Отрывок из романа - 3

 Выздоровев и окрепнув, Горыс и Степан с разрешения шехонского вождя отправились в Сожск, а я, после обряда очищения снова оказавшись на попечении Наты, честно говоря, не торопился  покидать речной край.
            Раньше я относился к женщинам, просто как к существам, необходимым для продолжения человеческого рода, как к неизбежности, без которой жизнь воина теряет половину своего смысла:  прежде чем попасть в вальхаллу, надо не только  убивать врага, но и пополнять воинский запас родного племени. Большинство тварей бог создал парами, и человек не попал в число исключений. Удовольствие не было самоцелью во время физической близости – лишения не расслабляют, а закаляют воина, а страсть – источник помутнения и раздвоения рассудка. Часто во время  продолжительных походов по традиции отцов и дедов мы обзаводились наложницами, но жили с ними как с женами  лишь после решающих побед, а затем, отплывая домой, бросали их без сожаления на произвол судьбы. Но, случалось, в глазах некоторых из них при прощании появлялись слезы, а лица кое-кого из варягов искажала прорвавшаяся сквозь самообладание гримаса недоумения.
            Сейчас же с Натой все было по-иному, и страх потерять ее придавал мне нечеловеческие силы, а за минуты близости я готов был отдать полжизни, чтобы вторую половину ее страдать и мучаться, надеясь на новую встречу.
            Когда мы  предавались любви, ее лоно с животной жадностью принимало меня, и наша плоть сливалась в теплый, влажный, благоухающий сочными ароматами спелый плод, попеременно орошаемый то ее, то моими соками, и  каждое последующее семяизвержение, казалось, разорвет его изнутри или, по крайней мере, надолго оттолкнет нас друг от друга. Но пролетала вечность – неземное слияние продолжалось, и только ее стоны становились отрывистее и суше, а  нежные слова слетали с моих губ все реже и реже – и это не было самоистязанием – когда я отрывался от нее – вулкан блаженства не  поглощал наше сознание, а тела  наполнялись  неувядаемым с первой близости торжеством вдохновенных  мышц. Мы могли, не пресыщаясь, отдаваться физической близости несколько дней и ночей подряд. Слова, а не силы покидали нас, понимая свою ненужность и фальшивость. Непроизвольный, чувственный вздох; малейший трепет набухших сосков; порхающий, словно крылья бабочки, но неизменно волнующий поцелуй был нам понятен без слов, и любое желание было взаимным и удовлетворялось естественно и просто. Но не одно плотское вожделение связывало нас воедино. Случалось, наоборот, слова лились  беспрерывно, и картины прошлого, преследующие одного из нас, разверстывались перед другим с пугающей откровенностью, а мечта расцветала радугой, соединяющей души незримым мостом теплых успокаивающих красок.
          Я не забывал о Рюрике и о своем долге, и всецело упивался мгновениям любви, ощущая их зыбкость и бренность.
       – С каждым  встречей я становлюсь все более ненасытней, –  признавалась Ната.
– А я, каждый раз обнимая тебя, боюсь, что эта встреча последняя  – откликался я и, предупреждая вопрошающее «почему», сминал малиновую спелось ее губ терпким поцелуем.
       И хотя наша любовь была совсем не похожа на реальность, мы задавали друг другу неискушенные   вопросы, с дотошностью задаваемые любовными парами в разных странах и в разные времена.
       Ее первым мужчиной стал сын рыбака, Скрижал, живший по соседству с Шатуном и часто заходивший в его землянку, чтобы обменять свежую рыбу на мясо, всегда в достатке заготовленное удачливым охотником.
   «На играх мы постоянно оказывались рядом, – рассказывала она, –  и его крепкие руки не раз скользили по моему телу, оставляя на белом сарафане  пятна от въедливого пота, которые даже пришлый суховей не мог высушить до конца, и темные разводы, словно синяки, лиловели при лунном свете. Он не подпускал ко мне остальных сверстников, и жестоко дрался с ними, отстаивая свое безраздельное право на мое внимание. Частые ссоры, перерастающие в нешуточные столкновения, закалили Стрижала, вскоре он добился уважения и более старших шехонцев, приобретя славу искусного кулачного бойца, способного свалить с ног взрослого мужа. Но по-прежнему его похотливые руки лишь раздражали меня, а неистребимый рыбный запах  не возвращал в  полузабытое детство.
           Настал день, когда венки луговых ромашек, брошенные с наших голов в Согожу, поплыли по течению, цепляясь друг за друга, – и мне  впервые стало ясно, что девичество мое затянулось, но, что я совсем не желаю стать женщиной в объятьях настырного соседа. Я чувствовала, что стоит только намекнуть о прилипчивом рыбаке Шатуну, и, несмотря на всю прыть Скрижала,  он навсегда перестанет преследовать меня. Но Шатун так и остался в неведении, не замечая ни моих спелых налившихся грудей, ни  бессонных ночей, изводящих меня сладострастным томлением.
            Случилось то, что должно было случится. Ночью, в отсутствии Шатуна, в очередной раз исчезнувшего из племени на неопределенное время, пахнуло пугающей прохладой, раздались крадущиеся шаги, и скользкое мужское тело навалилось на меня всей своей тяжестью, обдавая рыбной копотью и остротой огородных специй. Скрижал не снизошел до ласк и поцелуев, мое лоно оставалось сухим и безучастным, и ему пришлось натаскивать его на свой наконечник любви, как узкий сапог на распухшую от беспрестанной ходьбы  ногу. Ни он, ни я не получили в полной мере то, что могли бы получить от воровского соития, но мой оберег – золотая монетка на тонкой цепочке, победным трофеем красовалась теперь на груди Скрижала.
          Шатун, вернувшись, не мог не узнать об этом – когда-то он сам взял у меня монетку – единственное оставшееся мне от полуистлевшей, нешехонской жизни и, исчез, ничего не объясняя, и не предупреждая. А, однажды проснувшись, я наткнулась взглядом на его редкую улыбку: в моем изголовье лежала драгоценная монетка с крохотным отверстием, сквозь которое была продета серебряная цепочка из еле различимых звеньев.
        Теперь же глупый Скрижал, словно специально дразнил Шатуна, выставляя напоказ похищенный амулет, ярко блестевший на  безволосой, мокрой  груди.
          И снова случилось то, что должно было случиться – Скрижал бесследно исчез, оберег обрел свое законное место, а на щеке Шатуна появился свежий шрам от глубокой рваной раны, собственноручно зашитой мною тоненькой звериной жилкой.
       Вождь никак не отреагировал на исчезновение Скрижала, но обо всем догадался, – и стал моим вторым мужчиной. С ним я познала все прелести и таинства любви. Для него же связь со мной походила на процесс обучения, на взаимоотношения наставника и ученика – во время любовных объятий он относился ко мне так же, как к молодым соплеменникам, впервые вместе с ним вышедшим на серьезную охоту, –  больше заботился  о доходчивости самого процесса, чем о получаемом удовольствии. Он пожелал, тем не менее, чтобы я стала его четвертой по счету женой –  и мне пришлось пройти обряд очищения – жить под крылышком вождя представлялось делом хоть и почетным, но скучным».
– Почему твой оберег оказался у Шатуна? – недоуменно воскликнул я, когда Ната закончила свою историю.
– Потом как-нибудь, – откликнулась она, и ее теплые пальцы затрепетали на моей груди, вызывая ответную дрожь желания.
       Но эта тайна так и осталась для меня необъяснимой. Зато наше будущее предстало передо мной как на ладони, когда после нескольких подряд изнуряющих ночей нас сморил обоюдный сон, во время которого вещие видения, воспользовавшись моей беззащитностью, выжали из меня скупые слезы.            
                Сначала я почувствую, что ее ненасытность уступит место самодовольству, а трепетность – привычке, что после двух-трех приливов наслаждения она начнет тяготиться моим присутствием, и ее поцелуи будут не порхающими, а приземленно-весомыми.  Все чаще и чаще, прихватив с собой вытертую безрукавку из толстой кабаньей кожи и горсть соли, тщательно завернутую в узелок чистого платка, Ната будет скрываться в лесной глуши и возвращаться через несколько ночей усталая и неразговорчивая. После добровольных разлук приливы страсти нахлынут на обезвоженное мелководье, но любовь прозвучит лишь смутным отголоском прежних встреч, и мы оба  услышим ее поддельные трели, боясь открыто признать свое поражение. Жалость затопит наши отношения, пока удерживая от полного разрыва и заполняя щемящими воспоминаниями переполненный сосуд, с пугающими трещинами, выделявшимися на безглянцевой поверхности подобно застывшим зигзагам молнии на низковисящем небесном склоне.   
          Что ж, Ната всегда добивалась от мужчин того, что хотела, и покидала их исключительно ради более достойного и значительного любовника. После меня таким мог быть только Рюрик. Действительно, Скрижал лишил ее девственности, вождь научил искусству любви, со мной она испытала себя на предел физических и нравственных сил, а от Рюрика  должна была родить зеленоглазого сына, наследника зарождающего государства.
           Рюрик. Он встретит меня с расплескивающейся радостью как воскресшего из мертвых брата, но сам будет смертельно сражен внешним сходством Наты с погибшей Снегой. От него не ускользнет особенность моих с ней отношений, и он поведет себя с достойной правителя щепетильностью, не пользуясь своими привилегиями и преимуществами. Однако Ната не была бы Натой, если бы непроизвольно не выказала ему явную симпатию, и вырвавшийся на волю огонь надежды начнет пожирать душу и сердце Рюрика, подбираясь к основам благородства и добродетели.
          В присутствии Горыса и Щепы он вызовет меня на поединок, считая его справедливым выходом из щекотливой ситуации.
– Свенельд, пойми, я уверен – только она может родить мне сына, но отнять ее у тебя по праву князя и конунга я не могу – ты единственный, кто остался со мной из нашего рода – пусть все решится на поле брани.
– А Горыс и Щепа присутствуют, чтобы и русичи и варяги не могли усомниться в справедливости поединка, если ты погибнешь от моей руки?
– Ты всегда угадывал мои мысли.
– Я думаю, мы будем драться до полного изнеможения, и когда мечи станут тяжелы для нас, а мышцы рук непослушны – будем рвать друг друга зубами, словно дикие звери, но и тогда не выявим победителя. Ты этого хочешь?
– Нет
– Что ж, один из нас может ненароком наткнуться на меч другого.
– Мне этого не надо.
– Мне тоже, – скажу я, воткну меч в землю и сяду, подпирая его спиной.
Он поступит так же, и разбушевавшееся пламя в его душе  уже не будет пугать меня своей необузданностью. Щепа и Горыс, облегченно вздохнув, скроются, увидев первый результат откровенного  разговора.
– Что ты решил, Свенельд?
– Я бы спросил, кого предпочтет она сама.
– Спросить женщину?!
– Хорошо, спроси меня, кого предпочтет она.
– Я знаю твой ответ.
– Поверь, точно так же ответила бы и Ната.
      Мы будем мирно сидеть на примятой траве лицом к лицу, и рукоятки мечей за головами нагреются на солнце и будут подрагивать под давлением несгорбленных спин, и издалека покажется, что это наши головы беспрестанно кивают в знак согласия. Мы обо все договоримся, и никто, даже Ната не помешает нам не доверять друг другу.
       Она уйдет к нему, и, теперь видя ее, я буду предельно холоден и неразговорчив, и она будет отвечать мне тем же, и даже  воспоминания о Шехонских встречах   померкнут и затеряются в дебрях суеты как дикая ромашка в порослях пахучей конопли. Но как-то я замечу ее доверчиво беседующей с Горысом – брату и сестре будет о чем поделиться, – и жало ревности разворошит остывающую золу моего  пепелища. Я брошусь к ней, а слова застрянут в глотке, и виной тому будет не волнительный спазм – просто сказать мне будет совершенно нечего, и снегопад необременительного равнодушия придет на смену любовному наводненью.
        Теперь и я без унылой тоски о прошлом,  буду ждать от Наты того же, что и Рюрик – рождения зеленоглазого мальчика, наследника, о котором упоминал мне Пелгусий и, которого я видел в своем многообещающем  и до конца неразгаданном сне...