Боль свободы. Глава 4 - Обжигающий нрав

Снова этот булькающий звук. Стоит открыть глаза, как тут же взгляд застывает на маленькой капельке воды, застывшей на краю большого листа. Руки тут же поднимают тело выше, чтобы приблизиться к воде, горло пересыхает, но боли совсем не чувствуется, даже нога не беспокоит. Да и думать ни о чем не хочется. Кажется, будто бы весь мир сосредоточился в этой маленькой капельке, готовой сорваться.
Вдруг, капелька медленно, очень медленно отцепляется от края листа, начинает падать, и язык тут же вываливается из открытого рта, несмотря ни на что собираясь поймать каплю. А та внезапно начинает расти, продолжая очень медленно сваливаться вниз.
Капля летит так медленно, что сердце успевает забиться, и его биение отдается в виски, с жадностью язык, высунувшись, продолжает ждать падения летящей капельки, но время будто застыло, одно только сердце не повинуется течению времени и колотится так быстро, словно желает совершить все удары, которые только может произвести за жизнь, в одно это короткое мгновение.
Капля все летит и летит, медленно спускаясь по воздуху к раскрытому рту. Она набухает, растет, увеличивается, становится все больше, но губы отчаянно стараются раскрыться еще шире, чтобы ее поймать. Наконец, капля уже становится размером с целую голову, а едва касается высунутого языка, как внезапно лопается, будто мыльный шарик, хотя только что была плотной, наполненной спасительной влагой, искажая слепящий свет неутомимого солнца.
Брызги падают на лицо. Жаром ударяет свет горячего светила, и лицо вспыхивает в мгновение, начиная гореть. Неукротимое пламя начинает танцевать на губах и языке, обжигает щеки, нос, глаза и лоб, мгновенно выжигает брови, а следом вспыхивают и волосы.
Крик с трудом вырывается из пересохшего горла, но силы внезапно покидают тело, руки перестают держать, сгибаются в локтях, и голова, свалившись, ударяется о твердую землю. Остается только брыкаться и кричать, но это сумасшествие пробуждает ум и заставляет проснуться.
Глаза открываются, и кошмар рассеивается мгновенно, но боль остается. Лицо жжет так сильно, будто оно горит. Во рту сухо, губы обсохли так, что кажется, будто их стягивает. Костер полыхает рядом во всю силу, но стоит отвернуть голову, как тут же прохлада остужает перегревшееся лицо.
Не сразу даже удается заметить, что посветлело, что ночь уже прошла. Хочется на миг провалиться обратно в сон, но затем быстро вспоминается прошедший день, исполненный приговор, неудачная посадка и утонувшая капсула. И эта чертова капелька воды, упавшая тогда с листика. Тут же глаза распахиваются, давая сознанию вместе с взглядом прогуляться по окружающей природе, чтобы понять, какое утро встречает пробудившийся ум.
Глаза видят чуть лучше. Боль в ноге медленно закипает, ноет, но не тревожит так сильно, как вчера, и пока что не хочется к ней возвращаться, пока есть хоть миг покоя, когда можно чуть внимательней осмотреться.
За спиной заросли. Над головой свисают кусты. Пламя костра пляшет на деревяшках в опасной близости от живых растений, успев обжечь края нескольких листов, хотя вчера ночью казалось, что этого расстояния должно хватить. К счастью, пламя не успело перепрыгнуть на сырые от живительных соков растения, а только очернило их края, и хотя бы можно не бояться пожара.
Впрочем, пока мысли оставляют костер. Даже задуматься о том, чтобы подвинуть горящие палки, сейчас не приходится, когда взгляду удается достать до самых холмов, вчера размытым пятном липнущих на горизонте. Впереди, за костром, за границей леса, за лужей черного песка, играючи проглотившего целую межпланетную капсулу, лежит равнина, усыпанная красным песком.
Лес, огражденный невысокими зарослями пышных кустарников, в которых смешиваются разноликие, незнакомые растения, огибает лужу черного песка чуть дальше, поворачивается кромкой и растет по направлению к холмам. А с другой стороны, слева от того места, где пришлось устраивать ночлег, лес уходит в сторону, раскрывая объятия пустыне.
Усыпанная красным песком равнина тянется с левой стороны до самого горизонта, и взгляд не желает гулять по ее безжизненной пустоши. А ум уже снова оживает, стремясь всеми силами напитаться влагой, избавив тело от мучительной жажды, за ночь успевшей иссушить губы и отнять голос.
С одной стороны пустыня, а с другой лес, а значит, поблизости должна быть вода. Непременно должна быть. И мозг готов делать самые отчаянные попытки разгадать тайну ее обнаружения. Он подсказывает мыслями, заставляя их рождаться мгновенной линией рассуждений, что если поблизости есть река, то она течет от холмов, или мимо холмов, и нужно искать ее в той стороне.
Конечно, нет никакой возможности определить, есть ли вообще поблизости река, но ум отказывается сейчас признавать бессилие. Недолго. Ровно до тех пор, пока решительный взгляд не обращается к ноге.
Стопа вывернута и торчит в сторону, когда должна указывать вверх. А нога совсем не болит, отчего становится жутко, ведь она должна болеть. И в то же мгновение чувства отвечают на призыв, и боль пронзает тело насквозь до звона в ушах и биения в висках.
Тело коченеет в судорожном припадке, а руки невольно хватаются за бедро, и все это напоминает мгновение, пережитое вчера. Словно кошмар собирается повторяться изо дня в день снова и снова. Только в этот раз боль уже не настолько сильная, чтобы заставить потерять сознание. А может, уставший терпеть ее ум, просто не желает больше обращать на это надоевшее чувство внимания.
Мысли вдруг убегают в сторону, будто желая отвлечь сознание от ноги. Тут же вспоминается костер, обжигавший только что лицо. И едва взгляд на миг уходит в сторону, тут же становится ясно, что это не фантазии беспокойного сна, обратившегося кошмаром, пламя на самом деле все еще горит, хотя и ночь успела пройти, а ветви будто бы до сих пор не успели исчерпать весь запас своего жара, и это топливо продолжает дальше подпитывать огненный нрав растений этой адской планеты.
Только боль тут же возвращается. Как ни страшно вообразить, что сейчас придется испытать, но нужно действовать быстро. Нельзя оставлять ногу в таком состоянии. Наконец, уже сейчас это может обернуться такими жуткими последствиями, что обычный перелом уже не кажется такой напастью. Теперь думается, что нужно было еще вчера набраться смелости, пересилить усталость, вправить кость и установить шину. Да только это сейчас так кажется, но еще вчера, чтобы там ни взбрело в голову, все бы окончилось так же, ведь сознание просто не могло уже терпеть этих мучений.
Сейчас же уже поздно думать о том, как следовало поступить. Руки обхватывают ладонями ногу у бедра, страшась приблизиться к месту перелома, но уже готовятся схватить ногу и поставить кость на место. Замирает дыхание, сильнее колотится сердце, но потом взгляд отвлекается на сухие деревяшки, лежащие как раз под рукой, и пара веток тут же отправляется в костер.
Возможно, ночь здесь слишком короткая, если ветки продолжают до сих пор гореть. Если сейчас потерять сознание от боли, если костер потухнет и успеет остыть, то в следующий раз, ближе к ночи уже не получится разжечь пламя раньше, чем ум потеряет все силы и бросит тело в холодные, морозные объятия Асумгардской ночи. И следом ладони тут же бросаются к стопе, ухватываются за нее и рывком пытаются вставить кость на место.
Взгляд не желает даже смотреть на происходящее, и глаза тут же прячутся за веками. А уже в следующий миг, когда глаза открываются, из горла раздирающим дыханием вырывается хриплый, скрипящий вой.
Голова лежит на земле. В этот раз все произошло так быстро, что даже не удалось ничего понять, сознание просто улетучилось, бросив тело на землю в то же мгновение, как глаза закрылись за веками.
Теперь же взгляд, едва удается очнуться, сразу пытается взглянуть на ногу. С трудом удается приподнять голову, и тут же выясняется, что вправить кость так и не удалось, она встала ровнее, но все еще торчит, правда, теперь уже в другую сторону.
Лицо скукоживается от детского желания разрыдаться, но с хриплым вздохом это желание тут же пропадает, неспособное облегчить боль. Обожженную вчера левую руку печет, но только сейчас это становится заметно. Солнце успело пробудиться, а вывалившаяся за границу тени рука тут же стала обгорать. Хотя, возможно, это просто кожа, раненная ядом растения, отреагировала на горячие лучи таким бурным чувством.
Приходится опять собирать волю в кулак, осознавая, что больше попросту ничего не остается. Есть всего две тропы, ведущие из этой точки жизни. Одна из них короткая, увенчанная сладостью вечного сна, которая тайком постоянно зовет ум все бросить, но другая, полная боли и страданий, но горящая надеждой воплотить самые невероятные мечты, перевернуть мир с ног на голову, изменить все, – она зовет жить с такой силой, таким буйным голосом, что вынуждает терпеть любую боль, обещая помогать выносить самые невероятные страдания.
Верно. И как только все это могло так легко потеряться в мыслях, когда пришлось думать о том, как выжить? Если не сдаваться, то все еще есть шанс изменить мир, даже отсюда. Там, на родной планете, свобода никогда не была самой собой. Там она была лишь тайным, никому уже незнакомым смыслом, прятавшимся за кучей витиеватых рассуждений, выписанных в бесконечных философских томах проклятой Федерации. Потом еще можно будет придумать, как подать знак, как заставить людей с другой планеты увидеть, узнать, что обреченный на смерть все еще жив, что он все еще борется за жизнь, отстаивая бессмертный идеал настоящего, подлинного знания.
Нужно сделать шину и отправляться за водой. Если не найти воду сегодня же, то завтра уже вряд ли получится даже сдвинуться с места. Только бы придумать, чем закрепить палки на ноге, если перевязать их совсем нечем.
Взгляд начинает повсюду искать хоть что-то отдаленно похожее на веревку. Растения, что красят разросшиеся кустарники буйным разнообразием, в основном слишком маленькие. Да и копаться в них, после случившегося вчера, хочется еще меньше. Даже насладиться их тенью уже не выходит так просто, и на ум напрашиваются мысли, что яд в растениях, если только он просочится через какой-то слом, может обжечь и лицо, а еще хуже, если попадет в глаза, даже в один.
Стоит повредить лишь один глаз, как это уже может стать проблемой, ведущей к гибели. И так организм истощен, и так приходится терпеть боль, которую прежде можно было бы легко назвать нестерпимой, но которая теперь постепенно становится естественной частью мгновений жизни, медленно утекающих в прошлое. Если потерять даже один глаз, то уже нельзя будет так же легко полагаться на зрение, что могло бы и не быть проблемой там, дома, но здесь… здесь еще предстоит встретиться с обитателями этих жутких земель. Здесь еще предстоит дать им бой, и тогда, стоит просчитаться с расстоянием всего на полметра – и ты уже труп.
Приходится все время заглядывать в верх, ища падающие вниз капли. Теперь уже ум поощряет себя за мудрость, за то, что жадный голод не заставил в тот раз схватить ртом падающую сверху каплю. Может, уже во сне это стало ясно уму, и знание просто не успело достигнуть сознания, но теперь это чувство обретает смысл: возможно, ядовитый сок растения обжег бы небо или язык, и кто знает, каким мучением еще могло бы это обернуться.
Снова приходится напрягать память, которая в такой трудный момент любезно сама пробуждается и начинает давать ответы уже тогда, когда еще не успевают нитями из слов возникнуть, сплестись в паутину идей нужные вопросы.
Дерево! Прежде из некоторых деревьев плели веревки, и очень прочные. Конечно, это там, на родной планете, но и здесь это может сработать. Только вот времени придется истратить уйму, но хотя бы дерево искать не придется, и остается надеяться, что содранные при помощи ножа древесные нити получится использовать, чтобы сделать веревку.
К счастью, дерево оказывается очень плотным. Чтобы разжечь костер, тоже пришлось возиться, но там и речи не шло об аккуратности, да и сознание было затуманено, так что как-то получилось даже не обратить внимания на удивительную прочность этих деревьев.
Сейчас это замечается, стоит лишь попробовать содрать кору. Она оказывается настолько прочной, что никак не поддается. Жажда чуть ли ни убивает, пить хочется так сильно, что начинает мерещиться журчание, но стоит бросить деревяшку и прислушаться, как становится ясно – это всего лишь шелест.
Такой слабости еще никогда не приходилось чувствовать. Руки двигаются, но кое-как, их не выходит даже поднять немного выше, словно к рукам примотан груз. Мышцы дрожат от напряжения, стоит лишь чуть усерднее надавить на нож, но в то же время тело такое расслабленное, такое бессильное, что просто уснуть сейчас было бы легко, как никогда, стоит лишь закрыть глаза и опустить голову.
Зато, стоит добраться до иссохшего ствола дерева, сняв плотно налипшую кору, до ствола, который должен бы рассыпаться от сухости, как невероятная прочность древесины открывает свои неожиданные преимущества. От сухой, длинной палки, которую с трудом удалось вырвать из завалов, легко отделяются тонкие, гибкие ниточки сухого дерева.
Сучки и веточки на палке все расположились с двух противоположных сторон, а потому легко удается отрывать длинные нити, стоит лишь отковырнуть их ножом и потянуть. Ни одна из них не разрывается, все легко отделяются от ствола, и всего минут, наверное, за тридцать накапливается достаточно, чтобы можно было сделать тонкую веревочку.
Только бы они оказались достаточно прочными. Когда скапливается достаточно нитей, уставшие руки тут же просто выпускают палку, и она плюхается на землю. От солнца едва удается скрываться в тени, а рядом продолжает гореть костер, и даже в сырой прохладе растений слишком жарко.
Взяв одну из древесных нитей, руки пытаются ее разорвать, чтобы проверить, насколько та крепка, но едва ли удается сделать приличное усилие. Становится вдруг ужасно страшно. От такого простого напряжения истощенное тело будто готовится потерять остаток сил и похолодеть, выпустив с последним выдохом исчезающее тепло жизни.
Сердце продолжает стучать в том же темпе, но как-то иначе. Оно вдруг начинает чувствоваться сильнее, каждый удар ощущается не биением, чувствуется именно само беспокойное сердце: чувствуется, как оно медленно, старательно набухает в груди, пытаясь все еще гнать кровь, но будто слабея.
Это ощущение такое же, как чувство в руках. Кажется, что на сердце будто нацепили оковы и оно не может, пытается, но неспособно биться сильнее. Ладонь тут же с напавшим испугом хватается за грудь, там, где ощущается биение, дыхание учащается, а глаза на миг начинают видеть яснее, но затем туман вновь пытается укрыть взгляд белой пеленой.
Только каким-то чудом удается не свалиться без чувств. Нельзя потерять день, а уже половина его потрачена. Еще немного, и уже ноги не сумеют подняться, уже невозможно будет отыскать воду и спастись. И глаза все же остаются открытыми, не решаясь дать уму возможность исчезнуть за границей снов.
Сделать ведь осталось совсем немного. Плести веревку не так сложно, а нити очень прочные, наверное, поэтому дерево горит так долго. Палки не успели прогореть до сих пор, хотя всю половину дня они горели под жаркими лучами солнца. Теперь хотя бы ясно, почему они так долго прогорают, отчего так легко расплетаются на нити, хотя, даже сейчас не верится, что деревья могут обладать такой невообразимой прочностью.
Впрочем, сердце успокаивается, а работа остается нетрудная. Вернее, даже просто сплести из нитей тоненькую веревочку уже тяжело, из-за того, что ослабевшими пальцами едва получается заплетать веревку в косу.
Правда, когда три тоненькие косички оказываются завершены, и маленьким узелком скрепляется хвост последней, с выдохом, усталость на миг отступает. Затем, сердце опять начинает так же беспокойно стучать. Впереди самое тяжелое. Нужно вправить кость, а затем….
Мысль сбивается, едва стоит об этом подумать. Если вправить кость сейчас, если вдруг сознание опять пропадет, то с жизнью можно проститься. Даже если удастся вытерпеть, то идти куда-то и искать воду уже не останется сил, и придется свалиться на землю и терпеть осознание скорой гибели, пока жажда будет медленно убивать ослабшее тело.
Верно. Уж лучше оставить ногу так. Нужно только закрепить шину, чтобы можно было передвигаться на костыле, чтобы нога не болталась во время ходьбы, заставляя терять сознание от малейшего движения. В идеале, нужно отыскать еще одну палку, чтобы можно было двигаться легче и быстрее, но сначала – шина.
Дальше уже ничего сложного. Только покрепче завязать две ровные, свежие, еще не высохшие палки, найденные вчера в куче веток. Ладони аккуратно прикладывают их к ноге, тут же просыпается боль, но не такая сильная, терпимая, хотя от нее и сжимаются непроизвольно скулы, и чаще бьется сердце.
Теперь лишь перевязать. Из одной из палок даже сочится древесный сок, проливаясь на армейский комбинезон. И тут же сознание успевает это подметить. Если так легко жидкость вытекает из пролежавшей не меньше двух суток палки, как много сока должно бродить ручьем по стволу живого дерева!
Нужно затянуть покрепче сплетенную веревку, а затем расковырять ствол ближайшего дерева. Когда руки стягивают первый шнурок вокруг самодельной шины, становится еще больней, но приходится терпеть. Разве что завязать шнурок никак не получается. Руки слабеют от боли еще сильней, шнурок норовит выскользнуть из ослабших пальцев, а ногу вдруг начинает жечь.
Сок из древесного обломка, вытекший на армейский костюм, начинает прожигать его с медленным шипением и тяжелым, вязким бульканьем. Мгновенно руки выпускают шнурок, палки сваливаются на землю, а на ноге, рядом с переломом, чуть ближе к колену, прямо на коже сок растения медленно выжигает кусок ткани армейского комбинезона, но сделать ничего невозможно, и приходится только смотреть, как древесный сок, проев комбинезон, начинает растворять кожу, обжигая ногу острой болью.
Рот открывается, начиная жадно хватать мелкими глотками воздух. Сок растения оставляет на комбинезоне расплывшуюся дыру, и уже кожа начинает булькать, изменив цвет. Конечно, материал армейского комбинезона, смешавшись с проеденной кислотой кожей, вряд ли вызовет заражение или аллергию, но сейчас об этом даже не хочется задумываться, как и вообще ни о чем. Взгляд не отрывается от раны, пока кожа не перестает булькать на ноге, и не испаряется последняя капля смертельного, ядовитого сока этого чертового, выросшего на адской земле дерева.
Даже выпустить стон не получается. Вместо него рождается противный хрип, а сухое горло тут же начинает драть, но это почти не чувствуется из-за свежей раны на сломанной ноге. Сознание проваливается в беспамятный сон, но, похоже, ненадолго. Едва придя в себя, оно тут же пускает взгляд по округе.
Костер еще горит, и ветки в нем ничуть не изменили положения. Солнце продолжает жечь землю пламенными лучами, и вечер, похоже, наступать еще не торопится. Силы покидают тело, даже чтобы подняться теперь придется напрягаться так, словно делаешь последний в жизни рывок, но больше ничего не остается.
Приходится искать другие ветки для шины, сухие, в которых уже не осталось древесных соков. Даже ругань в голове не звучит, хотя чувства в уме бушуют, как никогда.
Этот ублюдок, палач, эта мразь… он знал. Он говорил про кислоту. Вот, зачем это было. Эта тварь….
Впрочем, ум быстро перестает тратить силы на гнев, ведь уже даже на это, кажется, их не хватит. Безжалостно, бесчувственно руки прижимают к сломанной ноге пару сухих веток, рывком стягивают их при помощи шнурка, а пальцы, едва не выпустив самодельную веревочку, торопятся завязать крепкий узел, пока сознание опять не провалилось в сон.
На этот раз туман застилает на мгновение глаза, но рассеивается прежде, чем вслед за ним приход тьма сонного беспамятства. Кажется, хрипа уже нет, но горло дерет от одного лишь дыхания. Сердце вновь медленно, беспокойно колотится, будто его сжимает что-то, не давая спокойно прогонять кровь, но как только оставшиеся два шнурка крепко затягивают два неровных деревянных обломка на ноге, удается закрыть глаза, минуту передохнуть, и тогда, наконец, становится легче.
Боль, разумеется, не утихает. Впрочем, сейчас уже осознания того, что она не станет еще сильнее, легчает достаточно, чтобы можно было перевести дух. Нужно отыскать воду, придется заняться этим немедленно, но зато потом, напившись, можно будет по-настоящему отдохнуть, вправить перед сном кость, провалиться в сон и пережить еще один проклятый день.
Жаль, поиски воды нельзя отложить. Тело совсем ослабело. Даже можно почувствовать, вернее, понять, насколько затуманивает разум эта неуемная жажда. В глазах туман, движения нечеткие, а мысли, прежде едва ли ни каждое мгновение жизни набивавшиеся в голову шумной оравой, пропадают все до единой.
Чтобы подумать хоть о чем-то, чтобы вызвать к жизни самую простую мысль, нужно так напрягаться, что голова начинает болеть. Хотя, мозг упорно старается этого не делать, и сознание легко поддается этому желанию. Где-то в глубине ума, на подсознательном уровне, все итак понятно. Сейчас голос этого загадочного подсознания становится впервые различим в молчании ума, сейчас можно почувствовать, как внутри где-то засела самая главная мысль, которая изгоняет все другие, не давая им проявляться.
Сейчас нужно достать воду. Это и так ясно. Это очевидно, как ничто другое. Ясно, где ее искать, ясно как. Все же уже было продумано, и незачем вновь напрягать голову. Нужно встать, вот, куда нужно потратить силы. Нужно идти в направлении холмов, двигаясь у кромки леса, не заходить в лес, но и не выбираться на солнце. Нужно отыскать воду – и это единственное, что командует телом, продолжающим истощать запасы сил, но исполняющим приказы тайного кукловода, спрятавшегося в глубинах подсознания, обычно слишком хорошо укрытого от взгляда ума.
Впрочем, даже представить тяжело, что подняться на ноги будет так непросто. Приходится рваться кверху целых полчаса. Целых тридцать минут, если чувства не обманывают, приходится упорно продолжать этот нелегкий путь, изощряясь так, как никогда нельзя было представить.
Не подумать даже, что придется искать опору, чтобы просто оторваться от земли, чтобы затем встать на здоровое колено. Не подумать, что придется руками упираться в палку, вися на ней, утягивать вверх копчик, стараясь выпрямить ногу, терпеть боль, а потом еще с таким трудом выпрямлять спину, ладонями обхватывая самодельный костыль, что это вызывает те же чувства, как когда на одних руках, уставший, карабкаешься по веревке к потолку уже после тяжелой тренировки.
Да и идти не легче. Первые шаги даются с таким трудом, что глаза опять начинает обволакивать туман, сгущаясь и обещая вскоре укрыть глаза белыми облаками, но потом, шагнув раз, другой, третий, становится чуть легче.
Кровь немного разгоняется по телу. Перелом заканчивает ныть, хотя в начале движения жутко болит. А затем, пусть шаг и не становится привычно легким, пусть усталость мгновенно начинает валить с ног, но в мыслях продолжает жить незримо это всепоглощающее желание отыскать воду и скорее напиться.
Даже чувства снова пробуждаются. Глаза рыскают по округе, стараясь глядеть сквозь белый пар слабости, укрывший взгляд. Слух улавливает шелест, ища звуки журчания какого-нибудь маленького ручейка, и стараясь расслышать их издали. Горло дерет от малейшего дыхания, а глотать становится больно от сухости, да и слюна уже перестает накапливаться во рту.
Жарко, ужасно жарко, отчего еще тяжелее переносить на ходу жажду. Передвигаться едва удается, приходится идти очень медленно, а искать второй костыль… эта идея сразу выветривается, стоит начать идти. Если сейчас нагнуться, чтобы взять какую-нибудь палку, можно просто не встать. Нетрудно вспомнить, как тяжело было сделать это в первый раз, у костра.
Остается идти. В тени деревьев, жара солнца почти не достает. Конечно, жарко, душно, но по сравнению с тем ужасом, который расплавляет воздух за границей тени, здесь просто рай.
Вдоль леса полосой растет кустарник, хотя, приходится идти по заваленной сухими ветками земле, ближе к деревьям. А оттуда, со стороны леса, продувает свежая прохлада лесной чащи, манит к себе, но сознание, еще живое, пусть и затихшее и растерявшее голос мыслей, из глубины ума подсказывает, что в лес идти слишком опасно. Ведь, если и есть на этой планете твари, способные переносить такую дневную жару и такой холод ночи, то сейчас они наверняка прячутся там, в глубине древесных стен, укрытые от палящих лучей жестокого солнца.
Быстро начинает казаться, что до спасения просто не выйдет добраться. Нога мгновенно устает, костыль натирает подмышку, а тело продолжает слабеть, когда счастливым звоном раздается на слуху едва уловимая песнь ручья.
Все тут же оживает. Туман с глаз вмиг рассеивается, сердце начинает не просто колотиться, а бешено долбить, словно его подменили на барабан. Даже горло перестает драть от легкого ветерка дыхания, а усталость, хоть и продолжает мешать, но забывается, будто можно не обращать на нее внимания.
Только одна мысль: «Где?!», – и больше ничего. Слух начинает упорно рыскать по округе, желая точнее поймать звук плещущейся воды, узнать, из какой стороны тот доносится, и взгляд, будто хочет помочь, тоже бросается из стороны в сторону, ища признаки воды.
Направление угадать нетрудно. Чуть дальше, но не впереди, где-то в глубине леса, прямо и вправо, где-то там. Усталое тело начинает криво, неуклюже переваливаться с ноги на костыль и обратно, желая скорее донести голову до того места, где журчит вода.
Только вот позади, за спиной, внезапно оказывается уже пара десятков метров, а воды все нет. Мираж? Звук все еще есть, он стал отчетливей и громче. Ведь, это не может быть мираж?
Еще десяток метров, а звук все продолжает увлекать дальше и дальше. Тело слабеет все больше, а сомнения заставляют лицо корчиться, и молчаливые мольбы, обращенные внутрь себя самого, неслышные и только чувствующиеся, упрашивают вселенную, наконец, перестать мучить слух этими звуками.
Еще только метров через двадцать удается аккуратно раздвинуть широкие кусты и взглядом отыскать заветную жидкость. Кристально чистая, прозрачная, манящая одним лишь видом, она течет целой маленькой рекой, пронося мимо глаз целые литры прозрачной жидкости в каждое мгновение.
Сейчас ум даже и не думает хвалить слух за то, что тот сумел отыскать спасение в тишине дневного леса за целые полсотни метров, или даже больше. Да и сейчас в голове утихает даже голос подсознания, едва недавно ставший заметным, но теперь навсегда готовый потеряться снова в шуме мыслей.
Тело само ковыляет к реке, к выложенным мелким камнем берегам. Сейчас взгляд не замечает ничего. Все, чтобы могло привлечь его внимание, необычный цвет камней, странные растения, наконец, густые заросли, где может укрываться от жары какой-нибудь хищник – все сейчас игнорируется так отчаянно, что даже будучи прямо перед глазами остается за гранью внимания.
Губы размыкаются еще прежде, чем к воде удается подойти хотя бы на пару шагов. Рядом с ней, костыль тут же вываливается из рук, едва удается опуститься на здоровое колено. Палка сваливается рядом, а голос возвещает о своем существовании лишь тихим хрипением из жадного рта, готового вгрызаться в воду зубами, лишь бы втянуть ее, как можно больше.
Переломанная нога уже тоже лежит на земле, руки упираются в камни, подобравшись к берегу реки, невольно пробуждается улыбка, когда в течении удается заметить расплывшееся отражение, и остается только получить награду.
Хочется упасть с головой в реку и напиться так, чтобы иссохший без воды живот вздулся от напряжения. Пусть бы даже обе руки теперь сломались в локтях, этого, кажется, даже почувствовать не удастся, лишь бы головой упасть в воду.
Только, вдруг, сознание зачем-то пробуждается. Ведь еще во время полета в голову пришла мысль, и теперь не приходится думать заново, нужно только ее вспомнить, на этой планете может водиться какая угодно дрянь. Изнеженный цивилизацией организм даже на родной планете мог бы не справится без медицинской помощи, схватив каких-нибудь паразитов из лужи. А здесь, на Асумгарде, любая бактерия может оказаться в десятки, в сотни раз опаснее чем те, что встречаются в озерах, морях, реках, океанах и ручьях планеты, служившей домом.
Сердце чуть не останавливается от того, как тяжело, глядя на журчащую воду, терпеть мучившую больше суток жажду. Генетически усовершенствованный организм способен бороться с любыми переломами, выносить такие трудности, какие не смогли бы выдержать даже древние, жившие в ужасающих условиях предки. Даже перелом ноги не так страшен, ведь тело настроено, запрограммировано относительно быстро исправлять такие поломки. Только вот невидимые убийцы, если только пустить их внутрь, могут легко уничтожить тело изнутри, если только иммунитет не имеет возможности с ними справляться.
Дома это было так просто. Ни одна болезнь не могла бы стать угрозой. Если даже и появлялся слабый насморк, то организм легко побеждал недуг, не требуя хотя бы простого отдыха. Единственное, что могло вынудить отправиться в больницу, чтобы полчаса провести в медицинском боте, так это появление нового вируса, нового типа бактерий, к которым иммунитет просто не успел приспособиться. На Асумгарде же вовсе может не найтись таких болезней, с которыми организм уже привык бороться, и самая обычная, самая бессильная из них может оказаться смертельным ядом для инопланетного тела.
Во время полета все это уже было ясно. Мозг думал резво, быстро, легко отыскивая нужные знания и выстраивая логические цепочки. Тогда ум сразу определил, что нужно избежать всякой опасности, нужно отыскать способ вскипятить воду, чтобы убить хоть часть опасных бактерий. Сейчас, правда, нет сил подумать о том, могут ли они выживать в такой горячей среде, ведь это солнце наверняка умеет нагревать воду не хуже, чем кухонная плита.
В любом случае, все это уже было обдуманно, а теперь зачем-то вспомнилось, и сердце в груди аж сдавливает от одной мысли, что нужно терпеть жажду еще дольше, когда горло изнутри все будто покрылось иглами, которые рвут его от одного только дыхания.
И в следующий же миг сознание гонит прочь эти мысли. К черту это. Да еще минута, и уже можно сдохнуть от этой проклятой жажды. Губы, кажется, рассыпаются песком. Верхние слои кожи уже истощились настолько, что отваливаются с губ сами собой. К черту все! Сунуть голову в реку и напиться, и будь что будет!
И едва голова начинает клониться вниз, к реке, как вдруг застывает почти у самой поверхности течения. С клоками прилипшей, сухой грязи, в реку с головы сваливается несколько волосков в тот миг, когда не до конца растаявшее сомнение заставляет остановиться и замереть.
Грязь тут же рассыпается песком и мгновенно исчезает в спокойном течении, а вот упавшие в реку волоски, едва касаются жидкости, бесследно испаряются с ее поверхности, выпустив сразу растаявший, едва заметный клочок пара.
Губы начинают дрожать. Усталые руки с трудом выпрямляются, чтобы не дать голове упасть в реку, а сердце опять начинает колотиться, уже даже такое усилие принимая за почти непосильный труд.
Наконец, едва удается выпрямить спину, дрожащая рука тут же тянется к голове. Закопав пальцы в волосы, легко удается достать едва ли ни целый клок волос, из которого нетрудно скатать плотный, маленький шарик, израненный просветами.
Волосы так легко остаются на пальцах, словно они и так уже сами по себе начали выпадать то ли от жажды, то ли от всех этих жутких мучений и нервов. Только мысли не обращают на это ни капли внимания. Да отвались сейчас с головы ухо, кажется, взгляд бы задержался на нем на миг, а затем продолжил бы таращиться на реку, внимательно наблюдая за тем, как проходит эксперимент.
Комок спутанных волос тут же отправляется в реку. Он падает на неровную, волнистую поверхность, но не уплывает, не уносится вдаль по течению, а вместо этого с шипящим звуком растворяется в мгновение ока, испускает маленькое облачко белого пара и исчезает, забрав с собой надежду на спасение.
От горя впервые в жизни грудь пронзает острой болью. Даже биения сердца не чувствуется. Рот открывается, но не получается вздохнуть, лицо стягивает, веки накрывают глаза против воли ума, да и сам ум постепенно утопает в тягостном осознании самой жуткой утраты, утраты последней надежды, теплившейся в сердце слабой искрой жизни.
Лицо корчится и сжимается, глаза начинает жечь, а сухость в носу и в глотке обращается невыносимой болью, хотя вздохнуть до сих пор не получается. Сейчас из глаз должны ручьем ударить слезы, должны прошибить таким фонтаном, что им придется вытянуть из организма последние капли жидкости. Глаза даже начинают болеть, вопреки желаниям, старательно пытаясь выдавить хоть каплю жидкости… но даже этого не выходит.
Да и нет в уме никаких желаний. Нет никакого ума, нет никакого сознания, есть только эта жгучая боль в глазах, из которых пытаются рваться слезы, но у организма просто не хватает сил, чтобы им позволить. Даже поломанная нога, лежащая неудобно оттого, что приходится стоять на коленях, сейчас не пытается отвлекать болью.
Даже и ругаться не хочется. Кислота. Он кислоту, говорил палач, не выдерживает. Только ее. Кислоту, которая на этой чертовой планете течет реками, окрашивая камни в необычный цвет, которая поднимается из земли в древесных жилах, которая наполняет растения соком. Только ее армейский комбинезон не выдерживает.
Больше ни единой мысли. Все кончено. Точка. Нет здесь никаких лазерных тараканов, их и не нужно. Кто бы ни оказался на этой планете, он не проживет и неделю, потому что раньше умрет от жажды.
И вдруг, в стороне раздается шорох. Если бы только бы к этому моменту все силы не исчерпались, если бы их хватило просто на то, чтобы разрыдаться, то смерть пришла бы уже скоро. Не смог бы тогда слух уловить этот шелест, доносящийся со стороны высокого кустарника за границей леса, да и еще раньше плачь отчаявшегося инопланетянина спугнул бы небольшого жителя Асумгарда, копошащегося по своему обычаю в растениях, бредя давно заученной тропой.
Взгляд снова живет, снова бьется сердце, уже не жалея остатки сил и рискуя ослабеть и встать, но сейчас прогоняя кровь, чтобы живое еще сознание могло понять, что происходит, и отыскать способ выжить, когда его, казалось, злая судьба уже не оставила.
Даже подняться на ногу оказывается легче, чем в прошлый раз. Впереди, за высокими кустарниками, там где должен оканчиваться высокий лес, и где должна начинаться красная пустыня, что-то копошится.
Лес молчит. Жаркие лучи солнца будто рассеивают звуки, и потому легко отличить странное шуршание, слышное из-за кустов. Даже журчания кислотной реки почти не слышно, оно попросту игнорируется слухом, будто его вовсе нет.
Приходится осторожно пробираться через кусты, стараясь не напугать и не привлечь того, кто шуршит по другую сторону заросшей стены растений. И, пожалуй, было бы разумнее скорее уйти, чтобы не нарваться на разъяренное животное, но разум уже вырисовывает в подсознании сотню разных возможностей, которые сулит появление живого существа.
В первую очередь, зовет жажда. Если только это не ветер, если только не обман слуха, если там действительно есть какой-нибудь зверек, и если получится его как-нибудь поймать, то можно напиться крови, хотя бы ее. Пусть даже рискуя заболеть всеми теми болезнями, которые может носить в своем теле инопланетное животное, обитающее здесь, на Асумгарде, на этой адской планете, только бы утолить хоть на час эту жгучую, до боли мучительную жажду.
А заросли, как назло, гуще, чем там, где остался гореть костер. Лишь бы он не погас раньше, чем удастся вернуться. Хотя и об этом сейчас ни единой мысли, весь организм собрал последние силы, даже боль стала утихать, чтобы можно было высунуться из кустов, не напугав животное, и узнать, готовит ли судьба подарок, или же там, за кустами ждет очередной пинок, который уже окончательно растопчет слабое, бьющееся из последних сил, усталое сердце.
Слабые руки не могут осторожно раздвигать пышные листья и стволы растений. Кроме того, приходится осторожничать, боясь обжечься их соком, впитанным из этой адской земли. А потому никак не получается красться тихо, как ни старайся. Руки то и дело цепляются, хлопает какой-нибудь лист, шуршат ветки и стволы, да еже и шаги получаются жутко громкими, ведь приходится с ноги переваливаться на костыль, припрыгивая.
Остается лишь ругаться на себя в мыслях, даже не ругаться, а испытывать чистый гнев, не испорченный словами и мыслями, одно лишь голое чувство ненависти и злобы к слабости, к невозможности владеть ослабшим телом, движения которого давно уже, наверное, спугнули животное, если здесь, на этой чертовой планете может выжить хоть одно живое существо.
Вспоминается неожиданно червяк, выглянувший на миг с листика. Такая маленькая деталь забылась бы мгновенно, встреться этот червячок на родной планете. Сейчас же разум мгновенно схватывает воспоминание за хвост и бросает в цепочку коротких, точных, бьющих выстрелом рассуждений.
Если есть червяк, значит есть и тот, кто его съест. Птица, или насекомые. Если так, должны быть и животные. Впрочем, рассуждения все равно едва проявляются лишь парой зазвучавших в уме слов и только, а в следующий миг рука отодвигает листочек, и взгляду открывается самая неожиданная, самая прекрасная, картина, какую нельзя было пожелать.
Небольшое, толстое, неповоротливое животное с голой кожей, стоящее на трех лапах, при помощи третьей лапы как раз в этот миг нагибает большую чашу продолговатого листа на толстой ножке, а из цветка в широко разинутую, клыкастую пасть животного маленьким ручейком стекает живительный сок.
Рот начинает тут же глотать воздух, глядя на то, как животное пьет сок растения, накопившийся в цветочной чашечке. Зверь обходится с ним неуклюже, но осторожно. Свободно он убирает лапу и отпускает цветок, не став гнуть его ножку еще сильнее, и чашечка, не растратив даже половину соков, выпрямляется обратно, а животное отправляется к следующему цветку.
Кажется, зверь даже не обращает внимания на шорохи. Хотя, он, наверное, просто и не ждет здесь кого-то встретить. В округе нет ни единого зверя, да и этот попался одним только чудом. За то же время на любой дикой планете галактики можно было бы встретить уже десяток существ, шныряющих по округе, а здесь только этот спокойный, неповоротливый зверь.
Он непременно должен был слышать шорохи, но даже не обратил на них внимания. Рука начинает тянуться к закрепленному на поясе ножу, но замирает. Взгляд, кровожадно таращась на спокойное животное, вдруг на миг всего уходит в сторону, как тут же застывает на цветочной чашке.
Горло начинает драть так сильно, будто оно уже пытается от жажды высосать хоть каплю жидкости из воздуха. От разбушевавшегося сердца, пробуждается тяжелое дыхание, которое хрипом сопит в пересохшей глотке, иссушая и так потерявшее всю влагу горло.
Животное, не замечая, что за ним следят, медленно продвигается все дальше от цветка к цветку, выпивает из каждой чашечки меньше половины, чем может вместить продолговатый сосуд растения, а затем идет дальше, роняя на землю капли живительной влаги.
Ум снова начинает бунтовать и даже ругаться. Пугать животное кажется затеей опасной. Мощные клыки, торчащие в пасти зверя, не делают его похожим на обычное травоядное. Да и, может, животное как раз потому не боится шорохов, что не привыкло встречать здесь того, кто способен пробить эту толстую, мощную, голую кожу.
В голове одни ругательства. Лишь бы тварь скорее исчезла, ушла прочь. Опасен зверь или нет, а столкнуться с ним прямо сейчас, в таком ужасном состоянии, значит непременно проиграть. Если только зверь попытается напасть, то даже армейский нож и комбинезон ничем не помогут, ведь сил не хватит даже на то, чтобы как следует замахнуться.
Наконец, зверь отступает достаточно далеко, чтобы можно было решиться выйти. Переваливаясь с костыля на ногу, приходится, чуть ни падая, идти к ближайшему цветку, чтобы скорее напиться. Уже ни мысли не остается о каких-то там бактериях и паразитах. К черту. Лишь бы, наконец, вымочить иссохшее горло живительной влагой.
Да уже и про зверя нет сил думать. К черту эту проклятую тварь, способную выжить на этой адской планете. Да и плевать, если зверь услышит шаги и бросится защищать территорию, лишь бы только напиться прежде, чем он разинет пасть, готовясь вонзить в ослабшее тело свои клыки.
От спешки, костыль вываливается из рук даже раньше, чем удается добраться до цветка. Тут же приходится упасть на руки, они сгибаются в локтях, не удерживая тело на весу, голова падает на землю, поломанная нога в шине тащится за спиной, но боли совершенно никакой нет. Подбородок ударяется о твердую почву, но даже тогда взгляд не перестает липнуть к чашечке цветка, до которой осталось всего полшага.
Подтянув тело еще чуть ближе, рука тут же бросается за цветком, дергает, и стебель цветка неожиданно легко ломается. Белая, продолговатая чаша, напоминающая бутылку, сваливается на землю, разливая по черной почве свои соки. На левой руке, еще не успевшей зажить, горит новый ожег, но взгляд таращится на текущий сок, а затем, не чувствуя боли, обожженная рука немедленно хватается за чашечку, стараясь не касаться надломанного ствола.
Боль от ожога сейчас ни капли не беспокоит. Усевшись, можно обхватить цветочную чашечку обеими руками, не замечая, как между бедер вниз пролетают капли ядовитого сока, падая на землю и лишь по счастью не задевая комбинезон. Дыхание становится еще более несдержанным, биение сердца учащается, но чувства все пропадают, когда руки медленно несут чашечку ко рту.
Еще есть сомнения, но всего миг, как они окончательно тонут в овладевшей умом и чувствами жажде. Только одно еще помнится, что пить нужно осторожно, медленно, и ни за что нельзя торопиться. Потому… да черт его знает, почему. Даже этого нельзя вспомнить. Даже если зверь сейчас рычит где-нибудь прямо перед лицом, то его, наверное, не получится заметить. Только бы выпить этого сока, только бы и он не оказался кислотной отравой.
Последний, отчаянный выдох скользит по высохшей до бесчувственности губе, а следом за этим белые края цветочной чашечки прикасаются к коже, руки поднимают цветок, но жидкость все не течет. Все выше, осторожно, медленно, но с мучительным нетерпением, пытаясь заглянуть в чашу, пытаясь, наконец, ощутить, как влага насытит горло, не находя сил дождаться, когда свалится влажная капелька сока на язык, поднимают ладони цветочную чашку.
Нетерпение тут же вознаграждается хрипящим кашлем. Глоток жидкости, вывалившись из цветка, плотным сгустком валится в рот, обволакивает сухие губы, скользит по высохшему языку в горло, там застревает, но с болью все-таки проваливается в желудок.
Горло начинает драть хриплый кашель. Чашка, с остатками сока, вываливается из рук, падает на землю, но из нее почти не разливается сока, которого внутри осталось едва ли несколько капель. Мучительно и долго терзает обсохшее горло кашель, но затем проходит, не оставив последствий и, наконец, давая спокойно отдышаться.
Сердце все еще бешено колотит. В глазах стоит туман, руки дрожат от слабости и возбуждения, но кашель прекратился, горло успокоилось, и тело снова просит влаги.
Сок растения оказывается почти безвкусным. Почти как вода, но только с какой-то неприятной вязкостью. Хотя, сейчас она уже не кажется неприятной, сейчас опять забывается все, но уже напрочь, сейчас уже ничего не существует, кроме сока растений, который остался в чашечках после визита медлительного зверя.
Тут же руки подхватывают с земли чашечку, едва не позабыв об осторожности. В этот раз ожег в самый нужный момент жгучей болью напоминает о себе, и ладони останавливаются, аккуратно подбирают цветок, осторожно поднимают к губам, а затем трясут, пытаясь достать все капельки до последней.
Забыв про костыль, волоча сломанную ногу прямо по земле, руки гребут по почве, отчаянно стараясь добраться до следующего растения. Тут же здоровая рука выхватывает нож, вторая хватается за стебель, почти не чувствуя боли от свежего химического ожога, а затем, срезав цветок и положив нож на землю, поперхнувшись и снова раскашлявшись, удается наполнить желудок соком цветка и почувствовать, наконец, как утоляется жажда.
Впрочем, жадность продолжает звать к следующему растению. Уже начинают руки снова карабкаться по земле, но боль в ноге просыпается. Вспомнив про нож, приходится его схватить и заработать слабый ожог еще и на правой руке.
- Черт!
Даже голос просыпается, снова начинают возвращаться мысли. Нужно взять костыль и двигаться осторожно, неторопливо, как бы ни хотелось напиться. И нож… нож!
Взгляд тут же падает на лезвие. Сок растения тихо блестит на ноже, отражая лучи, сумевшие попасть за пышную шапку леса из невысоких деревьев.
Сознание будто только проснулось. Точно, ведь там, в лесу, все деревья были совсем другими, не было ни одного растения, а здесь все совсем иначе. Взгляд не смог даже этого заметить, или это ум не смог понять. Кругом растут уже не такие высокие деревья, всего метра по три высотой. Хотя, может и выше, но дальше трех метров ничего не видно за густой шапкой из раскидистых крон.
Внизу же кругом растет куча незнакомых растений. Какие-то травы, лианы, маленькие и большие цветы, странной формы ветви, торчащие из земли. И даже здесь, как и на родной планете, даже эти безумные растения, питающиеся кислотой, остаются, как везде, красочными, невероятно красивыми, привлекающими внимание и такими… зелеными.
Проснувшись на короткое мгновение, эти мысли тут же исчезают в шумном ворохе других, более важных размышлений. Нож приходится вонзать прямо в землю, едва осиливая этот труд, но понимая необходимость стереть с лезвия кислоту. Затем оружие тут же отправляется на пояс.
Теперь приходится возвращаться, ползти обратно к брошенному на земле костылю, стараясь не обращать внимания на проснувшуюся боль в ноге. Впрочем, костыль валяется на земле совсем недалеко, так что, даже осторожничая, до него удается добраться быстро.
Кажется, будто сок растения уже весь впитался в тело, мгновенно разлился свежей кровью по телу, даруя силы и пробуждая чувства. Зверя поблизости нет и, к счастью, даже голос не сумел привлечь интерес какого-нибудь животного.
Впрочем, сейчас все равно мысли еще не могут слишком живо начать переговариваться сами с собой, рассуждая о том, что и как нужно сделать. Пока еще жажда все так же сильна, хочется пить. Желудок начинает урчать, едва в него проникло немного сока, но даже голод пока еще не тревожит болью в животе, и чувства просят лишь одного – пить. Еще.
На костыле легче добраться до следующего растения. Вновь, уже проверенным методом, срезается хрупкий ствол растения, так чтобы ядовитый сок не попал на кожу. Затем, держа нож в руке, другой рукой удается поднять тяжелый от усталости цветок, вылить его содержимое в рот, затем нагнуться, отереть нож о землю и двинуться дальше.
Сок быстро и легко утоляет жажду. Еще пара растений, и живот вздувается, с удовольствием принимая живительную влагу. Дальше стоят еще несколько растений, но лишь на миг появляется мысль о том, чтобы сорвать их и попытаться унести с собой.
Затем ум все-таки начинает двигать мысли живей. Зверь осторожно обошелся с цветами, совсем не так безрассудно, не стал их рвать, не сломал хрупкий стебель, даже не стал пытаться выпить все содержимое цветов, а вместо этого двигался к следующим растениям.
Возможно, этих цветов здесь не так много, и даже животное привыкло их беречь. Конечно, хочется выпить еще, хотя желудок и переполнен, но сознание, пробудившись, начинает подсказывать другие варианты.
Лучше всего передвинуть лагерь ближе. Вернее, костер, который, остается надеяться, все еще не погас. Уже скоро должен наступить вечер, а затем холодная ночь. Завтра уже нужно будет думать не только о воде, но и о пище, и нужно вернуться к костру, пока силы не иссякли. Нужно в последний раз вправить кость, лишь бы вытерпеть хотя бы только до тех пор, когда она встанет на место, чтобы успеть закрепить шину, а затем можно будет потерять сознание, провалиться в сон и набраться сил, чтобы на следующий день продолжить бороться с этой чертовой планетой.
И все же, настроение так поднимается, что на обратном пути едва не проявляется на лице улыбка. Теперь ясно, где искать воду. Только это даже не все, что удалось выяснить. Кроме того, ясно и то, где искать еду. Это толстое животное, этот медлительный зверь, возможно, уже привык ходить одними и теми же тропами. В конце концов, он просто не мог не заметить, как шумела позади него листва, когда пришлось лезть через кустарники. И либо этот зверь глухой, что вряд ли, либо он не боится.
Как бы там ни было, для этого придется сделать хотя бы копье. Опять же, есть нож, с помощью которого сделать это будет нетрудно. Теперь радость победы ждет где-то вблизи, на горизонте следующего дня. Нужно будет искать зверя тут же, в то же самое время, прийти раньше и терпеливо дождаться его появления.
А еще лучше – устроить ловушку! Если бы только собрать кольев и выкопать глубокую яму. Впрочем, если зверь неуклюж, то, возможно, даже обычной ямы хватит, чтобы его обездвижить, а затем животное можно будет заколоть копьем, только бы успеть его завтра же сделать из этих невероятно крепких веток, которые и этим крепким лезвием будет тяжело обточить.
Сукин сын. Лучше бы ты сказал, что нож выдерживает кислоту, чем говорить, что ее не выдерживает комбинезон. Проклятая Федерация. Похоже, единственное, что здесь нужно, на этой адской планете, так это противостоять этой гребаной кислоте, чтоб ее….
Впрочем, все, уже нет повода сердиться. Надо только выжить. Еще есть шанс показать всем этим болванкам Федерации, с выветренными мозгами, что даже это место ни за что не сумеет убить дух свободы. Да и идти недолго, и даже дорогу искать не приходится, хотя в памяти едва ли сохраняется хоть намек на то, что тропа могла запомниться. Если бы только идти пришлось в лес, сейчас трудно было бы даже угадать направление, но стоит выйти за полосу кустарника и идти вдоль него, пока с другой стороны не начинает просвечивать теплой желтизной потрескивающий костер.
Удивительно, но ветки до сих пор горят. Кажется, даже те, что были проглочены огнем в первую очередь, все еще не успели окончательно догореть, развалившись иссохшим пеплом.
Это определенно удача. Несмотря на все происходящее на этой планете, теперь начинает проглядываться путь к спасению. И пока мысли лениво тешат ум радостными чувствами, рука тянется, чтобы достать пару сухих веток у подножия высоких деревьев, и уже чувствуется, как силы понемногу возвращаются.
Взяв осторожно несколько деревянных обломков, предварительно тыкнув их кончиком пальца, легко получается выпрямиться, обожженной рукой опираясь на костыль. А затем, держа ветки, хочется лишь скорее добраться до костра и дождаться завтра. Остается лишь одно неприятное дело, лишь его действительно трудно будет вынести, но зато потом… потом, наконец, медленно станет приближаться час долгожданного триумфа.
Сев у костра, бросив рядом с собой дрова, приходится костылем слегка отодвинуть горящий костер. Обгоревшие ветки в нем переворачиваются, заваливаются на другой бок, рассыпаются пеплом, часть которого остается лежать на обожженной земле, но не гаснут. Тут же рука тянется за свежими бревнами, чтобы закинуть их в костер, и уже сейчас тепло становится от мысли, как его жар будет согревать еще целую ночь, не грозя потухнуть.
Взгляд сразу подмечает что-то маленькое, черное, что шевелится на руке. Ладонь так и не успевает коснуться сухой ветки, как вдруг, сознание целиком сосредотачивается через взгляд на маленьком червяке, виляющим хвостом прямо из-под кожи.
Немедленно подтянув руку, со страхом и отвращением приходится разглядывать мерзкое и одновременно пугающее зрелище. Маленький червь, забравшись под кожу, умудрился незаметно прогрызть в руке свое новое убежище, собираясь поселиться в теплых складках инопланетного мяса.
Еще всего мгновение, и становится ясно, что червяк продолжает углубляться. Медленно раскачивая хвостом из стороны в сторону, он постепенно тонет в коже, умудряясь безболезненно пробиваться все глубже.
Сейчас даже не думается о том, что заставляет не чувствовать боли. Не важно, усталость это, или какие-то вещества, которые выделяет червь, важно лишь успеть вытащить эту дрянь, пока она не исчезла под кожей и не стала медленно убивать тело изнутри, пожирая его и плодясь.
Сердце опять начинает колотиться, снова учащается дыхание, пальцы свободной руки тут же хватают черную гадину за хвост, пытаются вытянуть, но не могут ухватиться. Червяк оказывается жутко скользким, а кроме того, он начинает извиваться активнее и все быстрее лезть под кожу.
Сознание действует мгновенно. Подцепить сволочь тупой стороной лезвия, той частью, где заканчиваются зубцы пилы и идет ровное полотно до самого кончика лезвия. Рука мгновенно выхватывает с пояса нож, палец тут же придавливает червя к ножу с силой, и остается лишь надеяться, что в этот раз он не выскользнет.
Хотя, уже через миг становится ясно, что бояться нечего. Вернее, можно не опасаться, что червя раздавит пальцем. Сволочь оказывается на удивление крепкой, продолжает извиваться, но палец жмет его к ножу сильнее, не позволяя вырваться.
Отпускать нельзя. Если эта тварь попадет в тело – все пропало.
Хотя, лишь теперь становится тяжело, когда приходится вытягивать гада наружу. Сволочь так крепко держится, что становится дико больно. Хочется тут же отпустить червя, но слишком еще силен дух. Столько уже пришлось вытерпеть, этот перелом, который еще доставит хлопот, голод, который еще только обещает проснуться, но уже дает о себе знать, эту дикую жажду, жар этого проклятого солнца. Столько уже пришлось вынести, чтобы призрачный свет надежды замаячил впереди слабым отблеском, и ни за что нельзя позволить какому-то паразиту отнимать его вот так просто, какому-то червяку, толщиной меньше шнурка.
- Ааааа!
Крик рождается сам собой, когда приходится терпеть слабую, но такую неприятную, колющую боль, что кажется, словно червь собрал все нервные окончания и тянет за них, как за нити. Пальцы и рука мгновенно начинают дрожать от напряжения, но хватка ничуть не слабнет. Червь вытягивается тонкой ниткой, кажется, сейчас он разорвется, но затем, медленно, рождая отвратительную боль, он начинает постепенно выбираться наружу.
Как-то раз, давно, еще в детстве, случилось напороться ногой на лезвие упавшего ножа. Зачем-то нога сама тогда дернулось. Помнится даже, как хотелось пнуть столовый нож, чтобы подбросить и словить раньше, чем тот упадет на пол. Этот миг хорошо запомнился, и до сих пор живо всплывает в памяти, будто все случилось только вчера. Тогда, из-за своего же легкомыслия пришлось испытать такую боль, которую очень немногим приходится испытать за целую жизнь.
В тот раз палец ноги сам ударил в лезвие. Ручка ножа уперлась в толстую ножку кухонной тумбы, и лезвие вошло ровно под ноготь почти до самого основания.
Тогда слезы так били из глаз, что невозможно было рассмотреть, что происходит. Согнув ногу в колене и подтянув к себе, пытаясь сквозь слезы глядеть на палец ноги, с трудом можно было заметить, как лезвие медленно, с отвратительной, невыносимой болью выскальзывает из-под ногтя под тяжестью собственного веса.
Какие-то мгновения – и все было кончено. Нож валялся на полу, из ноги текла кровь, мать, прибежавшая на крик, немедленно усадила на стул, начала успокаивать, вызывая врача и… как-то все кончилось. Самыми жуткими были именно первые мгновения, несмотря на их скоротечность, и даже несмотря на то, сколько еще пришлось вытерпеть страданий за следующие пару десятков минут, пока в тело легким уколом не ввели обезболивающее.
Сейчас даже хуже. Эта изворотливая тварь так крепко держится, что кожа на руке начинает подниматься куполом, словно какая-то тряпка, когда червяка начинает вытягивать наружу. Только вместо слез теперь неудержимо рвется наружу крик, да с такой силой, что дерет горло сильнее, чем кашель от глотка жидкости, упавшего в пересохшее горло.
Кажется, еще немного, и кожа на руке порвется, как кусок непрочной ткани, но палец, хоть и дрожа, прижимает червя к ножу и продолжает тащить.
Наконец, червяк с брызгами крови вырывается наружу. Взгляд успевает заметить странные, пульсирующие челюсти на выпирающей голове паразита, но червь мгновенно пытается впиться уже в палец здоровой руки, и приходится его тут же бросить.
Теперь уже совсем не так, как в детстве. От боли не хочется зареветь, хочется закричать еще громче, хочется размозжить проклятой гадине ее отвратительную рожу… если, конечно, можно так назвать подобие челюсти на оконечности простого червяка.
Да сейчас это не важно. Нож мгновенно бросается резать проклятую тварь, но даже лезвие каким-то чудом не может разделить эту сволочь на две половинки. Раздавить! И тут же ручка ножа под звуки самого яростного крика начинает долбить неистово по ненавистному паразиту, желая размесить его в кашу. Только живучая тварь даже и после такого все еще продолжает шевелиться.
Злоба кипит в душе с такой силой, что затмевает даже боль, только начавшую успокаиваться и затихать. Хочется превратить червя в мокрый след, чтобы даже шкурки не осталось целой, чтобы весь он превратился в лужу перемолотой каши, впитался в землю и навсегда исчез, растворившись в песке и грязи. Только червя раздавить никак не удается.
Наконец, лезвие ножа обращается вниз, цепляет паразита и бросает в костер. Можно видеть, как червь тут же начинает извиваться, но даже сгореть быстро не желает и еще долго мучается, постепенно затихая в танце пламени. Лишь когда он окончательно сгорает, получается выдохнуть и хоть немного успокоиться.
Ум не дает покоя. Едва проходит короткий миг, едва со вздохом отступает злоба, как тут же просыпаются мысли. Встревоженным роем они бьются изнутри, пробуждая боль в висках, но отгородиться от назойливых дум не выйдет, не получится, ведь они с самым яростным отчаянием взывают к жажде жизни, а потому тут же завладевают всеми ресурсами ума.
Голод уже пробуждается. Даже живот крутит. Не успела пропасть жажда. Впрочем, голод не так страшен, наверняка, есть в запасе еще пару дней, прежде чем он начнет убивать. Сколько прошло? Уже три… нет, два. Прошедшее остается в голове слабой, растворяющейся туманной дымкой, спутывается и грозит утонуть в беспамятном прошлом.
Приходится отодвинуться от растений. И это плохо. Червяк, должно быть, попал на руку, когда пришлось лезть через заросли. Тогда, свисая с листика, в первый день, это был он, ну, или собрат этой гадины. Сейчас это все равно не имеет значения. Сейчас важно обезопасить себя от таких паразитов, иначе, никакой организм не сможет восстановиться.
Ночью будет холодно, как и в прошлую ночь. Верно. Удивительно, но только сейчас вспоминается, что ночей было всего две, а еще миг назад ум мог легко перепутать количество прожитых здесь дней. Хотя, как бы там ни было, этой ночью будет теплее. Да и солнце уже не жарит. Постепенно опускается вечер, костер не кажется таким горячим, и можно отодвинуть его еще совсем немного, лишь бы не достать до черного песка. Главное, отодвинуться от зарослей, пережить ночь, а уже завтра думать о том, как действовать.
Точно. О чем тут думать? Нужно сделать копье и проткнуть этого толстяка, который, хочется думать, завтра опять появится в том же месте, желая напиться сока. Только бы не оказалось, что сок в растениях копится по несколько дней, и животное придет еще не скоро. Тогда можно даже и не мечтать, что удастся найти какую-нибудь другую добычу, чтобы не умереть с голода.
Голод слишком быстро просыпается. Нужно скорее вправить кость, заново, еще крепче завязать шину и уснуть. Уже в животе сейчас заурчит. От голода даже подташнивает. Только… нет. Стоп. Это не голод.
В животе что-то тихо, почти неслышно булькает, но зато очень чутко ощущается, как в желудке началось какое-то движение. Беспокойный ум сразу же рисует самые отвратительные картины, а мысли начинают упрашивать вселенную, надеясь, что в желудке не завелось еще каких-нибудь отвратительных тварей, которые уже успели настолько осмелеть, что готовы пожирать тело нового хозяина.
Только бы не черви в цветах, только бы не какие-то гадкие, безразличные паразиты. В животе что-то набухает, растет, но чувства возникают очень странные, неприятные, но совсем незнакомые. Вдруг, начинает першить в горле, появляется изжога, а что-то изнутри ползет, карабкается из желудка наверх, пока, наконец, уже не начинает продвигаться в горле, мешая дышать.
Впрочем, организму не нужны подсказки. Тело напрягается, само переваливаясь на бок, искривляясь и желая скорее избавиться от гадости, ползущей из желудка. Начинает тошнить еще сильнее, по горлу все ползет и ползет комок. Наконец, дыхания уже не хватает, не получается вздохнуть, а если и сделать это через силу, то комок из горла тут же провалится в легкие.
К счастью, удается не задохнуться. Изо рта вытекают пару капель жидкости, смешавшись с вязкой слюной, а затем, наружу выползает очень скользкий, вязкий, густой комок мутной, липкой жижи. Он вываливается наружу, свисает, тянется из горла, обожженного желудочными соками, оставляет после себя отвратительный привкус рвоты, а сам вываливается на землю, распластавшись ленивым желе.
Кашель не дает говорить, а легкие одновременно с ним жадно тянут воздух с каждым вздохом, но спустя некоторое время эти мучения заканчиваются. К счастью, организм не истощается, не теряет слишком много жидкости. Выпавший изо рта комок вязкой жижи так и остается валяться на земле, но взгляд не задерживается на нем слишком долго. Вскоре сознание позволяет себе успокоиться, решая, что все это из-за сока растений. Все же, на паразитов это не похоже, на болезнь тем более. Тело быстро начинает приходить в себя, а значит, проблема уже решена, инородное тело, не переваренное желудком, выброшено вон, но остальная жидкость все же осталась внутри, и, кажется, уже не собирается покидать организм тем же способом, каким в него попала.
Это плохая новость. Хотя, могло быть и хуже. Да и еще может быть. Нельзя расслабляться. С каждым мгновением эта планета готовит неприятные сюрпризы. Теперь еще отчетливее кажется, что в любой миг раньше можно было умереть какой-нибудь отвратительной смертью. Стоило поторопиться и опустить голову в реку, как подсказывали желания, и не прошло бы минуты, как кислота разъела череп, мозги бы просто вывалились из него и лежали бы на земле таким же вязким комочком, как эта дрянь из цветов, которую желудок не пожелал даже и пытаться растворить своими соками.
Ничего. Только не злиться. Не давать воли чувствам. Еще немного, и непременно станет легче.
Ободрившись, мысли заставляют сердце клокотать одним лишь осознанием грядущего чувства. Полежав на спине, отдышавшись и успокоившись, тело поднимается рывком, ладони бросаются к ноге и готовятся быстрее развязать шину, но затем дыхание вдруг становится тише, и сердце бьет спокойней.
Прежде нужно сделать еще кое-что. В заросли лесть теперь не хочется, но костылем, пусть и не сразу, удается подцепить небольшую корягу и вытянуть наружу. Жаль, большинство веток лежат гораздо дальше. Чтобы вытянуть какую-то жалкую палочку и еще одно маленькое бревнышко, уходит столько времени, что уже спадает жара и наступают сумерки.
Ветки сразу отправляются в костер, чтобы можно было до утра спокойно греться его теплом среди леденящего холода ночи. А вокруг снова просыпаются звуки. Шелест, вой, крик, шуршание, какой-то дикий рев. Кажется, в прошлый раз слух будто слишком испугался, не желая различить все те ужасные, отвратительные звуки, которые в одно мгновение просыпаются в округе, долетая до слуха со стороны леса.
Сейчас не хочется обращать на них внимания, но приходится. Рука тут же хватается за нож, снимает его с пояса, а зрачки начинают мотаться из стороны в сторону, пытаясь уловить движение раньше, чем из кустов выскочит какая-нибудь тварь и начнет вгрызаться в шею.
Сердце опять колотится. Рука вздрагивает, а дыхание замирает, когда внезапно кусты начинают шевелиться. Резко вздрагивает большой лист, а затем тут же вздрагивает и раскачивается другой, рядом с первым. Ладонь сжимает нож. Левая, обожженная ладонь, несмотря на еще не остывшие ожоги, нащупывает костыль, но взгляд ей не помогает отыскать палку, продолжая дальше следить за движением.
Вдруг, еще несколько листиков вздрагивают, раздаются мерзкие, хриплые, но в то же время звонкие крики. И пугает не то, как отвратительно режут они слух, пугает то, в какой опасной близости эти звуки появились.
Нет, слух в прошлый раз не ленился. Просто ничего подобного ему не удалось расслышать. Этого точно не было в прошлый раз. Если только тогда, когда сознание пропало, но это бы значило, что в прошлый раз неведомый зверь просто не заметил бессознательное тело инопланетянина. Раз все действительно так и было, значит, хоть в чем-то повезло. Нужно теперь сидеть тихо и надеяться, что в этот раз все тоже легко обойдется.
Внезапно, тело каменеет, когда вдруг широкая полоса кустов начинает вся трястись, а мерзкое, хриплое гоготание разлетается хором отвратительных голосов, словно вырывая из ушей барабанные перепонки, стараясь пробить их острым, неприятным звуком.
Сейчас этот отвратительный рев, бьющий фонтаном звуков со всех сторон, даже не тревожит. Больше пугает громыхающий шелест кустов, трясущихся так, словно целая армия монстров, желая напугать, трясет изо всех сил каждое чертово растение. От края и до края, куда только успевает бросаться взгляд, все дрожит, и даже ум, недавно оживший после победы над жаждой, теперь замирает в молчании и ожидании ужасающего врага, готового выскочить из кустов.
Вдруг, прямо напротив из растений выстрелом прыгает маленькая тварь, напугавшая чуть ли ни до смерти. Она больно врезается в лоб, и руки не успевают закрыть лицо от удара, но следом птичка тут же взмывает в воздух.
Становится чуть легче и спокойнее. Все еще продолжается этот дикий шум, кусты трясутся и шелестят так сильно, что почти заставляют слух превращать звуки шелеста в гром, путая шелест хора листвы с могучим басом грозных облаков. Только уже не так страшно, когда ум начинает понимать, что весь этот шум создают всего лишь птицы, наверняка ищущие в растениях этих проклятых червей, один из которых едва не поселился в теле.
Остается только удивляться, если эти маленькие птички способны переваривать такую живучую сволочь. Даже в огне червь долго трепыхался, прежде чем сгинул в жаре пламени. Хотя, быть может, он привык к жару солнца. Если так, значит, тут могут быть животные, которые способны переносить такую жару. Впрочем, трудно вообразить такого зверя, который способен будет выдержать жар открытых солнечных лучей.
А птичка внезапно снова возвращается, начинает кружить несмело в вышине, быстро спускается все ниже и двигается так быстро, что в сумерках за ней едва удается следить. Наглая гадина не боится спуститься ниже, приблизиться и вновь оказаться так близко, что едва не врезается в плечо.
Отмахиваясь ножом, удается ее прогнать. Хотя, становится обидно, что не получилось рубануть птичку. Даже немного мяса, которое можно было бы с нее собрать, хоть капельку утолили бы голод. Во рту до сих пор живет привкус тошноты, а горло обжигает желудочными соками, и эти чувства никак не желают оставить в покое. Да и нет воды, чтобы запить. Съесть кусочек птичьего мяса было бы… хотя, теперь уже нет смысла об этом думать.
Да и темнеет быстрее. Кусты перестают шуршать, хотя не проходит и часа. Стая птичек как-то внезапно исчезает, так и не показавшись. Возможно, они летают низко, да и живут они наверняка в лесу, так что сейчас уже просто нельзя заметить, в темноте да еще и из-за кустов, как стая улетела обратно, туда, откуда и появилась.
Остальные звуки тоже начинают быстро стихать. Из леса уже не доносится жуткого рева, воя, стонов и криков, которые с наступлением вечера так неожиданно разрывают тишину. В прошлый раз было то же самое. Хотя, не было стаи птиц, а потому это не звучало так громко.
И уже тут же начинает холодать. Из лета тут же попасть в зиму, чтобы наутро снова попасть в самое жаркое, невыносимое лето. Не пройдет и часа, как станет до жути холодно, и приходится сесть ближе к костру.
День еще не окончен. Есть еще последнее важное дело, которое нельзя больше откладывать. Нужно вправить кость. Еще до рождения организм был генетически запрограммирован быстро справляться с такими простыми, механическими повреждениями, но если кость срастется неправильно, то потом ее нужно будет ломать…. Вернее, ее нужно было бы ломать. Медицинский бот сумел бы за полчаса справиться с этой задачей, только вот в таких условиях самостоятельно вылечить неправильно сросшуюся ногу… даже мечтать о таком не стоит.
Главное, сделать все резко. Вывернуть ногу, вставить кость на место, затем тут же затянуть шину, хотя бы просто ровно, чтобы во сне кость не сошла опять с места, а утром перевязать. Осталось только это, а затем можно будет провалиться в сон, не боясь, что костер до утра погаснет, оставив сонное тело замерзать в ледяных оковах Асумгардской ночи.
Палки от шины остаются лежать на земле под ногой. Лучше бы их и не убирать. Под деревяшками как раз удобно лежат самодельные шнурки, так что можно будет сразу их подхватить и затянуть. Главное – не медлить.
Тут же ладони безжалостно схватывают ногу. Резко дернуть, вставить на место. Мысли не тешат ум лишними словами, и все опять начинает в сознании обращаться короткими посылами, запрятанными в глубине подсознания, а на поверхность ума всплывающими лишь ярким образом.
Рывок, но нога не поддается. От боли начинает колотиться сердце. Еще рывок. Со всем отчаянием. Нога остается на месте. Еще рывок, но вслед за ним вырывается крик, пронзая тишину наступившей ночи.
Холод колет в бок, хотя рядом с костром все равно не может доставить больших хлопот. Нет уже нужды беспокоиться о жажде, пусть она и начинает снова мучить. Просыпается и донимает голод, но и он не кажется большой проблемой. И еду и воду можно будет добыть завтра, нужно только дотерпеть до утра. И, черт, как же обидно, что даже силу эта адская планета сумела обратить в слабость.
Теперь уже ничего не исправить. Нельзя вообразить ничего глупее, чем пытаться сломать только что сросшуюся ногу. Вряд ли удастся сделать это настолько аккуратно, чтобы уже к утру можно было спокойно двигаться. Нужен хотя бы день, а лучше даже неделя. Впрочем, теперь уже ничего не поделаешь.
Лениво, нехотя поднимается ослабевшее сонное тело, чтобы дать рукам дотянуться до шины. Вновь просыпается злоба, но сейчас она пробуждает решимость.
Ничего. Мы еще посмотрим. Они еще пожалеют сто раз о своем решении. Уничтожить бы эту чертову планету, разнести на атомы! А если нет… ничего, еще должен быть способ как-то подать сигнал. Хоть как-то. Даже с любительским зуминатором из нейроинтерфейса можно разглядывать далекие галактики и наслаждаться красотою туманностей, когда спутники освобождают хотя бы кусочек неба. Уж до этой планеты они тоже смогут доглядеть, только бы найти способ пробиться сквозь атмосферу, которая лишь отсюда кажется чистой, но из космоса с трудом просматривается из-за бесчисленного количества спутников, тучами загораживающих обзор.
А теперь, наконец, спать. Выдохнуть, успокоиться и провалиться в сон. Жажда вскоре начнет пропадать. Есть способ избавиться от нее и он уже известен, даже если придется снова выплевывать эту липкую гадость из желудка. Отбросив ее костылем, теперь можно спокойно лечь, закрыть глаза и уснуть. И на следующий день пора вырвать из лап адской планеты свое право жить, и право свободы так же ярко полыхать в сердце, горя яркой звездой недостижимого будущего.