Туманный город. Главы XI - XIII - окончание

XI

— Как-то раз мы стояли в новом Орлеане, — рассказывал старый Раймонди, закуривая очередную сигарету: вся комната заполнилась круглыми сизо-серыми облачками; глаза его восторженно сверкали, когда он принимался вспоминать и вещать о своих путешествиях. — Произошла задержка с поставкой груза для рейса, и один день и ночь мы были свободны, и капитан распустил команду погулять. В том месте, где ржавая Миссисипи втекает в Мексиканский залив, образуется похожая на подкову излучина, и на ее-то берегах и расползлись эти улочки, пропитанные алкоголем и джазом: отовсюду раздавались звуки трубы и завывания черномазых певцов. Раньше там пришвартовывались пузатые пароходы с громадинами деревянных колес, дымивших сажей, а теперь все круизные лайнеры да контейнеровозы. Наше корыто вписалось в атмосферу старого порта как родное. Но торчать в порту с его жестяными сараями и грязными кирпичными строениями в такой прекрасный денек – сродни каторжному заключению; вместо этого мы с приятелями отправились в сердце города: в старинные французские кварталы вдоль Канал стрит с дребезжащими пьяными трамваями, что колесили с легким звоном по кривым рельсам и с разукрашенными во все цвета радуги фасадами деревянных домиков. Вот мы бродили до вечера по переулкам, заходя в бары и кафетерии, напиваясь и наедаясь до отвала. Так мы добрели уже в изрядном подпитии до Кладбища Святого Луи: мы чуть не заблудились в местных гробовых лабиринтах, поросших паутиной и плесенью, и, встретив черную негритянку с совершенно седыми волосами, испугались, что она ведьма и проклянет нас. Потом наступила ночь, и мои товарищи разошлись кто куда, – многие в багряно-пунцовые бордели в объятия легкодоступных девиц, я – в незнакомые кварталы, и все шагал, спотыкаясь от хмеля, плававшего в голове, в поисках новых впечатлений. Большинство городов проскальзывали мимо меня как во сне, не задерживаясь в памяти, а этот – запомнился навсегда. Вот брошу все к чёртовой матери и уеду жить в Новый Орлеан. Продам этот дом, продам остатки своего барахла за бесценок, куплю билет на теплоход и уеду отсюда. Новый Орлеан – это город для таких, как я. Глупец, что давно не отправился туда. Уличные торговцы возжигали фимиам на передвижных тележках, готовя куриные шашлычки и жаря мясо. В одной подворотне юные праправнучки африканских рабов вертели задами в дикой пляске, посвященной темным богам из забытой и никогда невиданной родины. Горели огни ночных кафе, джазовых клубов и кабаре, но я уже потратил почти все деньги, и час был поздний, и туристы вслед за горожанами отправились на боковую. И только я продолжал скитаться по улицам, огни на которых гасли. И вот тогда я по-настоящему прислушался к далекому зову: где-то самозабвенно играл саксофонист. Я поддался зову и послушно поплелся к этим звукам, они притягивали: было нечто завораживающее в этой музыке и сворачивающихся кольцами мотивах. Звук поющего саксофона приближался, я испугался, что музыкант вот-вот прекратит играть, и потому скорее торопился вперёд, и уже через минуту увидел его. Черный парнишка стоял на краю тротуара под конусом оранжевого луча от фонаря, вокруг него вились тучи мотыльков и москитов. Вокруг никого: окна близлежащих домов тонули в ночи одинаковыми чернильными прямоугольниками, и только подвешенные на прямых стальных лапах лампы освещали дорогу: город лёг спать, и лишь этот солист, лет двадцати на вид, наяривал на своем кривом инструменте, – и никто! – не высовывался из окна с руганью, веля ему заткнуть свою железяку и убираться лабать куда-нибудь в поле. Весь квартал его слушал сквозь дрему, и я в том числе. Я вообще-то не любитель музыки, но лишь потому, что не слышал еще ничего подобного: в тот вечер я будто впервые познал музыку: её подарил мне мулат под фонарем. Перед ним стояла жестяная банка для денег, но клянусь, он забыл о ней, забыл и о ночи, и о городе; готов поспорить, он себя забыл в хрипящих взвизгиваниях саксофона и в зигзагах гудков, и в струящемся мотиве. Его инструмент стонал и сипел, орал и пел: мальчишка обращался с ним, как с женщиной в любовной игре, и сакс уступал его виртуозным ласкам, выдавая сладострастные стоны. Сонмы звуков в вихрях нот преображались в метель безумных пассажей, истеричных, задумчивых, нежно кружили эти всплески любовного огня по улице. Его саксофон заменял целый джазовый оркестр. Я остолбенело слушал его и не сознавал, что это всё происходит в настоящий момент. Вдруг он остановился, снял с плеча своего искривленного дугой друга и собрался уйти, и тогда я подбежал и сыпанул пригоршню монет в его банку для подаяния, глазами проси продолжать игру. И он заиграл опять тихую колыбельную. Я устроился напротив на чьем-то крыльце и совсем забылся в этой мечтательной песне: так пьяница теряется в винных парах. Глаза мои сами собой закрылись, в мозгу неспешно поплыли диковинные видения, которые не сравнить с обычными блеклыми снами, – под медленные переливы, пробудившие во мне сладостную печаль, пронзившие моё сердце, заставлявшие глаза сочиться от влаги, я уносился в иной мир, – туда не доплывешь ни на одном корабле, а я вот, представь себе, мирно покоился на волнах музыки: и зыбь её выплескивалась на меня, как буруны моря на песчаный пляж. Проснулся я на рассвете от свежей прохлады и почти трезвый: музыканта и след простыл, и как раз вовремя, так как заметил в конце улицы полицейскую машину, пригнувшись поднялся и поторопился спрятаться за колонну. Меня могли арестовать за бродяжничество – чем бы я доказала обратное? Я поежился и направился к порту, стараясь вспомнить дорогу в незнакомом городе: вот и всё моё приключение в Новом Орлеане. Воспоминания о той ночи я лелею в памяти как нечто крайне ценное, почти сказочное, на грани магического.
— Вау. Да вы поэт, сэр! — оторопело прокомментировал я его длинный рассказ.
Раймонди принялся взволнованно ходить по комнате из конца в конец, закурив новую сигарету и выдыхая новые клубы смрадного горького дыма; половицы поскрипывали под его ступнями; я удивлялся, сколько ещё романтики скрыто в этом человеке?
— А что ещё мне остается, посуди сам? — продолжал он оборванную мысль. — Мне, старику, который хоть и был связан железный цепью с семьей, но долгие годы оставался свободным. Только жить воспоминаниями о былых странствиях. Раз начав путешествовать, потом не остановишься. Было трудно, было тяжело, но все тяготы скрашивались великим разнообразием жизни: постоянно новые места, люди; а теперь всё одинаково: одни и те же дни в безликом городе: дождь, туман, тоска...
Раймонди теперь казался древним хтоническим старцем: глубокие извилистые морщины исполосовали его лицо вдоль и поперек, глаза осунулись и потускнели, а пепельные волосы пропахли прогоревшим табаком.

*

— Что это с тобой такое сегодня? В последнее время ты сам не свой, — хрипло спросил Коппо, грея руки о стенки горячей кружки с кофе: холодный дождь взял вынужденный перерыв: с запада хмурое небо ожидало подкрепления в виде тяжелых туч, несущих боеприпасы в виде хлестких потоках осеннего ливня; у нас был перерыв обеденный, и мы расположились на ящиках на краю двора, приподняв воротники курток и поеживаясь.
— Просто его достала и фабрика, и бесконечные бобы, и помидоры, не так ли, Антон? — молвил Тео.
— Тебе бы взять пару выходных, приятель, — сказал Коппо. — Отдыхать ведь тоже надо!
— Просто она перестала приплывать на мой зов. Я больше трёх недель её не видел. Даже не попрощалась. Как она могла так поступить со мной? За что? — пробормотал тихо Антон; он осунулся, лицо посерело, и он казался больным.
— О чем это ты? — спросил Геза. — О русалке своей?
— О русалке, конечно. Он ведь только о ней и думает теперь, — ответил за Антона Коппо. — Холодная плоть, рыбий хвост, — это же так заманчиво! Что в ней тебя заводит больше всего?
Коппо рассмеялся, остальные улыбнулись. Холодный огонёк гнева сверкнул в глазах Антона: вдруг он сжал ладони в кулаки и сильно толкнул Коппо: тот слетел с ящика, его кружка покатилась по сырому асфальту, и пар от серовато-коричневой лужицы уныло поднимался над площадкой. Коппо моментально вскочил на ноги. Его мать была родом из Италии, и горячая кровь мгновенно вскипела в его жилах. Мы не успели его остановить.
–—Ты совсем спятил парень? Получай, недоносок!
С такими словами он ударил Антона по лицу, и тот грохнулся на холодную землю. В эту самую минуту мимо проходил Джеффри Мур (и почему начальство всегда появляется в самое неподходящее время?), он подбежал к нам и разразился неслыханной от него вовек руганью:
— Что это вы тут затеяли? Я не выношу драк, не выношу их даже в обеденный перерыв! Находясь на территории предприятия, вы обязаны вести себя пристойно! А? — он забрызгал слюной, распаляясь все сильнее. — Что ещё за выяснение отношений? Мне вызвать полисмена или просто поувольнять вас всех к чёртовой матери?
Все застыли как вкопанные, оторопев от его гневной тирады.
— Всё в порядке, начальник, — прошепелявил Антон, все ещё сидя на земле и прижимая ладонь к разбитым окровавленным губам; теперь в его взгляде не было никакой злости, выглядел он кротким и спокойным малым. — Вы не совсем адекватно оценили ситуацию: мы просто развлекаемся таким образом, правда ведь, ребята?
Мы переглянулись и согласно кинули. Мур, не найдя что ответить, двинулся дальше, поправляя на ходу очки.
На асфальте остался смачный плевок, перемешанный с кровью; в центре бурой кашицы белел вышибленный из нижней челюсти Антона зуб.

XII

Весь день я механически болтался по цеху в рассеянности и забывчивости: сказывалась усталость от работы. После окончания смены я брёл к своему временному жилищу медленно, неохотно. Не потому, что мне опротивел старик Раймонди или маленькая душная комната. Просто в тот вечер я склонялся к неторопливой одиночной прогулке по туманному городу, отшельническим размышлениям и тупому разглядыванию луж под ногами, покрытыми тонкой слюдяной коркой льда. Из глубин узкого неба, разграниченного сгрудившимися крышами домов, падал редкий снег. Вот уже много дней я не видел ни одного лучика спасительного света солнца. Скоро зима заставит природу совсем умолкнуть и до весны заморозит жизнь. Поневоле я поддавался меланхолии и апатии, грусть овладевала мной. Тоску навевал этот мрачный провинциальный город. Я понимал, что пора выбираться отсюда, что нужно оставить это скверное кислое место, но у меня не хватало сил, уж слишком я втянулся в серый дух Клойстервиля. Я отлично понимал Раймонди и почему тот жил одними воспоминаниями: в таком заунывном селении никогда не происходит ничего, что можно было бы сравнить с его многочисленными приключениями, разукрашенными яркими кадмиевыми красками заморских стран. Я шагал мимо скрюченных жителей-мышей, прятавших острые хвостики под тряпьём погребальных саванов, мимо ржаво-коричневых стен домов, изъеденных временем, мимо омертвевших деревьев, сбросивших листья и понуро развесивших голые плачущие ветви с ощетинившихся крон.
— Эй, совсем уже никого не замечаешь вокруг? — окликнул меня неожиданно приятный женский голос.
Я обернулся и заметил Веру. Удивился встрече. Поколебавшись ровно секунду, подошел к ней.
— Ведь ты хотел стать моим другом. Отчего же перестал разговаривать, искать встречи со мной? Испугался грязных языков и толков?
— Нет, — не смутился я на этот раз. — Я не боюсь молвы, и тебе это хорошо известно. Я лишь не хотел быть слишком надоедливым. Кажется, ты сама дала понять, что не желаешь общаться. Ты не проявляла ко мне никакого интереса. К чему мне навязываться тому, кому я безразличен? Я ошибаюсь?
— Ошибаешься. Если кто и был мне интересен, так это ты, — произнесла она тихо и бархатисто и улыбнулась.
— Вот как? Почему же не показывала этого?
— Такой уж у меня характер.
— Что ж, у нас есть схожие черты. Я и сам такой, пожалуй.
— Таким, как ты и я, трудно установить четкий контакт. Попробуем это исправить, — она решительно взяла мою ладонь, согревая ее в своей. — Ты хотел пригласить меня на ужин или попить кофе. Приглашение ещё в силе?

*

Поев, мы выпили по чаю. Когда и с этим было покончено, Вера оттолкнула от себя чашку, поникнув и теребя в пальцах бумажную салфетку. Потом она стала говорить тихим, но ясным голосом, и её речь глубоко проникла в мою цепкую память:
— Я не знаю, почему люди всегда стараются судить других. Вот так они осудили меня, хотя никто из них, даже мой брат, не понимал того, за что именно берется порицать и клеймить меня. А я вот никогда не критиковала его за дурацкие причуды. Многие ли из окружающих осознают, в чем их действительные предназначение? Мне повезло познать его с той невероятной степенью кристальной ясности, с какой ты сам до сих пор бродишь в потёмках. Ты ничего не ищешь, и пока только надеешься, что найдёшь. Ты же даже не пытаешься. Пойми: найдёшь, если не перестанешь искать. Я уже отыскала себя. И знаю это. Но судьба повернулась ко мне боком, и теперь я изменилась: я уже не та, что была раньше. Впрочем, это лишь временно, и скоро я выберусь на нужный путь. Однажды я раскрыла в себе редкий дар подчинять себе частицы и элементы, из которых скроена человеческая жизнь: я построила её сама для себя именно так, как хотела. Что в этом плохого? Есть дороги, что мы выбираем, и золотистой линией я взяла и как бы прочертила маршрут в бесконечность, минуя горе и страх. И следовала по ней волевыми усилиями. Мой дар распустился, я стала отдавать все свои силы приобретенными способностям. Я обретала могущество над судьбой, которая ткала события моего существования, что раньше, казалось, не могут зависеть от меня, перекраивая реальность! Мне открылся тайный смысл, Ари. Всё блин утроено так просто! Если бы человек знал, что все настолько элементарно, у него никогда не появилось бы недовольство жизнью. Ветер шелестом листьев шепчет вести из того мира, выше нашего, более могучего. Так птица выпуклым оком зрит в суть своей природы; солнце вопрошает странников, куда бредут они, туда ли? Цветы лелеют красоту в полупрозрачных нежных лепестках, вода журчанием окрашивает воздух мелодиями радости, серебристая луна повествует о конце света отраженным светом, сень кроны дуба дарит мимолётный покой в жаркий день. Как элементарно, видишь? К сожалению, мне оказалось мало всего этого богатства: я пустилась в дебри, куда меня не звали, с поспешностью безумца. По ошибке я слишком рано нырнула в водоворот, чьё течение было мне неизвестно, и он затягивал меня в области, куда не следовало проникать: еще не заслужила, не была готова к этому. И за свою горячность я была наказана, меня вышвырнули к истокам, вернули к началу пути. Цена в конце счета была слишком высока. Беспечность и дар управлять судьбой исчезли. Всё отобрали плохие люди, воспользовавшиеся краткой слабостью. Беды посыпались как из рога изобилия. Ветер перемен принёс меня сюда с моим братом, и тогда я поняла, что должна искупить содеянное жизнью обычного человека. Клянусь, мне это не сложно, я вынесу все до конца, и мне не о чем жалеть. Яркий человек виден издалека по тому кровавому зареву, что излучает горящий в нем дар. Люди заметили зарево, но приняли меня за сумасшедшую, не поняв и не попытавшись вникнуть в суть. Интересно, не ослепнет ли Антон в этом кротовнике? Мне будет жаль его тогда. А ты, — Вера прямо глядела в меня. — Я вижу в тебе проблески иного дара. Чего ты ждёшь в этом заболоченным городе, почему позволяешь ядовитому туману окутывать, околдовывать тебя? Уезжай отсюда скорее. Вали из этого места, отправляйся в другие страны и города, найди в них свое назначение. В людях я вижу слабый свет: он пробивается изнутри, но при этом слаб, как крылья зари. Люди гасят его в себе, позволяя миру пустословия и денег затащить себя в серые города, подобные этому. Пусть придёт рассвет, пусть взойдёт твое солнце: не дай сумраку поглотить сияние твоей звезды… Прости, что говорю таким образом, но иначе ты и не поймёшь меня: ведь ты в душе артист, хоть и смеешься про себя над собратьями-рифмоплетами...
Все это время она глядела на меня добрыми всевидящее глазами; её голос успокоил меня, снял усталость, но я ничего не понял из её наставлений, хоть говори она так, хоть эдак. Я покивал, сделав вид, что соглашаюсь.
Мы выбрались из кафе и неторопливо двинулись вниз по улице. Холод покрывал инеем заборы, и пришлось убрать руки в карманы, чтобы уберечь их от холода.
— А что насчёт твоей тётки, про которую говорят, будто ты причастна неким образом к её смерти?
— Если склонен доверять мне, то знай, что я не желала ей зла.
— И ты не вызывала Демона Тьмы? Или Сатану? Или как там его еще называют?
Вера покраснела и расхихикалась:
— Глупенький. Никакого дьявола не существует. Как можно вызывать то, чего нет?
У порога своего вагончика она улыбнулась и вновь пожала мою руку. Бесшумно, чтобы не разбудить своих соседок, растворила дверь и исчезла в тёмном проеме.
В ночи я бодро шагал обратно, думая о счастье.

XIII

Старая секретарша в приемной, сидя перед пыльным лупоглазым монитором, занимавшим половину стола, все края которого были завалены папками с письмами, барабанила по клавиатуре. Пыль тут царила повсюду: воздушными нежными хлопьями завалила полки с позабытыми книгами, которые никто не читал, пухом вперемежку с человеческими волосами и кусочками кожи устилала пол и подоконники, и никому не было дела. Пыль носилась в воздухе, вызывая непреодолимое желание чихнуть. Сморщенная бабка распечатала заявление на древнем скрипучем принтере и протянула мне бумагу. Я расписался, и тогда меня пропустили дальше, к столу главного.
— Вот, значит, как? — Джеффри Мур отвлёкся от распростертой перед ним амбарной книги, поднял на меня свои рыбьи глаза, играя дужками снятых с носа очков. — Впрочем, вы правильно поступаете. Теперь работы как таковой останется немного, и всех неконтрактных рабочих мы в любом случае уволим. Урожай снят и окончательно переработан. Понравилось вам у нас работать?
Он принялся изучать листок, щурясь. Ну и вопросик.
— Да, очень, — вежливо ответил я, — но мне пора отправляться в путь. Немного подзаработал, и нужно возвращаться, пожалуй.
— Что ж, я сейчас подпишу заявление, и с печатью отправляйтесь к бухгалтеру, вам выдадут расчёт, — если вам нужны наличные, вам их выдадут из кассы, а если нет, то…
— Нет, нет, мне нужна наличность.
— Тогда желаю вам удачи в будущей жизни.
Мур снисходительно улыбнулся. Я ответил ему тем же.
Роспись. Печать. Выходя из орехово-серого кабинета, я подумал: жизнь — это сейчас.

*

— Может быть, тебя угораздит когда-нибудь приехать сюда снова?  — спросил Тео. — Хотя я знаю, что не приедешь. Я бы не приехал.
Мы обедали в бургерной и слопали по гамбургеру с жирной картошкой: из-за пятен кетчупа тарелка казалась полем битвы с растерзанными солдатами, повалившимися на землю в крови, словно дощечки домино. Перед нами выстроились шеренгой усеченные конусы стаканов из-под колы с торчавшими посередине соломинками.
— Пусть дорога будет удачной! — пожелал мне Коппо, приподнимая свой бумажный стакан и с хлюпаньем отпивая. — Пусть к тебе прибудет много воспоминаний после того, как ты закончишь путешествовать. И опыта. Не забывай, когда-нибудь каждому человеку пора остановиться, завести семью, устроиться возле уютного домашнего очага и воспитывать маленьких детей. Просыпаться рядом не с тёлкой, подцепленной на дискотеке, а с любимой женщиной: и когда наступит выходной, валяться с ней в постели допоздна и гладить ее волосы и ворковать… Это то, что всем мужикам необходимо время от времени. Просто проводить лениво время рядом с красоткой, что стала твоей по доброй воле.
— Тебе спасибо за добрые слова, Коппо, — я сердечно улыбнулся ему, и мы стукнулись кулаками.
— Черт возьми, с тобой всегда можно было душевно поболтать, — сказал Геза, — но если тебе так уж необходимо ехать дальше, я скажу тебе вот что: не забывай старых друзей, где бы ни был. Мы где-то будем бродить по этой земле, может быть, и встретимся когда-нибудь…
— Не забуду, — пообещал я, пожимая их крепкие ладони.
Мы разошлись, и прыщавая девчонка в оливкового цвета униформе погребла остатки перепачканного соусом войска в мусорном баке.

*

— Когда-нибудь ты поймёшь, что я прав, — молвил Антон, — что я не рассказывал тебе небылицы. Я не псих и не сумасшедший. Путешествуя по отдалённым местам, забираясь в незнакомые города, просто гляди по сторонам, но не одними глазами, а душой: к зрению еще должно подключиться сердце, и, возможно, тебя ждут открытия; будь внимателен, и тогда, возможно, ты увидишь действительное чудо, — он сдержанно вздохнул. — Ты покидаешь нас, бросаешь в этом богом забытом месте. Разумеется, мы сами сюда забрались, и при большом желании можем вылезти обратно из своей норы, но пока фабрика поработила и нас, и до срока окончания контракта мы несвободны. Впрочем, я искренне за тебя. Когда моя сестра выйдет за кого-нибудь, да хоть даже где-нибудь пустит корни, и я избавлюсь от неё, то последую твоему примеру. И поеду путешествовать.
Мы обнялись на прощание. Я прижал к себе курчавую голову Антона, вдохнув запах сырых засаленных волос и хлопнув его пару раз по спине.

*

— Ну, юноша, теперь ты освободишь комнату и оставишь меня в одиночестве, — грустно сказал старый Раймонди, принимая деньги за постой и положив сухую жилистую руку на моё плечо. — С кем теперь я буду делить вечера, кому буду пересказывать свои истории? С тобой мне было бы легче перенести зиму – ну, да ладно, мне осталось не так уж и много зим. А может ещё не все потеряно, а, дружище? Может быть, стоит тряхнуть стариной и отправиться в плавание? Хе-хе, — он сипло рассмеялся, потом посерьезнел и добавил: — Счастливого пути, юноша! Следи за выбранным курсом! Не отвлекайся на лишние сигналы тревоги!

*

Вера проводила меня до автобусной станции. Моя сумка уже была заперта в багажном отсеке, я остановился у раскрытой двери автобуса, чтобы навсегда распрощаться с ней.
Снегопад сыпал крупные белые хлопья на промерзшую землю: они таяли на асфальте, но облепляли кристаллическими наслоениями стебли растений и траву, скамейки, обочины дорожек. Глаза Веры блестели, точно растаявшие льдинки.
— Ты красивая, — сказал я, двигая голыми коченевшими ладонями вдоль ее плеч, покрытых шерстяными рукавами пальто. — Можно поцеловать тебя на прощание?
— Не нужно спрашивать, — она улыбнулась, нежно обняла меня в ответ и поцеловала в губы. Поцелуй был мокрый, прохладный, но сладостный и приятный. Я бы поцеловал еще раз, и еще, и еще… Но пора было уходить.
Ещё секунду мы смотрели друг другу в глаза.
– Прощай, Вера.
Она слабо пожала мою ладонь и кивнула с доброй улыбкой на лице. Мне показалось, что уголки серо-небесных глаз девушки слегка увлажнились.
Я забрался в автобус, дверь за мной с треском и адским скрипом захлопнулось, и сквозь стекло я увидел, как она махнула мне рукой. Двигатель раскатисто зарычал, автобус тронулся с места. Маленькая призрачная фигурка, скрывавшаяся в белой пелене, долго стояла на перроне, затем повернулась и побрела прочь.
Через заднее окно я смотрел на то, как туманный город, присыпанный белой крупой, таял вдали, всё таял и таял, пока его размытые очертания не исчезли совсем за ближайшим поворотом, и осталась только дорога, обледеневшая и серая.