Неприкрытый колючий взгляд

        Жизнь постоянно убеждала его в том, что можно запросто ненавидеть людей, любя их.

         Он и сам,  появляясь на людях, вызывал в них весьма противоречивые эмоции, когда  они сразу же утыкались в его неприкрытый колючий взгляд, а потом он неожиданно начинал шутить,  помня, что всегда любил людей, просто это жизнь каждый раз заставляла вспоминать, что ещё и ненавидит.

      Когда ненавидел, тогда хотел не мешать  другим, чтобы меньше ненавидеть, а больше любить, но так, к сожалению не получалось, люди вечно лезли напролом, даже тогда, когда он пытался укрыться за тем своим колючим взглядом, отвечая колкостями на их навязчивость и больше, желание высказать своё мнение про эту жизнь, про людей в этой жизни и своё отношение ко всему.

           Но у него всегда было своё собственное мнение  и часто сильно отличное от тех, кто окружал его, уже на том этапе, что никогда ни к  кому не лез, а больше хотел не мешать.  И  вот тут его тоже начинали ненавидеть, за его несоглашательскую со всем позицию и ещё сильнее пытались задавить своим мнением, как массой тела с преобладающей весовой категорией.  Он всё равно стоял на своём, ничего не говоря и продолжая не навязывать, постепенно уходя и прячась за тот свой колючий взгляд, меняясь на глазах у людей, только что будучи веселым и приветливым, становился неприступной стеной, потому что понимал, что очень не желает кому-то мешать, мешать своим присутствием там, где настигли, потом там, где родился и вырос,  и вообще,  там где находился, во всех местах и сразу на  этой планете, где не было возможности   укрыться от посторонних глаз, что б не мешать, и что б не ненавидеть.

            Он не был таким с рождения, не был обладателем того колючего взгляда и противоречивых эмоций, но с годами  жизнь заставляла, каждый раз убеждая в обратном, что нельзя только любить, приходится и ненавидеть, даже тогда, когда не  хочешь, иначе, точно будут мешать, потому что на самом деле не он мешал, а ему мешали, те толпы, что пытались крепко схватить за горло и навязать своё, свою идею существования, свою манеру поведения, от чего становилась жутко страшно и очень хотелось стать невидимым, таким большим сгустком энергии, запрятанном в  маленькой  оболочке какой-то субстанции, называемой человеческим телом. А ещё лучше превратиться в человека-невидимку, чтобы никто не мог сказать, что читает твои мысли, которые всегда в корне не верны, для того, чтобы следом заставить согласиться с их жизненной позицией, каждый раз забывая, какое чувство ненависти они вызывают  и неприязни к себе таким поведением. Их уже точно не получалось любить.  А их было много, таких желающих делать только то, что было им приятно, не считаясь с другими. Они, давя своей массой, напоминали такой каток, что беспощадно,  без жалости и какого-либо сомнения, проходился по тебе, как по асфальту, пытаясь укатать бетон  в серую ровную безликую массу, в которой никто  и ты  сам,  не сможешь оставить даже памятного следа в виде отпечатка ноги о себе.

       И им было хорошо от этого, в какой-то своей недоразвитости чувств и ума,  когда их чувства и  понимание  других не повзрослели и не выросли вместе  с   ними,  так и  оставшись  в зародышевым состоянии,  но только не ему и не таким, как он, вечным нигилистам в чьих-то глазах, а на самом деле, просто всегда имеющих своё собственное мнение, но и всегда держащих  его при себе, пряча за тем неприкрытым колючим взглядом, потому что, если бы те,  из серии катка по асфальту, желающих всех поголовно укатать, уделать, забить своим мнением и своим отношением к жизни  узнали бы, что он о них думает, и какого его мнение о таких, которым он не собирался ни с кем  делиться даже в мерах собственной безопасности, от него не оставили бы даже мокрого места. Хотя в то же время, ведь ему хотелось стать невидимым для других, чтобы не мешать и чтобы не ненавидеть и не  презирать, за то, что любит или любил одновременно, а жизнь убеждала в обратном, в том, чего так не хотелось, потому что чувство ненависти порождало в нём самом кучу негативных эмоций и тот колючий взгляд тоже.

         
     Он знал, что страдал предвзятостью, что болен и не  излечимо, болезнью, когда в одном начинается два, тем самым  раздвоением личности, что не зависело от него самого, это жизнь, та жизнь, которая к счастью,  научила его тому, что можно любя, ненавидеть или  наоборот, и что всё это будет,  два в одном, то есть раздвоения не будет, это будешь ты и твой неприкрытый колючий взгляд, за которым всегда будет скрываться,  что-то гораздо большее, к примеру, та любовь, которая только и была изначально, но потом, когда не получилось стать невидимым, а хотелось, когда понял, что негатива будет гораздо больше, он смирился, смирился с  тем, в чём постоянно убеждала его жизнь и люди, которые невозможны без этой жизни, что можно запросто ненавидеть людей, особенно, когда они сами напрашиваются на такое, и любить одновременно, и что это не болезнь, это горькая реальность, как и тот колючий неприкрытый взгляд многих, не только  его одного, на который наталкивались те, что желали укатать,  сделать такую однородную серую массу, лишив тебя не только твоего мнения,  но и  твоей  индивидуальности,  когда из зрячего ты становился слепым и действовал наугад,  не являясь глухим и бесчувственным,  а они при этом, ничего  не замечая и не  понимая, шли  напролом дальше, уже вызывая чувство неприязни к себе, когда не понятно было, что хуже ненависть или неприязнь с презрением, замешанные на любви, или то, во что вот-вот ты должен был превратиться,    в нечто такое,  до селе ещё  не существовавшее, чтобы никому не мешать, став невидимым и полностью застёгнутым на все пуговицы своего повседневного френча, надетого на тебя, как на  человека, ставшего невидимкой от жуткой жизненной безысходности.

8.07.2020 г
Марина Леванте