Ностальгия по настоящему. Сцены из армейской жизни

                Вступление.
    
    Жил я при социализме, простом и развитом, перестройке,  капитализме и, наконец, бесконечном путинизме.
       Пережил пять перлигосов*, шестого похоже не переживу, а вспомнить  в назидание потомкам  особенно и нечего. Наверное, единственная яркая, как тогда пели, страница биографии, срочная армейская служба.
     Распад семидесятилетней империи, оттепельные ожидания чуда, средневековая заграничная атмосфера Эстонии, романтика авиации, оптимизм молодости - вот компоненты коктейля моих армейских будней.
     Тут хотелось бы отметить, что в отличие от писателей-бытовиков, типа того же Довлатова (боже упаси, я не ровняю себя с этим титаном слова восмидесятых, хотя он тоже начинал с армейской прозы), так вот, они описывая реальность, добавляют много отсебятины, а все нижеизложенное: время и место действия, герои и события  - подлинная правда.
     И гравюры, иллюстрируещие текст аутентичны, создавались с натуры и были по достоинству оценены начальником политотдела, начальником клуба, и замполитом полка.
     После армии в разгар перестройки на выставкоме всесоюзной молодёжной выставки, они (гравюры,конечно, а не замполиты) тоже всем понравились, но оказались непроходимы по причине излишней правдивости.

*Перлигос (первое лицо государства) - термин Владимира Войновича.
               
               
                "Нормальные  герои всегда идут в обход"
      
    "За окном шёл снег и рота солдат"-  отличное начало для армейских мемуаров, жалко придумал не я.
 Попробую, что-нибудь не менее эффектное. 
 "Вы хотите служить в Тарту?"- голосом комиссара военкомата вопрошала судьба.
  Выстрел телефонного  звонка внезапно разорвал вечернюю дремоту и я, ещё не очень ясно осознавая действительность, чётко по- военному отчеканил: "Конечно..."
    Новоиспечённый выпускник Мухи*, я был потенциально ценным бойцом идеологического фронта в любом части Советской армии и ощущал себя принцессой на выданье , отбивающейся от настырных ленинградских женихов.   
А тут Прибалтика, Тарту, он же древний Юрьев, он же Дерпт, город с тысячелетней историей, старейший университет, тартуская школа семиотики, Юрий Лотман...
 Я хотел туда!
 Правда, это я сейчас погуглил, а тогда в восемьдесят четвёртом просто не хотел служить в Питере.
      "Вам следует прибыть 13 ноября в час ночи к Выборскому райвоенкомату" - чеканил комиссар.
Тринадцатого? В час ночи?! Булгаковщина какая-то. Но это оказался Кафка!
   
    Жил от военкомата  я далеко.
Метро ночью не работает, на такси советские люди не ездят (особенно в армию).
    Я решил заночевать у своего школьного друга Мусика*, которого не видел лет восемь, жившего рядом с армейским порталом.
    Мусик с детства любил зверюшек, весь его дом кишел рыбками, тритонами, хомяками, морскими свинками, но больше всего он любил ужа.
    "Портвейн будешь?"-  просипел Мусик, открывая дверь.
Он был сонен, небрит и вообще сильно заматерел.
    Зверюшек не было видно, только на лежащем на полу матрасе, под одеялом,  что-то темнело.
"А...жена", - небрежно махнул рукой Мусик.
      
     Темень  военкоматского двора нарушалась кинжальным светом фар нескольких автобусов и россыпью сигаретных огоньков.
Бурчание двигателей и гомон голосов завершали зловещую атмосферу портала в ад.
"Фамилия? Тебе туда, вот капитан Карабанов, поедешь с ним".
Питомцев капитана набралось пол автобуса.
Трое суток дороги помчались под девизом: "Нормальные герои всегда идут в обход!"
    Автобус - вокзал, поезд - Рига, потом Белая церковь - ночёвка в какой-то гнусной казарме, автобус - Киев, поезд- Таллин и,наконец, автобусом в Тарту.
Видимо следы заметали, чтоб шпионов запутать.
    Трое суток пьянки, обжорства сначала и голодовки в конце.
Как малое дитя держался я за шинель капитана Карабанова , торговавшего питерским призывниками, как опытный сутенер шлюхами.
Под его надежной защитой, я благополучно прибыл в в/ч 01 567.

* ЛВХПУ им В.И.Мухиной ныне- Санкт-Петербургская художественная Академия им .А.Л.Щтиглица
* Слава Муромцев, кличка - Мусик, знаком со 2 класса.

               
                Кошмар
    
    Воспоминания карантина, первых недель до присяги, напоминают блокадные: холодно, голодно.
Всплывают картины: заснеженный двор, синие дрожащие солдатики, изображающие зарядку, надсадно орущий старшина, обилие восточных лиц, бесцельные голодные болтания по казарме.
      Или ночь, вонь, храп, скрип, пар изо рта, я судорожно пытаясь согреться, наваливаю на себя матрац с пустой кровати и только таким биг-маком засыпаю.
Незабываемы кирзачи, с комфортом испанского сапога, головоломка намотки портянок, давящая теснота деревянного ремня.
     Годы после армии я просыпался от кошмара: идёшь по гарнизону и с ужасом чувствуешь - на тебе ни ремня, ни шапки, а навстречу патруль...

               
                Родина - мать
   
    Наконец - луч света темном царстве.
Утром слоняюсь по замершему двору, зябко, от голода сводит живот.
Подваливает незнакомый капитан.
Судорожно хватаюсь за шапку, имитируя отдание чести.
"Эй художник, есть работа. Жрать хочешь? Пошли, я с прапором договорился."
Оказалось, этот ушлый замполит транспортников*, прознав о свежеприбывших специалистах, арендовал меня и ещё одного солдатика на пару недель для создания монументального полотна  "Героиня твою-мать Родина"(цитата) на плац.
       Второй солдатик, худой в нахлобученной до ушей гигантской шапке и в вечно сползающих на нос очёчках, был Андрей Ильяшенко, будущий  архитектор, третьекурсник ЛИСИ, как и я, по спецнабору доставленный из Питера.
С ним, спина к спине, как Робинзон Крузо с Пятницей, я буду стойко отбиваться от всех армейских бед и напастей.

        Пол мрачного полуподвального помещения целиком занимал огромный щит, в углу блестели десяток банок нитрокраски и малярные кисти.
Изо рта валил пар, уши и руки мёрзли, нитрокраска одурманивала, вдохновение не приходило, но еда из лётной столовой была божественна!
Монументалист я был хреновый, Ильяшенко тоже не Микеланджело, но мы очень старались.
      Похожая на жуткую, кривобокую ведьму, повешенная высоко на офицерском плацу, наша Мать-Родина изрядно преобразила военный городок.
И это экспрессионистическое позорище я лицезрел до самого дембеля...

* Полк транспортной авиации, летевший на  ил- 86, базировался в нашем городке.
 
               
                Жизнь налаживается
      
    Россыпь одно-трёхэтажных  каменных довоенных домиков девчачего розового цвета,с несколькими вставными зубами хрущевских пятиэтажек, утопала в снегу.
      Забравшийся вместе с губой и особым отделом в самый дальний угол военного городка, полковой клуб за несколько месяцев стал роднее родного дома.
Небольшой неказистый каменный барак, как матрёшка, вмещал казарму музвзвода, кинозал и наши владения: мастерскую, фотолабораторию, кабинет начальника, кочегарку.
  Гулким выстрелом захлопнулась массивная клубная дверь.
Щурясь от ласкового апрельского солнца и слепящей снежной белизны, я  канотоходцем балансирую по узкой глубокой тропинке к главной улице.
      Чувствуя себя матерым воякой, в застиранном до белёсости   х/б, аккуратной маленькой шапке на затылке, в удобно разношенных сапогах, свисающем ремне, без шинели (её сразу коммуниздили в столовый), ловко выскочив из-за дерева, пристраиваюсь в хвост солдатской колонны, хрипящей что-то гадкое про пуговицы.
Мимо сцилы и харибды хмурого патруля, наконец, проникают в столовую.
     Так, наших ещё нет.
 Брезгливо отпив из половника суп (фу, гадость), ткнув пальцем в цемент слипшихся макарон (вообще не съедобно), выковыриваю куски говядины без жира, хрустя свежим хлебом и запивая мутным водянистым киселем, наедаюсь и быстро, до прихода взвода сваливаю в клуб.
Здесь трапеза продолжается кастрюлей манной каши со сгущёнкой, и кофем с местным шоколадным печеньем.
    Мелкие радости: вкусная еда, интересная книга, рюмка водки, забойная музыка - глоток свежего воздуха в армейском удушье.
     Окончательно насытившись, блаженно разваливалившись в кресле дремлю - тихий час.
     Есть прелести и в армейской службе...
               
               
                Взбитые сливки
      
    А в это время мой комрад Ильяшенко, спустившись по живописной улочке, с похожими на старушек у подъезда кривобокими деревянными домишками, перейдя футуристический мост через реку с непроизносимым именем  Эмайыга, вышел на старинную центральную площадь с игрушечный ратушей, которой не хватало только свадебного кортежа с Андреем Мироновым, поющим:"Женюсь, женюсь..."
 Первая остановка-магазин "Радиоэлектроника".
Налюбовавшись несметными богатствами: «Арктур 006, Радиотехника 001, Орбита 005, Бриг, Корвет, а какие колонки!
Вернусь, обязательно все куплю" - двинулся дальше, направо  по основной средневековой торговой улице.
Потасовал грампластинки, полистал альбомы по искусству, потолкался в "Спорттоварах" и, наконец, добрался до почты.
    А я ещё люблю заходить в городскую баню, с огромной парилкой и великанской лестницей лежаков, утопающих в пару, в уютный арт-музей, с достойной коллекцией картин и шокирующе-свободными, до жути радикальными выставками местных творцов.
При этом, следовало опасаться патруля: "У вас чёткий маршрут, шаг влево, шаг вправо-растрел".
Особенно выходя из виноводочного, с Vana Tallinn-ом  между писем, газет и секретной документацией.
К счастью, пиво, вино, наливки, настойки до 16 градусов стояли в булочных и свободно, несмотря на запрет, продавались солдатам.
По-видимому, так аборигены, ослабляя нашу боеготовность, боролись за свою независимость.
    Ну и самое долгожданное - студенческая столовка: загорелый хрустящий щницель с нежнейшим пюре, свежайший огуречный салатик под сметанным одеялом, румяная запеканка с искорками моркови, и на десерт - волшебные божественные вкуснейшие взбитые сливки!
       Ни до, ни после, я больше таких не едал...

               
                Отцы-командиры
   
    Пухлый портфель крокодиловой кожи пролетел пол- комнаты и столкнулся с животом майора Кокшарова.
Тот ойкнул, согнувшись, и потащил портфель хозяину - замполиту дивизии* полковнику Миронову, маленькому, квадратному, как Губка Боб, в огромной, нахлобученной по самые уши, папахе.
    Именно по его масштабному плану монументальной пропаганды, мы, специально доставленные из Ленинграда, должны были украсить военгородок огромными агитационными щитами.
     "Не потерплю!" - мат-перемат.
"Почему художники шляются по нарядам, а не творят?!" -  мат-перемат.
"Бардак!" -  орал, брызгая слюной, и топая ногами Миронов.
Будто на растреле политработники полка молчаливо смотрели в пол.
Мы с Ильяшенко ухмылялись у двери.
Быстро поняв, что много начальников - благо, манипулируя, стравливая и выполняя только удобные приказы, мы жили припеваючи.
    А начальников и правда было многовато.
Это и командир полка, с говорящией, прямо как в пьесах Островского, фамилией Переломов: грубый вечно матерящийся дуболом, летающий* хуже всех.
    Полная его противоположность - замполит полка подполковник Орлов, вежливый, интеллигентный (для военного), летающий соответственно фамилии.
    Нелетающего мелкого, суетливого пропагандиста майора Кокшарова, прозваного Кошмаровым, следовало опасаться особо.
Был ещё какой-то мутный капитан ; комсорг полка.
     Но главный наш отец-командир - начальник клуба капитан Королюк Иван Мефодич, или короче Мефодич*, настоящий король клуба, приговаривающий: "Все можно достать, все можно списать, вопрос только в количестве спирта."
     Метод успешно работал.
Неисчеслимы были клубные богатства: профессиональные киноустановки, куча колонок, усилителей, микрофонов, телевизоров, магнитофонов, похожие на броневики военные радиоприёмники, гнусавившие вражими голосами, всякая прочая мелочь и во главе этой технократической стаи - невиданное чудо-видеомагнитафон, делящий кабинет с начальником.               

* Наш авиаполк, ордена Александра Невского, стратегических бомбардировщиков, входил в Тернопольскую дивизию, которой командовал последний генерал-майор авиации и первый президент Чечни - Джохар Дудаев.
За время моей службы, полк неоднократно бомбил Афганистан.
 * Полк летал на стратегических бомбардировщиках ту-16 (экипаж 6 чел., 9тонн бомб, 3 ракеты, боеголовки обычные или ядерные).
Про него говорили: "Взлет опасен, посадка смертельна".
* В честь Королюка  Мефодием был назван наш главный семейный кот, проживший восемнадцать лет.
               
               
                "Наша служба и опасна, и трудна..."
   
    "Встали поближе, улыбаемся, снимаю"- с бендеровской ухмылкой, прищуриваясь, Королюк, очень профессионально наводя на резкость, крутит объектив и щёлкает затвором.

Мы, сразу закосившие от фотосъемки всяких полковых сборищ и парадов ("только кисточками могём"), корчимся от смеха, зная что фотик опять не заряжен.
А позже, Королюк замполиту: "Ну снова не вышло , товарищ подполковник, да насрать на эти фотогазеты..."

      Работали мы так: весь день слонялись, валяли дурака, гоняли чаи, читали, дремали, болтали. А вечером: "Товарищ капитан, звоните дежурному, срочная ночная работа, приказ Миронова!
      Казармы избегали: атмосфера мрачная, нездоровая, дебильные дембеля лезут с альбомами. Прикидывались дурачками: "Только буковки умеем и те на лозунгах."

       Летом в полку проверка, приказ: срочно обеспечить радиотрансляцию из клуба в казарму.
"Во пидарасы, это-ж почти километр, откуда кабель?" - возмущается Мефодич.
"Серега, не в службу а в дружбу, с Андрюхой хватаете лестницу и коммуниздите любую линию."  "А вы, товарищ капитан, на стреме, вместе на губе веселее."
      И вот, вместо кофейка и философских бесед в клубе, мы мартышками на шаткой скрипучей лестнице ползем от столба к столбу, остервенело срывая бесконечный провод.
    "Б-яь! Б-яь! Б-яь! Связь! Связь! Связь! - разворошенным  ульем загудел лагерь военных сборов, забегали придурки-партизаны в кедах.
Зайцем, с мотком проводом на плече, Королюк сиганул в клуб, мы. волоча лестницу, следом.
     День спустя Королюк с политотделовцами, шумно обмывает благодарность комиссии, а настоящие герои (то есть мы) устало поправляются кофем на коньячке...
   
 
                Что наша жизнь-игра!               
   
    Божественный Вивальди парил в казарме музвзода.
Миша - выпускник консерватории, готовившийся к конкурсу Чайковского, перетрудившийся, психанувший и загремевший в армию, вдохновенно водил смычком, обнимая босыми ногами антикварную виолончель. 
    Флейтист Рома в застиранном мятом х/б, артистично, в такт музыке, пританцовывает.
 Мы с Ильяшенко, развалясь в креслах, блаженно балдеем.
Мелодии флейты и виолончели, сливаясь в любовном экстазе, взмывают и падают.
      Грезятся напудренные дамы и галантные кавалеры, веера и мушки, балы и феерверки.
Остальные музвзодовцы, ржа и матерясь, играют в очко на деньги.
       Скрипнула дверная пружина, карты прикрылись одеялом. 
Заглядывает молодцеватый, дьявольски энергичный начальник музвзвода капитан Карабанов, мой проводник в армию, ловец артистических душь, сотворивший в полку духовой оркестр, залихвацки играющий на парадах и похоронах, а так же рок-поп группу, зажигающую за деньги на городских свадьбах.
      "А, репетируете, молодцы, я думал опять пьёте. В самоволку ночью не шляться. Завтра с утра играем построение, вечером свадьба".
 Карабанов исчезает.
    Игра флейты, виолончели и в карты продолжается...
 
      
                Хроники Ильяшенко               
 
    В блаженной сытой послеобеденной истоме дремлю в клубе.
Пулей, выпучив глаза и громко матерясь, влетает Ильяшенко.
"Твою-ж мать, я их кокнул, это полный песец."
Оказалось споткнувшись, он звезданул об асфальт портфель с секретными документами, почтой и тремя бутылками пива.
     Документы мы кое как высушили, письма, газеты, журналы ; выбросили, а от портфеля до дембеля разило, как от старого алкоголика...

     В другой раз: идёт Андрюха на почту ; навстречу пропагандист Кокшаров (плохая примета): "Ты то мне и нужен, кидай портфель, получай в караулке калаш, едешь на похороны ; стрелять."
У Ильяшенко свои дела в городе: "Не-а товарищ майор я на почту - служба."
     Заспорили...
"Да вы охерели, товарищ солдат, как разговариваете с пропагандиста полка!"
"Идите в жопу,товарищ майор!"
Кокшаров взбеленился, проявил свою кошмарную сущность и засадил Андрюху на губу.
     От клуба до губы ; метров сто, но это уже совсем другая, фашиско-гулаговская, параллельная реальность.
Попасть туда можно, выйти нельзя.
Пришлось надавить на Королюка, попугать Кокшарова, настучать  замполиту дивизии в результате сложной дипломатической игры и пятидесяти метров металлического уголка, изможденный бледный трясущийся Ильяшенко вернулся домой в клуб.

               
                Звездопад
    
     "Серёга, долбани с нами", - бухой Королюк сует мне стакан водки, плеская на пол.
Еженедельная офицерская пьянка в полном разгаре.
   Тут и "кошмарный" раскрасневшийся пропагандист Кокшаров, и недобро ухмыляющийся мутный комсорг, и,главное - замполит.
"Не, товарищ капитан, на службе не пьём", - хором отвечаем мы с Ильяшннко.
     Потягивая кофеёк сильно разбавленный Vana Tallinn-ом (а может и наоборот) мы вполне органично вливаемся в офицерскую компанию.
Наступает вторая стадия: сильно набравшись, и надоев друг другу, господа офицеры хотят нашего интеллигентного общества.
"Любишь Илью Глазунова?"
"А правда, в Мухинском голых баб рисовали?"
"Мы вот летом с женой два часа в Эрмитаже Мону Лизу искали..."
 После ухода замполита и добавки - дебош с рукоприкладством, братание и все по новой.
Домой многие, так и не доползают.
      И, наконец, пятый акт марлезонского балета - очередной офицерский суд чести, страшный горбачевский сухой закон в действии: звёздочки падают, как недавно генсеки, в полгода майор становится старлеем...
               
               
                Тост

    "Придурок Черкашин - наш школьный военрук, устроил сдачу норм по метанию гранаты прямо перед Михайловским замком.
Сам торчит на оледенелых ступенях между Гераклом и Венерой, орёт- командует, а мы внизу - метаем.
     Солнце светит, снег хрустит, пар идёт, мрачная громада замка нависает.
И вот самый мелкий из нас, впрочем, и самый башковитый (особенно по математике) - Казаков Димка, мощным замахом с истошным криком пуляет гранату высоко вверх.
Словно в замедленном времени, описывая широкую дугу, граната летит точно в папаху Черкашина.
Все затаили дыхание, кто-то жалобно вскрикнул.
Ещё одно злодейство сейчас свершится в древнем замке.
Полковник тоже что-то почувствовал, заметавшись, подскользнулся, папаха в одну сторону, он в другую, граната гулко шмякнулась и зайцем поскакала по ступеням.»
     "Промахнулся?!" - все разочарованно выдохнули.
Наша компания, сидящая в мастерской, была куда симпатичнее офицерской.
        Несколько музыкантов: чопорный, прямо прусский аристократ в монокле, Миша-консерватория, вечно пританцовывающий джазист Рома, горе-трубач, но неплохой поэт Славик, криво ухмыляющийся и поблескивающий разбитыми очками, постоянно краснеющий,извиняющийся и попискивающий Антон, Эдик - сержант с объективного контроля со свежими сплетнями о ч/п на полетах ("Угол взлёта не тот, они ему ; мат-перемат",  а Переломов в ответ ; "мат- перемат"), Олежек - тихий, застенчивый недоучившийся студент Омского университета и наш сосед шофёр особист - весёлый голубоглазый  блондин в летней куртке с мурлычащим котёнком за пазухой.
Чинно попиваем чаёк- кофеёк с наливочкой и сластями.
     "Ну что, в магазин?" вваливается Витек, шебутной дедушка с базы*,  коротающий свой досуг в самоволках по студенческом общагам и на губе.
"В магазин"- значит, водка и много.
С расставленных вдоль стен незаконченных плакатов на Витька осуждающе смотрят строгие образцовые войны.
Опечаленный Витек бежит дальше.
       Следующий визитер - обычно бодрый подтянутый Серёга Орбитан, сейчас – мятый, замученный,сонный.
"Прикиньте, был вчера дежурным по казарме, уронил в очко на втором этаже штык-нож, а это как пистолет. Трубу на первом сломали,  нашли, пол ночи в говне копался, еле отмылся.
Все принюхались...
      "Ну, за скорый дембель!" - срывающимся фальцетом прервал затянувшуюся паузу густо покрасневший Антон, не  прослуживший и трёх месяцев.
Громко чокнувшись, все дружно выпили...
 
*Спецальное подразделение обслуживающее аэродром.
 
               
                Тревоги дней наших
   
    Одинокая лампочка, свисающая на голом шнуре с облезлого потолка большой мрачной комнаты, тускло освещала обшарпанную эмалированную ванну с чем-то желтовато-бесформеным, и круг сгорбленных молчаливых фигур, сосредоточено орудующих хищно блестящими тесаками.
Болотом хлюпает бетонный пол, усеянный серыми склизкими обрезками. Зловещую атмосферу сатанинского ритуала, усиливают колыхание теней и эхо, гулко повторяющее любой звук...
 В ночной наряд на картошку, попал я по недоразумению, быстро исправленному портфелем замполита дивизии.
 
    Изредка нам полагался непыльный наряд помощника дежурного по штабу. Посидишь в тепле, почитаешь книжку, послушаешь свежие сплетни, погуляешь с поручением по гарнизону...
Неплохой отдых от клубной суеты.

     Автомат в армии я держал (точнее лежал) лишь раз, в случайном наряде на знамени.
Отсыпаешься в караулке, потом торчишь у аквариума со знаменем и прочей фигней.
Ночь,тишина. Постоял десять минут, присел на ступеньку - автомат к стенке, прилег - автомат под голову.
Проснулся от гулкого топота: по кишке штабного коридора идет смена...
 
  Так же по недоразумению ("Товарищ солдат, почему честь майору не отдаёшь?" "Чего пристали, ну не заметил...") попал на строевые занятия.
    Колонна сонных, вялых, зомбиобразных, монотонно бубнящих дурацкие песни солдатиков битый час мотается туда-сюда. Энергичен только красный потный старлей, хрипло орущий: "Шагом а-арш, налев-во, песню запева-ай!"

    
                С утра слух - ночью тревога.
 
    "Сходи разок, потом сочтемся" - просит Королюк.
Солдат в казарме будит сирена, офицеров - писк приборчика, типа пейджера, и бегом километра три на аэродром по боевым постам.
    Резкий звук телефона:"Тревога!"
Вставать влом, но придется - обещал.
Одетый в зимнюю куртку техника с овчинным воротником, валенки и ватные штаны, вываливаюсь на мороз.
Бездонную темноту ночи нарушает одинокая луна. Балансируя по узкой тропинке, мимо нависающих серебристых сугробов, бреду в сторону аэродрома.
Появляются редкие тени, постепенно сливающиеся в бурный людской поток. Гул и шум приближается: "Так вот ты какой, самый большой в Европе".
     Ярко горит костёр, политый  авиационным керосином. Греясь, все веселятся, травят анекдоты.
Зловеще поблескивают тупорылые, хищные бомбы, долго, одну за одной, ручной лебедкой, загружаемые в брюхо ТУшки.
Ручка крутится  тяжело. Быстро устав, уступаю место.
    Зато огромные сигары ракет вешаются быстро.
Все, отбой!
    С трудом пробираюсь в кабину, втискиваюсь в кресло пилота: куча рычажков, тумблеров, панелей, приборов.
Все старое, обшарпанные, стиль - киберпанк.
    В полудреме, лежа на мерно качающемся крыле, на фоне кровавого восхода любуюсь взлётом огромных, страшно ревущих транспортников ил-86.
    Чертовски красивое  апокалипсическое и незабываемое зрелище!
 
 
                Повелитель стихий
   
    "Будем в пятницу с утра, на все выходные", - голос сестры радостно звенел, прорываясь сквозь щелочки и шорохи телефонных помех.
Ну вот, жили не тужили -  фигак и Юрьев день.
Кабы сестра одна - не так страшно, в клубе как обычно перекантуется, а с родителями...
Это гостиницу искать, увольнительную просить, парадка черт знает где...
    В Тарту родные наезжали чаще, чем в детстве в пионерлагерь, было приятно, но чертовски хлопотно.
    У сестры уже появились армейские ухажёры и воздыхатели, клянчили фотки.
    Оживлялся и прихорашивался даже Миша-удмурт, недавно прибывший третий клубный солдат, рыжий, с впуклым, рябым лицом, страшно тормознутый, бравший с полки любую книгу, хоть учебник  химии за 8 класс (откуда взялся?) и надолго застывал, читая.
    На Мишу мы безуспешно пытались свалить все нетворческие клубные работы.
Почту разносить он с трудом научился, убрать, подать, принести кое как мог, а кочегарил зимой совсем плохо. Да мы и сами не  Викторы Цои: морозным февралем восемьдесят пятого по дурости грохнув отопительную систему, мы героическими челюскинцами неделю выживали в ледяном клубе.  Хотя в сортах угля уже вполне рюхаем.
    Но вот кино...   
    В амбразуру кинобудки доносится рокот солдатского моря, заполняющего зал.
Достав из холодных, блестящих коробок массивные рулоны плёнки медленно, по очереди заряжаю киноустановки, стараясь ничего не перепутать.
Петелька, перфорация на зубчики, опять петелька, кончик на пустую бобину.
По нарастающему гулу понимаю - пора.
Щелчок тумблера, стрекоча закрутились бобины, луч, рассекая темноту, воспламенил экран, зарябили титры.
Солдатское море волнуется в такт фильма.
Десять минут передышки и к амбразуре - высматривать точку. Есть! Включаю второй аппарат. Блин, это ж не та часть!
Но море  спокойно, никто не заметил, пронесло.
    Вдруг неприятный скрежет, хлопок и буря возмущенных голосов - порвалась пленка. Запахло жареным.
Быстро включаю перезаряженный первый, волнение медленно успокаивается...
    Ох это, ранее неведомое, ни с чем не сравнимое, такое сладосное чувство повелителя стихий!

               
                "Нам песня строить и жить помогает"
   
     По-шпионски пригнувшись к динамику мы напряжённо вслушиваемся.
Сквозь шум и треск глушилок  победно звучит разухабистая заставка: "Сева Новгородцев, Лондон, Би-би-си - и манерный хрипловатый баритон: "Привет ребятки, добро пожаловать на наши рок-посевы..." Еще нетерпеливее мы ждали местные передачи Николая Меерда о новинках Питерского рок-клуба.
    "Мое поколение молчит по утрам..", "Я сажаю алюминиевые огурцы на брезентовом поле...", "Мы вместе!", "Небо становится ближе с каждым днём...".
Иная реальность, другая жизнь, воздух свободы.
    Безумными наркоманами с тяжеленными магнитофонами мы таскались по офицерским общагам, переписывая новинки рока.
    Все наши милитаристские творения о бдительности и боеготовности создавались под вражьи напевы Led Zeppelin, Black Sabbath, Pink Floyd, AC/DC и прочих.
 
С треском распахивается заклеенное на зиму окно.
Вдохнув весенний пьянящий воздух, кряхтя ставим огроменную колонку на подоконник.
     Мощный гитарный риф "Дороги в ад" группы AC/DC* оживляет солдат, убирающих территорию.
"Просто жизнь, любовь, свобода в одну сторону билет..." - неистово по-немецки хрипит солист.
    "Вы что, совсем охренели!"-  врывается Королюк.
    "Спокойно, товарищ капитан, Вы же просили музыкальное сопровождение субботника, посмотрите, как солдатики заработали."
    "Рядом же особый отдел, губа, ох, допрыгаетесь!"
    "Я проеду, проеду весь путь до конца, я на шоссе в ад... I'm on the highway to hell, I'm on the highway to hell..." - под забойный музон продолжает бесноваться голос.
    Солдаты за окном побросали носилки, грабли, лопаты и окончательно пустились в пляс...

*AC/DC была запрещена в СССР наряду с другими рок-группы.
               
                Долгая счастливая жизнь
   
    Ильяшенко, умяв три сосиски с макаронами и пивом, окончательно развалился на диване, собираясь вздремнуть. "Хватит жрать и спать, скоро Корольчиха приедет, а у нас ещё конь не валялся!" - взываю к его совести.
    Наш доблестный начальник клуба по пьянке поругался с женой, и та с детьми свалила к родственникам.
И у великого комбината родилась гениальная идея.
Не знаю, что он наплёл в полку, объясняя наше отсутсвие, но мы третий день, живя в его квартире, создаём грандиозную роспись, которая должна помирить его с женой.
     Идилическую патриархальную по мотивам моей старой гравюры, с петрово-водкинской сферической перспективой: в центре ветхая церквушка с покосившимся крестом, сзади по зеленым холмам в бескрайней голубой дали  живописно раскинулись деревушки, поля, стога, а между ними струится дорога. Лепота!
    Жена точно не устоит, падёт на колени, расплачется, раскается и простит Мефодича.
 Обои ободраны, стенка загрунтована, работа кипит.
     А по вечерам Королюк, наливая очередную рюмку, жалуется на тяжёлую жизнь в эпоху перемен, на идиотский сухой закон, на подлых сослуживцев, боится скорой финансовой проверки и приезда жены со спиногрызами, а мы фактически крепостные, которых любой придурок-солдафон
может если не высечь, то отправить в наряд или на губу, подбадриваем, жалеем, сочувствуем, прекрасно понимая, что ничего у него не изменится, а будет только хуже,  нас же после армии ждёт светлое будущее и долгая счастливая жизнь...
               
               
                Титаны Возрождения
   
    Ранней весной, под дембель, простудившись, я оказался в госпитале.
Ветхий деревянный домишка, с шеренгами металлических, двухярусных кроватей внутри, ютился  вдали от клуба, у комендатуры.
    Снег за окнами пестрел конфетти из таблеток - наивная попытка больных солдатиков в нелепых детсадовских пижамах  отсрочить неизбежную казарму.
За несколько дней вынужденного безделья я сильно заскучал, на панцирной сетке отлежал и отсидел все, моментально выздоровел и запросился в клуб, страшно удивив врачей и пациентов.
    Ослабленный болезнью, пошатываясь, неторопливо бреду в по главной улице городка, от одного нашего шедевра к другому.
    Да, натворили мы делов...
Огроменный щит у штаба: манерный, голубоватый лётчик жеманно отдаёт честь зрителям на фоне своры хищно ощетинившихся танков, самолётов,  фаллических ракет и Дворца съездов со Спасской башней.
Другой у казармы - зомби в каске со звездой- восстает из дубового венка с Георгивской лентой с надписью 1941-1945.
Очередной шедевр: мужик в лётной форме, презрительно щурясь, что-то обещает Родине, партии, 27 съезду.
    И сколько еще натворили мы такого говна с борьбой за боеготовность, дисциплину, оборону, решения съезда, пьянство, разгильдяйство, хулиганство,  дедовщину, подвиг, ратный труд...
И конечно незабываем наш первый шедевр - Родина-мать!
Крепились щиты плохо, часто падали, но всегда воскрешались  замполитовскими приказами.
    Зато согревала душу романтическая роспись нашей мастерской: идиллические барашки облачков в небесной синеве, средневековый замок на скале, остроконечные башни, беленые фахверковые стены, красные черепичные крыши, одинокий рыцарь в блестящих доспехах...
    Любовно и долго (пока красили кормились) создавалась роспись летной столовой: огромный бубново-валетовский натюрморт, поднос с фруктами, дымящийся самовар, бублики, баранки, сладости (о чем мечтали - то и рисовали).
    Ну и наша Герника -  гигантская роспись клубного зала.
Взлетающий в космос, к солнцу и звездам штурмовик СУ-25 (он гораздо футуристичнее, чем антикварные ТУ-16) на  фоне огромной радуги (опять скрытая пропаганда ЛГБТ?)
    Долгой дорогой осмысливая сотворенное, понимаю:
"Подобно титанам высокого Возрождения мы оставляем достойное наследие. И теперь со спокойной душой и чистой совестью можно покинуть Тарту".
 

                "Это сладкое слово — свобода!"
   
    Психология начальства - штука тонкая.
"Серега, постарайся,  поднапрягись, сделай к празднику, поедешь в отпуск!"
"Не успеть, да и неохото".
И все равно Новый год я встречал дома, в Питере.
Или: "Старшего сержанта хочешь?"
"Нафиг, да и только после учебки дают".
"Ну тогда ефрейтора?"
"Как Гитлер? Вы что издеваетесь, товарищ майор?!"
    В конце: "Давай дембельский аккорд, сделаешь-сразу поедешь домой!"
"А мне и здесь хорошо".
    Ну и конечно, задним числом вставленный в приказ, я дембельнулся в первую очередь (это-ж престиж политотдела).
    После шумной отвальной с тостами, слезами и Бахом с Вивальди, в гражданке, перемахнув через двухметровый гарнизонный забор, летел я по старинным ночным улицам навстречу долгожданной свободе...
      
     "За сколько и кому продал военный билет?" - месяц спустя на гражданке, по-береевски блестя очками, допрашивал меня красномордый комиссар райвоенкрмата (по-видимому, прощупывал конъюнктуры рынка, спрос и предложение).
 "Вы что, товарищ подполковник, совсем ку-ку, повторяю, я его потерял!" (что, к сожалению, было правдой).   
    Новый билет конечно выдали, но вместо мужественной специальности "механик по самолето-двигателям", я навсегда стал лошарским "художником клубов и библиотек"...

    Через три месяца я вернулся проведать дослуживающего комрада.
Обросший, в новом джинсовом костюме и чешских кроссовках, я гордо вышагивал по центральной улице гарнизона, раскланиваясь и обнимаясь со знакомыми офицерами (какие всё-таки милые, душевные люди).
    Осунувшийся и постаревший Ильяшенко бессильно дремал в кресле.
"Все друзья дембельнулись, Королюка сняли за пьянку, командует идиот Алексеев - старлей с базы. Короче полный песец."
    Поддерживая и подбадривая друга, пожил я в клубе пару дней, потусовался с оставшимися  корешами, ностальгически пошатался по Тарту и отбыл навсегда...

               
                Атлантида
 
    За прошедшие тридцать лет старый Тарту помолодел и похорошел, обзавёлся новым футуристическим торгово-деловым центром, элегантным мостом и широкими променад-набережными.
    Задыхаясь от волнения, с сильно бьющимся сердцем, поднимался я по знакомой улочке с принарядившимися и подкрасившимися старыми домишками и новыми симпатичными особнячками.
    Глянул вперёд и остолбенел: военгородка не было! Не было ни комендатуры, ни штаба, ни казарм, ни полкового музея, ни вставных зубов хрущевок, ни даже наших бессмертных шедевров!!!
    Неряшливый похмельный, покрытый мусорной сыпью, пустырь в щетине сорняков, пожухлых кустов, редких понурых деревьев, грязная в лужной блевотине дорога, бесцельно петляющая в туманную даль и все...
    В шоке присел я на место, бывшее когда-то клубом, обнаруженное по тайным приметам, на землю, обильно политую нашим потом и кровью, и тяжко задумался: "От древнего Египта остались пирамиды, Парфенон с Колизеем за пятнадцать веков тоже неплохо сохранились, а тут местные варвары разрушили всё, не оставили даже камней фундамента!
    Воистину все смерть, прах и тлен...
   
    И теперь только здесь, на этих пожелтевших страницах, хранится память о Великой Военной Атлантиде - в/ч 01567, навсегда погрузившейся в бездонную пучину времени!