Коршун

Человеку, выросшему и живущему в большом городе, среди стали, пластика и бетона, привычно считать себя хозяином пространств, которому подвластны все остальные живые существа. Да и кто сосуществует с нами в каменных городских джунглях? Скитаются возле помоек бездомные собаки и кошки да слетаются к автобусным в ожидании вкусных семечек или крошек стаи голубей – вот и весь городской животный мир, жизнь которого зависит всецело от людской доброты и благосклонности.

В один прекрасный день муж зашёл на обед, держа в руках куртку, в которой было что-то завёрнуто, и это что-то было живым – под слоем ткани оно билось, трепыхалось.
– Кто у тебя там? – спросила я, всё больше удивляясь: размерами существо явно пре-восходило размерами щенка или котёнка.

Из-под рукава куртки наружу выбилось чёрно-коричневое крыло.
– Курица, что ли? – ахнула я.
– Неа, – заговорщицки покачал головой муж и, подражая говору кавказцев, восклик-нул: – Арол!

Осторожно, бережно развернул он свою ветровку и выпустил птицу. «Арол» оказался покалеченным коршуном. Мы посадили его на пол в комнате, и он, несколько раз не-ловко покачнувшись, так и остался на нём сидеть.
– У него крыло подбито, – сказал муж. – Ослаб от голода, его вороны и заклевали. Мне знакомые говорили, бывает, что птицы сейчас прилетают в город. Пищи не хватает.

Я с опаской смотрела на этого «орла»: хоть и раненая, но всё-таки хищная птица! Кто знает, что там ей может на ум прийти. Вон клюв-то какой, жёлтый, крепкий – таким клювом ударишь разок по голове, и нокаут.
– Он слабый совсем, – муж как будто угадал мои мысли. – Давай его оставим пока, может, в зоопарк заберут.
– Ну ладно, – согласилась я скрепя сердце.

Муж налил коршуну воды в кошачью поилку, подставил птице прямо под голову. Тот, едва приоткрыв глаза, отвернулся, заскрёб когтями и снова упал, видимо, обессилев. Перья у него были растрёпаны. На левом крыле засохла кровь, правое он приволакивал по полу.
– Видишь, какой он. Побудьте до вечера, я часа через три вернусь. Пускай тут, в уголке посидит.

Мы остались в квартире втроём: я, коршун и двухмесячный младенец.

Какое-то время нежданный гость ничем себя не выдавал, не слышно было даже шороха. Не то чтобы я совсем забыла о нём, но меня гораздо больше занимала дочка, которая проснулась и расплакалась. Я покормила её, потом, качая, унесла в кухню. Она долго не успокаивалась, а когда, наконец, уснула у меня на руках, я с облегчением вздохнула, и, продолжая по инерции потихоньку раскачиваться, понесла её обратно в комнату.

Первым, что я увидела там, был коршун. Он сидел на стуле – хотя не очень твёрдо, но всё-таки сидел. Я прижала к себе ребёнка и застыла посередине комнаты, гадая – то ли пойти назад, то ли всё-таки положить дочку в кроватку. Пару шагов в одну сторону, потом в другую…

Но коршун, казалось, полностью обделял нас своим вниманием. Она даже не посмотрел в мою сторону. Он был в этом мире, внезапно сузившем границы от бескрайнего простора до двенадцати квадратных метров, совершенно один. Никто другой для него не существовал.

Ребёнка я уложила спать, а сама стала смотреть на коршуна. Я по-прежнему побаивалась его, но в то же время не могла отвести взгляд от этой красивой даже в таком, поверженном виде, птицы.

Коршун как-то судорожно дёрнулся, и оба огромных тёмных крыла совершили взмах и подняли его в воздух. На лету он продержался несколько мгновений, не больше. Потом снова приземлился на пол – и там затих, нахохлившись и втянув голову, но мне было понятно, что он только готовит силы для того, чтобы ещё раз повторить свой полёт.

Стоя на всякий случай возле кроватки, я набрала номер мужа.
– Коля, слушай, он летает, – взволнованно зашептала я в трубку.
– Кто? Коршун?
– Ну, а кто же?! Что мне делать с ним?

Муж немного подумал.
– А ты закрой его свитером, когда сядет. Он в темноте не видит.

Свитер я взяла самый тяжёлый, стопроцентную шерсть. Выждала, пока «орёл» сядет на стул, и только приготовилась к нападению, как неожиданно коршун повернул голову и уставился на меня сверлящим жёлто-бурым глазом. Я не преувеличу, если скажу, что в этом взгляде читалось настоящее высокомерие: несмотря на то, что коршун сидел почти что на полу, смерил он меня сверху вниз.

Чувствуя себя довольно глупо, я накинула его свитером и отошла на пару шагов назад. Сильным ударом крыльев он высвободился из-под этого куска шерсти, и, уже не смотря на меня, взлетел на стул, негромко пророкотав что-то победное.
– Коля, – опять звонила я. – Не помогает. Летает по квартире. Я боюсь.

Мне был дан совет как-нибудь осторожно поймать коршуна курткой и отнести в ван-ную. Когда мне удалось это сделать, я поразилась тому, какой лёгкой была эта птица: несмотря на впечатляющий размах крыльев, весила она меньше моего ребёнка. Лёгкие до невесомости, птицы покоряют расстояния в тысячи раз длиннее их маленьких тел. Как же мы, люди, по сравнению с ними ограничены в движении.

Выпустив коршуна из куртки, я закрыла дверь ванной и не заходила туда несколько часов. Коршун напоминал о себе шорохами, тихим клокотаньем, редкими всплесками крыльев. Раненый, истощённый, он всё равно использовал остатки своих сил на то, чтобы взлететь и летать. Без полёта он существовать не мог.

Вечером муж положил перед ним кусочки мяса, поставил чашку с водой. Мы долго стояли возле коршуна, надеясь, что он станет пить или отщипнёт от нашего угощения хоть маленький кусочек. Но он, набрав за эти несколько часов немного силы, только разевал клюв и, хромая, отскакивал от нас как можно дальше.
Мне уже хотелось, чтобы он смог у нас залечить раны, и тогда бы мы через несколько дней выпустили его где-нибудь за городом. Будь это котёнок, щенок, да, наконец, ка-кой-нибудь голубь, он бы давно съел то, что мы, люди, ему дали, и чем-нибудь выразил свою признательность. Дал бы, по крайней мере, себя погладить.

Только я протянула руку, чтобы кончиками пальцев коснуться коршунова крыла, как он, мгновенно вскинувшись, развернул ко мне голову и снова пристально стал смотреть на меня своим пронзительным взглядом, в котором сквозили недоверие и злость. Он словно спрашивал меня, как это могло произойти, что стоим тут вместе с ним, на его пространстве, и недовольно клекотал.
– Не берут его в зоопарк, – развёл руками муж. – Я звонил, сказали – у них такого доб-ра полно. – Ну, выпустим его завтра-послезавтра.
– Ты давай, подержи его сейчас, а я ребёнка покупаю, – попросила я.

В руках у мужа коршун бился, пытался вырваться, и даже, когда его снова выпустили на пол, мотал головой и разевал свой загнутый клюв, словно жалея, что у него слишком ещё мало сил для удара.

Он не знал, не понимал, что мы принесли его домой для того, чтобы накормить, напоить и выходить. Что бы мы ни делали, какие бы вкусные куски мяса не давали, сколько бы жалких метров не отводили ему для полёта, как бы ни звали ласково «птичка», мы оставались для него чужими и врагами. Ему нужны были только воля и полёт.
– Всё же съел немножко, – сказал муж перед тем, как мы ложились спать. – Я к нему заглянул, он думал, что один, так смотрю – ест.

Погружаясь в сон, я ещё слышала тихие шорохи крыльев, похожие на всплески, и думала: завтра он ещё окрепнет, а там и совсем поправится, и мы его выпустим – пусть летит на свободу. Расправит крылья, взлетит – и не успеешь оглянуться, как превратится в чёрную точку на горизонте, а там и совсем пропадёт из виду. Я уже представляла себе, как мы его выпустим, как он, может быть, сначала и не поверит своей вновь обретённой свободе, а потом закружит над просторным полем, возвещая миру свою победную песнь.

Утром я нашла коршуна мёртвым. Он разбился, ударившись о край ванной. Наверное, хотел подняться слишком высоко и не рассчитал сил. А, может быть, просто слишком ослаб от ран и голода.

Голова у него свесилась вниз, глаза были закрыты плотными кожистыми веками. Хищным крепким клювом он зажал складку ткани, которую мы стелили ему в ванной – цеплялся за жизнь, не желая погибать.
– Ну, куда его теперь? – спросила я у мужа. – В мусорку, что ли?
– Жалко. Закопать надо.

Он сказал мне, что похоронил коршуна на горе. Мы живём на окраине, эта гора (вернее сказать, холм) высится в конце одной из соседних с нами улиц. Там не живут люди, почти совсем нет деревьев, и летом гуляет ветер по заросшему высокими травами полю.