Два художника

Совсем юным студентом МАИ, в самом начале семидесятых, в московском Скатертном переулке у Никитских ворот, я за недорого снимал комнату.
Жильё было узким пеналом с множеством клопов, непрерывно атаковавших с потолка меня и моих гостей - студентов, студенток и наезжавших ко мне земляков.

Хозяина комнаты звали Абой.
-Аба, иди пить чай,
двадцать раз на день кричала его жена Любочка, вертлявая и любопытная до невозможности, основным развлечением которой было подглядывать в мою замочную скважину.

Аба покорно плёлся, хотя кроме чая редко что-то предлагалось.
Пару раз в неделю Любочка жарила мужу картошку на постном масле.
Художник был беден, не от мира сего и питался тем, чем угощали соседи по колоссальной коммуналке.
Зато раз в месяц, получив от меня деньги за съём клоповника, пара возвращалась на десятки лет назад в свою эпоху, отправляясь кутить в ресторан «Прага».

Картина,  неизменно скучавшая на мольберте хозяина,  явно приносила  ему наслаждение.
Приоткрывая холст, он буквально светился, переставая быть блеклым стариком.
Через года полтора рассказал мне, что учился мастерству у Пэна, хорошо знал ещё молодого Шагала.
Однажды и я увидел портрет - человек из тьмы веков смотрел на меня и сквозь меня, как будто знал обо мне всё.
Даже то, о чём я и не подозревал.
Мне стало явно не по себе,  до дрожи.

Хозяин  объяснил -  это Виленский  Гаон.
Дающий благословение.
Не всегда и не всем.
Картина - его единственное дитя,  которое уйдёт в вечность.

Мой пенал когда-то был половиной комнаты,  разделённой теперь фанерной перегородкой вместо стены.
За стеной жила, не поднимаясь с постели, мама другого художника.
Я подружился с ней, хотя меня смущало всё, что было связано с её болезнью.
С трудом представлял, что она и есть та хорошенькая игривая девушка на старых фото.
Мог часами слушать истории ещё о той жизни.

Сына, давно не жившего в коммуналке, но навещавшего маму, звали Юрой.
Тогда я и познакомился с по-настоящему успешным и состоятельным художником.
Мы не были совсем уж накоротке, но с Юрой было интересно - особенно в его огромной мастерской неподалёку от Нового Арбата.

Рассказал о своих работах в московских театрах, показал иллюстрации к безумно популярному в те годы двухсоттомнику мировой литературы.
Дарил контрамарки, учил "за жизнь" - как поддаваясь только интуиции, идти на серьезные и решительные ходы, и мелочам, которые могут оказаться незаметными и полезными рычагами, играя с судьбой.

Уже тогда он знал цену и себе, и кроткому, заброшенному Абе.
Несколько раз просил передать старику конверт с деньгами от некоего неизвестного почитателя.
Аба всплескивал руками, но деньги брал, долго рассуждая сам с собой об их источнике.
Полагаю, блестящий молодой человек просто щадил его самолюбие.

Юра, разумеется, не делился со мной деталями своей частной жизни, но иногда приходилось видеть явно расстроенных молодых женщин, приходивших к его матери.

Через пару лет Юра рассказал, что собирается уехать.
Сделает и подготовит всё для мамы, но больше не может и не будет оставаться.
Хочет, чтобы о нём узнал весь мир.

Ещё через год я уже не жил в этой коммуналке, но иногда заходил навестить тех, к кому привык.

После окончания института уехал из Москвы, но в первой же командировке в столицу меня потянуло в Скатертный.

Никого из прежних обитателей уже не было в живых.

А Юру действительно узнали и признали.
Весь мир…