Почём она, копеечка?

«Там за стеной, за стеночкою,
За перегородочкой
Соседушка с соседочкою
Баловались водочкой.
Все жили вровень, скромно так —
Система коридорная:
На тридцать восемь комнаток —
Всего одна уборная.
Здесь на зуб зуб не попадал,
Не грела телогреечка!
Здесь я доподлинно узнал
Почём она – копеечка!»
Владимир Семёнович Высоцкий
«Баллада о детстве»

На тридцать восемь комнаток всего одна уборная

В доме, в котором я подрастал и провёл в итоге почти полвека, имел не комнатки, а комнаты и квартиры.  Квартир было пять. Плюс еще четыре комнаты. И в полуподвале еще четыре квартиры по две комнаты в каждой. Складываем: двадцать две комнаты. Естественно, без умывальников и рукомойников. Туалет один на весь старинный купеческий дом. Одна крошечная каморка за громадной русской печью с одним унитазом и одним умывальником. Второй умывальник располагался прямо под задним окном во двор, сразу на выходе из-за печки.
В доме проживало: Нечаевы – 6, Балтрушевич – 2, Калюжные – 5. Ивановы – 3, Федоровы – 3, Ратушные – 8, Зента-1, Варнавины – 4, Муза Михайловна -1, семья Неизвестных – 4 итого 37 плюс 16 внизу.
Потому у туалета непрерывно стояла очередь.
Она не прекращалась.
Она могла быть подлиннее и покороче.
Но чтобы в туалет около умывальника никто не стоял, такого в моём детстве не случилось.
Так что Владимир Семёнович в этом пункте прекрасно описал обстановочку моего детства.

Одна доска – одна копеечка

На торцовке работала бригада в три человека. Один – мужчина – податчик досок. Две женщины – торцовщицы. Так вот женщинам – торцовщицам платили ровно одну копеечку за две вытянутые на себя доски. Перегнулась через край стола, зацепила очередную доску на себя и вытянула ровно настолько, чтобы весь обзол остался на обаполе. И так — дважды! А мужчине платили копеечку за одну выложенную доску. Потому что вытянуть доску из завала, поднять её в воздух, в воздухе повернуть на нужную сторону (чтобы обзол был сверху!), и аккуратно уложить между зубьев ползущей ленты цепей, это всё-таки на порядок сложнее, чем просто подтянуть доску к себе для отпиливания обапола.
В своём этюде «Гибель четвёртой торцовки» я дал несколько сцен того, как именно добывались копеечки в Соломбальском ЛДК. Не побоюсь повториться!
Крючок — это основной инструмент в нашем танце. Это кусок стали особой формы, тщательно выпиленный из канадской - лучшей в мире - пилы.
Крючок необходим, чтобы именно им поймать доску и резко выдернуть её на себя. Для этого надо аккуратно перегнуться над ползущей прямо на уровне пояса цепью. А цепь состоит из специально выставленных над звеньями шипов. Эти шипы хватают доску, прижимают её к пиле и, проплывая мимо. горделиво уносит лучшую часть доски дальше по столу торцовки, а отпиленный обапол падает под стол, легко брошенный туда изящным движением руки Антонины.
Это подлинный танец! Танец весёлого крючка! Танец с досками! Под музыку ревущей от голода пилы. Она ненасытна! И этот танец на грани жизни и смерти длится все семь с половиной часов. Он захватывает! Он потрясает! Это одиннадцать тысяч высмотренных, проконтролированных, отобранных и точно обработанных досок в смену.
А откуда берутся доски на цепях торцовочного стола? Со стола приёмного их подаю на торцовочный стол я - рабочий на поштучной выдаче досок. Именно поштучной, и именно выдаче. И танец мой другой, но тоже смертельно опасный. Пилы рядом со мной нет. Но рядом со мной колонна. Стальная. И если доска, схваченная шипами цепей немного высунется за стол из-за моей оплошности, меня прижмёт к этому столбу и моментально раздавит мои бедра, с хрустом, безжалостно и навсегда. Я стою в специально выработанной стойке. Одна нога немного вперед. Одна рука - левая - в перчатке в любой момент готова вмешаться, а в основном служит для тонкой балансировки тела в момент основного движения в танце. Во второй руке - стальной длинный крючок, который я держу весьма необычным способом - здесь важна каждая мелочь, иначе кровавый мозоль за полчаса обеспечен! На каждую доску у меня две с половиной - три секунды. На столе приёмном лежит гора досок. Они падают на этот стол сверху, пачками с обрезных станций. Цепями, нажимая на педаль, включающую мощный двигатель, расположенную внизу у стола, пальцами правой ноги, я подтаскиваю очередную гору досок к краю стола. Они лежат переплетённые, внахлёст. Длиной пять-шесть метров. Толщиной два-два с половиной сантиметра, шириной от пятнадцати до двадцати пяти сантиметров. Сырые. Я выбираю очередную - удобную для подачи - доску, и своим крючком поддеваю её за ребро - попадая точным движением точно посередине. Крючок очень острый и легко входит на полтора-два сантиметра в дерево.  Теперь рывок всем телом. Включение мышц идёт почти такое же, как у метателя ядра. Только у метателя ядра оно идет от стопы до кончиков пальцев волной по всему телу, а у меня здесь наоборот - от кончиков пальцев руки, через плечевой пояс, мышцы спины, поясницу и бедра к ахилловым сухожилиям. Я буквально вырываю доску и поднимаю её над столом, вращая поперек, рассматриваю, как положить её обзолом кверху, а затем резко выдираю крючок и прихлопывая сверху кладу её поперек движущихся цепей между шипов и обращаюсь к следующей доске, а только что положенная мной уже ползет в сторону Антонины в бесконечном ряду уже выложенных ранее досок. Со стороны кажется, что податчик досок пританцовывая печёт пирожки. Легко и просто. Мне эта простота давалась жестокими болями, опухшими руками, когда всю ночь или весь день я отсыпался с обёрнутыми в бинты руками, а потом, перехватив их тяжами снова шёл на смену. Цена этого искусства танца с досками необычайно высока. Через год люди, как правило, остаются без рук. В том смысле, что у них становятся хроническими растяжения сухожилий и другие серьёзные травмы. Но мне нравится моя работа. Я чувствую себя мастером своего дела. И я его люблю. О том, что неизбежно придёт, я не хочу думать. Я хочу работать именно здесь. Здесь наша группа танцует уверенно и мощно. Смена. Вторая смена - халтурим на бревнах. Потом одна смена - отсып. И снова торцовка! Восемьдесят децибел, когда не слышно крика, рядом стоящего и орущего в ухо. Не совсем яркий свет. Сквозняк. Страшные, смертельно опасные цепи и пилы! Это - моя стихия! Это - моя поэма жизни! И у нас фантастически красивая группа. Мы в совершенстве владеем этим искусством. Мы сыграны. Мы понимаем друг друга с полуслова и вообще без слов. Мы торцуем одиннадцать тысяч досок в смену. Нам неинтересны подсчеты экономистов. Зарплата у нас стабильная и вполне нас устраивает. Тем более, что еще смен пятнадцать в месяц мы халтурим в других цехах. А иногда просят отстоять вторую смену подряд, если не вышел сменщик.
Мы молоды. Мы сильны!
Это наш цех. Это наша торцовка.
И здесь мы чувствуем себя востребованными и нужными.
Танцуем! И торцуем!


Мой учитель подачи досок - прекрасный маэстро из первого цеха. Его специально пригласили на три смены - обучать меня. Он красиво подаёт доски. Мне нравится его техника. Я рвусь в бой, а он останавливает меня: отдохни! Еще наподаёшься! Но мне стыдно просто стоять рядом. Я ученик. Но я очень хочу уже работать. Наконец он отдает мне крючок и предлагает свое место широким жестом. Я пытаюсь попасть в доску крючком. Он делает это легким движением, а у меня ничего не получается. Но я упорен. С двадцатого раза стягиваю первую доску на стол, за ней ползут еще три, их разворачивает поперёк стола. Таня - сегодня она стоит слева от меня, смеётся. У тебя не получится! Не твоё это, говорит она. Вздыхает? "Господи, и где только такого урода нашли?" Этого я ей не прощу никогда. Потом, через полгода она будет умолять меня встать с ней в бригаду. Но я откажусь. Мягко скажу ей: "Ну зачем же тебе урод на смене? Полно нормальных вокруг!" А пока всё это еще впереди. Вскакиваю на стол, стукаюсь головой о потолок - он низкий - и быстренько поднимаю и разворачиваю доски, возвращаюсь на место подачи. Мой педагог улыбается: "Давай! Давай, Лёха! Уважаю настырность твою!"
Через несколько минут мучений я сдаюсь - давай повторный курс молодого бойца! Он приступает. Все идет споро. Приёмный стол быстро пустеет. Что-то там на рамах случилось, раз доски не падают. Когда там - наверху - всё в порядке, доски падают непрерывно! Досок почти нет. Он передаёт крючок мне: пока досок мало - учись, студент! Я и вправду студент. Студент философского факультета. Об этом здесь никто ничего толком не знает. Я ведь только пришел. Кто я есть. откуда взялся - никому не интересно. И мне это нравится. Жизнь с чистого листа. Я упираюсь. Вечером у меня будут очень сильно болеть мышцы. Но я давно не бегал и забыл это чувство смертельно уставших мышц. Рвусь в бой. Мне уже удалось подцепить пару досок и поднять вверх. Всё-таки легкоатлетическая история полезна. Техника иная, но смысл тот же: упорно тренируй тело и координируй его под поставленную задачу. Я утонул в этом искусстве. Я провалился в него всем, что во мне есть. Через три дня обучения уже никто не смеётся над новичком. Мы уже просто работаем вместе. Еще месяца два я буду набирать форму,  спасая вечерами и ночами опухающие руки. Но всё увереннее мой крючок будет впиваться в ребра досок, всё безошибочнее будет мой глаз отыскивать самую удобную для подачи доску в завале. Всё быстрее и быстрее будет ритм моих движений в этом танце жизни и смерти. И бригада моя постепенно проникнется уверенностью: с Алексеем мы любые завалы одолеем. Конструкторы распределения поставов учитывают составы работающих на торцовках. Чтобы торцовка не держала потоки, самые производительные по доскам поставы дают на торцовки лучших бригад. Поэтому доски падают непрерывно, гроздьями, пучками... Они обрушиваются сверху с грохотом, и мы встречаем их с упорством трёхсот спартанцев. Вперёд, Лакедемоняне! Мы противостоим им с упорством троянцев. И как бы быстро не работали обрезные станции над нами, мы быстрее. Мы уже практически не пропускаем мест в ряду шипов на цепях. В каждый рядок доску, а когда постав на четыре дюйма - мы кладём и по две доски в рядок.
Где-то там - за стенами цеха бесшумно плывут и плывут бревна под воздействием багров толкателей на перегонных бассейнах к окорочным станциям. Над нами рамщики первого ряда мастерски захватывают окоренное бревно и уверенно вгоняют его в ряд ревущих лезвий пил рамы. И бревно превращается в аккуратно опиленный с двух сторон кусок дерева. Он перехватывается рамщиками второго ряда и теперь идет поперечная прогонка бревна. И заготовка разваливается в пучок параллельно распиленных досок.
Распил валится на приемные полозья обрезной станции. и здесь в четыре руки загоняется в это стремительное обрезание кромок доски с обзолом. Обзолистые кромки летят в желоб  на рубительную машину, а обрезанные доски падают на просторное поле транспортирующих цепей, которые волокут доски к щели в конце этого раздолья - и там они проваливаются на мой приемный стол. С грохотом. А от нас обрезанные и отторцованные доски подаются на сортировочную площадку, где десятки людей выдергивают "свой" размер и укладывают в штабеля досок, готовых перекочевать на сушку. Там работают в основном приходящие случайные люди и элтэпэшники и химики. Те и другие - дармовой рабочий материал, зарплаты у них мизерные и заинтересованности великой в этой одуряюще однообразной работе у них нет. На всех уровнях, кроме рамы первого ряда мы все работали. Подхалтурить всегда полезно. Поэтому каждый профессиональный кадровый лесопильщик прекрасно знал всю технологическую цепочку. Каждый, без различения пола, возраста, физических кондиций. Все мы рано или поздно тягали доски в пакеты на сортировочных линиях, толкали бревна в перегонных бассейнах, суетились на окорочных и обрезных станциях, стояли подрамщиками первого и второго рядов. отслеживали щепу за рубительной машиной. Каждый ходил точить свой крючок в заточную, где в основном затачивают пилы для поставов. Все мы в той или иной степени помогали при случае электрикам и механикам. Без этого цех немыслим. Все мы халтурили на укладке пакетов досок на сушку. С течением времени весь гигантский СЛДК превращался в абсолютно изученный пятачок земли. Точнее в группу островков - Архипелаг СЛДК. И в поселке Первых Пятилеток - именуемом в народе Сульфатом - и на развилке дорог на Маймаксу и на Сульфат... Здесь на берегу одного из самых главных судоходных рукавов Северной Двины раскинулись бесконечные штабеля подсыхающих досок, цеха готовящие  обработанный лес к отправке на корабли, которые везут его на экспорт. Однажды именно сюда пришел работать мой товарищ Борис Артемьевич Радевич. Пришел и остался здесь до выхода на пенсию. Но сейчас речь не о том. Речь о гиганте Лесопильной промышленности СССР, самом большом лесопильном комбинате Европы, двадцатичетырёхрамном суперлесопильщике страны. Гордость России. Превосходивший даже ЛДК имени В.И. Ленина, тоже не хилый лесопильный гигант на пути из центра Архангельска на Факторию - фабрику по переработке морских уловов рыбы.
Причастность к великому делу лесопиления окрыляла нас. Мы были рядом с действительно потрясающим и неповторимым.
И когда наша бригада вставала на вахту на своей торцовке, мы точно понимали, частью чего мы являемся, что здесь творим, и за что здесь нам платят зарплаты.
И это было прекрасно!
Вот собственно основное: каждая копеечка даётся колоссальным трудом, зарабатывается выполнением тяжелейших монотонных операций.
А еще можно укладывать доски в штабеля для сушки. За каждую доску платят две копейки. За смену нормально уложить тысячу «концов». Доски сложены в плотный пакет. Укладчик намечает место будущего сушильного штабеля, подкладывает его основу и начинает ряд за рядом перекладывать шестиметровые доски из плотного пакета в штабель размером шесть на шесть метров, кладя один ряд вдоль, а другой - поперёк. Доски укладываются «через одну», то есть доска-пропуск-доска – чтобы в сушилке их хорошо омывал со всех сторон теплый воздух.
Имеется и обратный тип работы, когда просушенные доски складываются в плотные пакеты.
И там, и там укладчик каждую шестиметровую доску должен взять в руки, поднять, правильно развернуть, перенести на несколько метров и аккуратно положить. Вот это и есть две копейки.
Тысяча таких операций и вы заработали за смену двадцать рублей.
И вот я слышу, что в Москве за чашку кофе предлагают заплатить триста пятьдесят рублей!!!
Ребята! Да вы этих денег не заработали!
Я прекрасно осведомлён о том, почём оно кофе, и сколько стоит электроэнергия.
Я вырос в доме, где на один унитаз претендовали жители как минимум двадцати шести комнаток.
Я ходил в школу через весь город пешком при минус тридцать шесть.
Ходил и при минус сорок пять, да нас завернули от школы обратно!
Я очень любил работать и содовщиком на содоворегенерационном котле в ТЭЦ-2 СЦБК, и рабочим на поштучной выдаче досок. Я знаю, почём она копеечка.
И мне стыдно за тех, кто этого не понимает.