Квартирант

       Посёлок, забытый Богом, сбегал к проливу, лениво лежащему между старых сопок, заросших елями и стлаником. Старые скучные дома  с серыми искривлёнными позвоночниками крыш выплёвывали своих обитателей в прохладное молоко тумана, и ждали их возвращения, чтобы на время укрыть их от разгулявшегося на воле холодного пронизывающего ветра.
      Я жил в бараке в однокомнатной квартире на первом этаже. В комнате стоял диван, покрытый гобеленовым покрывалам, в углу, на тумбочке стоял старенький телевизор, у стены, напротив дивана, стоял большой стол, застеленный клеёнкой в мелкий розовый цветочек, на которой виднелись бесчисленные порезы от ножа, в углу на чёрных ножках возвышался старый трёхстворчатый шифоньер. В кухне стоял стол, покрытый голубым пластиком, две табуретки, давно не мытая и не чищенная двух конфорочная электрическая печь, а так же чугунная ванна, покрытая ржавчиной, и металлическая мойка, отгороженные от кухни клеёнчатой занавеской. В маленькую тесную прихожую выходила дверь туалета.
      В комнате почти никогда не убиралось. Пыль под столом жевала мой грязный носок, довольная тем, что её никто не тревожит. На столе стояла немытая со вчерашнего дня посуда, над которой жужжали мухи. На окне висели однотонные шёлковые розовые шторы. Окно в кухне наполовину выходило в так называемую ванную комнату, наполовину в кухню, на нём висел, посеревший от времени, давно нестираный тюль. Кто догадался в куне сделать ванную!
Я вошёл в квартиру, пнул, валяющиеся под ногами кроссовки, прошёл в кухню, положил на стол целлофановый пакет с булкой серого хлеба, потом вошёл в комнату, сел на диван и закурил. В комнате было прохладно, даже раздеваться неохота. Скука глядела на меня, с выцветших от времени, обоев. Зажатый четырьмя стенами и убожеством я тупо стал глядеть в немытый облупленный пол. Растоптав тишину, я пошёл к двери. Старые половицы тихонько заскрипели, потом стихли, вместе со вздохом входной двери. Я вышел из квартиры, оставив скуку дожидаться меня дома. Спустившись вниз по деревянным ступеням, объеденным временем и каблуками, я вышел на улицу и пошёл к своему однокласснику Пашке, который жил на другом конце посёлка.
       Утро сквозь пальцы тумана цедило свет. Промозглый ветер наваливался на меня, толкал в спину и путался под ногами. Туман мокрым полотенцем душил сопки, дома и синюшное небо, которое сопротивлялось, стараясь вырваться из его цепких рук. Я шёл по пустой унылой улице. Ветер, почесав спину о кривую щербатую изгородь, норовил залезть под ветровку, я ёжился и ускорял шаг. Крик бабы Нины остановил меня.
- Александр, ты куда направился?- спросила она.
- К Пашке, а то дома скука, что волчица воет, и мне с нею выть хочется.
- То ветер воет, а может душа. Ты бы мне дров наколол, а я бы тебя пирогами накормила, уж и тесто подошло.
- Да можно и поколоть, да только ветер как пёс, что с цепи сорвался, за штанины хватает. Ладно, так и быть, уж больно пирогов хочется, а то я ещё не завтракал,- согласился я, и пошёл к куче наваленных чурок.
 Я быстро наколол дров, занёс их в дом и сам растопил печь. Баба Нина стала печь пироги, а я пошёл во двор и наколол ещё дров впрок, чтобы было чем топить. Лето вроде на дворе, а холодно. Ветер с туманом, распотрошив тепло, порвали его в клочья, да и выбросили в пролив, где оно и пропало. Я  аккуратно сложил дрова в поленницу, вошёл в дом. В доме было уютно, тепло и чисто прибрано, запах пирогов, щекоча ноздри, провалился в нутро, вызывая зверский аппетит.
- Ну, вот и пироги готовы. Иди, мой руки и садись за стол, а я самогоночки принесу. Ох, и злая получилась, как соседский пёс Кактус и светлая как слеза девы Марии,- сказала баба Нина и, юркнув в сени, вскоре вернулась, держа в руке бутылку.
- Спасибо тебе, баба Нина,- сказал я, наливая самогонку в рюмки.
- Можно, просто Нина,- кокетливо выдохнула она и отпила из рюмки.
Таких пирожков я не ел давно, можно сказать, вообще не ел. Они просто растворялись во рту, такие пышные, ароматные, сочные, с мясом и с капустой.
- Ты Шурик кушай, кушай, под рюмочку, с аппетитом. А у меня ещё сладенькие есть с брусникой, так те  с чаем вечером поедим. Посиди у меня. Дома у меня тёпленько, не то, что в твоём холостяцком жилище. А то жить приходи, квартирантом будешь. А что? Ты мне по хозяйству помогать будешь, а я тебе готовить, постирать чего,- пропела баба Нина, закусывая сказанные слова пирожком.
Я выпил рюмку, потом ещё и разомлел от съеденного и выпитого. « Можно и квартирантом у Бабы Нины пожить, только что люди скажут. Да пусть говорят», подумал я.
      Бабе Нине было семьдесят два года. Она была среднего роста, с острыми карими глазами, морщинистым лицом,  крашеными каштановыми волосами и приятным голосом. Старость, конечно, не красит человека, но она была аккуратненькой, чистенькой, милой старушкой. Баба Нина  повела меня на диван и положила отдыхать. Я завалился на диван и стал смотреть телевизор. Идти никуда не хотелось, так и остался у неё, день смял как бумагу, да выбросил.
Утром, позавтракав, я пошёл на работу. Баба Нина вышла на крыльцо, бросила мне вслед свою грусть и, немного постояв, зашла в дом. После работы ноги сами привели меня к бабе Нине.
Я вошёл в дом, на столе стояла кастрюля с борщом, а на сковороде аппетитно шкварчали котлетки. Я сел и, глядя в её серые глаза, увидел озёра беспросветной тоски с осколками прошлых лун, заросшие тиной времени. Сердце защемило, грусть, сорвавшись в омут моей души, уронила крик и тот, взлетев вверх, пропал за запредельной границей небес.
- Баба Нина, мне так хорошо у тебя. Людям рты не завяжешь. Да и пусть говорят. Всё снашивается. Что было новым, со временем становится старым. Ветер снесёт разговоры в тишину на погост, да похоронит в пыли времён. А мы с тобой жить будем, да души свои одинокие теплом согревать,- тихо сказал я.
- Жаль, что стара я для тебя. Молодость не вернёшь, время течёт как река, не остановишь. Вот осталась одна ни детей, ни мужа. Одиночество как камень придавило. Иногда поговорить хочется, а не с кем.
- Что грустить! Что Бог даст, то и будет,- сказал я, вытерев губы салфеткой.
Мы прожили месяц без ссор и упрёков. Мужики подтрунивали надо мной.
- Что, Сашок, как медовый месяц проходит с молодухой? Детей-то думаете заводить?
- Что скалитесь? А вот возьмём и родим!- парировал я.
- А вы меня усыновите,- предложил свою кандидатуру Павел.
- Да ты и так усыновлён. Галина твоя за тебя глаза выдерет.
Все дружно смеялись и расходились.
Объяснять всем, что я только квартирант и не более того, смысла не находил, может слова то и порубил бы, да как в душу влезть!
Лето кликало осень, шумело дождями, рваными тучами тянулось на юг. Начали желтеть тополя, кидая в слёзы тумана свою безысходную грусть по уходящему лету. На серебряной скрипке играл дождь, проводив за сопку блудливую ночь. Солнце сквозь простынь дождя пыталось пробиться к окнам но, запутавшись в ней, упало в сырость еле шевелящейся тучи.
       Я проснулся от тишины, которая навалилась на меня, пронзив беспокойством мой сон. Я встал и пошёл в комнату бабы Нины. Она, лежала повернувшись к стенке. Я стал трясти её за плечо, потом повернул к себе и увидел лёгкую улыбку, застывшую на губах. В её закрытых глазах было похоронено её небо с её холодной луной и ослепительными звёздами, её надежды, её жизнь. Баба Нина лежала не шевелясь, будто боялась спугнуть лёгкую бабочку счастья, залетевшую в сумрак её вечной ночи.
- Баба Нина, баба Нина!- закричал я.
Крик мой разбился о белёные стены. Я поплёлся к телефону и высохшим голосом вызвал скорую помощь. Приехала врач Светлана Львовна и, осмотрев, лишь развела руками. Бабу Нину увезли в морг. Она скончалась от остановки сердца.
Похоронили бабу Нину, на деньги что мне ребята собрали, да соседи помогли. Проводив, тех немногих, что пришли на похороны, я сидел один за столом в её доме и пил самогон за упокой её души. Я был раздавлен, обрушившейся на меня бедой, но надо было взять себя в руки и продолжать жить.
      На следующий день после похорон я решил перебраться опять в свою конуру. Я стал собирать свои вещи и вдруг наткнулся на фотоальбом. Я открыл его и увидел бабу Нину молодую красивую с озорными серыми глазами, и кокетливой милой улыбкой. Тёмные кудряшки облаком окутывали её прекрасную головку. Я вынул фотографию из альбома и положил в свой карман и, когда фотоальбом стал класть на место, то в самом углу тумбочки, заметил пожелтевший от времени кусок свёрнутой тряпки. Я вытащил её, развернул и ахнул. В тряпке была завёрнута старинная брошь. В ладонях пяти искусно выполненных золотых листьев лежал цветок, пять бриллиантов средних размеров, были наполнены золотистым прозрачным светом, зачаровывая, свет перетекал из одной грани в другую, посреди овальных лепестков был большой круглый бриллиант с прозрачной глубиной и зеленоватым оттенком.
      Я не мог оторвать взгляда от этой броши. "Неужели это бриллианты?"- подумал я, обрадовавшись ценной находке. «Такая царская особа должна лежать в шелках и бархате, а не в тряпке как падшая девица без рода и племени. Почему баба Нина так небрежно хранила такую ценность! А может для неё это не ценность, а что-то обыденное, а может даже проклятие? Она мне про неё ничего не говорила. А может и не говорила, потому что боялась чужого греха. Поди, сейчас разберись».
- Спасибо тебе Ниночка за столь ценный подарок,- вслух сказал я, и быстро собрав вещи, пошёл к себе домой.
          Я шёл как в тумане, не чувствуя под ногами земли, не видя серых убогих домов, провожающих меня слезящимися глазами, не замечая серых туч, копивших обиду на непостоянство ветра, готовых выплеснуть её на хмурые сопки. Я открыл двери своей квартиры, меня встретила тишина, охнула половица, жалуясь на свою старость, и притихла, похоронив под собой в пыли и паутине свои грустные вздохи. Я прошёл в комнату, поставил сумку на пол, собрал со стола засохшую посуду и отнёс в раковину отмачивать. Посидел, покурил, достал брошь и снова стал заворожено глядеть на неё. "Какая красота! Сколько же она стоит?"- подумал я.
Я подошёл к окну и, глядя на брошь, стал любоваться бликами солнца, которые, отражаясь от лепестков, стекали в душу, освещая её, погружая в умиротворённость. Я не мог оторвать взгляд от этой броши.
- Отвезу её завтра в ломбард",- сказал я себе, завернул её обратно в тряпку, и положил во внутренний карман куртки.
Я вымыл посуду, бухнулся на диван и уснул. Ко мне в сон вошла баба Нина, она печально посмотрела на меня. Её бледное лицо освещала луна. Она была молодой, такой, какой я видел её на фотографии, но почему-то в сером рваном платье, босиком.
- Ты почему так одета? Тебе нечего одеть?- спросил я.
Она ничего не сказала, лишь посмотрела на меня пустыми глазами и прошла мимо. Я подбежал к ней, прижал её к себе и почувствовал, как холод заполняет меня с головы до пяток.
Я проснулся от холода. Дрожа, натянул на себя одеяло и дальше спал уже без снов.
      Я проснулся рано, ощущая лёгкость и свободу, быстро привёл себя в порядок, взял деньги, документы, залез в карман куртки посмотрел, там ли брошь и, убедившись, что она на месте, надел куртку, схватил свою потрёпанную сумку и, закрыв дверь на ключ, вышел из вонючего барака.
      Под каблуком осени простонало лето и затихло в сырой траве. Солнце, погладив шершавую лысину сопки, опрокинуло кувшин зари, залив светом синюю скатерть неба. Я быстро шёл, смотря себе под ноги, хотя торопиться было некуда.
      Я подошёл к Дому Культуры, у которого останавливался автобус, ехавший до города. Там стояли уже люди, я занял очередь и, не желая ни с кем разговаривать, стал поодаль. Через пятнадцать минут подъехал автобус. Все по очереди вошли в него и заняли места. Ехать до города надо было двенадцать часов. Я сидел один угрюмый, молчаливый. Тревога заскочила в душу, как опоздавший путник, в отъезжающий трамвай и, оглядевшись, заняла собою все места. Из окна на меня глядела скука, облизывая как эскимо тупые конусы сопок. Я не хотел есть, и выходил из автобуса только по нужде.
        Мы приехали вечером. Знакомых у меня в городе не было, денег на гостиницу тоже, так что вечер и ночь я провёл на вокзале. Я бесцельно шатался между рядами, выходил на улицу и, измерив шагами привокзальную площадь, снова возвращался. Утро свалилось с неба на ладонь вокзала и оживило всё вокруг. По рельсам побежали трамваи, забирая ждущих и приезжих. Кричала реклама с жёлтых боков автобусов, зазывая в магазины, кафе. Я покинул вокзал и пошёл искать ломбард и, найдя, ждал ещё два часа, пока он откроется. Бледный тощий, не погодам подвижный старичок  в очках, взял мою брошь, долго её осматривал, потом, внимательно поглядел на меня и спросил:
- Документы у вас имеются?
- Да, вот,- сказал я, протянув паспорт.
Старичок записал мои паспортные данные в тетрадь и ещё что-то, потом, оторвавшись от тетради, спросил:
- На какой срок сдаёте? И сколько денег вы хотите получить за брошь?
- Да хоть насовсем. А сколько дадите за брошь?- спросил я.
- Я вам дам сто тысяч рублей. Вас эта сумма устроит?
У меня перехватило дыхание. Слова забуксовали во рту, как машина в болоте.
- Конечно, устроит,- выдавил я откуда-то изнутри, как засохшую зубную пасту из тюбика.
- Замечательно, подождите немножко, сейчас я вам выдам деньги,- сказал старичок и, взяв брошь, быстро удалился.
Он так же быстро вернулся, держа в руках пачку тысячных купюр и, протянув их мне, сказал:
- Пересчитайте, и вот здесь распишитесь молодой человек.
Я взял деньги, спешно вынул из пачки три купюры, положил в карман, остальные сунул во внутренний карман куртки, и помчался на вокзал. Я торопил время, которое еле ползло, таща на спине, разбухший от скуки день. Я шёл по тротуару и, обернувшись в пол оборота, увидел следовавшего за мной здорового детину. "Наверно следит за мной, хочет деньги забрать",- подумал я и, замешкавшись, свернул в первый же попавшийся магазин. Страх поймал мою душу как рыбу в шелковистые сети. Сделав круг по магазину, я вышел. Детины не было. Я с облегчением вздохнул и пошёл дальше. Вдруг мне показалось, что кто-то тихо идёт за мной, глядя мне в затылок. "Вот возьмёт, пырнёт меня ножом, деньги заберёт и имени не спросит",- подумал я, вытирая со лба выступивший пот. Страх поймал мою душу, и она билась как рыба в его шелковистых сетях.
- Сашка, привет! Ты что тут делаешь?- услышал я Пашкин голос.
Я, вздрогнув, обернулся и увидел улыбающегося Павла. Он был один, таща коробку с микроволновой печью.
- Привет! Ты, я вижу, микроволновку купил.
- Купил. Приеду, опробуем. А что, по приезду пойдём ко мне, обновку обмоем, я и водочки купил. Моя Галина от меня ушла. Да и чёрт с ней, пусть живёт, как хочет. Ты то, что приезжал?
- Да так, дела,- уклончиво ответил я.
- Дела, так дела. Пошли, сходим в кафешку, перекусим чего-нибудь, а то я не обедал.
Я согласился, и мы повернули в кафе. Пообедав, мы до вечера пинали время как футбольный мяч, пытаясь попасть в пустые ворота уходящего дня. Погода начала снова портиться. Начиналась дискотека дождя. Капли затанцевали на асфальте под скрипку южного ветра. В это время мы увидели, как к вокзалу подъезжает наш автобус и скорее поспешили к нему, заняв места, поудобней уселись. Собрав людей, он ещё долго стоял и, наконец, тронулся. Осень в хрустальных башмачках, и мокром платье бежала за автобусом, махая мне рукой, как-будто что-то хотела мне сказать. Мы с Павлом быстро уснули, уставшие от бессонной ночи, укаченные разбитой дорогой и дождём.
Ночь пролетела, как ветер, спешащий на день рождение нового дня. Я открыл глаза, толкнул в бок Павла и мы вышли из автобуса, таща микроволновку.
- Ну что, пойдём ко мне? У меня в холодильнике пельмени есть замороженные, рыба жареная. Сейчас пельмени сварим, рыбу подогреем. Вот тебе и закуска будет, и никто не будет нам мешать. Тебе всё равно домой тащить нечего, сумка пустая.
- Уговорил,- согласился я, и покорно пошёл за Павлом.
        Ветер разогнал тучи, как дед Иван ворон выстрелом из ружья, которые прилетали клевать его поспевшую клубнику. Солнце сушило мокрые платья берёз. Серебрились овалы луж. На улице пахло осенней свежестью и календулой. Вокруг не было никого, только громкий лай собак извещал округу о нашем появлении. Павел завёл меня к себе домой.
- Ты впрямь чистюля, всё прибрано, даже посуды грязной нет.
- Ты что думал, если Галка ушла, так я как в сарае жить буду! Я человек аккуратный, люблю порядок. Сейчас на стол соберу, есть будем,- сказал Павел, и по-хозяйски поставил кастрюлю с водой на электрическую печь, потом вынул из коробки микроволновую печь и начал изучать инструкцию.
Изучив, взял микроволновку поставил на стол, стоявший в углу кухни и, сунув в неё гранёный стакан с водой, включил. После того, как печь отключилась, он вынул стакан и, отхлебнув, похвалил:
- Хороша штука, минута и вода кипяток.
На плите закипела вода, он кинул в неё пол ложки соли, высыпал пельмени и, помешивая их ложкой, обернувшись ко мне, скомандовал:
- Давай, доставай рыбу из холодильника, она стоит, тарелкой прикрыта, ставь в микроволновку, клади на стол тарелки, вилки, стопки, а то сидишь, как кувалдой пришибленный. Шевелись давай!
Я исполнил всё в точности, о чём меня попросил Павел и уселся за стол, ожидая, когда сварятся пельмени. Павел, суетясь, вынул горячую рыбу. Его пальцы плясали, держа горячую тарелку. Он быстро поставил её на стол и стал вынимать сварившиеся пельмени. Из холодильника он вынул бутылку "Беленькой" и наполнил ей рюмки.
- Давай за нас, свободных и счастливых,- сказал Павел.
Я поднял стопку, мы, чокнувшись, выпили и начали уминать пельмени. Душа размякла, как кусок хлеба в молоке, и всё, что в ней находилось, попросилось наружу.
- Моя баба Нина оставила мне наследство, старинную красивую брошь. Я её вчера отнёс в ломбард и получил за неё сто тысяч рублей,- сказал я, наполняя рюмки водкой.
- Да ну! Неужели такая дорогая! Врешь, поди? Выпендриться хочешь?
- Да вот, погляди,- сказал я, подошёл к своей потрёпанной куртке и вытащил из кармана пачку тысячных купюр, повертел их и положил обратно.
- Машину куплю. На новую не хватит, а вот на подержанную может и хватит. Ты Павел не говори никому, а то народ у нас завистливый, греха не побоится.
- Да ты что! Давай выпьем за всё хорошее,- предложил Павел, и что-то холодное, хищное, огненно-зеленоватое сверкнуло в его глазах.
Мы пили, ели, потом опять пили, смотрели телевизор. Я засобирался домой. Голова была тяжёлой, будто я не водку пил, а чугун расплавленный.
- Да куда ты пойдёшь, останься. Давай ещё посидим, или ты со мной уж и поговорить не хочешь?- пробормотал Павел и, обняв меня за плечи, вернул за стол.
"Что-то я разболтался, как старый пиджак на швабре, да и Павел что-то стал таким щедрым, водка рекой, будто в этой реке он хочет поймать золотую рыбку или меня утопить. Хотя Павел свой, сколько лет его знаю, может и не скажет никому",- подумал я и, рассмотрев перед собой очередную стопку, выпил, поплёлся к дивану и провалился в тёплые объятья беспамятства.
Я очнулся оттого, что Павел тряс меня за плечи. Я глянул в окно, а в нём была такая бездонная темнота, что у меня закружилась голова, и я опять закрыл глаза.
- Тебе пора,- сказал Павел твёрдым, будто кремень, голосом.
- А что, я тебе мешаю? Я и здесь могу переночевать. Ой, как голова болит,- простонал я.
- Ничего, всё пройдёт, а сейчас пора. Душа дом должна знать.
Я во всём порядок люблю, так что, извини.
Павел поднял меня за руки, потом, держа меня под руку, потащил на улицу. На улице снова шёл дождь, темнота была сырой и холодной. Я держался за Пашку, норовя бухнуться в сырость и распластаться на мокрой неровной дороге. Мы прошли уже половину пути, как вдруг я решил посмотреть, на месте ли мои деньги, и обнаружил, что  их нет .
- Паша, а где мои деньги?- остановившись, спросил я.
- Вон они,- ответил он, толкнув меня в спину.
Я упал лицом прямо в лужу. Он наступил мне на голову, и я стал захлёбываться грязной жижей. Я пытался освободиться от объятий смерти, но она не давала мне поднять голову, до тех пор, пока я не перестал дышать. "Зачем я столько пил!- мелькнуло у меня в голове, и я погрузился во мрак надвигающейся вечной ночи. Я увидел бабу Нину. Она стояла передо мной такая же, как я её похоронил, в чёрных туфлях и в голубом шерстяном платье, поверх которого была надета синяя вязаная кофта. Её волосы были покрыты ситцевым белым платком в голубой цветочек. По бледному лицу текли слёзы.
- Ты что плачешь, ведь мы опять вместе,- сказал я, идя ей навстречу, но она прошла сквозь меня, оставив свои слёзы в моём разбитом сердце.
Я уже знал, что скоро встречусь с Павлом, что он, взяв мои деньги, купит себе старенькую машину и, обмыв покупку в кафе, выедет на встречную полосу и разобьётся насмерть. Моя смерть будет плясать на поминках его души, играя на струнах дождя у его могилы на нищенском кладбище.