Семья часть 2

 
                Мать

Милые женщины, матери, жёны и те, кто готовится ими стать! Представьте себе, на минуточку, следующую картину: в маленькой, тесной квартире всегда куча чужих и разных людей. Кто-то входит, кто-то выходит, кто-то спит, кто-то лезет в холодильник, кто-то орет, ну и т. д. Вы сами и готовите, и стираете, и моете, и убираете, и ходите в магазин, ну и т. д. Ваш муж практически без отдыха решает чьи-то дела и проблемы, не имеющие никакого отношения к вам и вашей семье. Днем и даже ночью. От него нет ни малейшей помощи. Ни в чем и никогда. Скорее наоборот - больше уборки после всех его просителей. Вы не можете пригласить в дом своих подруг. У вас нет ни отдыха ни выходных дней. Телевизор не может работать, т.к. его шум мешает вашему мужу (честно: я даже не помню был ли телевизор вообще). И так ежечасно, ежедневно, ежемесячно и ежегодно. Одна и та же картина 24 часа в сутки. И вы прекрасно понимаете - будет именно так всегда, только так, и не иначе. Вы можете в сердцах громко вскрикнуть: вэйз мир (Боже мой)! Аф алэ сойным гезукт (Чтоб всем врагам так было)! Это же не жизнь! Это же дрэк мит фэфэр (дерьмо с перцем)! Ой, вэй!
Ха-ха-ха! И еще раз. А вы спросите Броню (да, позвольте, наконец, представить: Броня - мать моего друга Марка), хотела бы она другого мужа или другую жизнь.
И она вам таки да ответит: нет, нет и еще много раз нет! А знаете почему? Вы будете крайне удивлены. Ответ, как замечательно сформулировал великий О’Генри, "прост как правда и незатейлив как грабли": она его любила. Что б вы таки да знали! Но, как вы знаете, любить можно по - разному. Она любила Мойшу больше всех и всего на свете. Она была предана ему всеми молекулами и атомами своего организма. Всецело. Бесконечно. Навечно. Она порой проявляла недовольство, порой ворчала, но никогда не теряла самообладания. Никогда не срывалась на брань и оскорбления мужа. Даже на повышенный тон. Никогда, даже полусловом его не обидела. Она своим тонким умом понимала и, как бы себе, говорила: Броня - это твоя судьба. И этим же умом понимала, что другой судьбы ей ненужно, ей и не хочется. Её высокоморальный подвиг не менее ценен, чем подвиг жен декабристов. При всем моем глубоком уважении и почтении к их памяти - они и их мужья проиграли, а Броня и Мойша выиграли. Несомненно. Неисповедимы пути Господни!
По своему образовательному уровню Броня, по сравнению с Мойшей, была aкадемиком. Это как иметь три диплома: из Сорбонны, Гарвардa и Оксвордa против недельных курсов садоводства с перерывами на каникулы. Она ходила в школу, была пионеркой, закончила 8 классов. Читала газеты и своим недюжинным местечковым умом прекрасно понимала весь советский неприкрытый стыд, беззастенчивое враньё, цинизм, ложь и обман подведомственного населения.
Родители даже планировали отдать девушку “на музыку”. Но, как всегда, менч трахт, готеню лахт (человек предполагает, а бог над ним смеется) - в жизни Брони появился Мойша. Это была любовь с первого момента встречи их глаз, будто по предписанию свыше (клэзмэры, шпил фрейлехс -  музыканты, играйте)! Судьба вела их так, чтобы однажды пути пересеклись. Броню он покорил, родителей очаровал. Через несколько минут знакомства с Мойшей они и не думали о другом зяте (мазлтов фар а хасэнэ - поздравление со свадьбой)! Они любили Мойшу не меньше, чем любили свою Бронечку, а может и больше. И так родилась еще одна советская семья - ячейка общества.
Броня была фронтовичкой с первых месяцев начала войны. Эвакуироваться отказалась принципиально. На фронт пошла добровольно. По известным причинам её уговаривали родители, родственники, друзья и даже офицеры военкомата. Безуспешно. Сутки напролет, все годы войны тяжелейше отработала в полевых госпиталях, медсанбатах, в санчастях на передовой. Была прачкой, уборщицей, ночным сторожем, нянькой, подавальщицей, ключницей, ночной сиделкой, завхозом, истопником. Кормила, поила, лечила, обмывала, пеленала, бинтовала, ободряла, колола дрова, пилила бревна, чистила печи и нужники, толкала тачки с золой и углем, таскала из проруби сотни ведер воды за день, грузила и разгружала, перевязывала, долбила ломом и киркой мерзлую землю под могилы, в стоптанных кирзовых сапогах, по колени в грязи во время весенней распутицы выталкивала застрявшие на размытых дорогах грузовики с раненными и продовольствием - кем только не была и чего только не делала Броня в опаленных огнем и горем буднях последней войны. И хоронила, хоронила, хоронила... Это был круглосуточный, самоотверженный труд, без отдыха, выходных и перерывов. Неделями не снимала сапоги и ватник, ела убитых лошадей, укладывала трупы в штабеля. От катастрофической, нечеловеческой усталости и нервного напряжения порою она жила как в бреду, плохо отдавая себе отчет в происходящем. Разум словно затух и едва теплился в её голодном, измученном теле. Через её натруженные руки и нежное, отзывчивое сердце прошли тысячи тяжело больных, увечных, инвалидов, калек, раненых, контуженных, безруких, безногих, сломленных, забытых и покинутых, совсем молодых и пожилых, и этот поток не уменьшался, конца ему не было видно. Удивительно как много может вынести и вытерпеть слабая, беззащитная девушка. А война, как известно, не женское дело. Здоровье её было серьезно подорвано непосильным трудом. Имела военные награды. Так же, как и Мойша, о войне и о своем каторжном фронтовом труде рассказывать не любила. Они прекрасно понимали и отдавали себе отчёт, что “окопная правда” в этом обществе не нужна, ибо миллионы проблем и тысячи нелепых смертей, которые можно было избежать и предотвратить, были порождены бездарностью командования, глупостью, бесконечным советским бардаком, путаницей, воровством, неразберихой, недостатком специалистов и медикаментов, отсутствием бензина, транспорта, лошадей, фуража, повозок, продовольствия, одеял, сапог, палаток, валенок и многого другого. Практически все: и персонал и раненые голодали. Опять, в который раз окаянная Система уничтожала своих лучших людей. За все военные годы Броня не могла вспомнить и дня, когда было сыто, чисто и тепло. Во время войны и после у неё уже не оставалось и тени сомнения в преступной политике партии и правительства. Ничего, кроме внутреннего протеста и отвращения вся эта бесконечная пафосно-патриотическая трескотня с высоких трибун, коммунистические кричалки, парады, салюты, аплодисменты, фейерверки не вызывали, особенно на фоне бессмысленной гибели сотен и сотен людей. Она считала все это совершенным бесстыдством. Это было бессовестно, цинично, аморально. Какого-то внутреннего убежища, внутренней эмиграции, чтобы справиться с этими чудовищными потерями, которые терзали её душу, она так и не нашла за все годы войны и после. Только после смерти кровавого палача ей вдохнулось легче. Даже через много лет после войны при случайном вспоминании фронтовых буден на её глазах наворачивались слезы. А уж о тяжести жизни послевоенных лет и говорить не приходиться. Кривляться и строить из себя пламенных патриотов в угоду советской власти она и Мойша не умели и не хотели. Они были людьми чести, достоинства, долга.
На первый взгляд её жизнь была бессмысленной, даже при наличии ребенка. Но это ошибка первого взгляда. Она проявляла глубокое уважение к Мойше и это уважение было взаимным. Для неё, как это не покажется странным, было важнее благополучие мужа даже в сравнении с сыном. Сын, при любых обстоятельствах - в её понимании, голодным не останется (именно так оно и было - она не ошибалась), а вот красиво и с любовью обслужить мужа, я бы даже добавил - с достоинством - это был поступок, это был её почерк. Как ей мало нужно было по жизни и как много она могла дать! Для меня, как стороннего наблюдателя, это было невиданным доселе зрелищем, каким-то откровением. Подав Мойше обед, она его всегда несколько раз звала, но, обычно, он был занят своими делами.
 - Мойша, обед на столе. Все остывает.
Через несколько минут, чуток громче
 - Мойша, бикицер (быстрее), брось, наконец, свои дела. Гей эсн (иди кушать) .
Потом переходила на слегка повышенный, но в то же время добрый тон. Мойша все ещё был занят. И следовал финальный аккорд этого монолога: Мойшалы, арцалы (сердечко), я тебя прошу, иди пообедай. Я приготовила тебе абысалы кнейдлах мит а юх ин цимес мит фасолес (пирожки с бульоном и блюдо из фасоли). Арцалы, гей эсн. Когда, наконец, Мойша садился за стол, она всегда садилась напротив, светящаяся от этого милого, маленького семейного счастья, пододвигала солоночку, подавала обязательную салфетку, и хоб а нахыс фын а Мойшалы эсн (имела удовольствие когда Мойша кушал).
И, если уже Мойша сел, а Броня в этот момент на минуточку отлучилась, Мойша тут же её звал: “Бронэлы, дэ ты, зыц абысалы, майн тайеры (присядь, моя родная) ”. В эти минуты все её естество выражало заботу и тепло. В выражении её лица было полное умиротворение. Опять, в который раз спросите меня откуда эти редкие, замечательные качества у провинциальной еврейки. И в который раз я таки да вам отвечу: не знаю, не догадываюсь, и, разумеется, объяснить не могу. В её отношении к мужу был и такт, и интеллигентность и почтение. Я бывал во многих домах моих друзей, приятелей, знакомых и родственников, где было немало людей с высшим образованием, развитым интеллектом и серьёзными должностями, но ничего подобного и близко не наблюдал. Многие эти дипломированные люди могли дать просвещенное толкование творчества Гегеля и Гоголя, но в плане деликатности, учтивости и уважительного отношения к мужу они, по сравнению с Броней, были жалкими несмышленышами. Это как сравнивать по манере поведения карьерного дипломата с сантехником советского ЖЭК'a. В силу каких-то особых врожденных качеств, которые, вероятно, легко и быстро вычислил её будущий муж - гениальный Мойша, при общении с ней и взгляде на неё со стороны, возникало ясное недвусмысленное ощущение её эстетического и морального превосходства над сотнями и тысячами других типичных еврейско-oдесских (или одесско – еврейских) жен. И не только. Она была скромна, искренна, абсолютно бесхитростна, лишена амбиций, никогда не проявляла упрямства, не искала и не ждала комплиментов от мужа (Мойша таких мудрёных слов даже не знал). Ей не нужны были цветы, подарки, знаки внимания, которые не всегда бывают искренними. Она твердо знала и ощущала всеми фибрами своей души и потайными уголками сердца, всей своей тонкой женской натурой, что любила и была любимой. И в этом она нисколько не ошибалась. А это ли не женское счастье? Судьба, как будто искупая боль и слёзы пережитого, подарила ей и Мойше замечательного сыночка - данкен Гот: аидише коп, а шейне ингале (Слава Богу: еврейская голова, красивый мальчик). О, Броня была умна, чтобы понимать, что большего счастья и не бывает. И самое главное: она ясно понимала великую миссию мужа на этой Земле грешной.
Мама Марка была человеком довольно строгим и к сантиментам не склонной, несмотря на факт, что все-таки ребенок был поздним - никаких сюсюканий и заигрываний. Она не была типичной а мишигинэ аидише маме (сверх меры заботливая еврейская мать). На нежелание сына обедать она реагировала просто и лаконично: захочешь - сам возьмешь. Это, в самом общем смысле, выходило за традиционные рамки баланса отношений жены и матери к мужу и ребенку в традиционном еврейском смысле и в традициях еврейской семейной этики (по словам Марка так было с самого его “ребеночного” возраста). Но, почему-то, мне именно такой баланс нравился гораздо больше. И, что самое удивительное - он свою мать просто боготворил. Много раз за свою жизнь, возвращаясь мысленно к анализу такого формата отношений в семье, прихожу к выводу: все-таки такой формат более предпочтительный, здоровее и логичнее, на мой взгляд, разумеется. По прошествии многих лет, мой коллега по совместной работе в конструкторском отделе, мне рассказывал, что как-то в случайном разговоре со своей матерью та сказала ему, что при полном необходимом максимуме доброты, ласки, участия и внимания к нему, как к сыну (от себя добавлю: сыну чрезвычайно тяжелого времени - рожденному в 1940 году), все-таки главным (если так можно выразиться), был отец. Его благополучие и комфорт были бесспорно приоритетными. Но, конечно, все эти эмоциональные окрасы взаимоотношений в семье зависят, в первую очередь, от личностных характеристик человека, а комплекс личностных поведенческих характеристик - это, как известно, от Бога (или от родителей, или от школы, или от церкви, или от комсомола, или от КПСС - как кому удобно и комфортно осознавать сей непреложный факт). В модели поведения Брони четко и безошибочно угадывался курс следования моральной максиме: “делай что должно, и пусть будет что будет”. Удивительное и необъяснимое явление: после её ухода меня одолевала опустошающая тоска потери.
Броня, милая, я Вас любил и глубоко уважал за те редкие благородные свойства Вашего характера, сердца и души о наличии которых Вы, вероятно, и не догадывались. Вы честно и мужественно "несли свой крест на Голгофу". Даже будучи, мягко говоря, не в восторге от ежедневного нашествия десятков чужих, незнакомых людей, Вы с “гостями” всегда была вежливы, улыбчивы и добры. Позволю себе следующую метафору: Вы были ангелом, случайно попавшим на эту грешную землю. Такие женщины, здорово украшают жизнь. Очень жаль - их меньшинство. Да пребудет Вам пухом земля Одесская во веки веков!

Примечание: в скобка перевод с языка “идиш”.