению к прозе истории – не более чем хрупкая формочка, н в то же время она не только хрупка, но и подвижна, изменчива, и это позволяет ей забегать вперёд истории. А множество этих подвижных формочек, погибающих и возникающих, становящихся всё более прочными отбирают, шлифуют и создают ту самую, которая наконец становится созвучной содержанию истории, адекватной её развитию. Помнишь замечание Аристотеля о том, что поэзия философичнее и серьёзнее истории, так как содержание истории единичное, а поэзия рассказывает о том, что может быть по вероятности или необходимости…
                – С такой философией переменных формочек тебе надо разойтись, – посоветовал Серёжа, – для полноты перемен. Взгляните на мисс Азарову, спешащую к нам с ворохом важных вестей. Нужна немалая удача, чтоб довести её до плача, она так любит женихов, как я собрания стихов.
     Азарова с важностью командира дежурных попеняла им на позднее пробуждение, оказывается их долго не могли разбудить ни стуком, ни криком, а будить более близким контактом не пришлось, поскольку дверь была закрыта дрыной. Но главное: она достала настоящий топор. И поскольку постоянное нарушение правил глупости есть способ существования ума, Андрюша и предложил:
              – У нас на столе два литра яблочного осталось. Дарим позаботившимся о нашей судьбе.
               – Лучше бы шампанское, – капризно покривила губки Наталья, – но, впрочем, и это пойдёт. Порубите дровишки, просим завтракать.
Гантельки девичьих фигур танцевали на зелёной лужайке, звенел девичий завораживающий смех. Серёжке сначала почему-то было жалко кислое яблочное вино, которое Андрюша с немыслимой щедростью подарил девочкам. Потом под колку дров трели девичьих голосов стали запрыгивать в стихи:
                Ах, как звенит девичий хохот,
                Успех сулит иль нищету,
                Насмешкой топит мудрый опыт
                И обнажает пустоту.

                Как хлеба тёплая краюшка,
                Когда голоден и продрог,
                Серьёзность кажется игрушкой,
                Светлеет мрак у всех дорог.

                Звучит ли в нём намёк на похоть,
                На святость таинства любви,
                Но начинает горло сохнуть –
                Присухой хохот обзови.

                И достигает смех верхушек,
                Вселенной полнит немоту,
                Святых срывает с раскладушек,
                И можно, что невмоготу.
      И вот ему закричали: «Серёжа, иди к нам». С усмешкой передал топор вздохнувшему Андрею: «Может быть, разведёшься?» На полянке Динка Корнеева то представляла ласточку, застыв на одной ножке, то крутила мячик вокруг спины и попки, садилась на шпагат, делала сальто вперёд и назад. Девочки аплодировали, а Азарова сунула ему фотоаппарат:
                – Фотографируй!
                – Я лучше глазками.
                – Глазками потом…
      А потом Динка Корнеева капризно надула губки:
                – Серёжа, я хочу сирени.
                – Цветы уже сошли.
                – Цветы сошли да ягодки остались, – и совершенно спокойно взяла его под руку. – Пошли, покажу.
Зашли в небольшой садик, примыкавший к малиннику.
                – Вон там куст, у вишни, зелёные пупырышки, видишь?
         Он переживал, что плохо учил ботанику, что почему-то подчиняется ей, что ничего не видит, кроме вскипающего молочной пеной загара у самого края  её трусиков. «Холодное купание, мой друг, – хорошее средство, – посоветовал проснувшийся чёртик. – Или взаимное проникновение – тоже ничего. Горячее купание. Человек – это двуликий Янус, Сержик. Его лечат противоположности».
                – Ты что ослеп что ли? – голос чёртика обрёл вдруг девичью звонкость, – вот же они, ягодки. Жалко высоко.
                Динка указывала чуть в сторону и вверх от него. Он подставил коленку, и она моментально вспрыгнула ему на плечи. «Ну, – сказал чёртик, – смотри! – как говорили индийские математики, завершая этим своё доказательство». – «Но я бы хотел Тонечку» – «А где вы будете жить в Москве? В её общежитии?» – «Значит, ты не чёрт, а жалкая тень моего подсознания. Вон Мефистофель подарил же Фаусту Маргариту». – «А что было потом с Маргаритой? С её ребёнком? Эта средневековая чушь отравляет тебе мозги. Давай вспомним Володю Высоцкого: «А чтобы любить влюблённым, дайте влюблённым угол». Стоя на плечах, Дина победно размахивала кисточками, похожими на виноград:
                – Я хотела и достала. Вот видишь. Подожди, аккуратно, сейчас я попробую ещё вишни.
Он поднял голову, и взгляд упёрся в разъём трусиков. – «Ну что, – съязвил чёртик, – замечательные линии, пересекающиеся в бесконечно удалённой точке». И когда Корнеева очутилась на земле, он слегка приобнял её.
                – Пусти, увидят! – прошептала она, не сделав ни малейшей попытки освободиться, и даже «пусти» звучало как почти «пусть». – «В крайнем случае скажешь, что ослышался», – подсказал чёртик. И Серёжа осторожно прижался губами к её лицу. Целился в губы, но она вертела головой, и попал два раза в щёки. Медленно, но настойчиво она отстранилась. Присели подискутировать. Кружилась мошкара, порой жужжали осы.
                – Угощайся, – она подставила ему ладонь с горсточкой вишни. – А девочки шепчутся, что у вас с Тайкой уже всё решено…  А у меня это первый раз. Как же говорят, «умри, но не давай поцелуя без любви».
                – А я полностью присоединяюсь к определению Леднева: «Коммунизм – это любить целоваться, / Не боясь, что быт разведёт».
                – А социализм?
                – Поцелуй наполовину. Как у нас. По щекам, а в губы не попало.
«Ох, уж эти девочки! – сказал подголосок. – Поздравляю с лучшим выбором!» – «Зачем мне такая максималисточка? Решит, что это было без любви и умрёт!» – «Не торопись», – ответило тёмное пятнышко меж деревьями. И точно:      
                – Так у нас же развитой социализм, – изрекла Динка и поцеловала прямо в губы. И, продолжив спуск в предысторию, спросила о капитализме.      
                – Личное за наличные, как кто-то сказал: «Нет никакой у вас личности, если наличности нет».
        Вспомнили Соню Мармеладову, проституцию и сексуальную революцию.  Спустились к феодализму с его правом первой брачной ночи, к одному из восстаний французских крестьян, потребовавших переженить крестьянских сыновей на дочках дворян… На двадцать пятом поцелуе Динка до крови куснула ему губу, и тут обнаружилось, что над ними не потолок замка, а ветви деревьев, взгляд девушки скользнул по Серёжкиным часам, холодно отметившим два часа, проведённых ими в поисках ягод сирени. «Ускорение времени», – прошептала Корнеева, – двадцать шестой раз прислоняясь к его губам. Потом забеспокоилась:
               – Ба! Что о нас подумают? Давай ты выйдешь с той стороны, а я с этой. Выходи минут через десять.
        Динка ускользнула, а Серёжа вступил в перебранку с чёртиком, на все лады издевавшимся над его скромностью: «Я-то думал, что дело сделано, слиплась парочка в этот раз, но на  глупых и неумелых, кто-то порчу навёл или сглаз» – «Я тоже думал о тебе высоко, явил бы мастерство своё как бес, облил бы нас желаний тёмным соком и благодатью, сброшенной с небес». Бес оправдывался тем, что ценит человеческую свободу и лишних движений не делает, ссылался на серьёзные трудности визуализации для атеистов. Могла бы помочь белая горячка, но с яблочным вином её не подхватишь. Впрочем, целовались вы так хорошо, что, казалось, никакого вмешательства не требуется…
         Как и следовало ожидать, ни танцующих, ни играющих в мяч девушек на лужайке не было. Значит, возвращение Корнеевой прошло без свидетелей. Но тут он увидел на подоконнике распахнутого окна спину Бойковой, сказавшей что-то резкое, адресуясь кому-то в глубину комнаты. Серёжа расслышал конец диалога:
                – Что уже? Всё уже. Доигралась.
                –   А он?
                –   Ну, ты же видишь, он с Динкой. Все они козлы… 
 Она развернулась, увидела Сергея, трущего лицо и уши, и пропала из виду. Теперь в окно смотрела Лилька и обещала невидимой Тае.
                – Я умею с мужиками обращаться.
И тут же перешла к допросу подошедшего к самому окну Сергея:
                –  Ты чего с ней сделал?
                – Я согрешил. Но я грешил глазами. И взять готов ответ за всех других.
                – Чего же она плачет?
                – От полноты жизни.
   Его обозвали негодником, и банка виноградного сока пролилась над его головой.
                – Ах, так! Сейчас я вам устрою переполох.
         Отстранив простыню, висевшую у входа в этот гинекей, под взвизг двух Леночек, менявшихся купальниками, он устремился к Лильке, но та выпрыгнула в окно, и ему осталось сделать то же самое. Проторенная дорожка у Лильки была одна: она быстро бежала к речке. Поэтому спешить не следовало, но вот со вторым местным пляжем можно было ознакомиться…. Бузулук был здесь значительно уже, и поэтому глубже. Купались местные подростки, взрослых мужиков видно не было. Девушка бросилась в воду и поплыла на другую сторону. Он не собирался её преследовать, а просто искупнулся и лёг загорать подле сброшенных шорт и халатика Лильки. И незаметно задремал. Проснулся от взвизгивания Лильки. Её не выпускал из воды какой-то пьяный амбал, норовя заключить в объятия на берегу. Лилька отступала, ныряла вглубь, бросалась из стороны в сторону, но его скорость по песчаному берегу была заметно выше, а плыть в камыши девушка не решалась.  Белое онемелое лицо Лильки дышало мужеством отчаяния. Как это там у Володи Маяковского: «Иди сюда, иди на перекрёсток моих больших и неуклюжих рук».  Толкнул амбала плечом и тоже раздвинул руки, пояснив: «Вдвоём легче». Лиля особенно долго не колебалась в выборе и через минуту была в объятиях Серёжки.
                – Моя супруга нравственно упруга, – пояснил он ошалевшему амбалу, – баба моя сбежала. Спасибо за помощь. – И не без удовольствия хлопнул ладошкой по мокрому крупу не менее ошалевшей девушки.  Он ожидал бури негодования, но Лиля сосредоточенно молчала, зато потом, когда отошли подальше, очень спокойно сказала:
                – Ну, всё, Муромцев. Я не против. Сразу по приезду в ЗАГС. Честным пирком да за свадебку.
        Этого обратного варианта он не ожидал, и его тоже слегка ошеломило.
                – И амбала в свидетели?
                – Найдём других. Всё – назвался мужем, становись им.
      А во дворе интерната уже появились гости. Шустрые ноги пошли навстречу затрещавшим мотоциклам. В сетках местных жителей лежало что-завёрнутое в бумагу, и он понял, что не зря сегодня не дошёл до дешёвого яблочного. Стаканов, конечно, не было и пришлось посетить кухню, встретить недоумённые взгляды дежурных, и совсем уже некстати наткнуться на откуда-то вывернувшуюся Тайку.
                – Вот мужики, – сказал он несколько растерянно, – на уме только водка и бабы.
                – Недалеко ушёл.
Его из другого теста делали что ли? Покачиваясь ровно настолько, насколько гостям внушалась мысль, что он уже «хороший», Серёжа хватанул зубками пробку подарочной бутылки, подержал на языке язычок из фольги, рванул и открыл. Потом ровно разлил на троих:
                – Ну что: за мир во всём мире!
       Но Костик был явно с чем-то не согласен.
                – Какой же мир, когда ты девку из-под меня вытащил?
                – А тебе посидеть захотелось?
Зато Тюкин, настроенный миролюбиво, вспомнил песню:
                – Значит, выпьем за двух неудачников. «Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло,,,»
        Эге, да у тебя видно широкие планы. Но додумать эту мысль не пришлось.  Со своим стаканом подбежал некто Витя Борисов, с агрессивным требованием «водка мне», Серёжа щедро поделился с ним, и стал толковать местным, о том, как с помощью пития уяснить диахронию языка.
               – Наливаем человеку один стакан. Пьём. Наблюдаем за речью. Страдают окончания слов, согласование. Например, человек говорит «зелёный трава». Это означает, что согласование относительно молодая связь и лежит она не очень глубоко. Вот здесь, Витёк, – и он нахально постучал пальцем по темени страждущего человека.  Он давно замечал это: стоит даже агрессивного с виду человека вот так запанибратски потрогать, как бы сниходя до него, то куда-то исчезает его враждебность, точно через соприкосновение она разряжается, точно не должно быть наоборот! Исключения бывают, но очень редко. Они, возможно, требуют большей доли «прямого контакта». 
             Наливаем второй стакан. Нарушается механизм словообразования, предложения укорачиваются, исчезают прилагательные, выживают существительные и глаголы, речь наполняется междометиями. Эти связи и  в частности механизм распространения предложений, метафоризация их возникли раньше и лежат они примерно здесь, последовал щелчок по лобным долям Коли, присоединившегося к общему кружку. Но этот взъерепенился:
             – Махаться хочешь?   
     Тогда Серёжа просто приподнял его под мышки, подержал секунд пять пока тот дрыгал ногами и обещал побить супротивника, когда будет трезвым. Отброшенный в сторону Коля крикнул что-то вроде: «Бей его». Но призыв не встретил поддержки.
                – Протрезвись, падла! – посоветовал Витёк, входя во вкус пьяной лингвистической теории. – А дальше?   
По кругу пошла вторая бутылка.
                – Дальше плесни мне немножко, а то горлышко першит. Наливаем человеку третий стакан. Остаются немногие слова. Глаголы движения. Более того, сами существительные приобретают глагольный оттенок, например: «Руки!». На самом дне нашей памяти лежит то слово, которое мы произнесли первый раз. У многих это «мама», а один мой знакомый после трёх стаканов сказал только: «тяпа». Притаскиваю его домой. Что же оказалось? В детстве у родителей Славика была собака, которую звали…– И Серёжа сделал паузу.
                – Тяпа, – сказали Витя и Коля одновременно.
        –  Вот именно! – польщённый тем, что его понимают, продолжал Серёженька. – Открывается кардинальная возможность омолаживания человека. Дело в том, что мы стареем от повторяющихся впечатлений бытия. Если придать им новизну сверкающего детства, то исчезает моральное старение, что заметно улучшает физиологию… и иногда обращает вспять процесс старения….   
           Он болтал, а про себя думал: «Господи, что же я несу, плету какую-то софистику, неизвестно для чего». Но подголосок аплодировал и хвалил: «Вы выросли в моих глазах, паря. Из грузаля в главу непризнанного направления в языкознании».
         – А в общем всё чётко! – одобрил положения новейшей теории Витенька. 
       Разговор зашёл о спортивных достижениях парней Тропинкино. Опять кто-то из присутствующих был боксёр, кто-то каратист, самбист. Петька, например, с первого удара ломал челюсть, видимо, даже не попадая в неё. Оказалось, что гости уже соотносят имена и лица городских левчонок, но всё равно нуждаются в более подробной информации. Сразу же пришлось «выдать замуж» Диану Короткову – девушку с тугими античными ножками и Наташу Караваеву – очаровательную блондинку с заразительным смехом. Никаких затрат обе свадьбы совсем не потребовали. Разве что к последней пришлось придумать яркую деталь:
                – Говорил я ей об этом курсантике. Получит он свои крылышки и улетит. А он тут как тут. Едва не полетел я с балкона.
Нет, иной раз он всерьёз подумывал, что врать и верить слова, некогда бывшие однокоренными, ибо врать можно было лишь до тех пор, пока верят.
Где-то рядом громыхнула машина.
                – Вовка приехал, – сообщили гости и приподнялись.
         Ну и ну. Интернат делался центром притяжения окрестной молодёжи. В полуобнимку с Павлом и Витьком побрели к дровишкам, на которых сидели новые милые чуваки. Не собираясь менять пластинку, Серёжа продолжал болтать, пока деревенский остряк не оборвал его грубо:
             – А чем тебя делал отец?
И, зная ответ, требовалось вывести соперника на непотребное слово, чтобы как гласит азбука приёмов борьбы и словесных поединков подать руку, поддаться и, опрокидываясь на спину, перебросить через себя. И он ответил словами молоденькой учительницы литературы, сказавшей ему однажды:
                – Чего ругаться – дети по-старому родятся.
             – … что ли? –  поторопился остряк.
И осталось припечатать его к земле:
               – Это – тебя, а меня – человеком.
         Он припечатал острослова ещё пару раз, избавив себя от подобных загадок на сообразительность. Но здесь его взяли в оборот два мужика – Вова с северов, и амбал с речки, оказавшийся тоже Вовой. Их очень интересовал вопрос, кто же является «его бабой». По описаниям можно было понять, что спор шёл оТае или Лиле. Ответ, конечно, мог быть только нечётким, и Серёжа промямлил что-то насчёт того, что сделал предложение нескольким девушкам и надеется, что кто-нибудь согласится. Он даже готов это выяснить прямо сейчас. Впрочем, готовьте музыку, и всё узнаете сами.
              – А он их там по переменке, – почмокал губками ему вслед местный остряк.   
     В мужской комнате он застал совещавшихся Андрея и Лану.
             – Народ рвётся на волю, – резюмировала настроение девочек староста.– Что скажете, Сергей Викторович?
               – Сейчас они включат музыку. Можно танцевать. Не рекомендую Вову с северов и Вову амбала. Остальные так себе – куга зелёная. Павлик с гитарой – нормальный пацан. Витёк – ничего. В машину не садиться, а будут затаскивать – орать.
          Во дворе включили магнитофон, и мало-помалу наиболее смелые девушки вышли на крылечко, потом дальше и скоро задрыгались вместе с деревенскими кавалерами в свободных танцах. Короткову и Караваеву он успел предупредить, что обстоятельства сложились так, что пришлось «выдать их замуж».
               – А мужья ревнивые? – спросила Диана.
               – На ваш выбор.
               – Мой мне всё прощает, – засмеялась Наташка. – Но зато у меня страшно ревнивый любовник, – и шёпотом уже добавила: «Это ты, Серёжа, будешь меня защищать в случае чего».
        Они с Андреем обошли двор по периметру, немножко подрыгались в общей толпе, всё вроде шло чин-чинарём, и можно было спокойно вернуться к себе в комнату.
         –  Теперь, – резюмировал ситуацию Андрей, вытягиваясь на кровати, – охраняемые превратились в охраняющих. Мы можем рассчитывать на ещё один острый топор и хотя бы по одной деревенской девушке на брата. Так что у тебя там с астрономией: превращается пространство во время или время – в пространство, и какой из этих процессов более созидателен?  Что об этом думает твоя аспирантка?
           – Не знаю. Я думаю, что часть Вселенной расширяется, обращая время в пространство, а часть сжимается с обратным превращением. Так я схватываю двухчастное подобие истины. Кстати, критерий практики здесь не действует, мы всегда, с любыми приборами будем знать только часть, чтобы потом, мысленно достраивать ее до целого.
          – Изменение не всегда положительно. Однако в очаровательных «Незабудках» Пришвина читаем: «Последняя правда в том, что мир существует таким прекрасным, каким видели его детьми и влюблёнными». Именно на детские годы приходится наибольшая доля изменений в представлениях об окружающем мире, а, влюбившись, человек переживает такие же громадные изменения в мире своих субъективных чувств…
        Учёную дискуссию прервала Таечка, как ветер ворвавшаяся в спальню. Казалось, она не находила слов от ярости. Прошла к Серёжкиной раскладушке и зашипела: «Ты зачем сказал этим обормотам, что я твоя жена?» И попросила Андрея выйти, а когда тот вышел, попыталась отвесить пощёчину. Но Серёжа был настороже и поймал руку: «А разве это не могло быть в будущем? Или в далёком прошлом?  Человеческие «никогда», и «всегда» переходят друг в друга, становясь неотличимыми на бесконечной ленте времени» – «Теоретик, стихоплёт. Пусти мне руку». – «Драться не будешь?» Она отрицательно покачала головой, и он выпустил руку. – «А как же тогда Тонька?  А Динка? А Лилька? Со мной гулял, и даже «я тебя люблю» не услышала, а ей ты сделал предложение! Любвеобильный гусь ты наш», – продолжался между тем шёпот. Объяснять что-либо было бесполезно. Будешь доказывать, что Лильку назвал супругой, чтобы этот кретин почувствовал, что в случае чего даже более слабый противник будет драться до конца, хвататься за камень, нож, ибо вся биологическая история ревности самцов будет подключена к его ненависти, скажет: «Так ты трус. Ты без этого основания никуда». Или: «Ах! Для тебя мы самки?» Серёжа почувствовал усталость и вяло выложил последний аргумент: «Но только тебя я нёс полтора километра! До сих пор шея болит!»
В дверь вкрадчиво постучали, и, не дожидаясь разрешения, вошли.
                – Ленка Яркова исчезла, – объявила староста, спасая Серёжу от объяснений. Вместе с Андреем опять обошли двор, зашли в полуразрушенное строение, прошлись по малиннику и вишеннику, и, наконец, обнаружили беглянку на свидании с каким-то добрым молодцем, достаточно далеко от интернатской ограды. Мальчики сжали кулаки и пошли на парочку. Человек успел освободить руки из Ленкиного плена и спросил самое нелепое из того, что могло прийти в голову:
                – Как быстрее всего попасть в Алеевку?
«Ого! Гость из самого райцентра, – подумалось Сергею, – зашкаливающая популярность наших девчонок»
                – Я не из местных, – отвечал Серёжа.
                – Я тоже.
        Недоумение поспешила рассеять Леночка. Это был Лёнька, её давнишний знакомый и почти жених, работавший в стройотряде и приехавший повидать девушку. Огорчало только, что это мужское пополнение должно было убыть в эту же ночь, пешком добраться до трассы и там ловить попутку. Впрочем, зачем же пешком, и Серёжа послал Яркову к гитаристу Павлику. Когда Ленка отошла Андрюша в частушечной манере охарактеризовал обстановку:
         – У нас есть где и с кем разгуляться, у нас сладко вино, у нас девок полно, даже есть с кем нам боксом заняться.
Оценив такие прелести, Лёнька не мог остаться к ним равнодушным.
           – Что же? Я приеду как-нибудь.
           – На последнюю субботу-воскресенье, – уточнил Андрей.
             – Идёт.
             – Тогда поедешь! – увидел Серёжа подъезжающего на мотоцикле Павла, плотно обхватив которого на заднем сидении сидела Яркова. На спине зачехлённая гитара. Леночка спрыгнула и объявила Лёньке:
              – Павел согласился помочь. Через полчаса будешь в Алеевке. Только ты аккуратно вези.
              – Разобьёмся – разобьёшь мою гитару.
          Чисто арифметическая радость мальчиков  – три они делили на два – чуть ли не была равна Ленкиной. Андрюша даже помечтал о том, чтобы приехал весь стройотряд. На что Леночка заметила, что такую прорву будет трудно прокормить. Серёжа почувствовал дополнительную устойчивость и даже разнял у здания школы сошедшихся в схватке Кольку и Витьку, ещё раз придержав агрессивного Колю. Пришлось даже ещё особенно витиевато выругаться, удивив этим и местных, и Андрея с Леной.
                – Ну ты даёшь! – сказал Андрей. – Как это тебе и не хватает слов? Но видя, что Сергей расстроился, стал успокаивать классиками. Марксист, по его мнению, изменяя мир, не отворачивается от ругательных слов, а использует их энергию в своих целях. Ленин меньше всего заботился об эстетском закруглении мыслей. Святая чёрная злоба чувствуется в его обращении к «учёным бабам и дуракам второго Интернационала, занимавшимся буржуазным оскоплением марксизма и предавшим интересы рабочего класса». В «Уроках Московского восстания» мы видим его горькую иронию по поводу того, что социал-демократы не умеют использовать истин, «которые разжевал и в рот положил марксистам Энгельс». А в «Памяти графа Гейдена» дано блестящее определение российской либеральной демократии, как «пустой кишки, полной трусости и надежды».
             – Как ты всё это, Андрюша, помнишь? – изумилась Леночка. – Грубо. Но тут же противоречие: кишка пуста и одновременно наполнена. Это абсурд какой-то. Всё равно что полнота безнадёжной храбрости. И пустота очень опасна, она может засосать не только воздух, но и индивида, общество, государство
       «Ба, какая умная девочка! – сожалеюще подумал Серёжа. – Как же это я просмотрел». И решил немедленно показать, что у него тоже всё в порядке.
              – Грубость с тем, чтобы быть ближе к языку улиц, к языку массы, воздействуя на неё не только мыслями, но и эмоциями. Это всё находится в точном соответствии с двусторонним противоречивым требованием Ленина к революционеру: «трезвость и бешеная страстность».
              – Это понятно любой женщине, – огорошила Леночка мальчиков, -- любовь любовью, а презерватив иногда нужен. Даже когда с революционером… Ну я пошла. Поиграю мальчикам и с мальчиками.
              – А с нами? – спросил Серёжа.
             – Да вы уже заняты. Скажете, как освободитесь.
      На следующее утро ни колоть дрова, ни носить воду им не пришлось. Некоторое время они наблюдали, как дрова острым топором поочерёдно рубили Паша и Витёк. А потом Витёк, молодечась перед зрительницами, стал демонстрировать рубку коротким топориком, слегка доворачивая рукоятку и под углом придерживая чурку. Но всё же это была короткая рукоятка и при одном из таких доворотов, она вырвалась из правой и ободрала левую руку. Витя уселся на куче дров и растерянно стал потирать руку, точно пытаясь втереть алые капли обратно. Но быстро прибежали сразу две утешительницы: Юлька Коврова и Дианка Короткова, – и стали его лечить и мягкими движениями бинтовать руку.
              – Наше дело в шляпе, – обрадовался Серёжа, – сегодня мы свободны. Навестим бабушку Елену, потом Тонечку астронома, потом твоего самодельного поэта.
               – Но что я буду делать у Тони?
               – Сватать, конечно. А что я буду делать у поэта?
               – Сватать на заочный факультет, разумеется. Только двинемся в обратном порядке.
           И вот Саша Отмыкин показывает им свою невероятную коллекцию вин. Два шкафа наполнены винными бутылками самых разных стран и народов. Мальчики интересуются не подкрашенная ли там вода, и возмущённый Саша командует: «Выбирайте!». Серёжа был не прочь выбрать, но Андрей удержал: «Не будем портить коллекцию. Давай что-нибудь попроще». Тогда Саша принес самодельный самогон, настоянный на меду, промыли горло, и Отмыкин стал угощать их стихами: «Течёт вино и в радость, и в не радость, / Храня в себе и солнце, и лозу, / И отблеском потерянного сада / Накладывает вечную узду. / И мы неотличимы, каждый с каждой, / Мы – откровенье в буре и грозе, /И космос продолженье вечной жажды, / Находит в поцелуе и в слезе».  Серёжа рекомендовал избавиться от тавтологии в первой строчке и заменить космос бесами в предпоследней. Слушали и другие стиши в этом же роде. Растворение деталей быта в общих мыслях и лозунгах. Прослушав с десяток виршей, Серёжа подумал, что у этого коллекционера вин ни жены, ни закуски, и шепнул Андрею, что пора уходить, но тут появилась Таня с яичницей и салатом, и разговор о поэзии продолжался. Попутно выяснилось, что жена поэта училась вместе с Тоней в одном классе, та задачи решала быстрее учителя, а потом МГУ, физфак, аспирантура. Да, и астрономия. Мы её с восьмого класса инопланетянкой звали. Сашок после армии сначала к ней сватался, мы только школу окончили, но остановился на мне. И правильно. Мужикам слишком умная жена не нужна. Так что если свататься идёте, то зря. Но как тут же утверждал её мужик: «Всё незряшное с зряшным в особом кольце / И на солнце блестит перламутром, / И становится тусклым в вечернем конце, / Чтобы мудростью встать завтра утром. / Золотые смещаются россыпи, / Обнажается колчедан, просыпаешься утром на осыпях, / Вспоминаешь: вчера был пьян. / Но тяжёл без космической планки / Первый шаг без вины на вине, / И без плана – к инопланетянке, / Не пошёл бы к родной жене».
                – За космос, поднимающий нас вверх! – провозгласил тост Андрей, и по пафосу было видно, что «приподнимающей» идеей он заразился всерьёз. О вступительных экзаменах Саша обещал подумать уже в этом году.
            Посетили Елену Степановну, записали сказку о двух друзьях, переклюкавших смерть, путём переворачивания кровати, так что смерть, не зная с какого боку подступиться, оставила их, и по существу, наказала их бессмертием, с десятка два новых частушек. И в то время, как Серёжа решил, что к звездочёту идти не стоит, Андрею, как шлея под хвост попала.
                – Бабушка Лена, погадайте пожалуйста, вот на этого молодца и вашу соседку.
           Бабка стала отнекиваться болезнью головы, давлением, даже плохим настроением карт. И в довершение всего рассказала, как в прошлом году к девушке сватался сын первого секретаря райкома, а Тоня, как только он приедет, шасть через забор. В мою избушку мало кто заглянет. Отсюда и последовал вывод:
               – Не буду я гадать вам, парни.
     Серёжа снова сник. Но Андрею льстило, что в делах сватовства он заочно соперничает с первым секретарём.  Следовало опередить:
              – Можно мы войдём тайным ходом, бабушка?
А ход окажется забитым другой девушкой. Он сам не понимал, чего он боится.
              – Через забор?  Посидите, я предупрежу. Так свататься или в гости?
              – В гости! – обрадовался подсказке Серёжа и подумал: «Хоть бы её не было дома. Или была страшно занята. И чёрт меня дёрнул ещё пригласить Андрея». – И внутренний чертёнок отреагировал сразу: «Причём здесь чёрт? И не тебе ли, друг, хотелось / Примерить с Тонечкой постель, /Чтобы Вселенной стало тело, / Насквозь прозрачной стала цель. // И чтобы в этой карусели, / Не исчезая никуда, / Все токи жизни закипели / В купели счастья и стыда, // Когда потоки ваших квантов, / Нуль измерений и частиц / Вдруг оказались детским гвалтом / В конечном мире без границ». Бабули не было минут десять, и Андрей успел высказать своё недоумение по поводу перемены цели посещения. Наконец бабушка появилась и с порога обрадовала:
                – Вас зовут. Только с улицы. Кто-то забил дырку.
          Девушка и на этот раз была в саду, но не в купальнике забытья, а в лёгком белом сарафанчике у стола с тетрадкой и сборником задач по астрофизике. Пока Серёжа, ощущая сухость во рту, собирался с мыслями, Андрей витиевато заявил, что привёл к ней безнадёжно влюблённого юмориста и поэта в одном лице. И далее, как ни толкал его приятель, не сворачивал с намеченного курса.
              – О, – Тоня потёрла ямочку подбородка, – а как же ваш собственный цветник, собравший всех женихов округи.
                –  Что наш цветник? Он вянет перед вами. Он сразу стал пустыней без воды, не оснащён он также головами, способными понять сии труды…– собрался наконец Серёжа с мыслями, кивая на задачник. Нет, не зря сдавали восточную поэзию. Набрались комплиментов на несчётное множество девушек.
             – Подождите, Серёжа. Вы же тут выгуливали одну девочку. Очень даже ничего. Поругались?
             – Немножко.
            – То-то я видела её с Костей, а вчера с Толькой. Но бабуля рассказала, что гадала ей на вас. И выходило всё хорошо. Рукастая, молоткастая, ревнивая до безобразия. Я обомлела, как быстро она забила проход.
              – Видите ли Тоня было бы хорошо, – вмешался Андрей, которому роль свата пришлась по вкусу, – если б мой друг не считал нужным перед тем, как сделать предложение девушке, выразить свои чувства какой-нибудь длинной одой, прочитав которую, он сам забывает, зачем пришёл, и оттачивает стих дальше. Он влюблён в вас. Скажите ваше сердце свободно?
              – Сейчас и сердце, и ум заняты астрофизикой. На личную жизнь нет времени. Современная астрономия – самый захватывающий роман с фантастическим сюжетом. И на головы слушателей хлынула космическая поэма. Здесь было и превращение времени в пространство и обратно, инфляционная модель расширения Вселенной, чёрные и белые дыры, и возможность элементарной частицы оказаться огромной Вселенной и то, что сигнал из будущего может быть послан в прошлое
          – Кажется, вы очень похожи с моим другом, – улучив момент, вставил Андрей, – и представляете собой непостижимые трудности для сватовства.
           – И сколько раз вы успели побывать сватом?
            – С семнадцати лет ровно три раза. Я женил своего старшего брата, женился сам, и вот теперь передо мною третья и почти неразрешимая задача. А сколько раз вас сватали, Тоня, если это не девичий секрет?
             – Тоже с семнадцати. Последний раз Костик с мамой.
             – Надеюсь, вы им отказали?
             – Нет. Я дала Костику «Теорию поля» и сказала: «Выучишь, приходи!»
             – Это же отказ.
              – Если у него – любовь, это – согласие.
              – Понятно. А что вы порекомендуете выучить моему другу?
           – Наверное, третий том Ландау и Лившица. «Квантовую физику». Впрочем, может быть, он решит, из чего всё-таки состоит фотон, свет, волна…
              – Я уверен, он всё выучит, сообразит, узнает. Кстати, будучи грузчиком, он зарабатывает никак не меньше, чем доцентик, который бегает за вами.   
Тоня покраснела, и румянец ей очень шёл.
              – Откуда вы узнали?
              – Господи, Тоня! Да будь я даже профессором, я бы развёлся с женой и ухлёстывал за вами…
               – Тогда может быть вы хотя бы отобьёте доску обратно, а я пока заварю чай…
       Вечером купались на «змеином берегу», и, выскакивая из воды, Серёжа загружал Андрея массой вопросов, на которые ни у него, ни у друга не было и не могло быть ответов. Их окружала тьма египетская от самого сотворения мира.
            – Если мир расширяется, как говорит общепринятая концепция, то куда? Значит там уже есть заготовленное пространство или оно тоже рождается вместе с расширением.
            Андрей от больших вопросов переходил к маленьким и, бросая ему полотенце, кричал:
          – Возьмём для примера художественный мир, к которому ты добавляешь стихотворение. Мир расширяется по законам языка, традиции, разумеется дополнительное пространство и время рождается вместе с ним.
И нырял в воду, уходя от вопросов о соответствии Вселенной и художественного мира, чтобы там, на серединке речки, дослушать новые предположения Серёжи.
              – Аналогию можно продолжить. Как очень тяжёлые звёзды замедляют течение времени вокруг себя, так и большие поэты всё время оказываются в настоящем, время, вопреки Державину, словно боится утопить их в своей реке. Но почему у нас бытовое сознание побеждает и поэтическое, и общественное? Не согласен?
          Андрей выныривал у самого берега. Не спеша выходил. С бронзово загоревшего тела стекала вода. Ловил брошенное полотенце и, растираясь, отвечал, что вполне согласен, ибо люди пока ещё ходят ногами, а не на голове.
                – Принимался со мной в партию один товарищ. Спрашивают: «Почему ты решил, что твоё место в компартии». Надо отвечать. как по писаному, а он: «Да надоело мне, Михаил Алексеевич. Всё по ночным сменам гоняют, может, когда в партию вступлю, не так будут». Он искренне сказал то, что думают многие другие. Не «коммунисты, вперёд!», как у Межирова, а коммунисты, назад! Бытовое, карьерное время побеждает общественное. Происходит мутовка общественных ценностей. И в общем случае индивидуальное «назад» приводит к такому же попятному движению в истории.
             – Всё это грустно.
             – Ничего, Серёжа! Дурная сторона движет историю. Так говорил ещё Гегель, правда он не уточнял, куда, но будем считать, что она возбуждает хорошую настолько, что побеждает некая равнодействующая, и полной победы худу никогда не добиться. Боже мой, как нас вчера Ленка Яркова умыла. Скажем сразу, как мужчины, страшный ум неженской силы.
          В некотором смысле умыться им предстояло ещё раз. По узкой тропинке на белых лошадях стали спускаться всадники. На передней лошади в купальнике восседала Тайка, а за ней в штанах, но с голым торсом следовал «квадратик» или Толя Тюкин. Всадники спешились, лошади зашли в воду, где только что купались мальчики, и стали шумно пить воду. Бойкова молчала, а Толик любезно поздоровался и предложил: «Хотите покататься?» Андрей сразу отказался, а Серёжка, как бы раздумывая, вошёл в воду. Он забыл, с какой стороны следует подходить к лошади с левой или с правой, понятно, что не сзади. А лучше всего сверху. Резко вскрикнув, он загнал Тайкину кобылу на глубину, и потом уже сам наплыл на неё, твердя успокоительное: «Хорошая, милая!». Лошадь пошла к берегу, и он распрямился в седле. Это был его первый опыт верховой езды. Сделал маленький кружок по бережку, спрыгнул.
Толян искренне недоумевал:
                – Откуда ты узнал, что её зовут Милка.
               – Две лошадки у меня, / Обе мои милки, / И вниманья, и огня / Требуют кобылки, – смотря на Бойкову, выдал частушку Серёжа, заслужив «дурака» из доселе молчащих девичьих уст. Парочка оседлала лошадок и исчезла.
        – Итак, – резюмировал Андрей, – наши функции сторожей сменились девичьей осторожностью, так сказать внешняя устойчивость перешла во внутреннюю управляемость. О чём задумался, холостячок?
         – Думаю, что освоить верховую езду проще, чем квантовую физику.
Но вечный скептик, молодой женатик возразил, что усвоение верховой езды может быть сопряжено с увечьями, тогда как физика, даже квантовая, ущерба здоровью причинить не может. Впрочем, холостяк – это вечный флюгер, ему всегда что-нибудь мешает, в особенности собственная лень и безынициативность. Но игра стоит свеч. Используем мы в обычной жизни два процента своих умственных возможностей, раскочегарь мозг до десяти и этого хватит! Эх, был бы я холост. Я бы взял в нагрузку даже два тома теоретической физики.
              – Тогда разведись.
             – Три тома я не потяну.
   …  Дни текли, веселые и ласковые. Но вот однажды вечером, когда они с Андрейкой обсуждали очередную проблему из цикла скрытых параметров Вселенной, вошла Лана, закрыла лежащий перед Андреем томик Стендаля, помолчали. Выждав минутную паузу, Лана начала свою лекцию «английского бокса»:
               – Вы куда смотрите, сторожа? Где ваши глаза и уши? Они собираются с местными на гору и в лес. Встречать рассвет.
              – Всё естественно, – согласился Андрей. – Сначала танцы у нас, потом в клубе – обнимашки, затем – контакт третьего типа.
                – Я с самого начала была против всех контактов, а вы всецело этому способствовали. Вам нравились эти кудесники топора, мотоциклов и лошадей, и они показали себя мужчинами, а вы оказались безвольным придатком женской команды.
         И вышла. Серёжка поудобнее устроился в постели. Андрей вновь раскрыл Стендаля. Помолчали ещё. 
         –  Ни чуры, ни удержу, – простонародно посетовал Серёжа то ли на старосту, то ли на девушек.
        – Ну и что? Ну, выдадим несколько девчонок замуж, если им так того хочется. Кстати, я убеждён пойдут в основном девушки тёртые. Все всё знают и чем грозит, и что может быть.
         – Свобода есть свобода, – согласился напарник, – оно, может быть, и нормально и встретить зарю, и поамуриться, но я боюсь, что тут случай обратный: девушки опытные останутся, а романтичные дурочки пойдут.
         Скоро мальчики убедились, что верна именно вторая версия. Оказалось, что собрались идти именно те девочки, которые не позволяли себе ходить по деревне в купальниках, очень чётко понимали, что вести себя нужно порядочно и просто так не кокетничать. Обоснование у них было железное:
           – Встречают же после выпускного бала в школе рассвет? В последний раз. Когда мы ещё увидим эти сёла, этих парней, – мило улыбалась Наташа Караваева. Иррациональная идея повторения неповторимого владела этой головкой. Вероятно, она не помнила, что на том балу и том рассвете были ещё и физрук, и военрук, и кое-кто из родителей, да и одноклассники были хорошо знакомы.
         Доводы не действовали. Девицы пожимали плечиками, отшучивались. Юлька говорила, что идёт, но только на пару с Витькой. Азарова, так боявшаяся вначале, что во дворе «снимут девочку», была абсолютно уверена, что ничего не случиться и чёрте где, ибо она возьмёт топор и раскроит череп каждому, кто хоть пальцем её тронет.
              – Вас мы не зовём! Особенно тебя, Серёжа, – отвечала Элька, причмокивая губками.
              –Даёшь слово, что идём в ЗАГС по приезду в Куйбышев, – шёпотом шантажировала Лилька, – и я остаюсь, иначе иду искать себе мужа.
        Ужин проходил в какой-то напряжённой атмосфере. После барышни побежали в клуб на танцы. Ночь наступала как по заказу, тёмненькая и без звёзд, прохладненькая и с ветерком, кто будет кричать не сразу найдёшь. По дороге в клуб наткнулся на Римму и Аллочку, которые на его вопрос о предстоящем походе заливисто засмеялись, так что у него ойкнуло под сердцем. Римма притянула к себе и тихонько так огорошила, что она, конечно же, идёт, и даже не стала под брюки ничего надевать.
                –  Давай проверю!  – предложил Серёжа и услышал: «Дурак, я же пошутила».
У самого входа встретили его Вова с Северов и Вова амбал, и ему несколько польстило, что его они всё-таки считали распорядителем, ибо спросили:
                –  Как рассвет?
Очень хотелось ответить строчкой Зинаиды Гиппиус: «Не рассветает, не рассветёт». Но сдержал себя и похвалил мероприятие:
                – Отлично придумано. Городским девушкам надо знать всю красоту сельской ночи и утренней зари.
          Немножко настораживало, что от двух Вовок совсем не пахло алкоголем, зато у самого круга танцующих стояли два кадра, одного из них звали Петей, второго Муромцев не знал. Они обмеряли глазками танцующих барышень и вполголоса обсуждали кого и в какой позе хотелось бы поиметь. Эти были уже изрядно навеселе. «Драку что ли устроить? Или надо понемножку». Подошёл к Рите, одиноко сидевшей на стуле.
                – Рита, ты не танцуешь? Тогда домой, баиньки.
Но пока Рита что-то мямлила, у неё нашлась опекунша, подлетевшая вместе со своим кавалером.
                –  Отец какой нашёлся! Замолчи! Иди отсюда! – сказал за спиной голос ненароком услышавшей его призыв Эльки.
                – Да с ним-то никто не идёт, вот он и старается, – звякнул голосок сбоку, и он увидел Тайку в той самой изящной матроске, белой с синими полосками.
                – Ну, ты и вырядилась. Смотри стирать долго придётся. Помни про тракториста.
                – А ты про холодные звёзды, а мы с Толиком на лошадях в ночное, как у Тургенева, помнишь?
                –  Ты «Бежин луг», а здесь Чулимск Вампилова, и не ходи в ночное через лес, где душу вместе с телом изнасилуют, пообещав туманный бор чудес.
       Каким-то телеграфом смысл его агитации вынесло на улицу, и, когда он вышел из помещения, его тут же окружили. Тараном шли незнакомец и Петька, недовольные тем, что он наплёл про них девчатам.
            – Кыш, – зашипел он, – Прочь, Петька! Сами сейчас сорвёте экскурсию.
Окружение становилось плотнее, но вдруг распалось.
            – А кто он тут?
             Толкнули тяжелого Петьку, и тот послушно отступил.  Окружение рассыпала какая-то тройка низеньких и щупленьких… Цирк! Но краем уха из общего говорка выхватил: «под следствием, отпустили под подписку». Ах, вот оно что: аномаль, могущая использовать запретные формы нападения… То-то ручка у среднего в кармане.
               –  А ты паникёр, Петя, – тщательно продумал он фразу, – я бы не простил.               
        Средний щупленький сейчас же выбросил руку со спицей, но Серёжа изобразил футбольный удар и попал в руку, спица отлетела в сторону. Попятился назад, ожидая, что дружки среднего тоже что-нибудь выбросят из карманов. Но средний, потерев ушибленную руку, изумлённо сказал:
                – Во мужик! Как держит оборону! Саня!
И протянул руку для знакомства.
                – Выпьем?
                – А как же!
Отошли в сторону. Пользуясь темнотой, Серёжка лихо вылил полстакана водки через платок на землю.
                – Хорошо пошла!
                – Молодец. А чо ты так за них трясёшься? Ну возьми себе одну и пользуйся, а нам отдай остальных.
                – Я за них? Это они за меня трясутся. И как ещё! Побьют меня – ни одно яблочко вам не обломится. Будет у меня плохое настроение – то же самое. Не люблю без закуски.
                – Вот это столбик, – сказал собеседник.
         Прямо у фонаря, прислонившись к Толяну, выгнув спинку стояла Тая. В другое время он бы возмутился, но теперь выходило, что он, звавший с самого начала девочек к мальчикам, кругом виноват. Такова жизнь. В дураках она всегда оставляет умников. Новые очень милые друзья жали плечи:
                – У нас машина. Подбери себе и нам. Слушай, а может тебе какую нашу деревенскую?
                – Я даже знаю, кого ему нужно! Инопланетянку!
 Шальная мысль пришла ему в голову, но он сразу отверг это приключение.
                – Заказ принят. Но только чтобы в машине всё было. Музыка, шампунь, шоколадные конфеты.
                –   Всё понятно.
        Эта тройка идиотов в самом деле была уверена, что и он четвёртый. «Ну, почему же? – спросил проснувшийся подголосок, – ведь ты только что представил и Тонечку в предстоящем весёлом путешествии. Так что от животных инстинктов ты ушёл не более чем на сантиметр». Но спорить с чёртиком не было времени. Он постоял ещё на тёмной улочке, послушал, как матерятся кавалеры танцующих барышень, и испытал внезапно такой жуткий страх, что невольно стал ощупывать штаны. Мокрота какая-то. Ба-а! Он совсем забыл про платок, пропитанный водкой и засунутый в карман брюк. «Сходить на кухню, прихватить нож?»
       Немного в стороне о ограды он услышал голос Юльки:
                – Серёжа!
Так и есть: парочке нужен был разводящий, а драться было ещё рано, а она не умела освободиться и только повторяла: «Пусти, Серёжа!» Всё было ещё проще. Это был тёзка. Хлопнул его по плечу:
                – Серый! Ты с ума сошёл – это же двоюродная сестра Ваньки Узбека.
Тёзка выпустил девушку и ошарашенно глядел на Сергея.
                – Какого Узбека?
                – Узбека не знаешь? Но эти вот щупленькие со спицами, один под следствием, под ним ходят. Сейчас на машине приедут. Газуй домой, а то Узбек с тобой лично познакомится. Тёзку как ветром сдуло.
                – Как ты его ловко! – восхитилась Юлька.
                – Ничего особенного. Разводящий с помощью развода. Учись, Юленька, девушкам такие вещи иногда необходимы. Надеюсь, вы-то не идёте встречать утреннюю зорьку?
                – Нет, вся наша комната не идёт… Серёжк, я хочу в туалет. А туда боюсь.
                – Ой, мамочки! Ну шмыгай в кусты. Посторожу…
      Во всех комнатах интернатского общежития горел свет. В комнате мальчиков шла настоящая перепалка Андрея и Ланы. Невозмутимый Андрей был очень спокоен и предлагал не делать проблем там, где их нет. Староста была растеряна из-за того, что впервые теряла контроль над массами. Андрей предложил сыграть в «гусарика» и стал сдавать карты на троих. Но игра как-то не клеилась. Рассказ Сергея о тройке щуплых со спицами и на машине несколько смутил Андрея:
             – Это похоже на что-то серьёзное. Они могут кого-нибудь просто затолкать в машину.
              – Ладно, – сообщила староста, – есть и хорошая новость к Ленке приехал Лёнька.  Правда, они тоже в клубе, но, думаю, Лёнька придёт. Здесь у нас остаются два ферзя, а мы с Серёжей идём в клуб, и, если понадобится, и дальше.
               – Где мы будем там их искать? Бегать по кустам? – изумился Серёжка. – Давай сделаем так, чтобы они бегали за нами!
                – За тобой не побегут.
                – А давай из себя сделаем центр событий!
                – Давай, – побледнела Лана. – Чая попьём и пошли.
       Усмехаясь, запасливый Андрей налил кружку смородинового вина, чётким движением расстегнул сумку и извлёк бутылку водки. Конечно, Лана, этот вечный антидиалектик, воспротивилась этому. И мужчины подчинились. Серёжка и без того был на взводе, а Андрей решил заварить кофе и счёл нужным подвести юридическое резюме.
               – У остающихся ферзей и королев всё совершенно чётко, если к ним полезут в окна, то это будет необходимая оборона. А вот у идущих в леса, на горы и в степь такой чёткости нет.
               – Ха! – фыркнул презрительно Муромцев, поймав горьковатую усмешку приятеля и поняв, что несокрушимо спокойный беспокоится за них.
Начиная с этой минуты, он знал, что непременно сорвёт намеченную экскурсию, хотя бы для того, чтобы спокойно выпить с Андреем и завалиться спать. Надо будет им почитать что-нибудь со сцены. Каким-нибудь расхлёстанным ритмом что-нибудь грубоватое.
        И уже шли они с Ланкой к клубу страшно растерянные от того, что половина страшно уверенных в себе всё ещё оставалась там.
                – Поговори с ними как женщина.
                – Дай мне руку, мне страшно.
Было так темно, что бетонная дорожка с трудом просматривалась. Зато у клуба слишком ярко горели фонари. Надо было скромненько перелезть через заборчик и вонзиться во вход сбоку. Но Ланка предпочла тянуть его по центральному ходу сквозь толпу. Вот и получилось:
                – Что же вы стоите, елдаки незаряженные, – прогремел бас Вовы с Северов, – кому эта?
    И по тому, как помертвело шевельнулись Ланкины губы, Серёжка понял, что не сумеет поговорить она с ними как женщина, ибо она ещё девочка. Он выдернул свою руку.
                – Это – моя! – гаркнул он, переламываясь в поясе, и тем самым предохраняя себя от удара, пролетевшего над головой, и дружески обхватывая соперника. – Ты что Вова, с дуба рухнул? – А за спиной уже сказали:
                – Это что же? Они все твои?
 И слышался голос тёзки:
              – Он кентуется с Ванькой Узбеком. Говорит, сегодня приедет.
               – Этот… из самой Самары? Что он здесь забыл.
              – У него здесь его сестрёнка…Ничего девочка.
Не сбежав, тёзка продолжал приносить пользу.  Так они и прошли через коридор ожидающих.
                – Ты что Лан побледнела? Девочка что ли?
                – Как тебе не стыдно!
                – Стыдно, у кого не видно.          
Врезавшись в круг танцующих, Лана запричитала:
                – Господи, и как вам охота тащиться с шантрапой неведомо куда. Что скажут ваши мамы? Вас могут напоить, изнасиловать, убить…
        Начало было неплохим. Продолжение было как у замечательной классной руководительницы:
                – Завтра же я буду звонить вашим души в вас не чающим родителям и не думаю, что они будут в полном восторге.
Теперь следовало поддержать. Он выскочил на сцену и стал кричать что-то из Франсуа Вийона: «Я знаю, как смеются потаскухи, / И волчий смех аукающих лиц, / Я знаю, проведут тебя простухи, / Хотя в капканы ловят даже лис…». Музыка смолкла, и наступила тишина. Серёжа торжествовал победу, но тут к завклубу подбежал какой-то парень, они о чём-то пошептались, и музыка возобновилась. Серёжа уселся рядом с Ленкой и Лёнькой, которые так были поглощены собой, что не сразу дали ему интервью. Наконец Ленка соизволила перестать трепать Лёнькины волосы и ответила:
              – Если я иду, то и он идёт, хотя, возможно, – теперь она потрогала свои локоны, – мы идём отдельно. Всё понимающий, ты меня понял? – спросила девушка напоследок и полезла к Лёньке на колени.
               – Мисс Яркова, в нашем замке имеется свободная комната, конечно, не со всеми удобствами, но…
                – Дорогой, – она вопросительно посмотрела на Лёньку, – мы подумаем, правда?
Эти ещё не наигрались, но играть с ними было весело.
                – Всё понимающего беспокоят некоторые вопросы, связанные с игрой на гитаре…
                – Ты, конечно, хочешь научиться. Что ж, Лёня, придётся нам остаться. Двигай ходиками. Пошли.
Она всё понимала слёту. И теперь можно было идти потанцевать, повертеться рядом с Ланой. Похвалил:
                – Речь была жёсткой, но правильной.
                – Думаешь, подействует? Я к Бойковой, а она: «Я одна что ли?». Лилька: «Какое право ты имеешь приказывать?». А Людочка: «Чего пристала? Не я же инициатор!» У них до полтретьего танцы, а потом – на природу…
              – Нужен инициатор. То есть проводник или, говоря точнее, точнее проводница этой идеи местных встретить рассвет. Ты говорила с Азаровой?
                –Да. Она похвалила меня почти так же, как ты…
       Вот и инициатор. Слегка качнуло от возникшего вдруг напряжения в поясе, как бывало с ним, когда после опохмелки приходилось швырять тяжёлые мешки. Физически ощутил, как тяжелеют руки. Взвывал вечный Али-Баба со своими сапфирами и жемчугами, мигала цветомузыка. Было чем привлечь девчонок. Стиснув зубы, протиснулся между ними, поймал в перекрестие бровей танцующую Азарову, приблизился к ней, кивнул на весёлых парней, удивился и тихо посоветовал:
                – Значит амуриться с паршивцами, считающими вас за потаскух? Бери топор, чтоб дать отпор. Орите, если что. По кустам мы вас всех не соберём…
Азарова удивилась:
                – Этот Петька… приличный парень. Он подошёл ко мне и спросил: «Ты замужем?» – «Да», – говорю. –«У меня вопросов больше нет». – Что было, то прошло, я стала смелой, Серёжа. Женщины, наследницы амазонок, не должны ничего бояться. В конце концов матриархат победит, ты не согласен?
                – Да, вероятно, деревенский воздух способствует глубокому проникновению в историю, – быстро согласился он.  И потом без перехода тихонько сказал ей гадость, услышанную от «приличного парня».
                – Ты чего? Это зачем?
                – Я только повторяю, что о тебе говорят у дверей.
Розовые щёки Натальи побелели.
           – Я не дамся, я…
            – Не злись. Когда я пьян, меня тоже тянет совершить то, что желает природа.
              – Меня тоже, – засмеялась Азарова, – но спать с тобой я не собираюсь. Это было просто сохранение тона. Озорство наперекор всему.
Оставался ещё один и решающий довод:
           – Когда вас приглашали шестеро, а собралось сорок, что это?
  Похорошевшая от волнения Наталья вывела негромко:
           – Всё в порядке. Мы не пойдём.
      Музыка смолкла, стих девичий шёпот, девчата парами покидали танцпло- щадку и клуб, уходили со сцены местные наблюдатели. Низенький завклуба жал Сергею руку, благодарил:
            – Совсем не улыбалось мне сидеть всю ночь с нашими разбойниками. Давай выйдешь через служебный ход.
             – Волков бояться – в лес не ходить, – отвечал Серёжа, более обеспокоенный настроем Тайки на ночное, и, ожидая увидеть белых лошадей, уносящих прочь девушку и её кавалера. Но лошадей не было, и ему стало хорошо и спокойно.  Ожидая, пока выйдут последние любители танцев и рассветов, присел на скамеечке и меланхолично смотрел, как около скамейки, не торопясь, группируются человек десять парней, так сказать, партия обманутых надежд с целью наказания виновника. Машина щуплых со спицами что-то запаздывала. А Петенька уже подходил:
              – Увёл всех и успокоился? Зачем?
         Действительно, как будто его душила ревность. Во имя чего действовать против естественного влечения полов? Да и никогда не был он высокоидейным. Но надо было продолжать игру. Он бесстрастно покачал головой:
               – Не-а. Ночь обязательно будет. Просто я люблю шампанское. Ящик шампанского, и все пойдут. Куда угодно.
Он знал, что это требование невыполнимо. Они ещё теснее сгрудились вокруг него, но в тот момент, когда он привставал котёнком, чтобы броситься рысью, исключительно гибкая рука абсолютно негибкого метафизика Ланы из-за чьего-то плеча достала и вытащила Сергея.
            – Ты чего здесь сидишь?  А ну пойдём, пойдём.
     Это было сказано с такой неумолимой решимостью, что ватаганедовольных расступилась, а Лана спокойно взяла его под руку и повела, поинтересовавшись тихонько: «Они что тебя тут заложником оставили?»
 Было над чему удивляться. Девчонка, испуганная тем, что девочки перестали её слушать, вот так, нимало не смутившись, вытаскивает его из весьма агрессивной группы. За ними всё-таки шли, но это уже не мешало ему смеяться:
                – Ну что, Ланк, сдали мы с тобой зачёт по педагогике?
                – Погоди ещё.
 И жизнь, любящая всё переворачивать в человеческих отношениях, вывернулась и тут: бывшие десять минут назад самоуверенными девочки растерянно ждали дальнейших указаний:
                – Что сразу заходить?
         Конечно же, естественным желанием старосты было загнать всех, пересчитать и закрыться, но, смиряя себя, она проговорила, что можно остаться и послушать серенады разочарованных женихов, тоскующих о своих Пенелопах. Серёжка сбросил куртку, постелил её на порожек, приглашая Лану садиться. Та села, и он спросил, можно ли её обнять чисто платонически в честь этого события.
             – Какого события? – насторожилась староста.
             – Возвращения блудных дочерей.
            – По возвращению домой, пожалуйста.
         Андрейка с чайником в руке появился из кухни, доложил, что о машине удальцов со спицами все проинструктированы, и позвал поддерживать бодрость глотками обжигающего кофе, а заодно взялся обучить собеседников игре в покер. Но и обучение не помогало Лане. Она часто дёргалась, поглядывала во двор, где продолжала петь песни гитарная компания и ещё оставались некоторые девочки.
               – Слушайте, а вдруг они убегут под шумок?
Андрей презрительно щурился:
                – Нет, командир. Произошла смена настроения. А это – функция очень многих переменных.
Серёжа был занят новыми очень приятными абстракциями:
                – Не означает ли это, что после того, как закончилась поляризация сил, утилизация общего возбуждения в пользу одной из них уже невозможна, и вопрос решается прямым действием?
                – Я с вами, мальчики, сойду с ума скорее, чем от девочек, – огорчилась Лана, встала, и, выйдя на крыльцо, скомандовала:
                – Девчата, спать!
         Это совпало с приездом ожидаемой машины, и горожаночки быстро забежали в интернат и затворились. Но как только они погасили огни, парни устроили им прощальные потёмки. Серенады превратились в похабные песни, зазвенели стёкла, заходили под стуком двери, и тёмную ночь прорезали искрящиеся ругательства. Больше всего Сергей Викторович был доволен тем, что теоретически предсказал это «прямое действие» за пять минут до его начала.
               – Понимаешь, Андрюша, я угадал. Я вывел это на кончике мысли, как Леверье на кончике пера. – говорил он, помахивая топором. – Ты слышал моё предположение? Лана, подтверди!
              – Брось топор, дурак, – вместо одобрения услышал он от Андрея. – Сидеть за убийство захотелось?
          Серёжа схватил великолепный газовый ключ, будто созданный для сокрушения правых скул соловьёв разбойников, спрятал его у себя под подушкой, и, закрыв глазки, минут пять ругался про себя так, что всё звучащее за стенкой было не более чем детским лепетом. Но скоро стук стал слишком надоедливо лезть в уши, и Серёжка пошёл в девичью спальню, посмотреть на атакуемые окна. Осаждаемые негромко переговаривались. Кто-то схватил его за руку, неопределяемым шёпотом прошелестело: «Я уже голая, понимаешь?» – «Да. Страшна опасность внешняя, / Но хуже – изнутри, когда как тьма кромешная / нахлынет, хоть ори. / Идёт путём неведомым, / Плетёт свои силки / И с новыми победами приходят слизняки». Большинство интересовалось вопросом: бить или не бить, если полезут в окна. Несколько докторально он говорил, что решение этого основного вопроса несколько в иной огласовке давно было дано классиками: «Битие определяет сознание», и поэтому, мы встречаем рассвет, под трёхпаловый свист, когда все забываются знания, и исходное «да» превращается в «нет», просвещая само осязание».
           В тёмном переходе столкнулся с Лёнькой. Ленка, разумеется, тоже была здесь и от него не отходила.
          – Да, – изумлялся жених, – попал я в кашу! Вроде бы всё мирно было. Что-нибудь в руки есть?
         – А как же! – помахал Серёжа газовым ключом. – Есть и топоры, но некоторые против.
        Некоторый выступил из тьмы и подтвердил, что лучше всего колья, которых он заготовил ровно три штуки. Ими вполне можно остудить пыл, а железки – превышение необходимой обороны. На самый крайний случай. Посовещались. До Алеевки не добежишь, а здесь никого не поднимешь. Так что волей-неволей придётся встречать рассвет. По стеклу стали водить камушком, изображая стеклорез. Стали стучать по стенам и прыгать на крыше веранды, но на явный штурм осаждающие так и не решились. Где-то в пятом часу на мотоцикле приехал участковый, и аборигены разошлись. И в то время как мужской коллектив отмечал снятие осады и отъезд милиционера, в женских комнатах поднимался сначала лёгкий смех, перешедший в хохот когда чей-то тихий, но внятный голос произнёс:
                – Только зря разделась догола.
  Лёнька предположил:
                – Это над нами. Мы не имели никакого права вмешиваться в естественный ход эволюции, в отношения города и деревни. Поэтому спасибо нам никто не скажет.
Однако его неотделимая, как тень, Леночка тут же это и произнесла.
Серёжа процитировал слова Мефистофеля из «Фауста»: «Ведь сотворив мальчишек и девчонок, / Сам Бог открыл глаза ещё с пелёнок / На этот роковой вопрос». Андрей запустил пятерню в свои волнистые волосы и извлёк оттуда:
           – Ну, мальчишек и девчонок творят не боги. Мефистофель был в этом деле профан. Поэтому мой тост за творящее женское начало. Смородиновым вином стали угощать старосту, но она только-только помочила губы и налегла на сардины в масле. Опять говорились какие-то чрезвычайно остроумные тосты, но уже тяжелела голова и хотелось на воздух.
          Баюкающее тёплое утро разливалось за порожком, бледный месяц висел над талым туманом загадочно шепчущихся камышей, узкой лужицей протоки, разбросанной изгородью заборчиков. Размышляли о психологии толпы.
          – Нет, в деревне как-то быстрее трезвеешь, – убеждал друзей и самого себя Андрей, которому предстояло спать не более двух часов, поскольку он собирался уезжать. С собою он звал и Лёньку, подводившего под всё естественно-научную основу.
           – Конечно, более ионизированный воздух проветривает голову лучше, но всё дело в состоянии мозгов. Ты не допускаешь повторения окружения?        Андрей, сторонник сопоставлений литературы и жизни, заметил, что после кульминации в литературе не всегда, но в жизни обычно следует развязка.
       А по мнению Серёжи, всё дело было в активности человеческой психики. Поэтому пьяны бывают не только от водки, но и от молодки, от девичьей походки, от ласковой погодки… Так и в этой толпе. Мальчики были пьяны всем сразу, может быть, самим воздухом. Трезвеют же быстрее всего по необходимости. Но уже давно хотелось спать, и, падая на раскладушку, он задал себе маленькую задачку: уловить мысль, которая придёт последней перед засыпанием. Но он пропустил эту мысль…
       Кто-то тронул плечо, и он открыл глаза. Скользнул ладонью по рукам Лёньки и Андрея. Последний счёл нужным предположить и предупредить:
                –  Думаю, всё будет спокойно. Зайду в Алеевское РОВД.
                – Оставляешь меня в девичьем царстве…
                – На одну ночь. Будь осторожен как на минном поле. Слушай, перебирайся на мою кровать. Пока…
       Благословил, так сказать. Ясный голубоглазый день вошёл в комнату вместе с Наташкой Азаровой, затих, притаился и вдруг дёрнул его за руку.
                –   Спи-и-ишь?
Вдруг вспомнилось, что она накануне пообещала не спать с ним. Похоже, хотя бы формально, Наталья собиралась эту клятву нарушить, но, как известно, форма в некоторых случаях опережает содержание. Особенно, когда эту форму составляет простыня и неизвестно, есть ли под ней что-либо.  Ручку двери пересекал один из заготовленных Андреем колышков, и она была надёжно закрыта. Он приподнялся, но Азарова внушительно зашипела: «Ложись! Все ушли купаться! Только на кухне Олеська и Ритка кашеварят». И не очень аккуратно подвинула обомлевшего Сергея к самой стенке, прошептав ещё: «Да что ты как ватная кукла?» – «Я боюсь женщин» –«Напрасно, они не кусаются. Я просто пришла поговорить о вчерашнем. Нас пригласили такие милые мальчики, мы и не думали, что такие болваны припрутся. А ушли мы не потому, что вас послушались. Мы сами так решили». Это было хорошо, что она говорила, слова всегда предотвращают, тормозят инстинктивные первосигнальные импульсы. От лица Наташи в сползающей простыне, обнажающей соски, весь девичий гарнизон «рассветиков» заявлял о своей разумности.
            – Всё проще, Наташа. Мы не могли убедить вас не ходить иначе, как приготовившись идти вместе с вами. Но функция убеждения двусторонняя, и в то время, как мы вводили себя в прогулочное настроение, у вас оно улетучивалось. Убеждая нас не ходить с вами, вы и сами не пошли.
                – И это проще? Это болтовня. Мы не пошли – и всё!
                – И мальчики не полезли в окна – и всё!
                – Конечно, смелость города берёт, как сказал Наполеон. 
Это чем-то задело Серёжу. Он упёрся в голое плечо Натальи и жарко зашептал ей в ушко: «Как добавил в другое время Дмитрий Донской, смелость берёт города, когда для защиты города уже ничего не осталось, кроме смелости». Говоря так, он сделал попытку осторожно перелезть через неё, боясь, что каждое его прикосновение будет истолковано как-то не так. Но Наташа! Наташа! Вне всякого сомнения, амазонка держалась молодцом, хотя всё сползала и сползала простыня, обнажив уже пупок, оставив лишь местечко, где живёт барышня, но на раскладушке он увидел аккуратно сложенное платье и бельё, шёпотом сказал: «С собой взяла ты простыню, оставив всё на раскладушке». – «Да иди же сюда: ничего не осталось, кроме смелости», – прошептали ему в ответ. Яркие голубенькие глазки ударяли ему в лицо, и впластывалось в кровать упругое тело её, и вар поцелуев властно обжигал рот и щёки…
           – Что это было? – спросил он потом, совершенно ошеломлённый и опустошённый.
            – Мы встретили рассвет, Серёжа. Понравилось?
Он не мог увидеть всё это через зеркальце рифм, и это его печалило:
            – Разве это любовь?
             – Это хуже. Это рок.
      Рок прекрасно рифмовался с пороком, проком и сроком. И означал что-то неизбежное. Неизбежное в этих руках, скользящих по загару, и шкаф с Иветкиной, и мама со шлёпанцем. Олеся стучит в дверь и кричит:
             – Серёжка, обедать!
           И в поблёскивающих Наташкиных глазах вдруг видится  совсем ясно, что бывает потом почти у всех и почти всегда: гости, озорно и пьяно орущие «Горько!», странно исхудавшая на лицо с чёрными угольками глаз, с нервными проблесками вот этого самого мгновения, когда он целует её, говорящая звеняще и обиженно: «вот произвела», колышущийся, живой свёрток, который страшно нести, потому что боишься уронить. Цветы и шум. А здесь она говорит тихонько: «Попроси принести сюда, пойдёт на кухню, я выскользну».
          – Олеся, во имя святых и босых! Можно обед сюда?
           – Можно. Только откройся.
         Уже одетая, Наташка наклоняется над ним целует, щебечет «приду ночью», при этом колёсики ее глаз вдруг вырастают до размеров коляски с ребёнком, которую надо толкать, когда она идёт прицепившись под руку, и выговаривает, что хотела бы купить да не могла, потому что… и он, сосредоточившись на её горе, вдруг совершенно забывает о той смешной и дерзкой амазонке, явившейся к нему однажды… Возникло ощущение того, что он живёт во всех трёх временах сразу.
        Немного позднее он увидел, что его глаза стали абсолютно немужскими: девчонки ходили по двору, а его глаза перестали следить за просвечивающимися пижамками, узкими купальниками, тугими попками. Жуть какая-то! Избавляясь от наваждения, тёр глаза, не проходило!
         После обеда отправился с местными ребятами на речку. Шли, обмениваясь комплиментами:
                – А правильно ты баб не пустил!
                – Надо было пустить: «оглушить бы их трёхпалым свистом, в бога их, и в бабушку, и в мать». Вот вы правильно не полезли в окна.
                – Ошиблись, – печально заметил Коля.
Так что позиции сторон кардинально поменялись. После купания стремительный сон бросился на него как опытный борец на новичка, и он заснул на берегу накрыв лицо рубашкой.
                – Спи-ишь? – опять протянули рядом.
Он радостно встрепенулся, сбросил рубашку. Но перед ним вместо Наташки стоял Петя. Берег уже был заполнен аборигенами, и воскресное солнышко уже шло по нисходящей. Руки и ноги автоматически подбросили тело, озорство плеснулось в рот и вывело:
                – Ну, что Петя, не пошли клушки?
                – Видно, всю ночь сторожил?
                – Страдал, пересчитывал, боялся…
                – Чего?
                – Не знал, сколько алиментов придётся платить…
Смеялся Петя, смеялся беззубый «король»:
                – А ты чо… каждую?
                – Бассейн бы высох, король.
        Снова купался и снова спал, чередуя эти два действия с завидным постоянством, пока не ощутил жжение и на плечах, и на животе. Тогда он набросил на себя рубашку и пошёл играть с местными в карты, тренируя собственную устойчивость и управляемость в агрессивной среде. Дважды остался дураком, а в третий раз выбросил победные козыри и в ответ на желание прийти и поприветствовать отъезжающих завтра салютом из ружей, мило улыбнулся: «Всегда рады!» Сам же он боялся больше всего, что Наталья выполнит своё обещание.
        На следующее утро они уезжали. Побежали по рукам Серёжки подушки, одеяла, матрацы. Он стал главным носильщиком этой мягкой рухляди, которую сложил в отдельную комнатку под присмотром строгой директрисы интерната, бывшей явно не в духе и ругавшей девчат, плохо вымывших полы, мужа, ничего не понимавшего в перестилании крыш, школьников с каждым годом становящихся всё глупее. Вот раньше! Хорошим примером всплыла опять Тонька, и у Серёжи больно кольнуло в области сердца. Печально подумалось, что и Вера Олеговна когда-то была удивительной девушкой, певуньей, лгуньей, щебетуньей, а теперь вот – редкостная невзрюя. Ему было жаль её мужа. И отчасти поэтому очень не понравилось, когда Азарова заняла место в автобусе и для него, и как-то по-хозяйски сказала: «Серж, садись!» А рядом были Лиля и Тая, на другом ряду кресел. Так что получилось наихудшее из возможных размещений. На всякий случай спросил соседку: «А как же жених, не приревнует?» – «А ты можешь ревновать сам к себе?». Это был бы полный финал, если бы через минуту не прозвучало: «Хотя я ещё подумаю, кого из вас отправить на скамеечку запасных». Каким-то образом, посвящённая в местные новости лепетала Тая:
                –  Андрей написал на Кольку. На него-то зачем? Эти уроды с машины, ладно…
     Он хотел пояснить, что ввиду отсутствия состава преступления пацанам ничего не будет, но вспомнил, что состав такой вполне может быть у него, ибо перед самой зарёй Наташка забежала к нему и, укладываясь, предложила: «Изнасилуй меня!». – «Заявление напиши». Обиделась. Дальнейшую дискуссию прервали резкие голоса за дверью, и сумбур последней ночи был усилен тихой девочкой Ритой Шумковой, у который вдруг обнаружился двоюродный брат, желающий отвезти её в Куйбышев уже этой ночью на дядиной машине. Лана держала её за руку, а та рвалась наружу. Названный брат её прохаживался по крыльцу, пришлось выйти и, отойдя с ним в сторону, спросить его, как зовут папу. Оказалось, Алексеем Ивановичем. Вернулся к Лане и Рите, и выяснилось, что ни имени, ни отчества своего дяди Рита не помнит. С большим трудом, но Риту удалось убедить, что и брата никакого нет у неё в этой деревне. Особенно усердствовала в убеждении Наташа, незаметно выскользнув из комнаты и превратившись в строгую блюстительницу нравов. Когда Рита выкрикнула, что это не двоюродный, а троюродный, и вообще все люди – братья, и никто не имеет права удерживать её, совершеннолетнюю, от ночной прогулки. Серёжа получил оплеуху по носу, закапала кровь, в сторону отлетела Лана. Шумкова отодвинула засов, но дверь была заперта ещё и на ключ, и девушка рванулась к окну. Азарова в прыжке достала Риткины ноги на подоконнике и убедительно-мрачным тоном сказала, что её папа – большой друг доцента Ведерникова, принимающего фольклорную практику, и ему ничего не стоит попросить, чтобы у некоторых троюродных сестёр был очень долгий зачёт… Рита раскрыла рот и утихла...
        Последний ночной бунт не умещался у него в голове, но просился на строки Наровчатова, которые он вдруг стал читать вслух: «А на вас посмотреть – просто плюнуть с тоски, / Не умеете вы, люди, жить по-людски!»
Тайка протянула ему карманное зеркальце:
                – Посмотри на себя. На нас не надо.
                – Да. Морда как у дикаря, неделю бывшего на охоте.
Возвратив зеркальце, до самой Бобровки сидел смирненько…
     Теперь она была залита ярким солнцем, но следами недавно прошедших дождей искрились лужи, хохочущими парадоксами солнечные зайчики ударяли в глаза, пытались брызнуть в рот, и он, огорчённо плевался. Чёрно-белыми смешными уголочками выкаблучивалась память, а он бежал и бежал по Бобровке. Бобровских он помнил. Года два назад ездил к Люси Бурманжи, отдыхавшей там в санатории. Это была последняя их встреча… На обратном пути купил две бутылки пива, и здесь вот, прямо от магазина качнулись двое навстречу:
                – Дай!
Гранатами вскинул бутылки:
                – Возьми!
Те отпрянули ненадолго и снова сунулись с теми же словами, получив тот же ответ. Так и провожали до самой автостанции. Сейчас магазин-погребок был закрыт. Серёжка растерянно оглянулся, ища бесконфликтного понимания у первого встречного:
                – Ну что? – спросил он, прищёлкивая по горлу.
                – Закрыт до одиннадцати.
                – А ещё?
                – А вон там вино на розлив, так там…
Очередь у стойки была действительно потрясающей, да и состояла она из людей, не очень любящих уступать, и можно было отстать от автобуса. Но, ссутулившись, напустив на себя самый жалкий вид, стал полушёпотом бормотать о горящей душе, умирающей от жажды, и протискиваться вперёд. При этом не забывал наговаривать на себя:
                – Вот лезет! По уху ему дать мало! Нах-хал!
И тут же страдающе, сбивая темп речи:
                – Нельзя опоздать, автобус, девки!
А потребность в сочувствии, сострадании другому так же древня и веща, как и сам неоантроп, и всегда существует возможность обратить её на себя. И парень, по виду из тех, которые не только не уступают очередь, но и дорогу, бросил продавщице:
                – Да налей ему, тёща! Я плачу!
Так он и выпил стакан вина без очереди и за счёт диалектики. Можно было, конечно, потребовать и ещё, но это значило уже преувеличивать силу психологического закона и рисковать просто получить по шее. Он ещё успел купить на базаре кружку вишни и кружку смородины и успеть к отходящему автобусу. Прошёл к своему месту, угостил соседок и заснул… Проснулся на финальном отрезке пути, когда Азарова энергично толкнула его в бок. Девушка, казалось, была в затруднении:
                – А если он приедет меня встречать?
                – Не приедет.
                – А если? Мне уехать с ним?
                – А как хочешь!
          Лёгкая тень раздражения пробежала по Наташкиному лицу из уголков рта к уголкам глаз. Ага, голубушка! Испугалась. Возьму и провожу всем подружкам назло. А автобус уже шёл по городу, уже выходили некоторые собирательницы фольклора, и он, зашнуровывал кеды, пробивался вперёд и выскакивал близ вокзала с напутствием пожеланием: «Привет родителям!»  Куйбышев встречал их зноем, мороженым, звоном тормозов всех видов транспорта и беззвучием шелестящих клёнов. Серёжка брёл рядом с соседками по транспорту, рассказывал какие-то глуповатые истории, пока Наташка не прервала его: «Ты чего за нами плетёшься?» А Таиска молчала.
                – Мне просто нужно в «Военную книгу», – на ходу придумал Сергей.
Бойкова обмерила их глазами поочерёдно, похлопала в ладоши:
                – Ну, взаимных побед!
      И свернула куда-то в переулок. Азарова остановилась, кисло-кисло посмотрела на провожатого. Сердитые губы явно хотели изречь что-то подобное «Отвали!», но почему-то в самый последний момент раскрылись совершенно беззвучно. Тронулись дальше, и ему уже захотелось уйти, тем более что в мареве зноя возник чёртик, ляпнув свои два грошика: «Совет да любовь». Ну какой же тут совет?  Ни ответа. Ни привета. Но всё мешалось и противилось немедленному уходу: детки, играющие в песочек, девочки, скачущие через прыгалку в такую жару, мальчик с его «дяденька, подай мяч!», настырно взвывший самосвал и люди, спешащие и медленно идущие, и жара, от которой скисали самые весёлые мысли.  Наконец, это было уже возле белого штакетника, они поставили сумки, и он сверху захватил её руки, но она энергично повела ими вниз, освободилась, не говоря ни слова, не оборачиваясь, пошла в калитку. А сумки? Это становилось уже интересным. Во всяком случае её сумку следовало занести. И он вошёл за ней следом. Очень хотелось поцеловать её напоследок.
                – Отстань, я уже пришла.
Но поощряющая живинка плеснулась у неё в глазах. Она задела его локтем, и, видимо, это и было той самой алогичностью, начиная с которой всё предыдущее выворачивается наизнанку. Почудилось, что она подалась к нему и придвинулись ближе её губы. Но это было и так, и не так. Это было так, потому что он ощутил её совсем рядом, и это было не совсем так, потому что она мягкой ношей упала ему на руки, обхватила шею:
                – Неси меня домой. Только Бога ради, не говори, что ты – грузчик.
                – Связист подойдёт?
                – Даже поедет.
                – Скажем так, монтёр интимной связи.
                – Это лишнее. Как-нибудь мама догадается. Она у меня врач.
                – Так, – Серёжа охнул и присел вместе с Натальей на крыльце. –И специализация?
                – Вот ты и попался. Арьергард любви, как писал Герцен, погружённый в прозу жизни и тоскующий об идеале, как добавил Чехов. Врач-гинеколог, Серёжа.
      Врачей он как-то не очень любил, перенося на них часть своей нелюбви к болезням. Поплыла перед глазами двухлетней давности весна, яма с холодной водой, прозвонка кабеля, мокрые ноги, две недели воспаления лёгких… Он даже хотел подняться и уйти, но Азарова не выпускала из рук шею, и в конце концов, что же можно возразить Герцену и Чехову?
       Видимо, действительно это случается с нами только раз, когда мы воображаем, что овладели диалектикой жизни, а она поддаётся нам, опрокидывается на спину и перебрасывает через себя. Вот почему, когда мы достукиваем эти строки, в его квартире звучит перестук ножа и доносится сердитый голос Натальи: «Ты когда-нибудь заточишь ножи?» И ему вспоминаются топоры фольклорной практики, а мелко порезанная капуста сообщает ему, что этот вечный зачёт продолжается. Но ночами, особенно во время размолвок с женой, явлением шестимерного порядка появляется звездочёт Тоня, тенью скользит по потолку, приходится тосковать о чём-то совершенно недоступном и думать, из чего состоит фотон.
Из чего бы ему состоять,
            Он летит, отрицая пространства,
            Это нам здесь досталось стоять,
          Состоя из разврата и пьянства.

      Мы как путники древних икон,
        В темноте заблудились, тоскуя,
И летит за фотоном фотон,
           Чистым светом над нами волхвуя.

И за нас покраснеют вдали,
                Невидимки сместятся вдоль спектра,
    И вся музыка грешной  Земли
          Зазвучит на космических ветрах.





ПЕРВОЕ ПРИКОСНОВЕНИЕ СЛАВЫ
               

        «Что слава? Яркая заплата на ветхом рубище певца», не без оснований утверждал поэт. С Cерафимом Семионовичем слава обращалась как-то не так. Их отношения были далеки от идеала. На плечах внакидку у него лежало полотенце, а яркую заплату можно было пришить разве что к плавкам. В тот момент он стоял на берегу небольшой, но шустрой Медведицы и наблюдал за омовением своего отряда. Инструкция предписывала одному наблюдателю быть в воде, сторожа линию буйков, а второму на берегу, но он не мог совместить в себе двоих или раздвоиться. Воспитательница со вчерашнего утра отбыла в город с инспекцией жизни мужа и ребёнка. Перед отъездом Ирина Петровна погрозила пальчиком: «Никаких железных алых парусов, понимаешь?».  Предвкушая сегодняшнюю утреннюю рыбалку с Серёжей, он согласно  кивал, вспоминая, как с этим мальчиком ещё в начале смены они далеко от лагеря обнаружили кусок железа парусообразной формы в профиль. С большим трудом приволокли, установили, закопали и покрасили в алый цвет в уголке их отряда, который так и назывался «Парус». Поссорились тогда. «А если, какой-нибудь дурак мальчик толкнёт умную девочку (обратного Ирина Петровна не допускала), и она головой об это чудовище? Выкопать и отнести. Туда, откуда взяли». Выкапывать не пришлось. Он созвонился с местными собирателями железа, и те приехали за металлом на машине, прихватив, как он просил, мороженое на весь "Парус", оставшийся без паруса.
      Залезать в «лягушатник» не хотелось. Сам он предпочитал купание в ночные часы, после отбоя, наедине с рекой и звёздами. Впрочем, он был не прочь присоединить к этому единству и Леночку Штейн, вожатую с матфака, но она каждый раз с улыбочкой отвечала, что сначала подумает, а потом сглупит. Филологи, наверное, наоборот. Как это звучит в частушке: «Гармонист, гармонист, положи меня на низ, а я встану погляжу, хорошо ли я лежу». Своего рода раздвоение личности, на тело и душу, скажем. Тело лежит, а душа оценивает. Или скрытая фотокамера, а в общем случае – это возникновение наблюдателя, читателя, слушателя, зрителя. Возникновение из ничего, потому что слов, указывающих на этого третьего нет. Более того этот третий – лишний. Рассуждая так, он принялся пересчитывать тела в узком пространстве купальни, учёл трёх выходящих из воды девочек, Толю Мошкина с приятелем и биноклем, поочерёдно рассматривающих то ли ножки девочек, вероятно, проверяя утверждение Пушкина: «Но вряд найдете вы в России целой три пары стройных женских ног», то ли другой берег, окаймлённый камышом, то ли чью-то головку, поплавком тонущую и всплывающую, далеко за чертой буйков и уже сильно сбоку. Неужели мой? Он прыгнул в воду с намерением наказать и попугать нарушившего запрет мальчика, но, подплывая, увидел девочку с синеватым отливом лица, которая то погружалась, то всплывала, а вместо классического: «Спасите!», понукала то ли себя, то ли спасителя: «Но-но-но». И при каждом понукании вода вместе со слюной выплёскивалась из её рта. Он испугался, что она сошла с ума и представляет его или себя лошадкой, и попробовал пошутить: «Подожди, запрягусь и поедем». Звуки прекратились, и он узнал её. Тайка, тихая домашняя девочка. Никогда не подозревал в ней особенной прыти. Кстати пришлись её длинные пышные волосы, но они были мокрые и скользкие, слишком вежливо захватил их ладонью. Русалка выскользнула и стала тонуть. Шершаво поскребли по животу водоросли. Всё дело в ножках, судорога, сообразил вдруг он, подныривая под неё, и кусая одну лодыжку. Это снимается резкой болью. Та ли эта ножка? Получив болезненный удар в скулу другой ногой, понял, что не ошибся. Укусил, так сказать, человеческое страдание в её лице. Барахтаясь, девочка уходила на поверхность. Пугали только её закрытые глаза, но теперь он работал двумя руками и сумел сделать один оборот волос вокруг руки, замкнув второе кольцо восьмёрки в кулаке, сделав надёжную упряжку, и, откинувшись на спину, поплыл к берегу. Чёрные Тайкины волосы на руке казались траурным крепом, но он гнал от себя эти мысли другой символикой. Восьмёрка. Восемь людей после потопа, бесконечность на боку. Перекрученная лента Мёбиуса. Модель пространства – времени – движения Сергиенко. Будем жить. Вскоре подплыл рыбачок Серёжа, которого он про себя называл своим адъютантом, и ускорил процесс буксировки бесчувственного тела. Их отнесло далеко в сторону от купальни, от жёлтого песочка, и пришлось уложить Тайку на траву, мелкие веточки и листья. Он стал делать искусственное дыхание по системе рот в рот. Пульс едва прощупывался. Вода не лилась, не отпуская жертву уже изнутри. Он надеялся только на антиБродского, что и замкнутый круг, должен вновь разомкнуться и открыть перспективу. «Сисничек расстегни, – посоветовал рыбачок. И, как ни странно, оказался прав. При очередном впрыскивании воздуха из Тайкиного рта вырвалась сильнейшая струя воды и слизи. Обрызгало лицо. Утопленница ожила. Села. Сисничек сполз вниз. «Ой!» – «Они все бегут сюда», – предупредил адъютант. – «Так это прекрасно, Серёжа. Пересчитай, чтоб были все.  Двадцать три без тебя».  Полминуты спустя орда подростков была здесь, но белые яблочки были уже скрыты. Разве что не рыбьих зубок отметина была подозрительной.  Но мало ли что водится в воде, некий скучающий русал, например, пожелавший завести хозяйку. Как говорил в своё время старик Гейне, «чтоб лучше запомнил я клятвы свои, ты в руку меня укусила». Оставалось скомандовать: «Одеваться! Строиться! Никому ни слова, иначе оставшиеся дни будем барахтаться в бассейне». Но, увы!  Отозвав его в сторону, Серёжка прошептал, что наблюдатели с биноклем, расписывают виды. Припугнуть их что ли для вразумления?  Постучал ему пальчиком по лбу для того же самого: «Не надо. А то ещё увидят воображаемое. Но доверенное лицо мыслило в вывихнутую сторону изумлённых девочек дежурных у лагерных ворот: «Всё кругленькое, всё на месте. А то эта костлявая половинка Эйнштейна!» Надежда, что происшествие останется во внутреннем кругу, улетучилась. Уже бежали к ним навстречу физрук, мальчики из спортотряда, медсестра, с ходу выясняя кто тонул или утонул. Таю повели в медкабинет проверять пульс, давление и на остаточные явления. 
    В полдник, когда он подошёл к Леночке Штейн, та посмотрела на него строго и презрительно: «Иди прочь от меня. Лолитчик!». Чёрт его дёрнул рассказывать содержание «Лолиты» этой девушке. Но кто же знал? Перед ужином сокурсник Димочка, с которым столько было откровенных разговоров о жизни и литературе, фальшиво удивился, напрашиваясь на кулак: «Тебя еще не посадили за малолетку?  Ну-ну. Я пошутил… но вообще выбор одобряю». Еда приобрела какой-то отвратительный вкус, и он ограничился только компотом. После вечерней линейки старшая вожатая завела к себе, и он приготовился к худшему. Усадив провинившегося юношу за стол, она стала фланировать перед ним и изрекать прописные истины. Потом последовал жестокий оргвывод: «Плакала твоя отличная характеристика».
       – Да чёрт с ней. Только ради Бога, я нарушил инструкцию, а не…
          – Не девственность, – ядовито добавила Настюша Леонидовна. – Я так и напишу, что отличался склонностью к эротическому массажу в присутствии юных зрителей». Это могло повлиять на повышенную стипендию, и он потерял лицо, залепетал, что исправится, а та, прижавшись к нему, прошептала на ухо, что она подумает об его исправлении и наказании и вообще, как же ты её спасал и зачем укусил? Покажешь? Он отговаривался поздним временем, но она бросилась на кровать и изобразила плывущую:
                – Я тону, подплывай!
      Подумалось, что в жизни у него создалось такое положение, которое в шахматах называется цугцвангом, когда каждый ход ведёт к ухудшению позиции.
       – Надо идти… А то как бы мой железный «Парус» не утонул.
          – Не утонет. Я позаботилась. Объявила твоим будущим журналистам конкурс на сочинение-рассуждение на тему «Смысл дня, минуты, мгновения ока». С публикацией лучших в местном журнале. Не желаешь принять участие?
        В шахматах это называлось бы мат. Но всякий минус, исключая самый большой, имеет свой маленький плюс. Если прошлой ночью в палате девочек вздумали готовиться к конкурсу песни, а мальчики в порядке подготовки к шашечному турниру устроили битву подушками, то теперь стояла тишина, прерываемая всплесками негромкого разговора. Прошёлся по коридорчику. В палате мальчиков Серёжа рыбачок давал своё интервью: «Она хотела уплыть на тот берег, но мы её развернули». – А на нашем берегу? – Продолжала плыть в том же направлении, но мы люди тренированные… А у девчачьей двери, явно с расчётом на посторонних, Оля Цветкова возвысила голос: «И за кого бы из них ты вышла бы замуж?» Оказалось, что Тайка ещё не решила. Но конкурс, по всей видимости, набирал силу, и Оленька продолжала: "Телесной жаждою томима, /Я выплывала за буйки, / И увлекла я Серафима / В стремнину бешеной реки. И он, коснувшись моей груди…". Слушать дальше он не стал, боясь оскоромиться. В своей келье его поджидал залетевший в форточку бумажный самолётик. Расправил крылышки и прочёл написанное жёлтыми печатными буквами и быстро бледнеющими и исчезающими жёлтыми чернилами, ибо, как, видимо, полагал автор тайна должна остаться между ними двоими: «И, как всегда, вопросов не имелось, / Поскольку жизнь ложилась на весы, / Ты снял лишь сисничек, а мне хотелось, / Чтоб хоть когда-нибудь…трусы».

      Приехавшая к моменту послеотбойного угомона мальчиков и девочек Ирина Петровна странным образом тоже была в курсе всех и даже перевсех событий: «Ну, мужики. Приехала. Замок на воротах сломан. Машину у друга оставил… Ребёнок третий день на пельменях и блинчиках. И ты тоже. Чёрт тебя дёрнул водить их на реку.  Бассейна им не хватало.  Какие кранты? Дурачок, ты ничего не видишь. У этой Настюши – коттеджик в городе. Папаша – директор завода сеялок. Как сыр в масле будешь кататься…».
            Но ночью ему снилась Тайка, и он тонул вместе с ней, и ходил по дну, как торговый гость Садко, и ревела медведица между речкой того же названия и теми же созвездиями Большой и Малой. А на другой день, не ожидая ничего хорошего, он шёл знакомиться с Тайкиными родителями, но она сама пошла к нему навстречу, поблёскивая глазками. Взяла за руку и представила: «Это наш вожатый, Серафим Семионович! Настоящий ангел!»
      
               
               


                МОГ ЭН ЭННИКОВ
                1

         Поначалу Николаеву представлялось всё это сном, комой, в которую впал, после того как накрыл собой гранату, неудачно оброненную новобранцем,  он успел подумать, что это конец,  но взрыва так и не услышал. Потом темнота, потеря сознания и пробуждение в какой-то иной реальности бреда, первым видением в котором стал наклонившийся над ним человек со странной фамилией Тетрис в белом халате врача, произносящего как диагноз: «Очень высокая степень положительной заряженности». Потом неизвестный сообщил, что он своего рода дух дэ икс, полевая форма жизни. А она может сопровождаться голографическим образом любого внешнего вида.  И лектор последовательно показал себя прелестной девушкой, обезьяной, змеёй, роботом.
      – Да брось ты притворяться! – хотел сказать он своему визави, вполне убеждённый, что очнулся в медицинской палате, где с его психикой проводят эксперименты. Граната, по всей видимости, не разорвалась. Босые ноги не чувствовали пола. Он подбежал к окну. Но, наверное, он сошёл с ума: за окном было чёрное пространство с редкими проблесками звёздочек, абсолютно лишённое фонарей и каких-либо очертаний населённой местности. «Впрочем, произнёс Тетрис где-то за спиной, ничто не мешает выплыть другой картинке». И сразу же за окном из сгустка тумана возник больничный двор знакомой больницы с некоторыми неточностями, правда. Стоящая у ворот скорая была окрашена в красный цвет пожарной машины. Из этой неточности пациент сделал вывод, что захватившие его в плен призраки могут считывать его воспоминания лишь приближённо. Поэтому воспоминания можно перепутать, а мысли свои скрыть наложением существенно разных картинок. Может быть, это всего лишь агенты иностранной разведки вкололи ему какую-то дрянь, и он галлюцинирует наяву, передвигаясь почти летая, под монотонный голос визитёра, принявшего прежний вид врача: «У тебя нет особенных секретов. А красная машина – возгорание в левом крыле больницы без существенных последствий». Голос звучал как бы внутри, и Николаев не понимал, сам ли он думает об этом, или кто-то читает его мысли. Он стал ощупывать себя и с удивлением обнаружил, что рука проходит сквозь руку, а ладони легко сжимаются на шее. «Значит, я брежу. Или граната разорвалась. И необыкновенно долго длится агония сознания. В принципе, само сознание никогда не зафиксирует собственную смерть, и субъективно, по часам внутреннего времени, последний момент длится бесконечно долго». Но голос разъяснил, что его скорлупа вполне цела, свёрнута многократно перекрученным листом Мёбиуса и он, при желании, скоро научится в неё возвращаться. Но здесь, на этом свете, несколько неудобно быть со своим тяжёлым телом, требующим питания, тогда как для полевой жизни достаточно подзарядки от гравитации, излучения и самого течения времени, которое от этого потечёт чуть медленнее. Теперь он понял, что взрыва не произошло, а от напряжённого ожидания гибели он попросту сошёл с ума, и доктор взялся его лечить, приспосабливаясь к его сумасшествию. Казалось, что врач немножко рассердился. Коснувшись рукой выключателя, он лишил комнату её границ: потолка, пола и стен – и, ужаснувшись, пациент побежал по чёрной пустоте к кровати. «Побегали бы вы так в биологической-то формочке, – язвительно сказал Тетрис, – а так вам даже не прохладно, и воздуха не нужно». – «В воображаемых мирах всегда тепло, когда захочешь», – ответствовал сумасшедший, наблюдая, как синеют его плоские руки или их изображения. – «Захоти!» Он ощутил действительный холод. Но как можно ощутить холод без тела? Впрочем, это часто бывает во сне, ты желаешь убежать, а тебя настигают, ты желаешь замочить противника, а рука бессильно падает. Поэтому, желая ощутить тепло, ты непременно почувствуешь холод. Голос согласился, что дух противоречия может быть непобедимым. И вдруг каждый из десяти пальцев его воображаемых рук стал ощущать свою температуру: от леденящего холода, до ожога пламени. – «Таких снов вам видеть не случалось?»  – «Но и такой контузии у меня ещё не было».
    Похоже было, что его визави потерял терпение и попытался вразумить потерявшего рассудок обретением тела. Кокон перекрученных спиралей сейчас же наехал на собственный внешний абрис, руки перестали проходить сквозь руки, под ногами он почувствовал пол. Но тело сейчас же начало распухать и задыхаться, он рухнул на подставленную кровать, меж тем как собеседник говорил вполне понятные слова: азот, кислород, температура… Забытые формулы термодинамики текли через мозг,  и, как бы иллюстрируя их, лужицы жидкого азота и кислорода растекались по полу и почти моментально испарялись в комнате. Теперь в ней было можно дышать. Видимо, действительно, с телом в этом мире было много хлопот. У него болела голова, и какие-то глупые стишки приходили на память «Эники-беники ели вареники». Тетрис появился в форме полковника, потянуло отдать честь, но тот остановил его жестом: «Вы приняты, Энников, в наш свет, который вы можете считать сумасшедшим домом, если, конечно, ваш свет можно назвать нормальным». Впоследствии он всегда корил себя за то, что не успел возразить.

                2
    
       К своему ужасу, почти верующий на Земле Энников вблизи этих полубогов почувствовал себя убеждённым атеистом. При телепатическом общении это было, наверное, опасным, и он приучил себя думать в двух противоположных направлениях сразу. Это почти удалось, но однажды среди множества голосов, которым он внимал и иногда отвечал, он уловил периодический шум, который он расшифровал где-то к концу учебного дня. Его  просто спрашивали: «Как это возможно и можно ли к вам присоединиться»? Кто-то выведал его тайну и жаждал присоединиться к кружку атеистов под боком у богов…? Подозрение пало на ближайших соучеников, общение с которыми было наиболее интенсивным. Нолькен? Впрочем, Нолькен был искусственным разумником с планеты, где царствовали роботы, а предковые биоформы оставались только в музеях и зоопарках. Он шутил над привязанностями Альфа и Энникова к их вечным скелетам в шкафу. Ему всё равно было во что воплощаться: в насекомое, в корыто или самокат. И Альф, и Энников звали его Железкой, и он на это не обижался, хотя нормальной его формой был эллипсоид, железа в котором было очень немного. – «По-моему, боги слишком нянчатся с представителями биоформ», – всегда утверждал этот тип. Верховный был для него роботом роботов, некто задавший программу всему белому и тёмному свету. Впрочем, он допускал возможность и кольца: за Верховным стоял ещё более верхний… и так далее до замыкания на какой-нибудь предковой биоформе, которая, не зная ничего, властвовала над всем ввиду произвольности своих никак не программируемых программ развития. Всё это выглядело смешно и сложно.
        В вечер откровений он спросил у Тетриса, почему он должен проходить обучение рядом с этими придурками, которые считают в миллиард раз медленнее, чем он, слабо разбираются в физике всевозможных полей, зато с удовольствием треплются богах и высших формах материи. И Тетрис ответил, что это относится к выдвинутой им самим гипотезе кольца, и ещё к тому, что Нолькен не может постичь своё собственные несовершенство. А эти могут. И даже слабости нас, и тех, кто за нами.
        Альф был звероящер, и его естественный облик тираннозавра средней величины, первоначально всегда приводил к тому, что в руках Энникова немедленно оказывался автомат. Только потом до него начинало медленно доходить, что и сам Альф и он, и его автомат – всего лишь изображения, свет, совершенно безопасный для них обоих. У ящера были некоторые скептические мысли. Он полагал поначалу, что они стали пленниками цивилизации, обогнавшей их лет на тысячу. Но это поначалу.  Затем его навсегда поразило, что умели делать ангелы, и совсем поразило то, что и сами они через некоторое время научились успешно входить и выходить из тела, проецировать себя в облике объёмного пятна света любой формы, перемещаться по ленте времени вперёд и назад. Теперь Альф считал, что это опережение равно миллиону лет и эквивалентно всемогуществу. Мысленно Эн именовал приятеля Диплодоком, и, когда тот всё-таки эту мысль услышал, Энников пояснил, что это было самое прекрасное существо на Земле, исчезнувшее много миллионов лет назад.         
    Естественное тело Пла 102 напоминало шаровую молнию, увеличенную  раз в тридцать. Полы в их мире различались, и она иногда не отказывала себе в удовольствии проплыть облачком в виде обнажённой девушки и уронить задыхающимся шёпотом: «Я тоскую от одиночества». Их цивилизация холодных плазменных облачков, как она говорила, уже совершала межзвёздные перелёты, посещала Землю, но все контакты были неудачными вот из-за таких военных, как Энников, а может быть, из-за межгалактических ангелочков, как Тетрис. В одном из путешествий их космолёт стало разрывать тяготением черной дыры, но этот  Тетрис, появившись снаружи, представляете себе это, одним толчком спасает нас у горизонта видимости внешнего наблюдателя. С тех пор благость сущего и всемогущего Бога для неё была аксиомой. Тетрис? Это не могло быть по определению. Но однажды Тетрис проговорился, что из запущенных ими 333-х цивилизаций они сами признавали успешными только четыре. Более того, в разряд успешных попало человечество, что, по мнению Энникова, было глупостью. Как-то это слабо соотносилось с их всемогуществом. На прямой вопрос, а кто стоит за ними, и что всё это значит, Тетрис отослал его к «Курсу вечности», который скоро должен прочитать у них Яхве.  Но это «скоро» тянулось и не наступало.
       Из-за сильных полей электронные часы отказывались здесь работать, а пружинные он иногда забывал заводить, но он полагал, что прошло около года земного времени в месте, которое за неимением лучшего названия он именовал городом снов. Ангелы уверяли, что могут всё извлечь из ничего, но Энников видел, что для этого требовались атомы, вещество. Мысль, даже ангельская, не была всесильной. Для её опредмечивания опять-таки требовалось время и вещество. Курсантам внушали, что высшие силы всеведущи, но они были таковыми только потому, что датчики информации висели над каждой из планет с запущенными цивилизациями и непрерывно слали свои сведения. Датчики состояли из вещества и нуждались в осмотре и ремонте. Собственно говоря, их к этому и готовили. А проблема Земли заключалась в том, что теле- и радиовещание выбрасывали такую энергию в космос, что среди этого шумового излучения совершенно терялись и мысли, и молитвы. Как пояснил Тетрис, с сороковых годов прошлого века они вообще плохо слышали или вообще не слышали их. Было десятка два планов устранения лишнего шума, канализации его в окрестностях Луны или Марса…  Энников предложил, напротив, создать в некоторых церквях телецентры для усиления возможностей молитв, но его никто не стал слушать. Итак, за всем разнообразием чудес и превращений стояли демокритовские атомы и пустота, и без них нельзя было обойтись. И душа, как более тонкие частицы, которые они научились связывать спиралями электромагнитных полей, не была исключением. Даже оживление мертвеца происходило благодаря помещению тела во встречный поток тахионов, несущихся в прошлое,  где объект был живым и здоровым, а причину возможной смерти ещё можно было устранить. Но это не делалось словом и мыслью, а требовало сложных манипуляций своими, пусть и почти автоматическими руками, в кабинке возвращения по мере вхождения её во вторую компоненту времени. На вопрос Энникова, почему это всё нельзя сделать одной кнопкой, Тетрис туманно сообщил, что из-за особенностей текущего обратно мира электроника начинает вести себя непредсказуемым образом. Ну, и какое же тут всемогущество?  И страхи и ангелов, и богов были безграничными.   По существу, Боги не знали самих себя. Не знали, почему они бессмертны и существует ли средство для них умереть безвозвратно. Не знали даже, кто их создал, хотя и было несколько различных мнений, среди которых мелькали: Абсолютная мысль, исходная природа, железная необходимость творения миров, мольбы сотворённых и многое другое. Второй должен был существовать. Но кто он?

               

                КОЛЬЦО ТЫСЯЧИ И ОДНОГО ПОЦЕЛУЯ
                1
        Босые ноги, как бы отделившись, сами пошли в ванну, а голова всё еще спала с формализмом Якоби и Гамильтона. Однако в ванне плескалась сестра, и он вспомнил, что у Динки сегодня средневековая литература. Тоже мне предмет. Сборник сказок. Рыцари, чудовища, волк Фенрир, божественная комедия, Рагнарёк. Отсутствие симметрии во времени и пространстве. Принцип наибольшего действия в отличие от наименьшего действия в классической механике. Изгибы пространства, неевклидова геометрия литературы. Множество парней, параллельных одной девушке. Написать что-нибудь вроде «Механика и геометрия средневековой литературы». Было бы забавно. Сестра уже плескалась. Аккуратно постучал в дверь.
                – Отвернись, я выскакиваю.
Отвернуться он не успел. Голая Динка, обвернув вокруг крупа полотенце, проскакала в свою комнату. В отсутствие родителей сестрёнка определённо шалела. В язычок её постоянно попадали «комплекс Эдипа», «комплекс Электры», танатос, эрос, машины желанья и вообще чёрте что. Так вот и попадёшь в какую-нибудь инцестиаду. Стоя под водяными струйками, прикидывал свои шансы. Надеяться было не на что. Евгений Петрович Молодцов теорию никогда не слушал, зато был изощрён в решении задач и полагал, что и для студента это самое главное. Но знакомство с теоретической механикой у Вити было самое случайное и квадратно-случайное – с решением задач… Как говорится, досрочно сдадим и пересдадим.
                – Витя, завтракать! – позвала сестра, и пока он ел яичницу, свеженькая, яблочковощёкая щебетала о предстоящем ей тёмном средневековье. А потом добавила:
                – Катя велела передать тебе это! – и чмокнула в щёку. – Она хотела бы с тобой отметить окончание сессии.
                –   У меня это будет нескоро.
                – Не учил что ли? Смотри, а то вылетишь прямиком в осенний призыв.
Объяснять Динке, что учить – одно, выучить – другое, решать задачи – третье – бесполезное дело.
            – Я пригласила её в семь вечера, – настаивала сестра. – А если всё серьёзно, то я могу исчезнуть часа на три. 
        Очень хорошо. Серьёзнее некуда. Только мама у Кати – следователь районной прокуратуры. Так и сказала ему ласково голосом будущей тёщи: «Испортишь девочку до свадьбы – посажу». Так что исчезнуть можно было в любом направлении, в том числе и самом дальнем. Но сестра продолжала пристраивать подружку:
                – Смотри, с твоими успехами прямая дорожка в армию. А то женишься, ребёнок, отсрочка, подумай, радость моя! 
Динка копала очень глубоко. Следовало это признать. Уходя, витиевато отвесил ей поясной поклон:
                – Умница моя! Мне незачем думать, имея столь мудрую сестру.         
               
                2    
       Но в этот раз, кажется, ему повезло. Принимало всего двое: Евгений Петрович и Покусар. Он не помнил имени и отчества последнего, но зато студенческая молва твердила, что несмотря на свою кусачую фамилию, он почти не ставит двоек, ибо студент может воспринять это как трагедию и усвоить общий пессимистический взгляд на окружающий мир. Покусар начинал с теории, а задачу помогал решить. У Евгения Петровича была своя экзистенциальная теория, в которой беда определяет победу и закаляет характер. Двойки помогают студенту правильно осмысливать себя и окружающую жизнь. Дежурный аспирант-очкарик вежливо указал ему направление на почти свободного Молодцова, дожимавшего задачками свою очередную жертву Любочку Топилину. Утонуть Любочка не могла. Она была с хорошим животиком, который и служил спасательным кругом. Внося посильный вклад в решение демографической проблемы, Молодцов не ставил двоек беременным. Злые языки поговаривали даже, что дважды разведённый Евгений Петрович и пятёрки-то им не ставил только потому, что могли бы заподозрить его несколько большее участие в демографической проблематике. За Любочкой улыбался одинокий Лепетов, уверенный в себе круглый отличник, видимо, уже решивший и билетную, и дополнительную задачу, предложенную ему Молодцовым из-за частых пропусков. Удивительно легко жонглировал формулами. Учился на дневном как бы на заочном. Справки ему доставала знакомая медсестричка, и из них выходило, что Дима вот только что не умирает. В это было трудно поверить. Выждав момент, пригнув голову, Виктор проскользнул меж столами на другой проход и прошёл к столу доброго Покусара, быстро схватил билет и счёл первую часть задачи выполненной. Наскоро набросав теоретическую часть, Витя терпеливо стал ждать, когда очередной вызванный спросит: «Можно ещё подумать?», и тогда он вызовется отвечать. Таковых, однако, не находилось. Вероятно, среди перебежчиков числился не он один, и все они с тоской наблюдали, как Лепетов, изложив свои решения, начал сомневаться в правильности стандартной теории гироскопов, явно работая на соседнюю очередь. Его хватило на целых пятнадцать минут, пока наконец к Покусару не попала Таня Лямкина, а затем, получив свою пятёрку, он вышел. Молодцов поднял голову и, раскрыв рот, чтобы позвать следующего, с удивлением обнаружил перед собой пространство пустых столов и переполнение соседнего ряда. Поговорив с Покусаром, Евгений Петрович приблизился к хвосту очереди, возлюбившей соседа, и забрал двоих последних, в том числе и Витю, бросив своё излюбленное:
              – Начнём с задач, мальчики! Не приступали? Хорошо, десять минут у вас ещё есть.
         Полистал их зачётки. Потом куда-то отлучился, видимо, к дежурному аспиранту, чтобы равномернее распределять поток сдающих, а по проходу меж столами, не спеша, прошла девушка в строгом коричневом платье. Запоминающаяся русая головка с глазами, лезущими в душу. Мелькнула и рассеялась мысль, что это ассистентка, и если вдруг ей доверили экзамен, то…  «Эй, Настя», – тихо позвал тонущий сосед по прежней очереди. Постояла над ним минуты три, пошептала, нагнулась, что-то нарисовала на бумажке, улыбаясь, обернулась к выходу. Хватаясь за последнюю соломинку, Виктор как флажок развернул условие своей задачи. Настя приняла листок и сразу выдала: «Относительно центра масс всё упрощается». И с ходу написала дифференциальное уравнение, потом также степенно удалилась. И, глядя ей вслед, он ещё подумал о соседе: «Счастливец!». Решить уравнение уже не представляло труда. Скоро появился и сам Молодцов. Проверил решения у одного и второго, пожевал губами:
              – Быстро вы. И даже с вывертом, которого я и не предполагал.      
И поставил по пятёрке, даже не думая спрашивать теорию. Ещё бы! Ведь это полностью совпадало с его убеждениями, что кризис активизирует творческий процесс.
                3
         Внизу, на первом этаже, вновь встретил свою добрую фею с соседом по счастью. У него было шаловливое настроение везунчика. Да и у них было нечто похожее. Подошёл поблагодарить. Протянул руку и ощутил, что от этой ладошки исходит тепло, кружащее голову. Вероятно, у неё было много поклонников, но это был центр масс счастья, относительно которого стоило повращаться. Она раскрутила их, или сами они раскрутились на ресторан, он уже не помнил. Зато попутно выяснилось, что она не является девушкой Никиты, ибо от общения с ней у последнего, как он выразился в пять минут отсутствия Насти, «мозги вступали в резонанс со всей физикой сразу, а это утомляет». Говорил Никита медленно с расстановкой, губы слегка подрагивали, смешно причмокивая: «Дружить, конечно, с физикой можно, но жить…». Рассказывал, между прочим, как на спор за два часа выпивал, или вернее, впускал в себя и выпускал из себя ведро воды. Так вот среди зрителей оказалась и Настенька, рассчитавшая, что после половины до туалета он не дойдёт, а струя изо рта пролетит не менее шести метров. Оказалась почти права. Струя угодила в замдеканшу, вздумавшую проверять вместе с Молодцовым, чем заняты студенты в общежитии. В воскресенье. Полный идиотизм. Конечно, опыты проводят. Биофизику изучают, как потом Настька сказала. Представляешь, женщина растерянно так обтирается, а Настька подбегает к нему со своими бумажками теоретического расчёта дальности полёта струи, о давлении столба жидкости в пищеводе… Вероятно, через это он и обратил на неё внимание. А то мало ли на свете отличниц. Нет, выгнали его не из-за этого. Был ещё один спор. А здесь струя была совершенно чистой. Два дня до этого не ел. Как-то всё улеглось…
      При появлении Насти спорщик прервал рассказ, но девушка как бы его продолжила при распивании шампанского, задав вопрос о скорости всплывания пузырьков пены в желудке, и вся биофизика ополчилась на беззаботные анекдоты и праздничное настроение. Тут же на салфетках стали всплывать уравнения Бернулли, Стокса под настойчивы рефрен: «Это проще некуда!». Пытаясь всё это уловить и понять, Витя чувствовал себя дураком и думал, что никогда так напряжённо не отдыхал после экзамена. Да, лучше бы рядом была хохотушечка-душечка, вроде Кати. И ещё тогда же он обратил внимание на то, что из всех троих больше всего накрошил на стол именно он. У Никиты было немножко, а у неё – ни крошки. Она держала печенье, слегка вывернув руку. И крошки падали в ложбинку ладони, будто притянутые неизвестной силой. Автоматически, не прерывая разговор, пересыпала крошки в другую ладошку – и в рот. Он обратил на это внимание Насти тем, что попытался повторить её действия, и вышло ещё хуже: вкусное рассыпчатое печенье так и полетело на стол. Девушка тряхнула русыми кудрями: «Требует некоторого навыка. Ни крошки не должно пропасть». Дополнила зеленоватым блеском глаз и двуликой поговоркой: «Лучше в вазу, чем в таз». Чуть не сказал «всё равно в попку», но вовремя прикусил язык. А затем на слушателей полетели куперовские пары электронов, которые, как и крошки, скатываются в ложбинку, взаимодействуя с кристаллической решёткой, обеспечивая сверхпроводимость, и им с Никитой пришлось притворяться, что они в полном восторге и абсолютно всё понимают. Между тем Витя мучительно нанизывал слова на рифмы: «Из правил всех была ты исключеньем, / И я в суть этой тайны не проник, / Рассыпчатое ела ты печенье, / Ни крошки на наш стол не уронив. // Твой рот и губы были совершенством, / Пределом аккуратности земной, / Тая в себе бесследное блаженство, / Малиной запечатанное в зной».               
        Он записал всё это на салфетке и пододвинул ей. После этого Никита подмигнул ему и куда-то исчез. Стихи Настя оценила критически. С содержательной стороны.
                – Только рот и губы! А лицо, а фигура, а соображалка?               
          Он пролепетал, что хотел бы со всем этим ознакомиться подробнее в деталях, в основном снизу, потому что сверху и так всё видно. Она погрозила ему пальцем, и ответила, что для этого совсем не остаётся времени и попросила счёт. Оплатили пополам, ибо Настя не принимала его мужского правила: кто пригласил, тот и платит, и заменяла его другим: платит тот, кто испытывает большую симпатию к своему партнёру. А так как у них равновесие, то всё делится на два. С хитрецом Никитой она разберётся потом. Мальчик восстанавливается после армии, надо помочь. Через час ей надо быть у стоматолога, а ещё через два – она уезжает на юг поездом. Он сразу почувствовал, что в поликлинику нужно и ему. Начиналась какая-то сердечная аритмия. Поэтому скоро они сидели в коридорчике у стоматолога. По-джентльменски он должен был пропустить её вперёд, что он и сделал, но она, сославшись на то, что ей только-только счистить налёт, пропустила вперёд его. Что было надо сделать ему, он никак не мог придумать, но, к счастью, доктор обнаружил небольшую дырочку и приступил к работе. Пломбирование прошло быстро и легко, ему впервые было так уютно в кресле зубного врача, как в гостях у своего лучшего друга. Ритуальное «сейчас будет немножко больно» было излишним, он не чувствовал боли, и всё время представлялись её глаза, удивлённые брови, казалось даже, что аромат её духов реял в воздухе зубоврачебного кабинета. Немного позднее, когда она беззаботно выпорхнула из кабинета, увиделось, что он так и не разобрался в цвете её глаз. Потом гуляли, говорили всякие глупости, мудрость отступала, и уже взялись они за руки, но, остужая его, Настя сообщила, что она старше его на два года и уже закончила тот самый факультет, на третьем курсе которого он ещё учился. Осенью она поступает в аспирантуру, а научником у неё вызвался быть этот самый Молодцов. Здесь у него пересохло горло, и он не решился привлечь её к себе.
                – А, поэтому тебя и пропустили?
Его растерянность она истолковала по-своему:
                – Не бойся. Своих не выдаю.
          Ну, и провожать её на вокзал он тоже напросился. В качестве «своего». Уехал бы с ней, но денег не было. Еле-еле упросили проводницу постоять в тамбуре до станции Сиротино, всего в двадцати километрах от города, где поезд задерживался ровно на три минуты. Наконец-то она заговорила живым человеческим языком. Оказалось, что центр масс счастья не очень был обеспечен последним в домашней обстановке.  Она рассказала о маме, музейном работнике и заодно уборщице там же, о младшем брате, которого она с трудом заставляет учиться в школе, хотя он талантливее её…
            – А папа? – спросил он.
            – Он нас покинул.
             – Извини, умер?
              – Нет. Седина в голову, а бес в ребро. Нашел молодую любовницу и ушёл из семьи.
       Витя с некоторой горячностью вспомнил о высших нравственных принципах, об абсолютности этических ценностей. Он говорил искренне и нисколько не сомневался в сказанном. И даже процитировал свою бабушку, уверявшую, что только первый брак от Бога, второй – от людей, третий – от сатаны. Она долго не разрешала целовать себя, но как раз в этот момент прижалась к нему и прошептала:
                – Ловлю тебя на слове.
                – А разве… – хотел спросить он.
Но в эту, в почти самую последнюю минуту, Настя вдруг крепко и порывисто поцеловала его в щёку. Почти как укусила. Виктора шатнуло и обожгло. Это было похоже на удар током. Мир поплыл и исчез. Можно бы было и ещё, но «Заканчивайте! – прозвучала над ухом проводница. – Ещё сто километров?».  Они расцепились. Это было Сиротино. Он выпрыгнул на перрон. В следующее мгновение она помахала рукой, захлопнулась дверь, и поезд тронулся.
4
       Едва Виктор оторвался от созерцания ускользающих вагонов, как встретил изумлённый сдвоенный и направленный на себя взгляд парочки, стоявшей у газетного киоска.
              – Вот это любовь! – восхитилась девушка, передавая кавалеру сложенную трубочкой газету. – Крепко пропечатала.
                – Это какой-то сорт особо стойкой косметики, – заметил партнёр.
                –  Это космос косметики! – подвела итог девица.
       Он и подумал, что речь идёт о какой-то газетной статье. Но в здании вокзала, возле расписания электричек, удваивало пространство большое зеркало. И, проходя мимо, увидел алое кольцо на щеке. Потёр ладонью – не растиралось: «Это называется окольцевала», – подумалось ему. Бросился к аптечному киоску.
              – У вас есть влажные салфетки?
             – Большие или маленькие?
             – Те, которые сотрут помаду. И маленькое зеркальце, пожалуйста.
           Девушка с удивлёнными глазами газели уставилась на него из своего окошка. Одна салфетка, вторая…  Не действовало.
          –Энергичней надо, – прокомментировали его попытки, – вот вам пузырёк со спиртом. Смочите. Впрочем, таким поцелуем нужно гордиться.
          – Гордиться можно синяками, а помадой как-то не с руки.
       На базе его страданий они познакомились. Девушку звали Лизой. Она тут же предложила купить особую воду для удаления любой косметики. Но специальная вода не помогла. Потом она предложила другой препарат, но денег уже оставалось только на электричку. Внезапно Лиза открыла боковую дверь, схватила его за руку и затащила вовнутрь.
         – Помните Воланда? Подобное лечится подобным. Принцип магии и гомеопатии.
     Она обхватила его и присосалась к его левой щеке. В минуту перерыва прошептала только: «Сейчас мой хахаль зайдёт. Бегает и за мной, и за Светкой. Пусть знает, что я тоже не без кавалеров». Дверь в самом деле минут через десять раскрылась, и какой-то парень с чувством произнёс:
                – Значит вот как!
                – Как ты со Светкой.
      Витя ожидал большой разборки, и прибавления того, чем можно гордиться. Оттолкнулся от девушки, но парень, посмотрев на его окольцованную щёку, попятился назад: «Укус ведьмы!». Дверь с шумом захлопнулась. Свою губнушку Лиза удалила одним росчерком салфетки.  Помолчали.
               – Что это за суеверный идиот? – спросил Витя.
               –Это со школы. Мне было пятнадцать, когда цыганка с меня золотую цепочку сняла, но рядом проходил мент, и она тут же её надела обратно. А видевшая это подружка решила, что у меня взгляд сильнее цыганского, и пошло, поехало, одно к одному. Припомнили, когда я в кафе пообедала за двадцать рублей, а в меню ничего дешевле ста не было, а меня кассир пожалела: худенькая была…
Витя хотел посмеяться над суеверными людьми, но тут же встал в тупик, созерцая коробочку с «Таблетками от бессмертия».
                – А это что за хрень? Бедные бессмертные, и много у вас их тут?
                – Звонила начальству. Сказали: «Антидепрессант. Опечатка. Надо «Таблетки от бессмертника». Купите коробочку. Для тех, кто собирает всякие казусы, это чистый клад. Не коллекционируете? В инструкции сказано: «Способствует омоложению тканей». Хотите попробовать? Всё равно никто не берёт.
                – Нет, Лиза. Если уж он жизнь вечную отнимает, то нашу конечную…
                – Вы верите в опечатки? 
                – И в отпечатки даже. Приходится. Один, как видите, я пока ничем не могу удалить.
                – Он пропадёт, когда вы ей измените. Поехали ко мне?
И жарко поцеловала его в губы. Коснулась напряжёнными холмиками груди. Отстранилась. Тут же он почувствовал, что в области колечка начинает жечь, а вся левая щека деревенеет.
                – Не могу, – сокрушённо покачал он головой.
               – Вот видите. Боитесь. Такое малюсенькое пятнышко навязывает вам свою волю. Электричка через пять минут.
          И всё казалось ему в дороге, что кто-то нашёптывал: «Космос женщины от косметики, хаос женщины от хаотики, и пульсируют правила этики, запуская вселенной ходики. И сменяется космос и хаос, утро вечером всех богинь, превращается случай в Дао и в слияние ян и инь». И далее, и далее… ему хотелось записать это, но едва он вынимал ручку и блокнот, слова становились неслышными, словно кто-то уменьшал звук в голове до порога слышимости.  Он растерянно поднимал голову и видел двух юных барышень, сидевших напротив, и время от времени потиравших себе щёки. И опять накатывала модель пульсирующей вселенной, он закрывал глаза, снова увеличивалась громкость проигрывателя в голове, и тихий монотонный голос продолжал свою лекцию. Дома весело взвизгнула сестрёнка Динка:
                – Сдал? По глазам вижу, что сдал, – и тут же перешла на шёпот. – Вот это засос! Кто это тебе поставил? А у нас Катя.
        И потянула его в ванную. Глянул в зеркало и подмигнул овалу Настиной губнушки, алевшему на левой щеке. Динка стала тереть щёку платком, и была несколько ошарашена: рисунок даже не потерял своей отчётливости. Смочила платок духами – результат тот же. Он не стирался, как будто был выжжен калёным клеймом. Попробовал сам – бесполезно. Сестра явилась с пластырем и, налепив его на щёку, громко проговорила:
                – Как же это тебя угораздило? Проволокой что ли? – И предупреждала тихонько: «Всё, кроме правды».
На столе стояла бутылка вина, тарелки с нарезкой, с пирожным. Катя с матово-белым лицом подняла на него свои невинные и наивные глаза и захлопала в ладоши:
                – Ты пришёл точно в срок! Открывай, разливай. Что это?               
       Неловко соврал, что после экзамена грузил металлом, железка чиркнула  по щеке. Пристроил штопор, надавил на крылышки, вытянул пробку. Катя привстала, упёрла руки в стол, оттопырила попку, испытующе посмотрела на Витю, румянец подкрасил щёки:
                –  В галстуке и в костюме? До свадьбы со мной заживёт?
Он успел разлить вино, но Катя шагнула к нему, обвила шею и заявила, что не уступит его никому. Хорошо, что Динка выбежала вовремя со своим вопросом-предостережением:
               – Я уже лишняя?
        Он говорил: «Нет!», Катя отвечала: «Да!» и, как две сливающиеся антимассы, они могли взорваться всепроникающим гамма-излучением. От острого поцелуя Катеньки показалось, что кольцо губнушки под пластырем раскалилось. Возникла головная боль. Не зная, что делать, сестрёнка предложила выпить за любовь. Против этого никто не спорил. После второго бокала Витю потянуло к очень неполному покаянию, и он признался, что его щеки случайно коснулась губами женщина, чья ядовитая губнушка глубоко проникла в кожу и, более того, как ему кажется, след этот ревнует его к Кате. Сестра аккуратно сняла пластырь. Против ожидания никакого скандала не произошло. Подружки сейчас же вспомнили свою средневековую литературу заклятий и оберегов, историю Петра и мудрую Февронию, добрались и до рыцаря, снявшего кольцо со статуи Девы Марии, в результате не сумевшим разделить ложе ни с одной женщиной и закончившим свои дни в монастыре. Монастырь Витю не устраивал, но он напряжённо стал подыскивать, чтобы ему могло заменить монастырь. По аналогии выходило, что метафизику должна была заменить физика.
                – Надеюсь, её зовут не Маша?  – улыбнулась Катя. – Сколько ей лет?
Он не счёл нужным скрывать её имя, но возраст увеличил до сорока.
                – Старуха! – презрительно произнесла Катя.
          Динка смеялась, подначивала и твердила, что кольцом на щеке дочка бабы-яги, разочарованная в мужиках, окольцевала суженого и что теперь без чьей-нибудь свадьбы не обойдёшься, и видела в происшедшем своего рода мгновенную материализацию чувства. Поэтому весь вопрос в том, чьё кольцо, чей поцелуй мощнее. Понятно, она вынуждала Катю заочно посоревноваться с неведомой соперницей, но подружка обиделась:
                – Ты пренебрёг моими чувствами, телом и душой.
                – Как можно пренебречь тем, чем не обладаешь?
                – А мог бы. А ты пренебрёг.
        Надула губки и пошла в прихожку. Сестра толкнула локтем: «Провожай!» Едва зашли в лифт, начали обжиматься, но Катя рассмеялась:
                – У тебя рисунок краснеет. Не веришь?
                – Ерунда!  – отвечал он, прикрывая щёку платком.            
                – Я не могу так. Мне кажется: она и через платок… смотрит. Твоя щека как шпион, соглядатай! Хватит!
       Он хотел проститься сначала на выходе из своего подъезда, потом на входе в её подъезд, но след на щеке не возражал, голова не болела, а Катя звала в гости. Сталкиваться с её мамашей лишний раз не хотелось.
                – Как настроение у твоей мамы?
                – Трусишка. Ты идёшь ко мне. А я совершеннолетняя, – отвечала Катя, нажав одной рукой кнопку звонка, а другой, удерживая своего кавалера. Навстречу выплыла Ольга Александровна в неизменном белом брючном костюме и откликнулась на дежурное «здравствуйте» Виктора своим: «И до свидания, мальчик остроумец». Витя резко повернулся, но Ольга Александровна постучала пальцами по плечу:
                – Это я ухожу. Напоминаю изречение Гесиода: «Меру во всём соблюдай безусловно».
         Но, разумеется, бойкая Катя тут же побила Гесиода Цветаевой: «К вам всем, – что мне, ни в чём не знавшей меры, чужие и свои?! Я обращаюсь с требованьем веры и с просьбой о любви» Это была своего рода опытно не проверяемая софистика гуманитарного образования, На каждую истину имелась своя противоистина. Однако мама только погрозила ей пальчиком и выскользнула за дверь.  Демонстрируя свои хозяйственные таланты, девушка представила испечённый ею торт и домашнее вино, в изготовлении которого принимала участие.  Но у Вити и без вина кружилась голова, и он медленно жевал кусочки торта, а Катя вспоминала Байрона, который боялся полноты и запивал бисквиты уксусом. В своей спальне Катя немедля предложила поиграть во врача и пациентку, которой был необходим полный осмотр и диагностика. Всё это было как-то подозрительно, и Витя не удержался от вопроса:       
                – Она уже сняла камеру в твоей спальне? 
                – Какая камера, это интуиция…
         Эта интуиция работала с точностью камеры. И как раз в ту минуту, когда их накрывало гормональным взрывом, ожгло щеку так, что вместо того, чтобы обнять девушку, он ойкнул и схватился за щёку.  Во время второй попытки зазвучал телефон, где невидимый соглядатай обнаружил заботу об их целомудрии: «Посмотрелись? Одевайтесь». Он думал об этом, когда услышал конец Катиной фразы:
                – Интуиция моей мамы у меня в спальне, а интуиция твоей Насти – у тебя на щеке. Посмотри!  Всюду шпионы!      
          Кольцо, действительно, только что не сияло. Катя как-то неестественно хохотала.
        Оставаться дольше не имело смысла. Дома счищать стружку принялась Динка. Она успела просмотреть зачётку, удивилась пятёрке и теперь постепенно, с исследовательской дотошностью, усомнилась в случайности поцелуя, в возрасте незнакомки, выведала почти всё и пообещала вечно хранить тайну, но Витя был уверен, что эта вечность кончится с первым телефонным звонком Кате…
        Уснул, едва прикоснувшись к подушке, и привиделся ему всадник, закованный в латы с ног до головы, с мечом и копьём, и щитом, в который было вделано колечко. Витязь горячил коня, хвастался своими подвигами и вызывал на поединок Витю, одетого в трусы и майку и имевшего среди доспехов только толстый учебник теоретической механики. Как ни отнекивался Витя, но соперник объявил, что должен убить его как труса, и, разогнав лошадь, выбросил вперёд своё страшное копьё, ударил, метясь в шею, но попал во вскинутый учебник, оказавшийся телом невиданной прочности, ибо копьё тут же сломалось.  Витязь спешился, занёс меч над распростёртым Виктором, но вдруг с ужасом закричал: «Кольцо!» Меч выпал у него из рук, и он пустился наутёк, позабыв про лошадь, еле поспевавшую за ним…  Потом он опять увидел себя в Катиной спальне. Простыня была в крови, и девушка сказала, что он должен немедля бежать, и он побежал по какой-то пустынной пересечённой оврагами местности. И за ним опять мчался тот же всадник, только теперь он был на верблюде. Он вздумал укрыться в овраге, но крайний к обрыву кусок почвы ушёл из-под ног, и Виктор влетел в трясину, немедленно ставшую засасывать его. Кричать не хотелось, но выхода не было, и он позвал на помощь: «Помогите!» Всадник с верблюда бросил верёвку, и вдруг вместо него возникла Динка с резонным вопросом: «Ты чего орёшь?» Затем стала гладить по голове и напевать детское: «У собаки заболи, а у Вити заживи». Оказалось, что её глубоко волновал вопрос, а сможет ли она поцеловать так же интересно. Вообще, могу полечить. Полуголая забралась к нему в постель и стала твердить что-то о зороастрийцах, у которых брак брата и сестры считался самым чистым. Утешало только то, что колечко на обжимажки никак не реагировало. В оттяжку хлопнул её по круглому задку. Динка, взвизгув, выпрыгнула из постели:
                –  Больно же! Шуток не понимаешь!
                5
        Назавтра домашний консилиум мамы и отца, приехавших с дачи, приговорил сына к немедленному посещению доктора. У Дины осталось особое мнение о необходимости посещения салона красоты, где имеют дело со всякой косметикой и способами её удаления. Есть специальные салоны «Нереальные губки» и «Идеальные губки». В крайнем случае нарисуют тебе на другой щёчке такой же овальчик, и будешь ты симметричным источником новой моды. Отец по-тихому предположил, что он вместо девки откатал девочку, чем и вызвал такое мщение, а зашедший в гости дядя Гриша громко высказался за уксус: щёку, конечно, разъест, но и пятно исчезнет…
       В салоне красоты полная женщина с тягучим взглядом чёрных глаза удивлялась его визиту, рекламировала лучшую воду для очищения кожи, под её руководством он мыл левую и правую щёку, держал голову под стеклянным колпаком ингалятора, и в конце концов Надежда Ивановна сделала вывод, что след на его левой щеке заметно побледнел и что ещё тридцать – сорок таких процедур и всё будет в норме. Витя помножил сорок на полторы тысячи и сообщил, что таких денег у него нет. В ответ услышал, что сегодня можно бесплатно, а завтра взять кредит и выплачивать постепенно. Впрочем, мы можем сделать с вами рекламный ролик, будто бы у вас было огромное пятно во всю щёку, а после нашего лечения остался только как бы след губнушки. Тогда все процедуры бесплатно.
         В губках «Идеальных» девушки с серьёзным видом объяснили ему, что имеют дело с губами женского пола, но никак не со следами их на лицах мужчин. В «Нереальных губках» особо экзальтированная и, вероятно, одинокая особа после неудачной попытки удаления следа всплеснула руками:
             – Боже мой! Вот так приложилась! Я хочу такие губки. Слушайте, какой помадой пользуется ваша подружка? Соприте у неё этот тюбик.
Беленькая, озорная обхватила его сидящего в кресле и жарко зашептала: «Пять тысяч! Или может быть…натурой, сейчас»
         При этом «может быть» щёку защипало, а отражение покраснело. Руки продолжали удерживать его в кресле: «Обещай, мальчик, что подумаешь об этом. Вот моя визитка». Его поцеловали в лоб, положили листочек в карман рубашки, и сейчас же начала болеть голова.  Он пообещал всё на свете, поднялся, выскочил, разорвал визитку и бросил в урну. Боль в голове сейчас утихла. Да. Покруче встроенного жучка. Вздохнув, Витя поплёлся в ближайшую поликлинику. Дерматолога не было. Поколебался между хирургом и неврологом и выбрал кабинет последнего.
         Насмешливая молоденькая Елена Фёдоровна и ещё более юная медсестра Даша улыбались, слушая Витин рассказ об обстоятельствах появления несмываемого символа страсти. Историю с экзаменом он опустил. Врач сначала потёрла ваткой, смоченной в какой-то резко пахнущей жидкости. И, увидев нулевой результат, прокомментировала:
                – Забавно. Завтра сдадите анализы и принесите губнушку, которой пользуется ваша девушка.
                – Она уехала.
                – Звоните ей.
                – Она не дала номера!
                – Когда приедет желателен будет анализ её слюней. Такое клейкое кольцо может быть обусловлено внутренней интоксикацией вашего или её организма. Кстати, а до этого никаких последствий от её поцелуев не было?
               – Это был первый её поцелуй!
               –  Что ж вы об этом сразу не сказали? А от других девушек?
               – Ничего подобного. Впрочем, у меня небольшой опыт...
               – О, тогда действует ещё мощный психологический фактор. Ну-ка вытяните руки. Подрагивают. Вам надо проколоть что-нибудь от нервов. Биохимия чувств – всё ещё загадочная область медицины. Это тема моей будущей докторской.
           И тут же увлечённо стала рассказывать, как на руке матери, увидевшей как ребёнок коснулся горячего утюга, возник след от ожога, в то время как у ребёнка обнаружилось только лёгкое покраснение.  Психология человека работает как мощный усилитель и способна изменить его физиологические параметры. В том же духе усиления привела ещё парочку фактов и предложила немедленно перейти к экспериментам.
                – Даша, губнушки!
Из десятка поданных медсестрой тюбиков отобрала парочку. Одной накрасила губы сама, другую подала Даше.
                – Да не дёргайтесь вы! Боже какой стеснительный!
Медсестра наклонила его голову, врачиха чмокнула, потом врачиха наклонила голову и губы медсестры запечатлели себя. Так два поцелуя поочерёдно досталось его правой щеке. Странно, но при втором поцелуе левую щёку как бы слегка дёрнуло. Следы остались, но девушки были убеждены, что они легко смоются, а пока врач торопилась снять показания с подопытного кролика.
                – Не чувствовала ли жжения ваша левая щека во время эксперимента?
Он не счёл нужным скрывать о реакции на второй поцелуй.
                – Замечательно. Ревность отпечатка. Ведь я замужем, а Даша ещё девушка. Хотя и муж у меня. Так себе. Ничего в ремонте не понимает. Ни машины, ни квартиры.  Да и с зарплатой хорошо бы побольше. То есть мне не очень понятно и слегка обидно, почему ваш след не считает меня хоть в самой слабой степени конкуренткой? Развестись мне что ли? Впрочем, он инженер химик и мог бы помочь…
                – Вы преувеличиваете, – возразила Даша. – У нас была медицинская статистика. Это единичный опыт. Он ничего не значит. Кардинальные выводы даёт массовость.
Елена Фёдоровна была согласна и как бы про себя перечисляла:
                – Для чистоты эксперимента нужно около сотни опытов. Возможно, придётся привлечь с пяток девушек. Впрочем, это не проблема. Даша, зови практиканток из медучилища… этот эксперимент пахнет серьёзной научной работой.
        Желая уберечь себя от намечавшихся сотен поцелуев, Витя поспешно встал и пошёл к выходу:
                – Я в салон красоты.
Врач скорбно постучала по щеке:
                – Стойте же, Бога ради! Здесь всё вам сделают чисто. А там вам щеку уберут вместе с рисунком и скажут, что всё так и было.
Смыв следы помады с правой щеки, Елена сделала неожиданный вывод:
              – Всё дело в вашей нервности и в особом составе слюны вашей девушки. Всё это самым непредсказуемым образом среагировало с вашей кожей. Но нервы вам надо лечить. Давайте начнём сейчас. Снимайте штаны.
Она помыла руки и взяла шприц, объявив что у неё самая лёгкая рука.
                – Нельзя в руку?
                – Льзя, нельзя. Что ты как девочка? Ложиться не обязательно, можно стоя. Я делаю парочку, чтобы не путаться с какой половинки начала. Да не дрожи ты. Я делаю их с восьмого класса, когда мама болела, а на медсестру не хватало, я делаю их левой и правой рукой одинаково хорошо, стоя на двух ногах и одной, закрыв один глаз или даже оба.
        Болтовня успокаивала. Она дважды уколола его в обе ягодицы, успев сообщить между уколами, что научила их делать даже своего бестолкового Ваню, что смущение – последнее дело, а ей краснеть за своё тело не приходилось и в первую брачную ночь. Кстати, хотите расскажу, как она прошла у нас с Ванюшкой. Витя успел отрицательно покачать головой и поморщиться:
                – Извините, вы берёте уже третий шприц.
                – Бывает, увлекаюсь, думаю сразу о многом…
Но было совсем не больно. Кольцо губнушки никак не прореагировало. Едва застегнул брюки, как в дверь постучали и на приглашение войти зашла Даша и ещё какие-то девицы.
                – Нашла только трёх с разными губнушками, – объявила Даша, – посвящение провела.
                – Очень хорошо. Полное соблюдение тайны. Усаживайтесь, девочки, да вы, Виктор Николаевич, не теряйтесь. Это хорошо, когда много девушек. Вот сюда, рядом с Дашенькой. Практическая задача – устранение следа от поцелуя на лице этого юноши. Теоретическая задача – выяснение взаимодействия подобного с подобным.
       Это было последнее, что он понял. Дальше поехало ДНК, РНК, томография, спектральный анализ и ещё чёрте что… Впрочем конец тоже был понятным и выглядел угрожающим. Неким апокалипсисом для мужиков. Эта женщина задумывала производство какой-то особой помады, оставляющей особенно стойкий след. По словам Елены Фёдоровны, отрава поцелуя позволит не больно, но навсегда заклеймить злостных неплательщиков алиментов. Эта губнушка заденет, конечно, интересы сильного пола. Врачиха явно входила в раж или собиралась разводиться с мужем и декламировала, ударяя маленьким кулачком по столу. Она что-то говорила, а в его голове снова как бы включался плейер, переводящий всё это в стихи: «Как откажется от платы, / Как пойдёт свербёж клейма, / Будь тогда ума палатой, / Будь четырежды богатый, / Всё равно сойдёт с ума!/  Приползёт тогда с оплатой, / Все долги отдаст сполна, / Скажет тихо: «Виноватый! / Все, прости меня, жена!»               
        Да, это было похоже на бабий заговор городского масштаба. Он вскочил, побежал было к выходу, но четверо девчат сомкнули тугое кольцо рук, а со спины подобралась врачиха и особенно чётко и гордо проговорила:
                – В этом городе биохимией чувств занимаюсь только я.
Виктор поискал в каком качестве он мог быть единственным в своём городе. «Переплываю Волгу туда и обратно? Ну, таких сотни три наберётся. Сделал селфи на перилах моста, дураков таких десятка три будет…». Ничего не находилось, тогда, собрав в кулак волю, он тем же разъясняющим тоном ответил:
           – В этом бесчувственном городе самый чувствительный поцелуй получил только я.
           – Так мы парочка: баран и ярочка, – весело сказала врач.
         После своего хвастовства Витя подумал, что лучше бы он провалился.  Тогда бы он не попал в этот переплёт, который, похоже, был труднее любой пересдачи. К нему не было ни теории, ни практики решения задач, к нему нельзя было подготовиться заранее. После двух десятков поцелуев разных девушек с разными губнушками со всей определённостью выяснилось, что кольцо на щеке реагирует только на Дашу, а на дежурные поцелуйчики Нины, Дианы и Маши – абсолютно нулевая реакция. Для контроля ему завязали глаза, и контрольная серия выявила тот же самый результат. Оказалось, что у трёх приглашённых подружек уже есть женихи. После чего врач с самым серьёзным видом предложила всем присутствующим сдать слюни в баночки и дать подписку о неразглашении чего бы то ни было относящегося к проекту «Губнушка», поскольку она уверена как в его коммерческом успехе, так и в том, что им заинтересуются, как международная организация “Femen”, так и госструктуры  Текст Даша тут же набрала и распечатала.
       Виктор механически пробежал глазами текст и поставил подпись. Всё это напоминало какую-то шуточную игру. Любопытно, как собиралась хранить тайну сама эта болтушка-инициатор. Потом он умывался, лилась вода, шумело в голове, некстати вспоминался условный допуск к сессии из-за двух лабораторных по физической химии, а Елена Фёдоровна похлопывала по плечу и говорила, откуда-то уже узнав:
           – Так вот, завкафедрой Степан Анатольевич – мой большой друг, и участие в эксперименте полностью закроет ваши долги. Зачётка с собой? Бери Дашу и немедленно к нему. А потом командировка за счёт гранта в Сочи, за слюнями вашего ангела. А?

6
        Прислонившись к оконному стеклу, Елена Фёдоровна увидела, как Даша у самых ворот поликлиники взяла Витю под ручку. Теперь можно было не сомневаться, что до Степана Анатольевича они сегодня доберутся, если, конечно, не зайдут куда-нибудь ещё… Боже ж ты мой, что она наговорила, тебе тридцать лет, тридцать три, точнее, голубушка, и эта ревность к Дашке, и к неизвестной… смешно. Надо посмотреть. Зашла на сайт физфака и среди рекомендованных в аспирантуру нашла Анастасию Связкину. Да, подходящая клейкая фамилия. Связкина-Сказкина. Красиво целуется, и как странно, что любопытный казус из интересного факта превращался в возможность совершенно иной жизни. Авантюрная идея расшифровать след на щеке парня, дать работу своему муженьку инженеру-химику, цех которого вот-вот должны были закрыть, постепенно приобретала отчётливые контуры… со  своей тривиальной подоплёкой, и со всей болезненностью вставал вопрос, почему же это кольцо надеется на её высокий моральный статус или её предрассудки?...
        По дороге в университет – пять остановок трамваем – Витя впал в неописуемую тоску, и Даша, прижавшись к нему плечом, пыталась убедить его в том, что на самом деле он везунчик и счастливчик, что её начальница, хотя и балаболка, но дело своё знает, кандидатскую степень имеет и непременно будет доктор с докторской.  А он получит хорошую практику. И, кроме того, этот стойкий поцелуй делает его особенным человеком. Такие многим девчатам нравятся. Когда она училась в школе, ей безумно нравился хромой мальчик. Танцевал он, конечно, плохо, но она всегда выбирала его на медленный танец. Однажды после танцев к ним приклеилась тройка парней, и он замечательно отделал их костылём. А когда он стал ходить нормально, он потерял для неё всю прежнюю привлекательность, стал бояться темноты, сам понял, что слишком беспокоится о своём здоровье, и она с трудом убедила его не ломать ещё раз ногу, наконец-то правильно сросшуюся, для обретения смелости. Вообще у уродов всё хорошо с потенцией. Недаром прекрасные нимфы отдавались безобразным уродам сатирам.  Витя кротко поблагодарил: «Спасибо».
                – Но ты совсем не урод.
                – И это имеет свою оборотную сторону… И пожалуйста, Даша, не прижимайте мою руку к вашим персям. Не склоняйте меня в сатирическую сторону.
                – Какой нервный мальчик. Обязательно надо проколоть резерпин или что-нибудь из этого ряда. Можно начать сегодня, я классно ставлю…
       Да, с этой барышней скучать не приходилось. Когда шли по парку примыкающему к университету, возникло желание обнять её, но тут же последовало жжение левой щеки, и Витя грустно подумал, что с его всевидящим сторожем даже «обжимажки» становятся невозможным грехом. Видно было, что в университете Дашенька (с ней именно так ласково и здоровались) была своим человеком для многих, начиная с вахтёра, лаборанта Коли, ряда преподавателей и кончая Степаном Анатольевичем, которого она, к изумлению Вити, столкнувшись с ним в коридоре, назвала дядей Стёпой, тут же скрывшись с ним в его кабинете. У дверей завкафедрой физической химии ошивался усталый Никита. «Вот оно решение загадки», – подумал Витя и, подавая руку, спросил:
             –Тоже тут? Зачёт сдаёшь?
            – Ну. А что тут можно ещё делать?
            – Есть возможность сдать на халяву. Ты хорошо знаешь Настю?
            – Не очень. Это не мой роман.
            – Слушай, у вас с Настей что-нибудь было?
         – Ничего особенного. Неделю назад в кино ходили, да раза два в том же кино целовались. Но я надеюсь, что ты не ревнуешь.
          – И без последствий?
         – Ну, детей от поцелуев не бывает.
Витя отнял платочек от щеки:
           – А вот такого не было?
            – Вот так чмокнула. Как награду носишь что ли?
            – Не стирается.
           – У нас такого не было. Мы больше губы в губы. Правда, губы до сих пор как мёдом или вареньем обмазаны. Не думал даже, что это от этого… Значит, мне как бы ещё повезло.
         Не теряя времени, Виктор с жаром стал уговаривать Никиту войти в один проект по биохимии чувств, конкретная польза от которого состояла бы, например, в том, что сегодня же им поставят зачёт. Никита сразу же согласился. Переговорил с выскользнувшей из кабинета Дашей, та снеслась с Еленой Фёдоровной, и Никита был утверждён в роли второго объекта исследования. Вдвоём с ним они с протянутыми зачётками и предстали перед Степаном Анатольевичем, который недоумённо уставился на них:
                – Пересдача зачётов и лабораторных послезавтра.
     Даша пояснила, что по заказу одной косметической фирмы они разрабатывали проект бесследно исчезающей губнушки, но что-то пошло не так, и результат на вот этих двух юношах оказался совершенно противоположным: долгоиграющим у одного на губах, а у другого вы сами видите. 
             –  Это интересно. Как раз новенький спектрометр надо опробовать.   
        Никита озаботился излучением рентгеновской трубки, Витя интересовался, будут ли часть рисунка вырезать у него из щеки, превращая кусочек тела в порошкообразный объект. Завкафедрой уверил, что доза ничтожная, вырезать ничего не надо, ибо спектрометр использует явление вторичного флуоресцентного излучения и анализирует именно поверхностный слой.  Лаборант Коля завёл их в тёмную комнату, глаза закрыли тёмные очки. Говоря, что всё абсолютно безопасно, Даша тем не менее обмотала им лица темной материей, оставив им две щелки носа, след на щеке у Вити, и губы у Никиты. Узкий пучок света попрыгал на щеке и губах двух друзей по несчастью. Потом Коля объявил, что всё в порядке, а через десять минут анализ был готов, и Степан Анатольевич огласил список ингредиентов, замеченных на их лицах. Помимо знакомых воска, касторки, кокосового масла, витаминов А и Е, кармина, шло ещё десятка три совершенно непонятных названий. А затем, нарисовав на доске несколько структурных формул ингредиентов, попросил Витю и Никиту определить примерный ход их взаимодействия. После их неверных предположений насчёт присоединения иона гидроксила завкафедрой схватился за голову:
              – Да вы органики даже за курс средней школы не знаете. Садитесь.
Никита и Витя поняли, что зачёт уже начался и может продолжаться ещё неопределённо долго. Степан Анатольевич сунул им под нос свою методичку:
                – Читайте и вникайте.
        Слава Богу, его отвлекли звонком, и он вышел в коридор. Но, увы, доступный им интернет расходился во мнениях по поводу иона гидроксила. Даша и Коля тоже не могли сказать ничего определённого. Однако дядя Стёпа скоро вернулся, внимательно посмотрел на испытуемых:
               – За какие же это заслуги или грехи за вас просит очаровательная Елена Фёдоровна? Ладно, так и быть.
Но быть зацепилось за не быть.
                – Ба! Да у вас пятёрки по теормеху! У Молодцова! Ну. вот что, господа лентяи. Вот методичка. Вот вопросы. Через час зайду.
                – Дело в том, что это, – начал было растерянно объяснять Виктор, но Никита чувствительно толкнул его под столом ногой и продолжил:
                – Случайное везение.
                – Удачи в превращении случайности в закономерность, – пожелал Степан Анатольевич и вместе с Дашей и Колей покинул аудиторию.
                –Ты, кажется, решил на халявной сдаче приобрести пересдачу? – с упрёком спросил Никита. – В армию тебя бы. Побегал бы с автоматом годик и поумнел.
                – Я стушевался от всех этих перепадов.
                – Тушёнка, сгущёнка… Погляди там в коридоре.
Витя прошёл к двери и аккуратно приоткрыл её. Пусто. А Никита проследовал к доске, позвонил и уже разговаривал… с Настей. Виктор ещё раз оглядел пустое пространство коридора и подбежал к Никите.
                – У тебя есть её телефон?
Он попытался вырвать мобильник из рук приятеля, но тот легко оттолкнул его.
                – Уймись, а то сделаю приёмчик.
    Вите стало казаться, что он задыхается. Он раскрыл окно, ворвался внезапный порыв ветра, оглянувшись, увидел, что галстук приятеля закрутило вокруг шеи. Вспомнилось, что Степан Анатольевич любит сдающих и пересдающих в строгой форме. Не драться же прямо здесь… А Никита меж тем продолжал свой «Репортаж с петлёй на шее».
                – Тридцать вопросов нереально. Есть задача. Фоткаю с доски и посылаю. Готово. Слушай, тут Витя рвётся поговорить. Передаю.
Обрадованный Виктор схватил трубку как эстафетную палочку:
                –  Настя?
                – Что случилось, Витя?
      Сперва он хотел спросить, какой губнушкой она пользуется, как долго сходят на нет оставленные ею следы, но губы как бы сведённые судорогой, выдавали, как бы помимо воли: «Настя. Настя…». И услышал в ответ: «Я люблю тебя?!  Я догадалась об этом ещё вчера». Его слегка качнуло, но счастье тут же улетучилось, хотелось узнать, но язык заплетался: «Это ответно или вопросно?» – «А ты подумай! Соберись». Витя тупо посмотрел на прихотливые чёрточки связей органических веществ, и до него внезапно вдруг дошло, куда присоединяется несчастный ион гидроксила, и стало совершенно ясно, как преобразуется структурная формула продукта реакции.  Вслушиваясь в дыхание далёкой собеседницы, он медленно нарисовал пришедшее на ум на доске и с отчаяньем промямлил: «Я, кажется, понял совсем не то». Утомлённо упал на стул, выпустил телефон в руку подошедшего Никиты, который тут же принялся проверять представленную версию взаимодействия:
                –  Тоже так думаешь? Да. И что это? Телепатия? Ах, интердикция? А в чём разница?
        Последовало, видимо, объяснение, в продолжение которого Никита скорбно молчал. Закончив разговор, он надёжно упрятал телефон во внутреннем кармане пиджака и на просьбу Виктора подарить номер собеседницы понёс сущую галиматью. Он отказывается от своих вчерашних слов, что это девушка не его сюжета. Как раз именно сейчас до него дошло, что у него всегда были на интердикциональную девочку самые серьёзные виды, и потому Виктор должен отойти в сторону. Как третий лишний, как настоящий друг. Первым движением «настоящего друга» было заявить то же самое приятелю и попробовать провести взаимозачёт по боксу, но потом он решил сыграть в поддавки и тоже понёс чепуху, осложнённую рифмованным бредом: «Сочувствую тебе, и витязь, и калека, принявший  столь опасную любовь, взяв на себя болезни сего века, и девушку – физическую новь, чей поцелуй опасен и смертелен, навеки закольцован в небеса, и, если доживёшь ты до постели, то значит, сотворились чудеса. Но и потом повсюду интердикция: на улице, за дружеским столом, ты, окружённый внутренней милицией, игривых слов не скажешь за углом. А если ты захочешь рюмку лишнюю, неверный поцелуй на стороне, то в одночасье губы твои слипнутся, и щёки запылают как в огне…». Лицо Никиты слегка побледнело, потом повернулось к двери, где стояла Даша и хлопала в ладоши, а Степан Анатольевич, вперяясь в структурные формулы доски, довольный, похлопывал их зачётками, и говорил, адресуясь, видимо, к невидимой Елене Фёдоровне: «Ах, Лена, Лена, за них можно было и не просить». И Витя понял, что его сессия завершилась. Правда, в учебном плане. Уже подхватывала их обоих с Никитой под руки Даша и говорила, что сегодня же нужно оформиться у Елены Фёдоровны в шикарный исследовательский проект.               



      

ВОСПИТАНИЕ ЛИТЕРАТУРНЫХ ГЕРОЕВ

      Таня вздохнула и застучала по клавишам: «Актуальность нашего исследования не вызывает никаких сомнений. Методы лечения литературных героев остаются абсолютно неисследованной областью, между тем как ещё в 4 веке пали олимпийские герои, в первом веке умер Христос, а 19 веке умер Бог в сочинениях Достоевского и Ницше. В 20 веке заговорили уже о смерти автора. У нас нет предшественников в научном литературоведении, но идея лечения литературных героев витала в воздухе. Так, Чехов писал, что вылечил бы князя Андрея из «Войны и мира». Удивительно интересную, но крайне неудачную попытку излечения главного героя произвёл Достоевский в своём «Идиоте». Уже в наше время психолог Литвак заявил, что Онегину нужна не Татьяна, а медсестра. Практическая польза от нашего исследования очевидна. Леча литературных героев, мы тем самым воздействуем на их читателей, слушателей, авторов и путём обратного катарсиса заставляем вышеупомянутых лиц измениться к лучшему. Поскольку русская культура литературоцентрична, изменив центр, мы изменяем периферию: психологию и идеологию, а это сейчас же сказывается на общем характере общества. Некоторым практикам задачи, поставленные нами, покажутся невыполнимыми, но стоит лишь вжиться в образ, зажить жизнью героя, как можно оказать целенаправленное на него воздействие, всё равно закреплено письменно это воздействие или не закреплено. Материалистам напомним, что ещё Маркс полагал, что на рынке вступают во взаимодействие не товары, а воли их производителей и продавцов, и материальный товарообмен, с одной стороны, идеален, с другой –  материален. В свою очередь мы можем сказать, что герой лит. произведения именно таков, каковым его делает читательское восприятие. Метод вживания, например, испытала на себе пушкинская Татьяна, «воображаясь героиней своих возлюбленных творцов Клариссой, Юлией, Дельфиной». И, надо сказать, печальной участи обманутой ричардсоновской Клариссы, Татьяна избежала. Разумеется, читательское восприятие исправляет героев не всегда в лучшую сторону. Кто-то сказал «двойники», и они появились в литертатуре в огромном числе. В двойниках Раскольникова оказываются и Свидригайлов, и Лужин, никак на него ни похожие, ни внешне, ни внутренне, но сказано двойники. И пошла мода на близнецов.
       Таня посмотрела в потолок и, представила себе, как её гениальные мысли читает научный руководитель Катчин Серафим Семионович. Малорослый, живой как ртуть, удививший её на первом курсе тем, что на лекции по фольклористике являлся то в лаптях, то в валенках, то в сапогах. Позволила себе как-то пошутить, что в его книгах "Обувь в древнерусской литературе", "Роль одежды в русской литературе ХХ века", "Знаки одежды и надежды в русском постмодернизме" чувствуется "Посторонний" Камю, "Тошнота" Сартра, "Пирамида" Леонова. Принял за должное, я, мол, сделал даже немножко больше: на материале незначащей вещи показал некое особое литературное бытие. Был бы он лет на двадцать помоложе, можно было бы с ним и детей повоспитывать. Конечно, он рассердится. Скажет, что методы литературоведения – это не медицина. Ну-ну. Возьми словарь по постмодернизму. Полный шизоидный справочник. Глубоко зашло. Пора лечить. Мужские здесь бы руки. Но… не идут парни в филологию. А она сама, Таня Соколова, совсем недавно ощутила в себе силы учительской миссии. Вышла на столбовую дорогу литературы из лабиринта тупиков и боковых ответвлений.  Как-то, перебирая книги, она обнаружила стихотворение китайского поэта Цюй Юаня, жившего в третьем веке ещё до нашей эры. У неё зазвенело в голове, когда прочла: «Не дружит сокол / С птицами простыми, / Кружась над миром / Гор или равнин, / Квадрат и круг / Они не совместимы, / Двух дао нет. / Есть светлый путь один».  Да, это не песня о какой-нибудь Свете Соколовой. И потом ассонанс: Юань и Тань, и империя Тан.  Это обо мне. Это она и есть этот даонет – путь-дорога со всевозможным множеством значений.  И в школе она ни с кем особенно не водилась… Разве что этот даровитый математик Женька, отказавшийся её целовать в пятом классе и попросивший сделать это в десятом. Разумеется, она отходчива. Укладиста, как говорила одна знакомая продавщица, где положат, там и укладывается. И  после, учась на филфаке, помнила формулы площади круга и квадрата, и ухаживал за ней ещё один математик Миша Лермов, с таким именем и фамилией надо бы писать стихи, но вот поди ж ты, он выдавал множество рифмованных определений литературе, именуя её нудистикой, софистикой, чепухистикой, афористикой… Одной из побочных задач "Методов" могло бы быть и это личное дело, но об этом в дипломной не напишешь. Не стыдно, а цейтнотно. Тем более, что привлечь к практической части, к воплощению проекта в жизнь придётся другую звезду программирования.
      Таня посмотрела в зеркальце, сделала глоток кофе и продолжила.
     "Теоретической основой нашего труда является всего три аксиомы, очевидность которых не вызывает сомнений. Одна из них принадлежит Людвигу Фейербаху (философу, не путать ни с художником, ни с математиком). Итак, А 1. Каждое "Ты" вступая со мной в общение, становится моим новым "Я". Вторая аксиома принадлежит Демокриту, древнегреческому мыслителю, создателю атомной теории строения вещества, естественно дополненная нами в хорошей части. А 2. Общение с дурными развивает дурные задатки (Демокрит), общение с хорошими – хорошие (Соколова). Третью аксиому в явном виде сформулировал историк и палеопсихолог Б.Ф. Поршнев: А 3. "Нельзя никого убедить, иначе как сначала присоединившись к его взглядам, представлениям и настроениям и лишь затем истолковав их в свою пользу". Следовать этой третьей было особенно нелегко, но иногда это помогало, а иногда заводила так далеко, что добираться приходилось вплавь. Как с тем же Мишенькой. Завёз девушку на островок. Ах, не хочешь? – Не очень и хотелось, добирайся сама. – И уплыл себе на лодочке. Пришлось плыть в холодной воде, и всё время горячило это «не очень и хотелось!». И обижало.  Все аксиомы социальной жизни заметно отличаются от геометрических. Но в координатах Достоевского Мишель был её Рогожиным. А с другой стороны, висело над ней это навязчивое совпадение по фамилии с князем Мышкиным...
    Теперь следовало написать о теоретической основе, Таня подула на пальцы, но ничего подходящего не находилась. Шутник Гейне сказал, что «материю песни её вещество, не высосешь, друг мой, из пальца, сам Бог не создал бы у нас ничего, не будь под рукой матерьяльца». Она помнила десятка два методов анализа текстов, но подходящего не находилось. Впрочем, тёмное дело во имя просветления заблудших требовало некой неопределённости.
    «Наш метод заключается в построении других вариантов текста. Поскольку авторская воля свята мы претендуем лишь на а-текст, выделяемый в литературном произведении курсивом, разрядкой или как заблагорассудится, но существенным образом переворачивающий прежний авторский вариант. Мы не являемся здесь пионерами. Многие авторы строили свои а-концовки, существенным образом пересматривая положение героя. Самый показательный здесь пример – финал, дописанный Тургеневым к «Рудину». Главный герой умирает на парижских баррикадах в июне 1848 года, в точке всемирно-исторической важности, предсказывая тем самым и польское восстание и русскую революцию. Это вычёркивает Рудина из круга «лишних людей», объясняет, почему он не повёл туда Наталью: она не пустила бы его делать историю. Чем отличается наш метод от построения так называемых фанфиков? Ничем формально, а лишь содержательно. У нас всё ведёт к улучшению главных героев без ухудшения вспомогательных и сохранением общезначимого смысла. Наиболее удачные фанфики нами используются для вывода лучших и новых людей и идей. Это, если хотите, литературная евгеника. Выглядеть она будет, например, как осечка пистолета, промах топора, нейтрализация отравы во всех сюжетах мировой литературы включая и сетературу. От этого все злодеи, начиная с Кощея Бессмертного, впадают в транс, их охватывает тоска, они начинают хлестать горькую…  Мы не знаем, как быть с новостями, где исправление действующих лиц совершается постоянно. Сегодня герой – вор, а завтра – бизнесмен, послезавтра – политик. То есть наш метод используется, но не приносит результатов. Возможно, потому что, как заметил ещё Бальзак, политика, в отличие от искусства, коллекционирует отвратительные вещи. Впрочем, это тема отдельного исследования. Настоящий литературовед стремится не к интерпретации отдельно взятого произведения или литературного процесса в целом. Изменение литературного процесса – вот подходящая задача для серьёзного литературоведа, ставящего большие цели превыше академических достижений. Четверть века назад я встала на эту точку зрения и развила её в стройную концепцию». Последнюю фразу следовало поправить, ибо до четверти века жить оставалось ещё четыре года, и можно было закончить ещё один институт и написать совершенно другой диплом. Но четверть века звучало так интригующе, так звонко, что жаль было выкидывать и, вспомнив одну из работ о литературном процессе, вышедшую лет двадцать пять назад, она написала, что встал на эту точку зрения литературовед Пожарков. А она, так сказать, стоя на его плечах, пошла дальше к далёким убегающим горизонтам.
    Да, с апробацией метода в литературе могли быть большие проблемы.        Разве что друзья. Однажды Лерм в уплату дани за приключение на островке написал ей всё-таки программку, которая активно внедрялась в тексты и к группе убийственных глаголов всего лишь прибавляла частицу «не». Потом использовала группу антонимов. Но насколько это было художественно? И со смыслом могли быть проблемы. Программка была очень нестойкой. Её довольно быстро удалили как вирусняк.  Лерм сказал ей ещё, что на институтский компьютер, с которого программа введена, пришло грозное предупреждение.  Впрочем, может быть, он просто хотел выглядеть в её глазах отважным человеком: «Под знойными июльскими ветрами, жестокой страстью стиснутый в кулак, хотел он быть на травке, а не в храме, разбойник, негодяй и вурдалак». Так она заклеймила Мишку в своём дневнике. Но Лерм что… Подлила масла в огонь и мама, конечно, случайно наткнувшаяся на её сочинение, когда перебирала бумаги. Окончила какой-то экономический, работает товароведом, а суётся в изящную словесность. Начала, правда, с длинного вступления, что она не специалист, не разбирается, плохо соображает, принимает во внимание, находит много интересных мыслей… а закончила оглушительным выводом, стуча большим пальчиком по голове, а указательным – по папке: «И как ты собираешься это сделать? Зайти туда что ли и там их воспитывать?» И удивлённо ползли вверх белёсые мамины брови: «Да ты с ума сошла!»  – Здесь нельзя было противоречить: «Мне и самой так кажется». Подарив дочке квартиру, мама имела полное право задать ей головомойку. Надо было притворяться и плакать, говорить, что Серафим Семионович навязал ей работу, между тем как тот ни сном, ни духом не ведал, во что превратилась заданная им обыкновенная тема «Проблемы воспитания в русском романе XIX века».
        Другой кавалер, Женька Мышкин, и, как ни странно, большой любитель кошек, запросто написал ей программку, которая кропала стишки в размере среднеевропейского поэта и среднеазиатского таланта и изготовила Тане целых три венка сонетов. На её неумеренное восхищение Женя заметил, что машины писали стихи ещё лет пятьдесят назад, но то, что замыслила она, лежит вне сферы действия искусственного интеллекта.  Он не представляет, например, каким образом сможет программа отличить положительного героя от отрицательного, когда с этим трудно разобраться даже в жизни. Особенно с женщинами. А, у тебя, видимо, был большой печальный опыт. Признавайся, сколько любовниц у тебя было положительных, а сколько отрицательных… Звезда программирования хмурился, бормотал что-то о многозначности худ литры, равно как и жизни, о необходимости логики переменного основания для изучения всего этого и логики женской в особенности. Подходящей модели в доступной ему литературе нет, придумать её можно, но адская трудность в том, что при множестве значений истинности выбрать всегда приходится одно, выборка двух или трёх связана с изменением концепции времени… Сидели на кухне, пили чай с приготовленным ею яблочным пирогом. И взаимно заражали друг друга бредом, «обреживали». Она блистала в прозрачном кимоно, напропалую кокетничая и обещающе улыбаясь: «И Витя Ерофеев, и де Сад, в сравнении со мною – детский сад». Кажется, она была немножко вульгарна.  Но Мышкин повёл себя сговорчивее. Оказывается, реальным параметром может быть частотность появления героя в тексте, хотя и не все положительные герои наиболее частотные, однако, когда часто появляется отрицательный герой, автор, видимо,  желает донести через него положительную мысль. То же и с отрицательной стороной положительного героя. Как у Раскольникова. Модель же исправления должна быть водоплавающей. Положительная сторона должна постоянно всплывать в сознании читателя и тонуть, если какой-либо педант попытается её исправить. Вспомнив своё прошлогоднее купание, Таня зябко поёжилась, но наука требует жертв. Она расстегнула одну пуговичку, другую. Надо начать, ввязаться, это будет «последний и рещительный бой», пусть он попробует, какое благородное сердце бьётся у ней в груди. Мышкин мучительно покраснел, но руку дал, и она провела его ладонью себе по груди. Он прислонил её к себе и вдруг прошептал,  что готов пойти на преступление против всемирной литературы только со своей Сонечкой... Ощущая себя безнадёжно погибшей, Таня и сказала, с трудом размыкая слипающиеся губы, что согласна, что сейчас же раздвинет диван и постелет постель. Пошёл за нею, как телёнок, бормоча что-то про свои затаённые желанья. Чего решительно хотелось, так это девушку в постель… Пролепетала уже в спальне, что каждый человек – сшибка торможения и возбуждения, что выбирает он одно значение, а подсознание может подсунуть другое, порой прямо противоположное, от этого можно умереть, но не умирают же. И тут вместо того, чтобы прижать её к себе, Мышкин раскрыл рот и закричал знаменитое архимедовское: «Эврика! Выборка двух значений сразу!». Оказалось, что ему срочно нужно что-то записать. И проверить на своём компе. И глаза его ушли куда-то далеко-далеко, и её уже не видели.
                – Женечка, я замерзаю.
                – Так оденься. Ты же почти голая. Вот же одеяло.
      Впрочем, тогда казалось, что всё это можно еще переиграть. Однако через пару недель, просматривая текст "Преступления и наказания" на одном из сайтов, Таня, к своему удивлению, прочла, что топор Раскольникова, откинутый слишком далеко назад, вошёл лезвием в ветхий шкаф, двинуть его вперёд обухом к голове старухи, как он рассчитывал, не получилось. Страшное усилие пропало даром. Казалось, само дерево вошло в топор."Что же это ты, голубчик?" – участливо спросила Алёна Дмитриевна. Родион побледнел и затрясся. "Тварь ли я дрожащая?" – навязчиво прозвенело у него в  голове. А если это и без этого ясно, то зачем? Пришлось повесить своё широкое пальто на ладно скроенное топорище и тем самым совершенно скрыть посторонний предмет". Господи… Таня посмотрела в канонические текст и нашла это широкое, как мешок пальто. А дело происходит в июле. Неужели так было холодно в Петербурге, лет сто пятьдесят тому назад? И как это настороженной старушке сей балахон не показался подозрительным? А далее шло прямо по тексту. Только сдёрнув балахон, старушка завалилась в обморок, равно как и её сестрица, и каялся Раскольников потом Соне, что хотел убить, и значит должен пострадать, и долго выяснял следователь, чей же это топор, и никто не признавался... Татьяна посмотрела ещё один текст, другой, третий. Оказывается, и их коснулся какой-то шутник. Любопытно было, что при попытке выделения вставленного фрагмента, он помаргивал несколько секунд и обретал канонический вид. Оставленный в покое текст не менялся.
       Она ждала победной реляции Жени, думала о том, какое подобрать бельё, но тут посыпались звонки подруг. Сначала позвонила Леночка, писавшая по поэтике чеховской «Чайки», и поделилась большой проблемой: перепечатывать цитаты из текста пьесы ей очень не хотелось, а интернету, она не доверяет после того как обнаружила, что  Тригорин вовсе не соблазняет Нину Заречную, Треплев на ней женится, а самоубийство героя, дважды оказывается шуточным. Если верить Светочке, «Войне и миру» пришлось хуже. Книгу она читала только в кратком изложении. Дипломное сочинение у неё тем не менее уже было, ей написали буквально за три дня какие-то шустрые ребята. Но они пользовались каким-то современным изданием, где князь Андрей одержал победу под Аустерлицем, Наполеон был там ранен, раскаялся и вообще не хотел воевать с Россией больше.  Андрей женился на Наталье, Элен перевоспиталась и вернулась к Пьеру. И вот эрудит Светочка спрашивала, а так ли это? Книжек у неё не было, от них только пыль одна. Открыла интернет. А там так. Она не поверила и зашла в библиотеку конгресса США, а там опять так. Таня посоветовала ей обратиться в реальную библиотеку, а сама позвонила Алёне. В отличие от Светы Алёнка была очень добросовестной девочкой, но и она была потрясена, обнаружив в сети третий том «Мёртвых душ» с полным духовным воскресением Чичикова и опять-таки женитьбой его на дочке губернатора… Потом позвонили в дверь, и в дверной глазок Таня разглядела Мишу Лерма. В костюме тройке. С букетом. Идиот. Свататься что ли припёрся? Впустила.
      – Швабру взять? Я тебя не приглашала.
      Но молодой человек не обратил никакого внимания на угрозу, громко поздоровался, отдал цветы.  Пока Таня устраивала их в вазе, он успел снять туфли и очень неудачно взялся за галстук. Вместо того, чтобы распустить узел, потянул в обратную сторону и стал задыхаться. Таня вовремя притормозила его руку.
       – Не в ту сторону, Мишунь! Ты задушишь себя.
Миша озабоченно потёр щёку, снял всё-таки галстук, сунул его в карман пиджака, огляделся и без предисловий и зашептал нечто бредовое:
       – Дело сделано. Убийство началось. Это она, она, я терпеть не могу галстуки. Я похож на отрицательного героя? Она навязывает свою программу. Переделывает или убивает.
       – Женишься что ли?
        – Так ты ничего не слышала?  Какой-то финн из Хельсинки организовал атаку на русскую классическую литературу, причём именно в твоём духе. Он собирается и из всей мировой литературы оставить только «Калевалу». Настораживает только, что жена этого финна русская и из нашего города, и якобы после ссоры с ней он и решил отомстить русской литературе и супруге таким изысканным образом. Но я навёл справки. Никакой ссоры не было. Наоборот, он жил с ней уже год, и лишь пять дней назад зарегистрировал с ней брак. Свара-примирение. Он никогда не был связан с программированием… А вот жена – бывшая подруга великого Мышкина. Полагаю, что приданым была наша с Женей идея…
    Это обижало.
     –  Ваша с Женей? Великого Мышкина?
Сразу стало сухо во рту из-за этой подруги.
     – Ну, да. Я признаю, что у истоков была ты, Женька сделал основную работу. Но начальную модель мы прокручивали вместе. У меня вышла чрезвычайно пуристическая штучка. Например, «Верочку в прозрачных трусиках» она переделывала на «Веру в абсолютно чёрной юбке», мало того, она одела всю порнушку моего домашнего компьютера в доспехи и латы и получилась настоящая битва амазонок с рыцарями…
      – И дальше?
      – Дальше хуже. С одной стороны, нам хочется защитить приоритет, с другой в финских тюрьмах, вероятно, условия получше. Поэтому финна и пятью годами не испугать. А я не собираюсь… Но самое страшное и странное, что проклятый финн сам признался, что спёр нашу идею. Обман-разоблачение. А я… Ты когда-нибудь видела меня в тройке?
       – Никогда, ты из джинсовки не вылезал, но я-то тут причём?
       – Господи, цветик-семицветик! Тебе – главные награды и наибольший срок. Ты – организатор. Женя – исполнитель, я – подручный…
       Далее пошёл сущий вздор о том, что программа работает в двух крайних направлениях: в текст и на читателя, и у того, кто всерьёз начинает заниматься с нею, начинают глючить мозги. Это прекрасное средство создание иллюзии не на экране, а в самом себе. Это новый вид наркотика, но без его отрицательных последствий, если только не считать положительные последствия отрицательными. Если бы сейчас он был способен к шантажу и обману, можно было бы заработать на собственный домик у моря и выйти сухим из воды. А поскольку ты, в отличие от нас грешных, никак не затронута этой музыкой, то… Надо было прекращать этот бред.
        – Попрошу немедленно исчезнуть и запомнить: никаких поручений ни тебе, ни Мышкину я не давала, иначе галстук не в ту сторону дёрнешь. Пока!
Против ожидания подталкивать его не пришлось, галстук он вынул из кармана и обречённо, но очень ровно повесил на шею:
        – Да-да, я уже вышел. Но напоследок. У Жени появилась идея фикс заняться новостным отсеком интернета. Видите ли, политика каплет ему на мозги и мешает заниматься математикой. Только ты можешь отговорить его от этой большой и опасной игры. В сущности, я за этим и приезжал.
      Было похоже, что у Мышкина были серьёзные виды на неё… или на какую-то идею… Господи, только без кошек. В прошлом году у него было четыре. Лучше у неё. Тут-то милый мальчик, лёгкий на помине, подсуетился и выдал по домашнему телефону длинный список книг, которые он внимательно изучил. Для Жени, никогда ни читавшего ничего, кроме детективов и научных трактатов, это было настоящим подвигом.
     – Ну? – хотелось сказать что-нибудь задиристое, но губы не разжались на большее. – Торопясь, заглатывая окончания слов, он выпалил, что в интернете можно увидеть воспитание Р. на всех доступных сайтах, Т. за О., Софья за Чацким. Он не спал неделю. И просил немедленно приехать, ибо жаждет её как вечность.
       – В качестве снотворного что ли? – спросила она. По всей видимости, подразумевалось именно это, поскольку собеседник вздохнул и прочно умолк.
     «И вот оно. Падение падений. Пора уже колени разжимать», – как в своё время писала программка Жени. То есть, он уже тогда забрасывал крючок.  Значит, поеду во всём красном. Была она у него всего один раз. Где-то у чёрта на куличках. Но рядом с клиникой «Решение», что тоже навязывает образ действий. Лерм однажды заметил, что Женечка так изысканно остроумен, потому что из его окна видна именно эта клиника, обладающая мощным психологическим полем. Похоже, действительно, он сделал что-то серьёзное. Этак, пожалуй, и арестуют. Заказное убийство классической литературы с хорошими целями. Ладно, будем платить по счётам. Однокомнатная. Одна половина за ширмочкой – его кабинет и спальня, в другой – мама и сестра. И кошки: черная, белая, рыжая и трёхцветная. По четырём углам его отделения. Он уверял, что они знают математику лучше него, но ей эти учёные кошки не понравились. Ну, что же? Женившись на ней, он существенно улучшит жилищные условия.  Так кем же я еду? Роковой дамой, жертвой исследования или расчёта? Может, всё-таки лучше принять его у себя? Дома и стены… Ага, это интересно, в чём же они смогут помочь?
     Пока она собиралась, за окном пошёл дождь, изменилось настроение, и ярко-красные шорты сделались неуместными, она влезла в серые брюки и вместо кофточки с глубоким вырезом натянула водолазку, подмигнула зеркалу, с недоумением отметив, что работает по программе. Может быть, дело уже не в дожде а? Это было бы очень забавно. Таня сняла брюки, сбросила трусики и стала колотить ими по толстой папке дипломной:
        –Я свободна, понимаешь?
Внезапно ей пришло в голову, что она сама стала литературной героиней.