Платеро и я. Басня

   С детства, Платеро, я испытывал инстинктивный ужас перед баснями, как и перед церковью, перед жандармерией, перед тореадорами, и перед гусеницами. Бедные животные в силу произнесения всяких глупостей устами баснописцев казались мне такими же постылыми, как и зловонные витрины в кабинете естественной истории. Я говорю, каждое слово, что они произносили, что произносил горячий, песчаный и жёлтый господин, мне представлялось стеклянным глазом, проволокой в крыле, подпоркой фальшивой ветки. Позже, когда я видел в цирках Севильи и Уэльвы дрессированных зверей, басня, что была оставлена, как исписанные листки и призы в забвении заброшенной школы, нахлынула вновь, словно навалившаяся подростковая меланхолия.

   Уже когда я был мужчиной, Платеро,  баснописец Жан де Лафонтен, которого (ты слышал) как я декламировал и повторял, примирил меня с задиристыми зверями; в его стихах мне казался правдивым голос грача, голубя или козы, но всегда оставалась непрочитанной мораль, этот засохший хвост, этот пепел, эта опавшее перо финала.

   Ясное дело, Платеро, ты не осёл ни в вульгарном смысле этого слова, ни согласно определению словаря Испанской Академии. Да, ты таков, каким я тебя знаю и воспринимаю. У тебя свой язык, а не мой, как не присущ мне ни язык розы ни соловья. Так что не бойся, я не буду, как ты мог бы подумать среди моих книг, делать из тебя героя-шарлатана какой-то побасенки, сплетая твою звучную речь с таковой у лисицы или щегла, чтобы после курсивным шрифтом вывести праздную и отстраненную мораль нравоучительного рассказа. Нет, Платеро...