Туманный город. Главы VI-X

VI

Вскоре подвернулся удобный случай познакомиться и поговорить с Верой. В пятницу, в начале обеденного перерыва я задержался внутри нашего морковного цеха, чтобы проследить за девушкой, работавшей напротив меня и узнать, куда она отправится, чтобы оказаться неподалеку и попробовать заговорить с ней. За все эти дни мы так и не обменялись с ней ни словом. Мне не хотелось, чтобы мои новые знакомые видели, как я подкатываю к ней; особенно я опасался, чтобы это заметил Антон. Отчего-то мне казалось, что если он догадается о моей увлеченности его сестрой, то в последствии его ко мне отношение резко ухудшится. Но почему?
Так случилось, что все рабочие покинули цех, и во всем обширном помещений остались только мы С Верой. Она развязала свой красный платок, и я отметил про себя, что острота некоторых черт ее лица с лихвой компенсируется красотой густых волос с рыжим отливом. Нечто необычное и странное было в ощущении, охватившем меня в том ангаре с замершими машинами, когда мы остались наедине с молодой женщиной. Она застыла за своим рабочим местом, не то отчищая ногти от грязи, не то разглядывая фабричный натюрморт из необработанных овощей, сгруженных перед нею. Я осторожно приблизился к ней сзади и остановился примерно в полутора метрах от загадочного создания, занимавшего все мое воображение.
Меня будто прикрутили к полу: я никак не мог придумать, с чего начать.
— Эй, привет! — произнесли наконец мои губы.
Она медленно повернулась и равнодушно взглянула на меня.
— Привет.
— Почему вы не выходите наружу сегодня? — ничего умнее, кажется, я придумать не догадался.
Она продолжала, не отрываясь, рассматривать меня пристально, словно я был не человеком, а, скажем, гномом или эльфом, и она искала схожие черты с людьми. Или будто я отвлек ее от важных дум, а она еще пребывала в другом мире, хотя глаза и глядели в мир земной.
— Почему вас это интересует? — спросила она.
— Да просто… Все обычно выходят в обеденный перерыв на улицу подышать воздухом.
Она опять замолчала.
— Так необычно слышать тишину в этом месте, — я продолжал нести какую-то околесицу. — Я вот тоже решил побыть в тишине.
— Если бы тебе действительно этого хотелось, ты тогда не стал бы говорить об этом, — она говорила без тени улыбки.
Ее слова озадачили меня — она рассуждала здраво, я же никак не мог придумать продолжение.
— А меня зовут Ари, — предпринял я бравую попытку сделать вид, что ничего особенного не произошло, и разговор идет по плану. — Я стою обычно вон там, — я махнул рукой в сторону своего рабочего места.
— Знаю.
— Можно ли узнать ваше имя? — спросил я.
— Вера, — она впервые выдала некое подобие улыбки.
— Рад знакомству, — я не стал тянуть руку и продолжал переминаться с ноги на ногу.
— Почему ты такой стеснительный?
— Я… я не знаю. Давно вы здесь работаете? Нравится тут.
— Чуть больше года. Работа как работа. Ничего особенного, но я и не ждала ничего выдающегося от нее, когда поступала на фабрику.
— А я…
— Знаю. Неделю ты тут?
— Верно. Откуда ты? – так мы незаметно полностью перешли на ты.
— Из Латвии. А ты?
— Греция.
Так мы постепенно разговорились, я расслабился и перестал вести себя как кретин. Мы проболтали несколько минут, а потом пришлось отступить, чтобы мой натиск не вызвал подозрений, да и перед друзьями в обеденный перерыв нужно было показаться. На обед я решил купить сэндвич и чашку кофе.

*

— Моя покойная жена Агнесса, — рассказывал мне старик Раймонди тем же вечером, — вечно ссорилась со мной из-за одного и того же банального повода: она ревновала меня к портовым проституткам и думала, что, едва я отойду от родного берега, как тут же пускаюсь в загул. Правда, до женитьбы я пробовал всяких шлюх: малазийских, латиноамериканок, француженок, но после свадьбы старался хоть иногда сохранять подобие верности. Ее опасения, правда, имели под собой основания, но не до такой степени. Это происходило крайне редко. Одной ночью, когда мы стояли в Гамбурге, моим дружкам удалось затащить меня на Риппербанштрассе, где я после трех стаканчиков шнапса таки соблазнился взять себе одну из потаскушек. Когда мы вошли в ее комнату, она не стала раздеваться полностью, а только приподняла юбку, обнажив свой сморщенный старый белый зад, прислонилась к столу у окна, глядя на выцветшие ситцевые занавески, ожидая, пока я возьму ее. Но в тот момент, ты не поверишь, мне захотелось заплакать. Даже проклятый шнапс не помогал. Я так сильно тосковал по дому и скучал по жене и детям, и мысли возбуждающей не возникло. Все это показалось мне таким жалким: убогая каморка, потасканная баба, я сам... И я ушел, так и не завершив дело...

VII

В воскресенье я опять работал сверхурочно грузчиком в фабричном дворе, и среди присутствовавших в тот день рабочих оказался только один знакомый – Антон; не знаю, что именно привело его туда, вероятно, потребность в дополнительных средствах, а может ему совсем нечего было делать, и он явился от скуки. С его ростом и весом и худощавостью ему, должно быть, приходилось туго, но он отлично справлялся даже с тяжелыми ящиками и мешками, хитроумно пристраивая их на спине так, что вес практически распределялся по всему его телу. Как-то само собой вышло, что мы сработались в паре и почти весь день трудились рядом.
После окончания смены в раздевалке он подошел ко мне и спросил:
— Не хочешь ли прогуляться со мной в лес?
Я посмотрел на небо: смеркалось, холодело. Подумав немного, я решил, что это отличный способ разузнать что-нибудь побольше о его скрытной сестрице между делом в приватной беседе и согласился.
— А куда именно — в лес?
— На Русалочье озеро.
— Ух ты! Там что, русалки водятся? — уточнил я в шутку.
— Ага, — подтвердил он совершенно серьезно. Самые что ни на есть натуральные, я познакомлю тебя с одной, если повезёт.
— Как долго это займет?
— Часа за три, думаю, обернемся, — он поморщился и тоже поглядел на небо.
— С ума сошел? А если пойдет дождь?
Вместо ответа он вытащил из своего шкафчика два сложенных желтых дождевика; такие стоят по полфунта в хозяйственном магазине. Я покачал головой в сомнениях, и мы отправились в путь.
У него оказался с собой довольно мощный карманный фонарик, которым он высвечивал тёмные места дороги; мы двинулись к северу от фабрики, в противоположную от города сторону. Минут через двадцать через пустыри и вдоль заброшенных складов мы добрались до Клойстервильского леса, а пройдя опушку, вступили на узкую влажную тропинку, заросшую пушистой травой: Антон направлял меня светом фонарика, и я старался не отставать. Мы шагали молча, все усилия направляя на то, чтобы не потерять тропу, то и дело петлявшую непредсказуемыми зигзагами среди кочек и деревьев. Уже совсем стемнело; моих плечей постоянно касались листья и хлесткие ветки; после недавнего дождя отовсюду капало, земля скользила и разъезжалась под плоскими подошвами, и скоро я уже стал жалеть, что согласился на эту странную прогулку с Антоном: мало ли что он задумал? Он в любой момент мог обернуться и вонзить нож в моё горло, например, а потом бросить тут умирать, в луже чёрной крови: никто не найдёт моё тело в таком большом лесу. Никто никогда меня тут не найдет. Мне стало немного не по себе, а он всё шёл и шёл, затаскивая меня все дальше в глухую чащу, и мне ничего не оставалось, как побыстрее продвигаться вперед за вычерчивающимся в отсвете фонарика силуэтом. Шорохи опавшей листвы под ногами; звуки падающих капель – отовсюду, из каждого уголка этого мрачного пространства, где невозможно было угадать ни стволов деревьев, ни ветвей, ни промежутков между ними; только высвечивающийся абрис спины Антона – впереди; только не отставать, не остаться позади.
Через какое-то время я услышал его голос:
— Уже рядом.
Вскоре мы действительно вышли к вытянутому, внезапно возникшему в конце тропинки под аркой из расступившихся ив, водоему. Это и было, по представлению Антона, Русалочье озеро. К этому времени на расчищенном от облаков небе взошла луна, и луна роняла на зеркальную гладкую поверхность воды голубоватые отблески отраженного от солнца света, отраженного в свою очередь от бледной красавицы, проделывающей свой еженощный путь. Диковинное это было зрелище: озеру в лесу ночью, на пологих мохнатых берегах которого возвышались островерхие ели и – странное соседство – осины и ивы. Антон выключил фонарь, прошептав, что на ночном берегу нельзя светить им или разжигать костер, иначе можно вспугнуть их. Я взглянул на беспокойное лицо парня, синевшее в свете луны мертвенной бледностью новообращенного вурдалака, и тут в голову мне явилась мысль, от которой внутри у меня все заледенело: а не безумец ли передо мной?
Чтобы проверить это, я задал ему такой вопрос:
— Не скажешь ли, почему это озеро называют Русалочьим?
— Потому что люди, ходившие сюда, видели здесь живых русалок.
— И ты в это веришь? — удивился я; меня начал трясти мелкий озноб, в ушах зазвенело; до того стало холодно. Я продрог до самых костей.
— Конечно, — просто вымолвил Антон. — Я и сам их видел. По крайней мере, одну из них видел точно. Думаешь, что русалок не бывает? Клянусь Девой Марией, я видел ее собственными глазами! Вот как-то я гулял по окрестным местам и что-то там привело меня к этому озеру. У меня с собой тогда было фонарик, как и сегодня, только что стемнело, а я все бродил по берегу туда и сюда, шаря по берегу лучом, а не найду ли чего интересного – вот чудачество, правда? И вдруг этот всплеск – там, со стороны воды, но вроде бы и совсем близко: я обернулся, прислушался, до смотрелся темноту – но куда мне – тогда было новолуние. Тогда думаю: может, показалось? Посвятил вдаль фонариком, и луч выхватил лицо девушки, совсем молоденькой, волосы вьющиеся, длинные. Она мне: «Убери свет». Я повиновался. Вот. А потом она стала со мной разговаривать, и голос её звучал так сладко, что заслушаться можно, и рассказывала она о всяких волшебных чудесах, творящихся в подводном мире. Я подошел поближе к воде, чтобы её всё-таки получше разглядеть, и тут она говорит мне: «Иди ко мне сюда, я позабочусь о тебе, приласкаю. Не бойся! Иди же ко мне, сладкий мой мальчик». И ведь чуть было не пошёл! Потом я понял, чего ей от меня было надо. Своими соблазнительными речами заведет в воду, холодными руками обнимет, ещё ближе к себе притянет, а потом вцепится и утопит, а чтобы труп не всплыл, придавит ногу корягой на дне, и будешь ты там висеть, неприкаянный мертвец, среди тины и водорослей, а эти шлюхи с рыбьими хвостами будут ухахатываться над тобой, и рыбы станут откусывать тебя по кусочку, пока не съедят всего, обглодав дочиста кости. Только я так подумал, как у меня сердце едва не выпрыгнуло из груди и от страха едва не остановилось, а по коже забегали стайки мурашек. Вот так все и было. Я попятился, а эта водяная бестия завелась отрезвляющим звонким смехом, – знаешь, так пьяному брызгают в лицо водичкой. Она мне: «Приходи, — говорит, — ещё, поболтаем». Я приходил, и мы несколько раз беседовали, но теперь уже она не пыталась меня соблазнить. Иногда она не появлялась. Сегодня почему-то её тоже нет.
— Ты уверен, что тебе это не приснилось? — спросил я, продолжая вглядываться в иссиня-черную поверхность воды.
— Конечно. Думаешь, чудеса только в сказке бывает? Потусторонний мир и наш мир — связаны. Явления потустороннего порядка прячутся от человеческих глаз, чтобы чересчур не шокировать людей. Но чем меньше остается таких мест, где эти существа могут чувствовать себя как дома, тем меньше остается их самих... Если ты никогда русалку не видел, значит, их нет? Возможно, твои глаза не видели живую русалку. Но отсутствие данного опыта в твоей жизни еще не означает, что такого не может случиться. Ты когда-нибудь задумывался об устройстве картофеля?
— Нет. Причём тут вообще картофель?
— Вот именно! Это тоже самое настоящее чудо! Кидаешь его в землю, и всё — дело сделано. Из картофелины выползут белые змеи, корни, по направлению к свету потянется зеленая ботва с цветочками, а позже под землей образуются налитые новой жизнью новые клубни, откуда – через год – появятся новые картофелины. Скажи, может ли человек спроектировать что-нибудь подобное!? Это же полностью автономный самовоспроизводящийся механизм, этакий вечный двигатель в одной картофелине. Все, что ему нужно, так это попасть в землю.
— Но так можно сказать о чем угодно. О тебе и обо мне. Картошка настолько обыденна, что вряд ли в ней есть хоть что-то чудесное. Всем необходимы ресурсы. О каком вечном двигателе ты говоришь, если росткам требуется вода и минералы из почвы, где она растет? Что в этом чудесного?
— Это ты так считаешь. Но существа другого мира — того же порядка, что наш картофель. Они вроде как странные и неподвластные разуму, но они есть. Все мы связаны друг с другом. И потустороннее — часть нашего измерения.
— Да уж, — глубокомысленно заметил я, не зная, как реагировать на эту мистическую чепуху. — Выходит, русалки знают человеческий язык?
— Выходит, что так.
Лунный свет разливался по озеру как молоко.
— Ты не думай, я не псих, я говорю чистую правду, — продолжал Антон. — Эта встреча с русалкой, например, — не самое удивительное, что случилось в моей жизни. Самое удивительное произошло со мной в детстве, и именно с тех пор я порой вижу духов и замечаю то, что не видят остальные, – то, что люди считают небылицами. Когда мне было четырнадцать лет, я решил сбежать из дома: у подростков иногда возникает такое желание. Вот и у меня оно возникло. Я взял с собой друга, пса Сэлинджера. Мы ушли вдвоём в лес, забрались довольно далеко. Сэлинджер порой глядел на меня грустными глазами, предлагая вернуться обратно домой, но я упорно двигался вперёд – в тёмном лесу, прямо как сегодня. Знаешь, чем волк отличается от собаки? Собака, если она не бешеная или не охраняет хозяйское добро, или если она специально не обучена набрасываться на людей, редко когда осмелится напасть на человека; даже будь она сильно голодной, не посмеет, хоть и хищник. Мне повезло, что в том лесу мне не встретились волки, а в наших краях они не редкость. Зато там бродили существа иного вида, не люди и не звери. Я устал идти, и мы устроились под толстым деревом на ночлег, я пустил собаку в спальный мешок, и мы уснули, прижавшись друг другу, чтобы согреться. Посреди ночи я проснулся от писка и сопения Сэлинджера. Он вылез из мешка и начал лаять, окончательно разбудив меня. Я велел ему замолчать, но пес все не унимался: пришлось строго пшикнуть на него, чтобы заставить замолчать. Он подпрыгивал на месте, призывая последовать за ним. Любопытство взяло верх, и я отправился в чащу, оставив спальный мешок и пакет с бутербродами на месте. Через просветы между деревьями показались неведомые огоньки. Они не походили на огни жилища. Они мерцали тут и там изумрудно-зелеными и розовыми лампочками, но светили мягче, — каждая будто сквозь маленькое облачко тумана. Я тут же понял, что это блуждающие огоньки. Мы с Сэлинджером переглянулись, и он словно махнул мохнатой мордой — иди, мол, а я рядом. Тогда я осторожно двинулся в сторону огоньков, и они чуть отодвинулись вдаль. У меня сердце едва не замерло: огни заманят меня в болото, откуда даже Сэлинджер с его острым нюхом не поможет мне выбраться. Однако любопытство взяло верх, и я медленно стал продвигаться дальше в лес. Наконец огоньки остановились, замерзли на одном месте, давая мне шанс приблизиться к ним. И вот я оказался совсем близко к зарослям кустарника, за которым находились эти мерцающие лампочки – оттуда доносились приглушенные разговоры и тихий шелест.  Раздвинув немного заросли, я узрел полянку: среди разошедшихся в сторону деревьев и веток я увидел пять женских фигур: облаченные в широкие балахоны, скрывавшие их с ног до головы, они окружили со всех сторон пятую фигуру: девушку, едва одетую в одну тонкую ночнушку и жалостливо скрюченную, будто эти мегеры собирались принести ее в жертву. Все шестеро отчего-то светились каждая изнутри тусклым серовато-голубоватым светом, и я подумал, что это блуждающие огоньки превратились в этих женщин, найдя пристанище, и напевали непонятную, но мелодичную песню на языке, который я не мог разобрать. Своим пением они словно гипнотизировали девушку, заставив её сесть на корточки и покачиваться из стороны в сторону, безвольно мотая головой. Их пение каким-то образом привлекало и меня, и я безропотно вышел из-под крон деревьев, и, так как они стояли спиной ко мне, то не видели и, пожалуй, не почувствовали мое приближение, а девушка в центре их круга подняла глаза к небу и не смотрела на меня. Что-то манило меня к ним все ближе и ближе. Вдруг каждая из пятерых вытащила из-под полы плаща по длинному кинжалу, не переставая при этом петь. Я застыл на месте, кровь в жилах превратилась в застывающую на ходу кристаллическую массу, в ледяной гель. Они уже занесли свои кинжалы над головами, собираясь заколоть бедняжку, и их пение превратилось в какой-то бесконечный неразборчивый гомон, становясь все громче, и тогда я попятился, собираясь задать стрекоча. В этот момент под ногой хрустнула ветка, и тут все они замолкли. Все пятеро обернулись на меня и уставились прямо в мои глаза в недоумении. И тогда я понял, что все они — дряхлые старухи. Одна из них — смерть, другая — голод, третья — болезнь, четвертая — нищета, а пятая — ужас. Девушка в центре круга очнулась от оцепенения и поднялась на ноги, собираясь по моему же примеру бежать прочь от них. Старухи не останавливаясь глядели на меня и стали двигаться ко мне неотвратимо и страшно. Но им не хватало сил, их тела стали колыхаться в воздухе и растворяться. Я испортил их поганую церемонию, лишив их жизни. И они превратились в призраков и растаяли, заполнив всю поляну лиловато-серым туманом. А та девушка тогда загадочным образом исчезла, как и старухи, желавшие ее убить. Все стихло, будто ничего и не было. Я позвал Сэлинджера, и мы вдвоем обошли всю поляну в поисках хоть одного сухого местечка. Это оказалось нереальной задачей. Трава была мокрой. И располагаться на ночлег в лесу оказалась крайне неудобной затеей. Я долго не мог уснуть и когда, должно быть, перевалило за полночь, озяб до мозга костей, несмотря на то, что весь завернулся в плед, а Сэлинджер лежал в ногах. Проспав несколько часов в отчаянной обеспокоенности, на следующее утро я проснулся с таким зверским аппетитом, что за один присест прикончил все свои чертовы бутербродики, сделанные накануне в надежде на то, что их хватит на несколько дней пути, в наивной моей неопытности, касающейся лесных походов. Мы с собакой двинулись дальше по лесу, но продолжать дальше мой побег не было никакой возможности, поэтому пришлось повернуть назад и возвращаться домой. Разумеется, дома никто не поверил моему рассказу, все только и делали, что ругали меня и упрекали, а отец обещал выпороть. Только моя сестра прониклась сочувствием ко мне и ни в чем не винила. 
Антон вдруг задумался, и мы долго слушали тишину, разлившуюся над озером. Забавная дикенщина — разумеется, плод воспаленного воображения или пересказ очередного сна. Я порывался расспросить его побольше о Вере, но не решался.
Потом он повернулся ко мне и сказал:
— Наверное, русалка испугалась из-за того, что со мной на этот раз пришел кто-то ещё. Наверное, застеснялась показаться нам. Идём. Нет больше смысла ждать.
Мы побрели обратно, и мокрые ветки снова то и дело хлестали по лицу, и с листьев сыпались бисеринки от прошедшего дождя

VIII

Другим вечером, выйдя из ворот фабрики, я догнал Веру и побрел с ней рядом. Она нисколько не удивилась, увидев меня, и даже бровью не повела, не улыбнулась, и лишь нахмурилась.
— Зачем ты идёшь со мной? —  спросила она как-то надменно и с горечью в голосе. Судя по всему, я не пришелся ко двору, а она была чем-то расстроена. Ее пальцы теребили красный платок, что она обычно носила в цехе; наши волосы шевелил прохладный северный ветер.
— Я не иду именно за тобой, но просто мне нужно в твою сторону, решил догнать и пойти рядом, раз уж мы знакомые. Ты не хочешь меня видеть?
— Да не только тебя. Я вообще сейчас никого не хочу видеть.
— Что-то случилось? — спросил я, решив успокоить девушку.
— Господи, случилось, что я хотела пойти одна, а тут объявился непрошенный сопровождающий, — она преувеличенно закатила глаза, задрав подбородок.
— Ну, ладно, не хочешь, не рассказывай, — я скривил губы и пожал плечами, вроде как соглашаясь с ней, и тут же добавил: — Тебя кто-то обидел, Вера? Позволь помочь, быть может, я знаю, как решить твою проблему.
— Ничего ты не можешь. Это бабская проблема. И тебе вовсе ни к чему совать свой длинный нос в эти дела.
— Подруга обманула? К тебе плохо относятся в коллективе? Сказали какую-нибудь грубость?
Она насмешливо фыркнула, скрещивая руки на груди.
— У меня тут нет друзей.
— Значит, я угадал. К тебе плохо относятся коллеги на работе? Ты давала им повод для этого?
— Какого черта тебе надо, Ари? — она вспыхнула, словно кисет, набитый порохом. — Ты решил, как это у вас говорится, приударить за мной?
— Воу! Зачем так резко!? — я раскинул руки в стороны и одним прыжком оказался перед Верой. — Мне хотелось просто с тобой поговорить.
Вера обошла меня и не останавливаясь двинулась дальше.
— Ты позволишь? - я снова догнал ее и зашагал теперь с другой стороны.
— О чем?
— У меня тоже нет друзей в городе. Мне хотелось бы, чтобы ты стала моим другом.
Она слегка улыбнулась, на миг остановившись и поглядев мне в глаза:
— Не воображай, что я не видела тебя с твоими приятелями. Ты не похож не человека, умирающего от одиночества. Друзья есть везде и всегда, — она торопливо шагала, размахивая руками, словно пыталась убежать от меня. — Чего тебе на самом деле нужно от меня?
— Ну... Вообще я правду сказал. Может быть, пойдем выпьем?
— Я не пью алкоголь. И куда вообще мы пойдем? Если ты ожидаешь, что я приглашу тебя к себе, то это совсем неудачная идея. В моем вагончике мы живем втроем: я и еще две работницы. Там тесно и довольно неуютно. Видимо, тебе придется довольствоваться нашей прогулкой.
Я почесал растопыренной пятерней свой заросший затылок.
— Ну, а как насчёт кофе? Кофе ты пьешь. Я заприметил в городе один неплохой…
— Заприметил что? Ресторанчик? А ты не боишься, что нас кто-нибудь увидит вдвоём? Люди могут всякое подумать. Не боишься? Или ты ничего так и не услышал обо мне?
— Знаешь, мне плевать, что там кто может сказать. Так мы идём?
— Нет уж. В другой раз, в другой день. Сегодня неподходящая погода, — она махнула рукой в сторону серого неба и натянуто улыбнулась.
— Погода что надо. Как раз для кофе. Можно я хотя бы провожу тебя немного? —Я не могу повелеть тебе не идти туда, куда ведут ноги.
— Так что все-таки случилось? Так и не расскажешь?
— Очень мило, что ты стараешься казаться таким участливым, но, как я уже упомянула, это не твое дело.
— Дело, разумеется, не мое, — заключил я. — Но…
— Когда-нибудь, может быть, я поделюсь с тобой. Право, если хочешь остаться моим другом, лучше держи сейчас язык за зубами.
Остаток пути – всего несколько минут — мы прошагали в угрюмом молчании. У двери в свой вагончик Вера ненадолго обернулась и своими большими серыми глазами приказала мне уходить. Губы её не произнесли не звука. Когда я шел прочь, по городу замолотил злой осенний ливень, пронизав одежду насквозь.

*

— Среди прочего груза мы везли в тот раз в трюме особо ядовитых и опасных змей. Их поймали где-то в азиатских джунглях, и мы везли их по заказу одной медицинской лаборатории из Нидерландов, которая изготавливала некие очень ценные лекарства из их яда. Они собирались заняться размножением этих животных там у себя, чтобы получить потом побольше яда. Мы перевозили этих гадов в специальном стеклянном ящике наподобие аквариума — их было пятнадцать штук: один большой черный извивающийся и шипящий клубок переплетённых чешуйчатых длинных тел. Считалось, что они могут прожить без питания довольно долго, им требовался лишь свежий молоко и воздух, – к аквариуму был приделан небольшой отсек для заливки молока, и кто-то из нас каждый день подливал его туда.  На третий день плавания произошла техническая неполадка с рулём, его вдруг заклинило во время поворота, и в какой-то момент наш корабль ощутимо тряхнуло. Видимо, ящик соскользнул со стола, на котором он до этого стоял, упал на пол и вдребезги разлетелся, потому что, когда Вигго – я как-то рассказывал тебе о нём, помнишь? – тремя часами позже, когда мы починили рулевую гидравлику, спустился в то помещение в трюме, где мы везли этот деликатный и смертельно опасный груз, то потом выбежал на палубу с истошными криками о помощи, а на его щеке красовались две крошечные розовато-лиловые ранки от укуса. Ему вскоре стало очень хреново, и с нами не было доктора, поэтому никто не знал, как ему помочь. Противоядия тоже не было, и мы не имели ни малейшего представления, как его изготовить. Короче говоря, спустя пару часов бедняга Вигго перестал дышать. Самое плохое то, что в спешке вылетая из трюма наверх, наш друг и не подумал затворить за собой дверь, и парочка ползучих существ выбралась наружу. Это обнаружилось, когда двое членов команды, нарядившись в непроницаемые костюмы, в масках для подводного плавания, в шапках и резиновых сапогах, в общем, при полной амуниции, прихватив с собой по мачете, спустились вниз убивать гадов. Мы посовещались, и капитан решил, что для всех будет лучше, если мы поступим именно так. У нас на борту не было змеелова, и другого выхода обезопасить себя мы не находили. Оставалось только избавиться от опасных тварей. Они даже не знали, как их толком убить. Трюм простирался довольно обширно; мы караулили все лестницы, ведущие на более верхние палубы, но проклятые змеи могли заползти в какую-нибудь щель, да и вообще спрятаться среди иного барахла, слившись с темнотой, что не составляло для них никакого труда, но нашим отважным искателям, истекая п;том, удалось найти и уничтожить после нескольких часов борьбы тринадцать пресмыкающихся. Куда девались ещё две змеи, осталось закадкой. Следующим утром помощник кока Нила по имени Стэн мыл полы на камбузе, тут-то он и встретился с одной из гнид: она умудрилась дважды ужалить несчастного Стэна, но после этого он раскромсал её на несколько частей шефским топориком для рубки мяса. В страшных муках паренёк погиб ещё быстрее, чем скончался до этого Вигго. На судне осталась ещё одна змея. Мы все каюты обыскали, и гальюн, и машинный отсек обыскали, но так и не обнаружили заразу. Все ходили по кораблю хмурыми и подавленными, дёргаными, нервными. Чуть что – тут же вспыхивали ссоры, мы были готовы схватиться за нож в любую секунду: все ходили вооруженными, чтобы не быть застигнутыми врасплох. Никому не хотелось отправляться за Вигго и Стэном на тот свет. Понимаешь? Вечером я вернулся в свою каюту, начал расстилать кровать – в голове у меня, точно змеи, копошились мрачные мыслишки, одна темнее другой. Вдруг я услыхал угрожающее шипение. Змея заползла прямо на мою постель. Я не стал делать резких движений, медленно отошел к противоположной стене. На крючке возле двери висела куртка, а в ней —нож. Но мне подумалось, что змея может оказаться быстрее ножа. Да и как управиться с этой тварью ножом? Только схватить ее за шею чуть ниже головы! Она вселяла мерзость. А в ящике стола в одном шаге влево находилась заряженная ракетница. Я медленно протянул руку, выдвинул ящичек, достал ракетницу. Я нацелил оружие на свитую в злобный клубок змеюку. Она, кажется, была в ярости, шипела и шевелила раздвоенным языком, готовясь к роковому броску, точно пружина, готовая распрямиться. Представь себе, как мне стало страшно тогда! Весь мой арсенал оказался бесполезным; я не решался выстрелить из ракетницы, справедливо решив, что если даже попаду в эту тварь, снаряд рикошетом может отскочить, потом удариться о стену, прыгая по моей крошечной каюте, и обязательно ранит меня, или завязнет в простыне, устроив пожар, и чем тогда это лучше смертельного укуса? Поэтому я отложил ракетницу и, моля Бога о помощи, потянулся к огнетушителю, которым должна быть оборудована каждая каюта. Выдернул чеку. Осторожно перевернул свое орудие дном кверху и, не давая ей опомниться, хорошенько полил незваную гостью облаком пены. Она вся скрутилась, зашипела, ослепленная и полу оглушенная белой лавой, и тут я накинул на неё одеяло и, скомкав в узел, потащил гадину на верхнюю палубу. Сердце у меня бешено колотилось, когда я вместе с тряпьем выбрасывал мерзкую дрянь за фальшборт. Вот так, приятель. Надо помнить, что змея – всегда змея, даже если она кажется такой безобидной и послушной в горшке факира, например, или за толстым стеклом террариума.

IX

«Сон тридцать первый».

Он стоял в открытом поле, сумрак спустился, и все вокруг покрылось серовато-голубоватыми наслоениями дрожащего эфира. Расплывчатость и таинственность были истинными хозяевами этого места. С генцианово-синей земли поднимался густой пар, похожий на застывшие хлопья сахарной ваты; на высоте он растворялся, сливаясь с воздушным океаном и поглощая все запахи, всасывая и затягивая в морок всю вселенную. Из-за марева он не видел дальше пяти шагов; он попробовал позвать на помощь, но крик его оказался приглушенным и сдавленным, и он сам едва сумел расслышать свой истончившийся рахитический голосок: воздух, словно губка, вбирал в себя даже звуки, – так голодный зверь глотает пищу, отобранную у другого живого существа. Каждый выживает как может, но при чём тут он? Он ведь никому не сделал ничего плохого, и даже не помышлял об этом. Теперь он почуял какой-то запах, но не физический, а из мира чувств: это угроза. Так пахнет только близкая опасность: забирается через ноздри, потом внедряется глубже, достигает лёгких и начинает управлять ими, яростно сжимая бронхи и трахеи и покалывая; и по чьему-то желанию они будут или не будут дышать; вслед за смрадом угрозы в кровь просачивается по капельке ужас и постепенно добирается до сердца, обвивает его кольцами колючей проволоки, наполняет страхом все тело, а следом и душу, и чтобы не оказаться в харкающем жуткими бурыми выделениями кошмаре, необходимо спасаться бегством, только это не самое надёжное средство: от себя, говорят, не убежишь. Но он попробовал: просто побежал вперед по полю, вторгаясь в клочья сизой дымки, положившись на случай. Он пару раз споткнулся, потому что вся земля была испещрена норками сусликов или кротов. Далеко в темноте замаячило какое-то светлое здание, своей зернистой мерцающей молочной белизной в кобальтовом пространстве оно выделялось, будто айсберг на морском пути в Антарктиду в безлунную ночь. Выбиваясь из сил, он бросился к неизвестному мерещившемуся строению; весь страх его улетучился, теперь его вело вперед алчное любопытство: что бы это могло быть? Белоснежное здание постепенно приближалось, выплывая полукруглыми боками из почтительно расползавшейся перед ним дымки; его силы всё иссякали, и теперь он стал бояться, что не дойдёт. Легкие стали задыхаться, надышавшись сверх меры ядовитыми испарениями, но волевым рывком ему удалось, наконец, подобраться к странному дому совсем близко, так, что он гигантской аркой навис над ним, доминируя даже над окружающим пейзажем своей монументальностью и циклопическими размерами. Высокая арка представляла из себя авиационный ангар, увеличенный по сравнению с обычным по меньшей мере в три раза. Слева от громадины тянулась в расплывчатую даль серая, покрытая сетью кривых трещин, взлетно-посадочная полоса; на обочине воткнутая в сырую землю табличка гласила: «Для взлетающих». Он остановился прямо напротив прямоугольных ворот павильона, чтобы отдышаться, почти счастливый от осознания того, что опасность миновала, и бояться больше нечего; но тут вдруг с сожалением почувствовал, как улетучивается его силы: они выходили из него, поднимались в воздух, вытягивались из тела полупрозрачными жгутиками, а потом растворялись в окружающем пространстве без следа. Он последним напряжением мышц двигался к бетонной полосе, остановился прямо напротив таблички с надписью. Когда же вся мощь окончательно иссякла, он ощутил лёгкость в своем теле, а потом приятное головокружение, невесомость оттолкнула его прочь от земного ядра, и наконец он взлетел, оторвался от земли, то и дело притягиваясь к ней обратно и вновь отталкиваясь; потом он сумел преодолеть тяготение и взмыл вверх над широкой асфальтовой лентой, над полем, над мрачный синевой, над павильоном ангара, над всем этим миром…

X

Устав от монотонных и бесконечно тянувшихся будней, однажды я всё-таки взял выходной, и в ближайшее воскресенье отправился на здешний рынок, чтобы купить новые брюки – старые совсем истрепались и готовы были развалится на части каждый раз, когда я их одевал. Пока я присматривал и примерял себе этот предмет одежды, острый глаз мой заметил впереди, между хлипких лотков, широкую спину в тёмно-вишнёвой куртке, из воротника которой поднималась коричневая бычья шея, а голова с бульдожьим сморщенным затылком была спрятана под чёрной вязаной шапочкой. Это был Геза. Я быстро оплатил свою покупку, почти вырвал из рук продавщицы бумажный пакет для упаковки брюк и бросился к нему: он, ожесточенно жестикулируя, яростно спорил о чем-то с продавцом. Когда я дотронулся до его плеча, Геза резко обернулся: лицо его еще сохраняло черты свирепой гримасы после перебранки с лавочником. В следующий миг он узнал у меня и радостно улыбнулся, протянув широченную охристую ладонь с толстыми сильными пальцами.
— Слушай, пойдём отсюда! – воскликнул он, добродушно хлопая меня по плечу и сдвигая с места. — Целых десять минут я пытался сбить цену на этот чертов свитер, ты погляди, — вот же здесь пряжа расходится, скоро дырка образуется, — а этот, — он показал на продавца, скорчив гневную рожу, — упёртый, как осел.
— Пойдём. Только куда?
— Из-за нескольких монет устроил тут скандал. Жмот. Самому не стыдно? — буркнул продавец.
— А вы не лезьте, я же из принципа, а не от скупости, — гаркнул Геза на торговца и снова повернулся ко мне, тут же расслабив мышцы лица. — Куда? Ну, например, в Окраинный парк. Был там? Идём, идём отсюда.
Лавируя между неповоротливыми людьми и заваленными всяким барахлом лавочками, мы покинули Рыночную площадь с её серым провинциальным соборчиком, миновали старый центр, проплутали по заросшим новыми бетонными малоэтажными жилыми строениями улочкам современного района, и еще через несколько незнакомых мне кварталов оказались перед шоссе, за которым высились голые деревья, мотавшие плетьми от ветра. Мы подождали, пока минует целая колонна разношёрстных автомобилей, оставив нам просвет перед новой партией гудящих машин, и перешли шоссе по зебре.
— Зачем ты это делаешь? — спросил Геза, перекрикивая гул, когда мы остановились на островке безопасности посередине шоссе.
— Что именно?
— Интересуешься сестрой Антона. Зачем?
Я смутился; мы перешли дорогу и очутились в старом запущенном парке – он находился на западном краю Клойстервиля, отсюда и его название – Окраинный. В тот день я побывал там в первый раз.
— Здесь раньше стоял монастырь, — Геза кивнул в сторону почтенных, почти исчезнувших развалин, представлявших из себя ныне несколько кучек замшелых булыжников. — В войну вражеские самолеты сбросили на него несколько бомб. В этой бомбардировке в нём погибли почти все монахи — слыхал эту историю? С тех пор местные сочиняют всякие истории про их призраков, бродящих по улицам города, но я не верю ни единому слову. Сюда мало кто заходит — это не место для пикников, ведь рядом старое кладбище. Идём, идём дальше. Слушай, тебе она так нравится, эта девчонка, Вера? Что, других девушек не замечаешь? — ему видимо доставляло удовольствие перепархивать с одной темы на другую, уподобляясь трясогузке, прыгающей по веткам (хотя столь лёгкое слово никак не подходит описанию действий, пусть даже и гипотетических, такого верзилы.
— Вообще не врубаюсь, о чем ты талдычишь, — неловко попытался ускользнуть я от расспросов.
— Понимаешь, всё ты понимаешь. Я лишь хочу предостеречь. Чтобы потом тебе не пришлось слишком сильно страдать.
Мы пробрались через весь парк по сырым дорожкам с вкраплениями лужиц из расплавленного свинца, отражавших хитросплетения черных веток, пока не восстановились на узкой, сложенной из плоских камней, наблюдательной площадке, опершись на низкую ограду, защищавшую от падения с невысокого обрыва вниз, в суетливый чирикающий ручей: отсюда открывался панорамный вид на расплывавшиеся от слишком дальнего расстояния холмы, что прятались за зеленоватой прозрачной дымкой. Небо низко нависало над нами серыми тучами. Угрюмость и тишина висели в воздухе. Мне не хотелось продолжать этот разговор, но Геза настаивал.
— Предостеречь от чего?
— От падения в разверстую перед тобою бездонную бездну — прямо в черную пасть преисподней!
— Что ты несёшь, Геза? — не выдержал и вспылил я.
— Послушай, парень, хоть мы и живём в современном мире, но до сих пор есть люди, которые верят в колдовство и в то, что тёмными силами можно управлять в своих интересах. И не только верят. Рядом с нами живут люди, которые могут добиться этого и контролировать темную энергию. Они знают, как приказать демонам и бесам из Ада, да хоть даже самому дьяволу повиноваться им в обмен на свою бессмертную душу. Я полагаю, Вера как раз из таких.
— Что за средневековые бредни, Геза? — я начинал здорово раздражаться.
Я изумлённо и с возмущением разглядывал здорового работящего чёрного мужика, который, как оказалось, верил в мистическую чепуху.
— Это не бредни, — промолвил решительно Геза, поморщившись и потирая ладони, чтобы согреть их. Глаза его гневно сверкнули, словно он всё ещё спорил с упертым лавочником.
— Меньше всего я понимаю то обстоятельство, — начал я, — когда столь открытый и оптимистичный, и, я бы даже сказал, жизнерадостный человек, как ты, Геза, подобным тоном говорит о вещах невероятных и страшных, мистических и непонятных. Ведь ты же сам только что с пренебрежением высказывался о бреднях про призраков-монахов из разрушенного монастыря, а уже через минуту после этого твердишь, что некая особа – ведьма и колдунья. Откуда этот детский страх в тебе, Геза? Что за чушь? Сколько ещё противоречий в тебе, Геза?
Он отвернулся от меня, сжав свои кулачищи.
— Небылицы — одно. Правда — совсем другое. Она — ведьмой была, и наверняка ей же и осталась. Такие люди не меняются.
— Откуда такая уверенность в бредовых утверждениях?
— Её брат сам рассказал мне. Обычно Антон угрюм и молчалив. Но однажды Коппо, Тео и я пошли в кабак и прихватили с собой Антона; тогда-то он впервые напился при нас – напился в дым, в дупель, так, что едва мог на ногах устоять. И тогда его поведение изменилось. Это случилось примерно за месяц до твоего приезда сюда. Так вот, от нескольких рюмок крепкой текилы Антон пришел в отличное расположение духа и стал подробно рассказывать о своей жизни. Говорил он долго и довольно бессвязно, но из сказанного им стало ясно, что сейчас у него с сестрой не самые лучшие отношения, хотя им и приходится держаться поблизости друг к другу: это началось с тех пор, когда Вера стала увлекаться чёрной магией. Детьми на каникулах их часто отправляли к тётке, за четыре десятка миль от их родного дома, и вот эта баба, видимо, цыганское отродье, начала учить племянницу ворожбе и колдовству. Где-то к девятнадцати годам Вера достигла кое-каких успехов. Без всяких видимых причин она разбогатела, а чуть позже ушла от родителей, но не к возлюбленному, не к мужу, как следует поступать приличной женщине, а в купленный на сомнительные деньги дом – там она продолжала заниматься своими чёрными делами, развивая свой магический талант: так в горниле раздувается адское пламя. Антону шел семнадцатый год. Он сильно переживал разрыв с сестрой и то, что стал безразличен ей. Вскоре их тётку нашли повешенной в той же самой комнате, где дети обычно спали, когда приезжали к ней погостить в детстве. У Антона возникли подозрения, что к смерти этой нехорошей женщины причастна сама Вера, в последние недели по неведомой причине возненавидевшая свою учительницу. Сама она стала озлобленной и раздражительной – дьявол опутывал её толстыми тросами паутины, все глубже и глубже увлекая во тьму. Однажды Антон явился к ней, умоляя её прекратить колдовать ради достатка, влияния на других людей и удовольствий – всё это Вера имела с избытком. Она не послушала его, напротив, с криками прогнала парня прочь. Но вот что случилось через ещё два года, когда в семье уже почти забыли о ней: в одном из важнейших заклинаний во время большого обряда, видимо, Вера допустила грубую ошибку, глубоко оскорбившую Князя Тьмы, и он отвернулся от неё, прокляв бывшую фанатку. С тех пор всё у неё поехало под откос: богатство исчезло, дом отобрали, за ней стали охотиться какие-то гнусные люди, требуя возмещения долгов; Вера возвратилась в семью к родителям, умоляя простить её за прошлые ошибки – и несмотря ни на что – её приняли. Но беды на том не кончались, они обрушились теперь на всю семью; отец потерял место, мать заболела, а Антона ограбили по дороге из колледжа; негодяи-коллекторы постоянно следили за Верой. И тогда она поклялась, что больше не будет заниматься чёрной магией. Родители решили отправить её за рубеж – там, мол, её никто не достанет, а Антона, так как у него не было определённой цели в жизни, послали присматривать за ней, чтобы на чужбине она не чувствовала себя слишком одиноко и не влипла бы в еще более ужасную историю. Однако брат и сестра все также оставались чужими людьми, хоть и держались вместе. Так они скитались по разным подработкам, из города в город, и попали в Клойстервиль, и устроились рабочими на эту долбанную овощную фабрику. С ними подписали контракт, и теперь они не имеют права уехать, если только не хотят лишиться премии, — негр приостановил свою речь, чтобы перегнуться через ограду и со всей силы плюнуть в ручей. — Дорассказав свою историю, Антон просто вырубился прямо за столом, уронив подбородок. Вокруг него собрались несколько человек из кабака, а вещал он довольно громко и оживленно, вот и начали распространяться по городу дурные слухи, – всякий переиначивал историю на собственный лад. На следующий день он уже ничего не помнил, а мы не стали говорить ему, что он выболтал слишком много лишнего. Впрочем, он и сам стал подозревать, что поставил себя в глупое положение. Результат таков: к ним обоим теперь нехорошо относятся. Слушай, языки могут как угодно извращать подробности жизни Веры, но я передал все так, как слышал собственными ушами от самого Антона. Ты вообще наблюдал за ней? Она ведёт себя как-то странно, держится слишком отчужденно от всех, словно не может никого полюбить или довериться, будто никто, ни один человек на свете, не может ей понравиться. Теперь решай сам, стоит ли дальше липнуть к чёрной ведьме. Убеждён, несмотря на клятву, она продолжает тайно следовать темному ордену и колдует. Уж слишком странная. Глаза – видел, какие у нее глаза, как она смотрит? Прямо прожигает насквозь. Лучше же всего держаться от нее подальше. Только спустя несколько дней, видя, как изменилось отношение других людей, Антон начал понимать, что нагородил в тот вечер много лишнего. Нет, вовсе не из-за нас пошли эти дикие сплетни: мы трое о произошедшем молчали, как рыбы, но кроме нас в кабаке были прочие люди, они-то и принялись усиленно чесать языками перед кем попало. С той поры я ни разу не видел Антона пьяным. Он из тех, на кого выпивка плохо влияет, поэтому они вынуждены благоразумно воздерживаться от спиртного.
Я горько вздохнул.
— Даже если ты и слышал все это из уст Антона, — возразил я, сжав пальцами холодную перекладину ограды, — то где гарантия, что он в хмельном угаре не сочинил эту дурацкую и совершенно неправдоподобную историю о себе и своей сестре? У него, поверь, чрезвычайно богатое и болезненное воображение, он искаженно представляет реальность и жизнь. Думаю, он слегка не в себе. Да если честно, по нему психиатрическая лечебница плачет. Понимаешь, он рассказывал мне, что видел русалок, гномов и черт знает ещё кого. Он любит пофантазировать, а люди, оказавшиеся с ним рядом, пораскрыв рты, принимают за чистую монету его безумие. Какое к черту колдовство? Какая на хер магия? Мы живём не в век инквизиции, у нас тут ведьмы не ходят, и костры не горят, а на дворе век электроники и компьютеров. Вот сотовые телефоны, например, слыхал о таких? Скоро у каждого будут. И можно будет звонить друг другу без всяких проводов.
— Нет, Ари, — стоял на своем Геза, — у меня глаз наметанный, я могу отличить пьяную брехню от правды, льющейся из глубины души.
— Вот как? Это показалось тебе правдой, потому что увидел ее в глазах распалённого спиртными парами чувака с дырой в башке. Возможно, сам он и верит в свои слова, но отсюда отнюдь нельзя заключить, соответствуют ли вышеозначенные истории действительности, или порождены горячечной фантазией.
Мы замолчали, уверившись, что своими доводами никак не могли друг друга убедить.
— Пойдём отсюда, опять дождь начинается, — сказал тихо Геза, вздохнув. — Я сказал всё, что хотел.
— Пойдем, дружище, — отозвался я. — Лучше забудь про эти сказки.
Мы вышли из парка, пересекли шоссе и стали приближаться к Клойстервилю.
Мелкие капли дождя окрашивали воздух в ещё более унылую серость; городок потускнел, и начали загораться фонари, и позади нас посапывали двигатели автомобилей, шелестели покрышками, фарами прогрызая себе путь сквозь ливень и темную невесомую материю вечера. В остальном город был тих: словно из старого сказания, выплывал он из мрака, – призрачный, пустой, чуждый. В одном из дворов негр побрел в свою сторону, а я в свою. Я промок; ¬¬ промок и бумажный пакет, что я держал под мышкой; не глядя на прохожих, ускорил шаг. В эту минуту я с отвращением подумал о том, что завтра вновь возвращаться на фабрику, за проклятый конвейер. Мысль, что я вновь увижу Веру, необъяснимым образом придала мне сил. Был ли я влюблён в неё? Скорее нет, меня тянуло к ней по другой причине. Меня притягивало в ней вот что: эта девушка со своим пронзительным взглядом являлась для меня квинтэссенцией жизни, какая-то подлинная сила и жизненная сила были крепки в ней и манили; для меня Вера представляла из себя загадку человечности в самой что ни на есть конфуцианской трактовке этого понятия. Точь-в-точь как другие женщины, но и другая…
— Туманный город. Это туманный город, — шептали механически мои губы.