На Змеиную гору, за Опочай-реку 4

1
Ночь. На синем небосклоне мерцают звезды. Тонкий серп месяца заливает пространство мягким, серебристым светом. В плоской и ровной, как одеяло, степи лошади на пастьбе. Кобылы неторопливо переступают, выискивая средь сухих дернин ковыля и пырея сочные стебли клевера. Стригунки, опасаясь ночного мрака, жмутся к матерям.

У костра двое: худой, жилистый старик Никита Романович и его сын – синеглазый, плечистый паренек по имени Добрыня. Засмотревшись на багровые угли, Добрыня спросил:

– Папаня, отчего это в нашей деревне во всех семьях у родителей ребят куча мала, и лишь у вас с матушкой я один?

Отец ответил не сразу. Он подкинул в огонь несколько тонких, сухих веток, отер о траву запачканные землей ладони, проводил взглядом быстрый, изломанный полет вынырнувшего из темноты кожана.

– Было у нас с матушкой твоей Амелфой Тимофеевной опричь тебя три доченьки. Младшая Малаша и до сих пор в Киеве у самой княгине в ключницах служит, а средняя Марфуша да старшая Авдотьюшка еще до твоего рождения сгинули.

– Как это? – удивился Добрыня.

– Есть в десяти верстах к северу Чуй-лес на грибы, ягоды и борти медовые весьма изобильный. В прежние времена люди из нашего села да из соседних селищ в тот лес за добычей охотно ходили. Но вот годков с двадцать назад начали в Чуй-лесе люди пропадать. И мужики, и бабы. По грибы, по ягоды пойдут, а домой не воротятся, как в воду канут, без следа. Что за лихо в лесу завелось, никто не знал, не ведал. Только от греха подальше в лес мы ходить перестали и детям своим заказали. А Марфуша с Авдотьюшкой нашего родительского запрета не послушались. До сладкой лесной малины обе были большие охотницы. Прихватили лукошки и тайком в Чуй-лес. Пропали! Зверь ли лесной их задрал, трясина ли болотная проглотила или леший в чащу завел нам не ведомо. Только с той самой поры не видали мы своих старших доченек.
 
Отец вздохнул, смахнул с глаз слезу.

– А старшая Авдотьюшка моей любимицей была. Красавицей уродилась, что нельзя глаз отвесть, на матушку твою как капелька на капельку была похожа.

– Я в Чуй-лес пойду, отыщу сестер, – загорелся Добрыня.

– Цыц! – прикрикнул отец. – Сходи, поищи ветра в поле. Дочерей оплакали, так теперь по сыну слезы лить.
 
Не желая перечить отцу, Добрыня замолчал, но этот короткий, ночной разговор о пропавших сестрах надолго запомнился ему.

Впрочем, отцовские слова так и остались бы в памяти сына без всяких ощутимых последствий, если бы в дело не вмешался один дальний Добрынин родственник – то ли троюродный дядя, то ли еще какая седьмая вода на киселе. Звали дядюшку Жиж. Был он не то чтобы очень стар, но и не молод – пол века отмерил. Обитал дядюшка на самой окраине села в старой, тесной избушке, семьи своей не имел, хозяйства не вел, жил промыслом знахаря и травника.
 
Однажды, когда лето перевалило за свою середину, этот дядюшка Жиж зазвал к себе Добрыню, усадил его на чурбак под единственным и крохотным окошком своего жилища и, лукаво прищурясь, произнес:

– Вот что, Добрыня, сказывал ли тебе отец о сестрицах твоих, что в Чуй-лесе сгинули?

– Сказывал, – вскинул голову Добрыня.

– Знаешь, – улыбнулся Жиж, – тем лучше. Только не всё ты знаешь, племянничек. Дядюшкин голос стал певуч и вкрадчив.

– Чего я не знаю? – воскликнул Добрыня.

– В поисках целебных трав и кореньев я по земле много хожу, в разных местах бываю, – издалека начал свой рассказ Жиж, – много чудных и интересных историй слышу. Долго бродил я по звериным тропам Чуй-леса и открыл его тайну, разгадал загадку лесного лиха. На дальнем, северном краю леса среди мертвых, зыбучих болот и бездонных трясин течет Опочай-река. Вода в той реке черна и холодна. За рекой высокая гора. На той горе поселился огромный, лютый змей. Это он крадет людей и прячет их в узилищах – смрадных, земляных норах, коими изрыта змеиная гора. Сестры твои – мои племянницы – Авдотья и Марфа живы, но страдают безмерно и томятся под игом проклятого змеюки.

– Как же ты узнал об этом, – удивленно спросил Добрыня, – не сам же змей тебе рассказал?

– Один из пленников сбежал из змеиного плена, повстречался мне в Чуй-лесе и поведал обо всем, – сдержанно проговорил Жиж.

– А давно ли ты узнал об этом, дядюшка? – задал новый вопрос Добрыня.

– Узнал то я об этом давно, да что толку. Проклятый змей силен, совладать с ним нельзя ни конному, ни пешему. А тебе открылся потому, что вижу – повзрослел ты, Добрынюшка, а еще вижу в тебе силу великую, богатырскую.

– Есть немного, – смущенно заметил Добрыня.

– Посему, если хочешь освободить людей из плена, увидеть сестер своих, путь твой в Чуй-лес, на Змеиную гору, за Опочай-реку. Но имей в виду. Змей хитер и подл. Если он не сможет взять тебя силой, то пустит в ход лесть и обман. Поэтому не обращай внимания на его речи, ибо речь его может быть сладка, как мед, но в меде том яд. Не слушай увещеваний отца с матерью. Родительская любовь застит их взоры. Собирайся, и в добрый путь.

Добрыня резко поднялся на ноги, стукнулся головой о низкий потолок дядюшкиной избушки.

– Так я пойду! – воскликнул он.

– Я же сказал, – улыбнулся дядя, – в добрый путь.

Добрыня выбежал на улицу, сделал с десяток быстрых, торопливых шагов в сторону родительского дома, но, хлопнув себя ладонью по лбу, вернулся в дядюшкину избушку.

Склонившись над раскрытым сундучком, Жиж держал в своих руках и внимательно рассматривал большой камень, поблескивающий в скудном свете бликами голубоватых и фиолетовых тонов. При появление Добрыни он быстро спрятал самоцвет в тряпье, коим был наполнен сундучок и недовольно спросил:

– Что еще?

– Забыл спросить, – произнес Добрыня, – как мне тот лес, реку да гору Змеиную найти?

– Держись всё время на север, – посоветовал дядюшка, – восход пусть по правую руку от тебя будет, а закат по левую. Понял?

– Понял, – кивнул Добрыня и снова выскочил на улицу.

– Да в болоте там, смотри, не потони, – вдогонку племяннику проговорил дядя.

Добежав до дома, Добрыня с силой откинул калитку в заборе и, ворвавшись на подворье, закричал:

– Маманя, открывайте сундук!

Вытирая мокрые ладони о передник, Амелфа Тимофеевна вышла на зов сына из хлева.

– Зачем это, сынок?

– Отцовский меч возьму, – тяжело дыша, зачастил Добрыня, – в Чуй-лес пойду со змеем биться, сестер из беды вызволять. Мне дядя Жиж всю правду открыл.

– Какую правду!? – заголосила мать. – В Чуй-лес на верную погибель собрался. Никуда не пущу. Один ты у нас с батюшкой остался.

– Маманя, – отчаянно завопил Добрыня, – откройте сундук, пока папани дома нет! Ведь как вернется,  и меч не даст и еще прибьет меня за ослушание.

– Никуда не пущу, – твердила свое мать, – а еще отцу скажу, ужо он тебя поучит.

Лицо матери побледнело, губы задрожали.

– Всё равно, пойду, – буркнул Добрыня, – я со змеем и без папашиного меча управлюсь.

С этими словами Добрыня сорвал висевшую на плетне старую, ржавую подкову, одним рывком разогнул ее, скрутил в штопор и бросил наземь. После чего выскочил из двора на улицу, крикнул:

– Прощайте, маманя, через три дня ждите!

И со всех ног кинулся вон из деревни. Помня дядюшкино наущение, выбежав в степь, Добрыня тут же повернул на север и, не обращая внимания на отсутствие дороги, побрел в сторону таинственного Чуй-леса с таящейся в нем змеиной напастью.
 
Вечерело. Изрытая сурками степь дышала зноем. В ковыльном травостое то и дело шныряла какая-то пернатая мелюзга. Вдалеке виднелось большое стадо диких тарпанов. Меж двух невысоких, пологих холмов у горизонта показалась темная полоса леса.
 
Но наступившая ночь приостановила спешный Добрынин поход, посвященный освобождению узников из змеиных узилищ, а также совершению ратного подвига, коего так жаждало горячее, юношеское сердце. Опасаясь впотьмах сбиться с верного пути, Добрыня завалился в траву и тут же заснул крепким, богатырским сном. Когда время перевалило за полночь, на его плечо опустился козодой. Он, не спеша, проглотил большую бабочку, зажатую в клюве, внимательно оглядел Добрыню, покачал головой, подумал: «Эка, русский в степи, да еще посреди ночи. Это неспроста». Козодой растопырил свои рябые крылья, взлетел и пропал во мраке.

Спустя еще час земля под боком Добрыни вздыбилась, и из своей норы на поверхность выбрался крот. Он был слеп, а к тому же, нужно заметить, не большой охотник думать. Поэтому крот ограничился тем, что обнюхал подол Добрыниной рубахи и, не найдя в ней ничего для себя интересного, вновь скрылся в норе. В оставшиеся до рассвета часы больше никто из степных обитателей не беспокоил спящего путника.
 
Как только восточный край неба заалел новорожденной зарей, неугомонный Добрыня уже был на ногах и продолжил свой путь к лесу. К полудню Добрыня добрался до лесной опушки, сшитой из широких лоскутов красноватого сосняка, серебристого осинника и белоствольного березняка. В считанные минуты миновав опушку, он вошел под тенистую сень таинственного Чуй-леса. Тут взгляд его остановился на огромном, многовековом дубе-великане, один из толстенных суков которого надломленный не то ураганом, не то собственной тяжестью, опускался почти до самой земли. Пропыхтев не менее часа, Добрыня оторвал от дуба сук, очистил его от коры, оборвал мелкие ветви и истонченный конец. Получилась крепкая, тяжелая дубина, с которой не стыдно было и на бой со змеем идти. Положив дубину на плечо и постоянно ориентируясь по солнцу, он направился вглубь леса. Поначалу Чуй-лес выглядел светлым и радостным. На частых прогалинах меж деревьев цвел душистый Иван-чай, вызревала земляника. Под высокими, раскидистыми дубами дремали ореховые лещины. Густые малинники и ежевичники то и дело цеплялись за Добрынины порты и рубаху своими длинными колючими хвостами. Но с продвижением на север лес всё более смурнел. Сначала пропало многоцветье медоносов, с трудящимися над ними пчелами. Потом исчезли куда-то ягодные кусты, и даже трава под ногами уступила место лишайникам и высоким папоротникам. Деревья становились всё более старыми и корявыми и под конец начали попадаться древние старожилы размером с дом. Внутри труха и гнилые дупла, жизнь теплится в сухой коре да паре – тройке листочков где-нибудь у самой верхушке.
 
Неожиданно меж деревьев мелькнул широкий просвет, и Добрыня вышел на край ложбины, похожей на круглую, глубокую чашку. Склоны ложбины были покрыты сочными мхами, багульником и уже привычным, но необыкновенно высоким папоротником. В центре ложбины виднелось небольшое озерцо, поросшее белоснежными лилиями, меж которых, грациозно изгибая шеи, плавали два белых лебедя. Открывшаяся перед Добрыней картина поразила его своей сказочной красотой и умиротворенностью. Он спрятался в папоротниках и, стараясь не издавать ни единого звука, с восхищением принялся наблюдать за величественными, белыми птицами.

Однако эта идиллия длилась не долго. Лебеди, которые, судя по всему, были супружеской четой, подплыли к берегу. И тут из густой прибрежной зелени на мелководье выскочили два волка. Они накинулись на лебедей, быстро сломили сопротивление гордых птиц и уволокли свою добычу обратно в камышовые заросли. Сцена расправы над лебедями началась так неожиданно и произошла так быстро, что Добрыня и ахнуть не успел.  Но спустя минуту после завершения кровавой драмы он уже во весь дух несся вниз по склону ложбины, пылая жаждой мщения к серым разбойникам.
 
И вот пред ним на примятом мхе две мертвые птицы. А над ними два волка, приступившие к кровавой трапезе. Добрыня занес над головой дубину. Один из волков, тот, что побольше и поздоровее, ощерив пасть, измазанную в лебединой крови, кинулся навстречу человеку. «Вух», – выдохнул Добрыня, «шах», – со свистом рассекла воздух дубина. И волк серым, тряпичным кулем упал у его ног. Второй волк, а точнее волчица, заскулила и, поджав хвост, убралась прочь. Добрыня склонился над лебедями. Отложив в сторону дубину, приподнял надо мхом их головы. Птицы были мертвы, но их убийца, отведавший Добрыниной дубины, еще был жив. Тяжело дыша, он прохрипел:

– За что ты убил меня, человек?

– За лебедей, – мрачно ответил Добрыня.

– Разве ты сам никогда не ел мяса? – удивился волк и, не получив от Добрыни ответа, добавил. – Лебеди, зайцы, олени – это пища моего племени. Я рожден таким и по-другому не могу. В чем же моя вина?

Волк вздохнул и испустил дух.

– В чём вина, – забормотал Добрыня, – в чём вина. Такую красоту загубили черти серые.
 
Добрыня поднял дубину, пнул босой пяткой в пегий волчий бок и хотел подниматься наверх по пологому склону, как, вдруг, заметил среди зеленых вееров папоротника блеклое, сероватое пятнышко. Он осторожно раздвинул зелень и присвистнул от удивления. На мягкой моховой кочке сидел крупный птенец, покрытый  дымчатым пухом, и с опаской глядел на обнаружившего его человека.

– Ты кто, – спросил Добрыня, – лебеденок что ли?

Переборов страх, птенец вскинул голову и тонко пропищал:

– Я лебедь, только маленький пока.

В писке птенца слышалась гордость и достоинство взрослой птицы. Добрыня почесал затылок.

– Это твоих батьку с маткой волки только что загрызли?

– Моих, – кивнул птенец.

Страх больше не блуждал в глазах-бусинах лебеденка.

– Что делать будешь? – задал новый вопрос Добрыня.

Лебеденок пожал крыльями.

– Жить буду.

Добрыня заметил, с каким достоинством держится птенец. Он или был наделен огромным врожденным мужеством, или просто не понимал смысла тяжелой утраты и неожиданно обрушившегося на него сиротства.
 
– Без родителей трудно будет, – проговорил Добрыня.

– Трудно, – согласился птенец.

– Слушай, пойдем со мной, – предложил Добрыня, – под моим присмотром подрастешь, а потом лети куда хочешь.
 
– А ты куда идешь?

– За Опочай-рекой гора есть. На горе змей. Я к той горе иду со змеем биться, невольников из змеиного плена выручать. А потом домой, в деревню.
 
– Я дальше своего пруда еще в жизни не бывал, – заметил птенец, – но отец мне и об Опочай-реке и о Змеиной горе рассказывал. Тут рядом совсем.

– Хорошо, – кивнул Добрыня, – а то уж ноги об дорогу стер. Так идешь со мной?

С этими словами он повернулся и неторопливо пошел прочь.

– Иду, – легко согласился лебеденок и, переваливаясь на своих коротких лапках, затрусил следом за Добрыней.

– Не-е-ет, так мы далеко не уйдем, – заметив, как неуклюже передвигается птенец, засмеялся Добрыня, – давай-ка я тебе пособлю малость.

Он поднял лебеденка, засунул его себе за пазуху, закинул на плечо дубину и бодрым маршем вновь тронулся на север.

По дороге, беседуя со своим юным, пернатым знакомцем, Добрыня выяснил, что звать его Лелем, что он единственный выживший птенец из всего лебединого выводка. Остальных птенцов перетаскали волки, те самые, которые сегодня погубили его родителей – взрослых лебедей. Больше ничего птенец Лель рассказать Добрыне не смог, так как был он еще мал и знал о мире очень немного. Тем временем Чуй-лес как-то незаметно кончился, и началось болото с хлюпающей под ногами торфяной жижей, с коварными, бездонными трясинами, с окнами гнилой воды, рыгающими болотным газом и с бесчисленными ордами голодных комаров. Время шло. День начал клониться к закату. Болото всё не кончалось.

– Слушай, – устало отдуваясь, говорил Добрыня, – ты же сказал, что от вашего пруда до Змеиной горы рукой подать.

Из-за пазухи высунулась серая головушка Леля.

– Так отец рассказывал, – крякнул птенец, – только он по окрестным местам не ногами ходил, а на крыльях летал.

– Понятное дело, – хмыкнул Добрыня.

До Опочай-реки добрались только к вечеру. Была река не так, чтобы очень широка, но и не узка – саженей в двадцать от одного берега до другого. Местами образуя длинные рукава и широкие заводи, речная лента сливалась с болотными озерцами и бочагами. В этих местах вода стояла без движения, зарастала ряской и зелеными лепешками кувшинок. В центре же, на стремнине, водяной поток был стремителен, быстр и заметен даже с берега. Закатный блеск небесного светила играл алыми бликами на траурной черни воды. Ветерок шуршал в камышах. Добрыня приложил ладонь к надбровью, высматривая Змеиную гору на противоположном берегу. Одинокая, круглая макушка холма торчала в паре верст вниз по течению. Из-за пазухи вновь показался лебеденок Лель.

– Пусти меня на воду, Добрыня, – произнес он, – я на разведку сплаваю и тебе доложу.

– Плыви, – согласился Добрыня, осторожно опустил птенца на мелкую, речную волну и, давая роздых натруженным за день ногам, уселся на высокую и сухую болотную кочку.

Лель вернулся нескоро.

– Вода в Опочай-реке холодная – страсть, – начал птенец свой рассказ о проделанной вылазке, – течение сильное, берега сильно заболочены – сплошные зыбуны и дрягвы. Так что вплавь тебе одолеть реку будет затруднительно. Зато напротив самой Змеиной горы через реку мосток калиновый проложен, а от него с севера к Змеиной горе, а с юга со стороны Чуй-леса остатки гати древесной по топям идут. Если бы мы с тобой, Добрыня,  к востоку так крепко не загнули, то могли бы от самого леса по гати посуху идти. Теперь же час ночной. По берегу в темноте тебе до мостка пешим ходом не добраться. Ляжем сейчас почивать, а с утра на запад к переправе двинем.

– Разумно, – кивнул Добрыня, – мал ты, Лель, а смышлен. Где только ума набрался?

– Батюшкино ученье, – вздохнул Лель.

Через час в ночной зенит поднялась полная луна. Ее желтоватый свет наполнил пространство болота мягкими и таинственными полутенями, ласкаясь, погладил золотистые цветы болотного ириса, поиграл в чехарду с бражником, заскользил по вороненой, непроницаемой глади Опочай-реки. И вдруг в свете полной луны речные воды просветлели до самых глубин своих и стали чисты и прозрачны, а дно зажглось сиянием радужным и светлым. Все выемки и изгибы дна, все мелины и омуты стали видны в Опочай-реке, как в раскрытой книге. Только заглянуть в эту книгу было некому. Добрыня и его друг Лель спали крепким, глубоким сном.

Утром, усадив за пазуху лебеденка, Добрыня отравился вдоль русла Опочай-реки на запад, к найденному его другом калиновому мостку. Как и предупреждал Лель, речные берега были сильно заболочены. Поэтому, обходя препятствия, приходилось сильно забирать на юг, чуть не на четверть пройденного накануне пути возвращаясь в сторону синеющего вдали Чуй-леса.

До переправы добрались  к полудню. Мосток через Опочай-реку состоял из нескольких воткнутых в дно жердин, меж которых были натянуты толстые, пеньковые веревки, с настеленной поверх стежкой из сухих, деревянных обрубков. Жерди, торчащие из воды, прижились, пустили корни в речное дно и колосились молодыми, зелеными побегами. Веревки же с настилом наоборот рассохлись, изрядно обветшали и выглядели хлипкими и непрочными. На другой стороне реки, прямо за мостком возвышалась гора. Очевидно, она и была той самой горой, где обитал змей, и где томились невольники. Наверняка Добрыня об этом не знал. Во всяком случае, никаких других гор поблизости видно не было. Добрыня ступил на мосток и, стараясь не потерять равновесия, в мгновение ока перескочил на манящий его северный берег.

– Ты, Лель, мост посторожи, – вновь ступив на топкую, болотную землю, произнес Добрыня, – а я теперь наверх поднимусь, переведаюсь силой с поганым змеищем.

С этими словами Добрыня выпустил Леля на черное зеркало Опочай-реки и, помахивая дубиной, пошел к горе по неширокой гати. У подножия горы болото, а вместе с ним и древесная гать прервались. Наверх средь травы вилась узкая, едва заметная тропинка. Поднявшись на вершину, Добрыня осмотрелся по сторонам.
Поверхность горы очень напоминала родную степь. Тот же высокий, подсушенный солнцем ковыль, те же голосистые букашки и даже те же земляные холмики, нарытые сурками. Только самих сурков нигде не видно. Вместо них на редких проплешинах среди травы виднелись мертвые, человеческие черепа и целые остовы. Кости были чисты и белы, словно сахарные. Должно быть, долго лежали здесь, сушились на солнышке, обдувались ветрами, умывались дождями и росами.

Понуро осмотревшись по сторонам, Добрыня набрал полную грудь воздуха и, что было духу, заорал:

– Эй, змеиное отродье, выходи на честный бой!

Прокричав, замолчал, а, замолчав, прислушался. Ни звука в ответ. Лишь ветер шепчет в ковыле, да кузнечики тренькают. Второй раз прокричал Добрыня, и опять тишина. А после третьего раза вдруг что-то зашуршало в траве, зашипело, и поднялся из ковыля навстречу Добрыне змей. Толстое и длинное, как ствол сорокалетней сосны, тело чудовища покрывала зеленоватая чешуя, блестевшая изумрудным светом в лучах полуденного солнца.  По бокам туловища виднелись две пары небольших и наверняка не очень богатых силой лап. Но главная сила змея была не в лапах, а в голове. Змеиная башка на гибкой, мускулистой шее чем-то напоминала Добрынину дубину, только была в десять раз больше ее и во столько же раз тяжелей. Между окружавшим голову шипастым, костяным воротником и выпуклым лбом торчали направленные вперед рога такие длинные и острые, каких не бывает ни у одной самой бодучей и своенравной деревенской коровы. Вторая пара рогов, направленных несколько кверху, произрастала из-под змеиных ноздрей, оттуда же в разные стороны торчали два не то хобота, не то длинных уса. Под усами виднелась пасть таких внушительных размеров, что в нее, будучи, она разинута во всю свою ширину, сам Добрыня смог бы спокойно войти, как в какую-нибудь хату. Главное при этом было повыше поднимать ноги и пониже опускать голову, чтобы не зацепиться за десятивершковые зубы, тяжелыми частоколами охраняющими вход в зев чудовища. Змей сверкнул своими огненно-рубиновыми глазами, строго посмотрел на Добрыню и спросил:

– Что тебе нужно, человек?

Говорил змей громко и отрывисто, словно молоточками по наковальне стучал.

– Я пришел освободить невольников из рабства, – крикнул Добрыня, – и с тобою, отродье змеиное, силой переведаться! Чтоб не терзал ты более в узилищах братьев и сестер моих, чтоб не стонала от тебя земля Русская.

– Твоих братьев и сестер я в узилищах не терзаю, – ответил змей, – а невольники мои плена своего заслужили.
 
– Значит, есть невольники, – сурово произнес Добрыня и взмахнул дубиной.

– Остановись, человек, – уклоняясь от удара, воскликнул змей, – я не жажду битвы с тобой и еще раз повторяю – твоих братьев и сестер нет в моем плену. Земные же дела тех, кого стерегу я на этой горе, были ужасны. Руки их в крови, а души покрыты тенью.
 
– О чем это ты? – спросил Добрыня. – Объяснись.

– Не могу, – покачал головой змей, – в моем знании великое искушение. Черной тенью ляжет оно на твою душу, и душа твоя погибнет.

Тут Добрыня вспомнил слова дядюшки Жижа о хитрости и коварстве змея. «Зубы мне заговаривает, – подумал Добрыня, – ну, змеюка, берегись». И не тратя больше слов на пустые разговоры, богатырь Добрыня кинулся в атаку. Змей хотел сказать что-то еще, но в этот миг дубина с треском ударилась о его физиономию, после чего змею оставалось либо спасаться бегством, либо контратаковать своего противника. Змей выбрал последнее. Совершая обманный маневр, он скользнул куда-то в бок и тут же вскинул голову, целясь рогами в живот Добрыне. Богатырь ловко отбил этот выпад дубиной, но тут же пошатнулся от хлесткого удара змеиным хвостом в спину. В ответ Добрыня засветил кулаком чудищу прямо в глаз, а змей цапнул Добрыню за руку. Таким манером, обмениваясь ударами, затрещинами, укусами и матерной бранью, бились несколько часов. К исходу дня Добрыня обломал о змеиные бока свою дубину  и был с головы до ног покрыт рваными, кровоточащими ранами. Змей же лишился большей части своих зубов, трех рогов и тоже с головы до хвоста был покрыт синяками и размозженными ранами. Жизни в телах обоих противников держались на одном честном слове. И вот Добрыня собрал последние оставшиеся у него силы, высоко подпрыгнул, схватил змея за шею и принялся душить. Как не пытался чешуйчатый гад сбросить с себя оседлавшего его противника, как не извивался, как не бился о сыру землю, как не сучил хвостом и тощими лапами, ничего у него не получилось. Змей посинел и издох, а богатырь Добрыня то ли лишившись чувств, то ли просто уснув от усталости, так и остался лежать до следующего утра, обняв змеиную шею и не размыкая сведенных судорогой рук.

2
Сон пошел на пользу Добрыне. Он унял боль в ранах и вернул богатырю силу, растраченную на долгий, кровавый бой с лютым змиещем. Отцепившись от окоченелого змеиного тулова, Добрыня встал, запустил пятерню в слипшиеся кровавым колтуном русые патлы, гордо поставил ногу на голову поверженного вражины и, высоко задрав голову, закричал:

– Конец проклятому змею! Братья, сестры, конец вашему рабству и неволе! Выходите на свет из темниц змеиных!

Ждать ответа на свой призыв Добрыне пришлось недолго. Из одной из земляных куч, которые Добрыня принял за сурковые норы, высунулась голова. Человечья она была или звериная, Добрыня рассмотреть не успел. Во-первых, она была покрыта толстым слоем грязи, а во-вторых, находилась над поверхностью земли всего несколько коротких мгновений, после чего, обозрев поле вчерашней битвы, быстро скрылась в подземной норе. Добрыня подождал немного и хотел повторить свой пламенный призыв, но в этот момент в одной сажени от него большой кусок дерна, словно подрезанный изнутри, отвалился в сторону, открывая скрытый под ним темный и тесный подземный ход. Из хода в образовавшуюся дыру начал выбираться человек. Был этот бывший змеиный невольник необыкновенно толст и высок, головы на две выше Добрыни. Человек имел густую шевелюру и бороду. И та и другая неопрятными клоками свисали до самого пояса. О масти волос судить было достаточно трудно из-за набившейся в них грязи, кореньев, дохлых мокриц и плесени. Из одежды на человеке были одни лишь полу истлевшие портки, болтающиеся на мохнатом брюхе на помочи, перекинутой через плечо. В одной руке человек держал небольшую шкатулку, в другой нож с длинным, широким лезвием, которым, надо полагать, он и взрезал кусок дерна. При виде Добрыни и поверженного им змея человек ахнул, от избытка чувств из глаз его потекли слезы, а по щекам, как по наваристому, свиному студню, пошла мелкая рябь. Человек сунул шкатулку себе под мышку, бросил на землю нож и полез к своему освободителю обниматься. Но от толстяка на Добрыню пахнуло таким зловредным, удушающим смрадом, что тот попятился и, стараясь вдыхать в себя, как можно меньше воздуха, попытался поскорее избавиться от такой благодарности.
 
– Под игом проклятого змея мы томились более двадцати лет, – всхлипывая, произнес толстяк, – но ты, богатырь, избавил нас от этого лиха. Спасибо, спасибо тебе.

От обуявшей его радости толстяк заплакал навзрыд.
 
– Живы ли сестры мои – Марфа и Авдотья? – спросил Добрыня.

– Живы, – закивал толстяк, – живы, но истомлены и измучены до крайности.

– Что ж они из нор подгорных на свет божий не выходят? – задал новый вопрос Добрыня.

– Сей же час, – толстяк вытер слезы грязной, волосатой ладонью, после чего вложил в рот два пальца и, подавая оставшимся под землей братьям по несчастью условный сигнал, оглушительно засвистел.

Тут же вслед за его свистом из земляных нор показалось сразу пять или шесть голов. И уже через минуту из узилищ на поверхность Змеиной горы выбралось несколько невольников. Все они были грязны до невозможности, абсолютно наги, худы и низкорослы. Заметив среди освобожденных невольников женщин, Добрыня смущенно потупил взор. Невольники же своей наготы совсем не стеснялись. Должно быть, свыклись с ней в змеином плену.
 
– Где же сестры? – спросил Добрыня.

– Под землей еще, – пояснил толстяк, – сейчас выползут.

И действительно, с каждой минутой народу на змеиной горе прибавлялось. Невольники лезли из-под земли на свет солнца, как тараканы из щелей на запах щедро заправленной маслом гречневой каши. Не прошло и четверти часа, как вся гора кишела нагими человеческими телами. А поток пленников, спешащих покинуть подземные пределы, не иссякал.

– Пожитки там прихватите, – прикрикнул толстяк, – да маточку, маточку не позабудьте.
 
Исполняя приказ толстяка, из подземелий выволокли несколько ветхих, объемистых мешков, чем-то туго набитых. А потом десятка два бывших невольников, сбившись в кучу возле одной из нор, ухватили что-то сокрытое в земле и на счет: «раз, два – взяли, раз, два – дружно» начали тащить наружу. На двадцатый или тридцатый счет, поддавшись усилиям, из-под земли вылетело нечто напоминающее огромный пузырь с водой  и, придавив собою с добрую дюжину невольников, с глухим шлепком упало на траву. Отдуваясь, пузырь поднялся на ноги и оказался громадной бабищей высотой и шириной превосходящей бородатого толстяка чуть не в три раза. Бабища обладала весьма выдающимися атрибутами женственности и материнства в виде десятиведерных грудей, свисающего до колен живота и зада, необъятности которого могла позавидовать сама бескрайняя степь.
 
При виде своей маточки толстяк заулыбался, потер руки и сладко произнес:

– Ну вот, и все мы выбрались. В великой радости поклонимся освободителю.

Змеиные пленники дружно, как один, согнули спины.

– Забирай, богатырь, своих сестер, да ступай с ними до дома. А из нас каждый себе по сердцу дорогу выберет. А о твоем сердце большом и чистом мы долго помнить будем.
 
Толстяк грустно вздохнул, подвел к Добрыне двух девиц кособоких и серых от земляной пыли.

– Вот Марфуша, а это Авдотья. Прощай, богатырь.

– Прощай, – кивнул Добрыня.
 
Он задыхался от вырвавшегося из подземелий и разлившегося по поверхности Змеиной горы зловония  и был рад поскорее покинуть это смрадное место. Когда Добрыня спускался вниз по горе, его взгляд мимолетно упал на извлеченные из нор мешки. В одном из них зияла крупная прореха. И увидел Добрыня, что набиты мешки большими, лучистыми самоцветами, схожими один к одному с тем камнем, что видел он два дня назад в руках у своего дядюшки чаровника Жижа. Добрыня почесал макушку, задумчиво пожал плечами. Но никакая дельная мысль не пришла в его голову после этого случайного открытия и, взяв за руки сестер, он продолжил свой спуск со змеиной горы в сторону черной и холодной Опочай-реки, на которой ждал его пернатый друг лебеденок Лель.

Добравшись до реки, Добрыня велел сестрам отмыться от грязи, а сам спустился с гати в болото, чтобы нарвать папоротника и прикрыть им сестрину срамоту. Когда он вновь вернулся к реке, сжимая в руках две большие охапки широких, зеленых листов, то увидел такую картину – Сестры Авдотья и Марфа и не думали умываться. Раскорячив ноги, они сидели у самой кромки реки и осторожно, словно боясь ошпариться, трогали воду кончиками пальцев. На лицах их застыло такое пугливое и вместе с тем настороженное выражение, какое бывает у кур, заблудившихся в соседском огороде.

Из-за прибрежных зарослей рогоза показался Лель.

– Что, Добрыня, одолел змея? – спросил он.

– Одолел, – кивнул богатырь, – и невольников спас, и сестер из плена вызволил.
 
С этими словами он аккуратно положил на землю папоротники и ласково заметил сестрам:

– Умывайтесь получше, сестрицы, а из этой травы каку-никаку одежку себе изготовьте. Неловко нагишом домой возвращаться.

Но ни Марфа, ни Авдотья не стали ни умываться, ни готовить себе травяные одежды. Судя по всему, они не испытывали ни малейшего стыда за свою наготу и, похоже, за долгие годы сидения в змеином узилище забыли что такое не только одежда, но и простая вода.

Однако Добрыня не гневался на сестер, понимая, что тяготы сурового мучительного плена еще и не то могут сотворить с человеческим рассудком.

– Пойдем так, – вздохнул Никитич, – ужо пожурю соседей, чтоб не смеялись над вами убогими.
 
Конечно, до сегодняшнего утра он представлял себе освобождение всех пленников в целом и своих сестер в частности не совсем так, как это произошло на самом деле. Юношеская фантазия Добрыни рисовала пред ним картину о том, как выходят из-под земли люди, конечно, замученные, но внешне вполне опрятные и чистые. Авдотья и Марфа с заплетенными косами в сарафанах и с васильковыми платочками…
 
Добрыня тряхнул головой, усадил за пазуху лебеденка Леля, закинул на плечо дубину и, ступая мягко и осторожно, пошел по калиновому мостку в сторону темнеющего вдали Чуй-леса. Сестры Авдотья и Марфа засеменили следом. Теперь через болото шли гатью, поэтому обратный путь для Добрыни был более легок, чем недавние плутания по трясинному бездорожью. Но так было только поначалу. Скоро сестры устали и отказались идти. Тогда Добрыня усадил сестер верхом на дубину, оторвал рукав у собственной рубахи, один конец его привязал к дубинной рукояти, другой зажал в кулаке и поволок дубину с сестрами по влажной, скользкой гати, как конь волочет сани по заснеженной, обледенелой дороге.
 
– Село то наше помните, – спрашивал Добрыня, – а родителей – отца с матерью?

Сестры молчали, то ли забыв человеческую речь и не понимая обращенных к ним вопросов, то ли просто не желая отвечать.

К вечеру, миновав болото, остановились на ночлег под лесной сенью. Заночевали. Утром по Чуйской пуще продолжили свой путь к дому. Добрыня снова тянул дубину с оседлавшими ее сестрами, изредка перекидывался парой слов с сидящим у него за пазухой Лелем. Сестры по-прежнему молчали, для собственного удовольствия надували щеки да искоса оглядывались по сторонам. Спустя день уже после захода солнца добрались до опушки. Уставший Добрыня растянулся на мягкой, бархатистой траве и тут же уснул. А когда утренний свет разбудил его, то оказалось, что сестры Авдотья и Марфа Никитичны исчезли, словно в воздухе растаяли. Сколько ни звал их Добрыня, надрывая глотку, сколько ни лазил по окрестным низинам и буеракам, сколько ни шарил под колючими, малиновыми кустами, не нашел он сестер. Но всё же поиски его были не напрасны. Саженях в пятидесяти от ночного бивака в черной грязи недавно пересохшей лужи обнаружил Добрыня свежий след узкой, босой стопы. След четко показывал направление, куда шел оставивший его человек. Добрыня остановился над следом.

– Что скажешь, Лель, что посоветуешь? – задумчиво произнес он.

Из-за пазухи Добрыниной рубахи высунулась серая голова лебеденка.
 
– Что же я могу тебе посоветовать, Добрыня. Мне всего то четырнадцать дней от роду. Сам думай.

– Это верно, – покачал головой Никитич, – что ж, подумаем. Сестрин след вижу. Значит, не зверь ночной их унес, а они сами ушли и ушли не домой, а в обратную сторону, туда, откуда пришли, к болоту и к Змеиной горе. Удивительно.
 
Добрыня недоуменно пожал плечами, почесал поочередно сначала затылок, а потом лоб.

– Сестер в беде не брошу, – неуверенно пробормотал он, – вновь пойду за ними.

С этими словами он повернулся и снова потопал на север к Опочай-реке.

Через два дня Добрыня вновь был на уже знакомой ему горе. Мертвое тело змея лежало на том же месте, где он оставил его. Упокоившиеся в траве курносые черепа так же, как в прошлый раз, беззлобно щерились и равнодушно смотрели на богатыря пустыми глазницами. Источенная норами земля еще смердела гнилостной прелью. Только теперь этот запах был намного слабее, чем несколько дней назад, когда змеиные пленники покидали свои подземные темницы. Но самих пленников не было видно ни на горе, ни в ее окрестностях. Сестер тоже не было.

– Марфа!!! Авдотья!!! – заорал Добрыня.

Забияка-ветер подхватил крик богатыря и понес над болотом.
 
– …отья, …отья! – пошло гулять в мохнатых камышовых колосьях.

– …отья, – тяжело вздохнуло трясинное окошко.

– Авдотья, – тонко пропело над речной гладью, пустило пугливую волну и кануло в черную, холодную воду.

Тишина. Несколько минут Добрыня прислушивался, ждал ответа. Не давало ответа болото, безмолвствовала Опочай-река, молчали сестры.

– Неужели всё в пустую, – прошептал Добрыня, – нет. Пусть сестер и не вернул, но, ведь, спас же. А еще такую ораву народа из змеиной беды вызволил.

И тут на помощь богатырю пришел лебеденок Лель. Хоть и был он мал, но всё ж таки кое-чего на своем коротком веку успел повидать.
 
– Пока ты со змеем бился, я на Опочай-реке с одной бабушкой Жабой познакомился, – произнес он, – старая она, много чего знает. Давай у нее совета спросим, где твоих сестер искать.

Лель выпорхнул на воду, закрякал:

– Бабушка Жаба, бабушка Жаба, выдь на час, поговорить надо!

Вода в реке булькнула, закрутилась виром и на берег выползла бородавчатая, морщинистая Жаба. Величиной она была с упитанного кота, а масть имела белесую, меловую.

– Кто меня звал? – недовольно квакнула Жаба и потерла лапками заспанные глаза.
 
– Я, Лель, – сказал лебеденок, – помоги моему другу Добрыне.

– И что же твой друг хочет? – спросила Жаба.

– Хочу сестер своих отыскать, бабушка, – воскликнул Добрыня.

– Нет ничего проще, – пожала плечами Жаба, – сестры твои на дне Опочай-реки лежат. Коль хочешь на них посмотреть, дождись полнолуния, да ступай в полночь на калиновый мост.

– Как на дне реки? Зачем? Почему? – смешался Добрыня. – Неужели утопли?

– Как много вопросов, – Жаба вздохнула устало и тяжело, – за моей спиной ворох лет. Я устала и всё время хочу спать. Под мглистым, прохладным покрывалом Опочай-реки сон сладок и свеж. Когда сделаешь то, чему я тебя научила, позови меня, может быть, я откликнусь. Прощай.

Жаба плюхнулась в воду и пропала.

– Постой, бабушка! – выкрикнул Добрыня и суетливо забегал взад – вперед по берегу. – Да как же это, да отчего это?

– Не-е-е, – флегматично заметил Лель, – она старушка упрямая – больше не выйдет. Надо полнолуния дожидаться.

Назначенного срока пришлось ждать более трех недель. Всё это время друзья жили на болоте неподалеку от Змеиной горы. Лель подрос и окреп. Мягкий, серый пух его начал меняться на белое перо. На болоте для молодого лебедя было привольно, и всякой, разной пищи хоть отбавляй. Другое дело – Добрыня. Он осунулся и похудел, румянец на его щеках поблек и уступил место болезненной бледности, под глазами выступила синева.  И дело тут было не столько в скудной диете, на которую обрек себя богатырь, обосновавшись на болоте, сколько в душевном переживании и сердечном томлении, кои прочно и надежно утвердили в нем слова старой Жабы. По несколько раз в сутки и днем и ночью бегал он на калиновый мост, часами стоял на нем, вцепившись в перила, и пялил свои глаза в черную воду. Но днем он видел лишь слепящие его солнечные блики, а ночью мертвую черноту. Следуя мудрому совету Жабы, нужно было дожидаться полнолуния.

И вот полная луна пришла. В вечерних сумерках взошел Добрыня на калиновый мост и терпеливо начал дожидаться полуночи. Темнело. Пузатое, ночное светило неспешно подбиралось к своему зениту. На синем покрывале небосклона одна за другой загорались звезды. «Луна мечет звезды, как рыба икру», – ненужная мысль мелькнула в Добрыниной голове и пропала без следа. По небу, волоча за собой тонкий, огненный хвост, пронеслась комета. Где-то хрипло и раскатисто захохотала выпь. И тут лунные лучи каким-то чудесным образом проникли в темную толщу реки, осветили ее мягким, голубоватым светом, разогнали черноту и, кажется, зажгли само речное дно огненными сполохами, мерцающими в глубине матово и яро. И открыла Опочай-река Добрыне то, что до этого тщательно скрывала от него.

На речном дне длинными, нескончаемыми рядами, уходящими вверх и вниз по течению, лежали человеческие тела – мужские и женские, молодые и старые. Лица утопленников были расслаблены и умиротворены, глаза закрыты, у некоторых на устах блуждали задумчивые улыбки. Ток воды, словно ласкаясь, играл краями людских одежд, запускал свои тонкие, нежные пальцы в шевелюры.
 
Добрыня стоял на мосту ни жив, ни мертв и, не смея отвести взгляд в сторону, не мигая, смотрел на открывшуюся перед ним картину. С каждым мгновением в душе его готовые вот-вот лопнуть натягивались какие-то скрытые струны. Они вибрировали и звенели, порождая никогда не ведомый, слепой, безотчетный страх. Взгляд его упал на молодую девушку, покоящуюся у моста, почти под самыми ногами его. Как и у всех утопленников, безобразная гримаса смерти совсем не коснулась девичьего лица. Черты ее были нежны, притягательны и чем-то до боли знакомы Добрыне. Он пристальнее вгляделся в нее и вдруг вскрикнул от нахлынувшей сердечной боли. Там, в реке юной шестнадцатилетней девой лежала его мать. И вдруг, словно ощутив на себе внимательный, изучающий взор, утопленница открыла глаза синие и бездонные, как вечернее небо, и взглянула на Добрыню пронзительно, жалобно и тоскливо.

– Мама, – прошептал богатырь.
 
Мир поплыл в его глазах, струны натянувшись до своего крайнего предела, лопнули, и он тихо опустился на шаткую и ненадежную поверхность калинового моста.

В себя Добрыня пришел лишь по утру, когда солнце уже достаточно высоко поднялось над восточным краем болота. Вода в Опочай-реке вновь была черна и непроницаема для света и глаза. Неподалеку от берега плавал Лель. Завидев, что Добрыня, развалившийся на мосту, начал медленно и нескладно подниматься на ноги, лебеденок подплыл к нему поближе и спросил:

– Ну, видел что-нибудь?

– Видел, – кивнул Добрыня.

– Там сестры твои?

– Не знаю, – качнул головой Добрыня и вдруг заорал, что было духу. – Бабушка Жаба, бабушка Жаба, выходи – говорить будем!

Не прошло и десяти минут, как к спустившемуся с мостка на берег Добрыне и выбравшемуся из реки Лелю вышла Жаба.
 
– Слушаю тебя Добрыня – богатырь, – прошамкала старушка.

– Кто эти утопленники на дне реки? – начал Добрыня.

Голос его дрожал от напряжения.

– Откуда они? А мои сестры там? Я не видел их.
 
Добрыня помолчал и через силу выдавил из себя:

– Почему среди них моя мать?

Жаба почесала задней лапой свой пупырчатый бок.

– Они не утопленники. Они из разных мест. Твои сестры там. Твоей матери нет среди них. Кажется, я ответила на все твои вопросы, юный сын Никитич, и мне больше нечего делать на сухой земле под палящим солнцем.

– Нет, нет, – проговорил Добрыня, – постой. Если они не утопленники, то выходит, что они живые.

– Глупый Добрыня, – устало вздохнула Жаба, – они мертвы. Вода стала для них последним прибежищем, но не она погубила их. А теперь скажи мне – разве дети не похожи на своих родителей. Та дева, которую ночью ты принял за свою мать – твоя сестра Авдотья. Тело Марфы покоится рядом.
 
– А-а-а, – Добрыня хлопнул себя по лбу, мне же отец про то сказывал, что старшая сестрица лицом в матушку уродилась. А кто же их погубил? Змей? А кого же я тогда из подземных темниц высбодил?

– Ты молод, Добрыня, – негромко произнесла Жаба, – в твоей голове еще мало умных мыслей, но в твоей груди я вижу чистое, большое и горячее сердце. Будь осторожен. Многие-многие в этом мире пострадали из-за своих больших и чистых сердец. Ответы на свои вопросы ты получишь не сейчас и не от меня. Теперь же, если хочешь спасти тех, кто покоится на дне Опочай-реки, сделай так: накопай побольше сочных и пряных корневищ аира и ступай дальше на север. В одном дне пути за Змеиной горой найдешь колодец. Смело прыгай в него – не бойся – не утонешь. Опустившись на дно, попадешь в мир незнакомый и бескрайний. У его входа бьются лбами два барана – белый и черный. Каждый из них размером с гору. Осторожно обойди место их схватки и ступай дальше. Скоро выйдешь к сапожной мастерской. Там сапоги тачает кабан – большой любитель аировых кореньев. Отдашь ему лакомство. Взамен потребуешь один сапог на железной подошве. Потом тропа выведет тебя к кузне. Там кузнец Ендроп – полуконь, полурыба прыгает на одной ноге, да и та босая. Угольки из горнов и печей наземь летят, пятку Ендропу жгут. Отдашь ему сапог на железной подошве. Взамен возьмешь саблю из белой стали. Крепче ее нет на всём белом свете. Долго ли, коротко ли идти будешь – придешь к царству Кайдала. Царство огорожено высокой, неприступной стеной. Вход в царство стережет привратник. Саблю белую, вострую ему отдай. Он тебя в царство пустит. Только абы когда в то царство не заходи. Дождись полуденного часа. Когда солнце припечет, вся прислуга и дворня в царстве спать завалится. Уснет и царевна Маришка Кайдаловна.  Она в царстве главная, вместо батюшки своего, которого сама же с трона скинула, всем заправляет. Маришка тоже спать будет в зеленом саду меж двух фонтанов. Ты мимо нее тенью серой прошмыгни. В одном фонтане мертвая вода ключом бьет, в другом – живая. Вот тебе две криночки. В них воду из фонтанов наберешь – живой и мертвой.
 
С этими словами Жаба достала из глубоких складок своей кожи два крохотных, глиняных горшочка и подала их Добрыне.
 
– Как воды наберешь, беги назад, что есть духу и запомни – Маришка – такая красавица, что нельзя глаз отвесть. Увидишь ее белое личико – влюбишься, а как влюбишься, так и поцелуешь, а как поцелуешь – так разбудишь ее, а как разбудишь – она тебя, добра молодца, сама поцелует, к сердцу прижмет и в мужья за себя возьмет. А как поцелует она тебя, так забудешь ты обо всем на свете – и про мать, и про отца, и про сестер своих, и про землю родную. Потому не смотри на Маришку, мимо проходя, опускай очи свои к земле. Помни об этом, Добрыня, не забывай. Так вот, как к выходу из мира того доберешься, кидайся к баранам, что лбами друг с дружкой бьются. Хватай за рога белого барана. Он тебя обратно в наш, верхний мир выбросит. Если же ошибешься и черного ухватишь, он тебя еще глубже, в такие тартары темные закинет, откуда наверх ни в жизнь не выбраться. Когда вернешься, покличь меня – скажу, что дальше делать.

Закончив свой длинный монолог, Жаба пошла к реке, но, не дойдя пару шагов, повернулась и бросила:

– Да, дружка своего Леля с собой не бери. Не живут в том мире твари крылатые. Пускай тебя здесь дожидается.

С этими словами Жаба плюхнулась в воду, запустив по речной глади множество водяных кругов.
 
– Вот так озадачила меня Жаба-бабушка, – задумчиво проговорил Добрыня, – что ж, буду делать, как она наказала.
 
Три дня искали друзья колодец, служащий входом в таинственный подземный мир. И, наконец, нашли его. Добрыня наковырял в болотной жиже толстых и мясистых аировых кореньев, простился с другом Лелем и, помянув всех солнечных и земных богов, головою вперед сиганул в колодезную воду.

3
Не успел Добрыня и глазом моргнуть, как уже стоял посреди широкого, зеленого луга. В синем небе светило солнце, а лицо обдувал легкий, теплый ветерок. Открывшийся перед Добрыней пейзаж скорее напоминал привычную, знакомую с детства степь, чем мир подземелья.
 
– Хм, странно, – скривил губы Добрыня, – уж не ошиблась ли Жаба-бабушка. Был в болоте, а оказался на лугу. И всего делов то.

Но тут за спиной Добрыни раздался удар такой ужасающей силы, как будто все громы небесные спустились со своих заоблачных высот на землю, дождались богатыря и, вдруг, грянули в тысячу своих трубных, раскатистых глоток. Звук подобной силы мог спокойно убить человека, но не Добрыню. Он только оглушил его и отбросил вперед на добрую четверть мили. Прикрывая голову руками, богатырь постарался, как можно быстрее,  подняться на ноги.  Обернувшись назад в сторону шума, он увидел, как за его спиной два барана – белый и  черный – разбегаются подальше, чтобы снова сойтись, ударившись рогатыми лбами. Каждый из зверей был величиной с гору. Через минуту последовал новый удар. Земля под Добрыней заколебалась, но на этот раз он устоял на ногах.

– Эка, дубасят, – с восхищением проговорил Добрыня и пошел вглубь подземного мира по узенькой, заросшей травой тропке.
 
Дальше пошло точь-в-точь так, как описывала Жаба-бабушка. К полудню Добрыня набрел на сапожную мастерскую, в дверях которой на задних лапах стоял крупный кабан и, задумчиво уставившись в небо, курил трубку. Из одежды на кабане был широкий, холщовый передник и соломенная шляпа с широкими полями. Сапожник охотно поменял принесенные Добрыней корни на большой кожаный сапог с тяжелой, железной подошвой.
 
К вечеру Никитич добрел до кузни Ендропа – существа странного и неведомого. Ендроп также без всяких споров провел взаимовыгодный обмен сапога на саблю из белой стали.

Не останавливаясь на ночлег, Добрыня брел всю ночь и в аккурат к полудню следующего дня дошел до Маришкиного царства. Царство скрывалось за высоченным каменным забором, посреди которого виднелись небольшие ворота. Около ворот сидел дед такой старый и немощный, что издали показался Добрыне трухлявым пнем. Лицо деда напоминала гнилой гриб-сморчок, а спину уродовал огромный горб. На коленях у привратника (а именно он и был привратником в земли некогда принадлежавшие Кайдалу) лежала деревянная сабля, довольно грубо и неумело выструганная из какого-то суковатого полена. Привратник оказался замкнутым и неразговорчивым типом. Он ни слова не ответил на приветствие Добрыни, но, приняв от него подношение в виде Ендроповой сабли, дверь в царство тут же открыл.
 
По ту сторону забора оказался сад такой дивной, сказочной красоты, какой Добрыне не приходилось видеть никогда в жизни. Землю устилали ковры белых, пурпурно-красных, фиолетовых, желтых цветов. Кустарники, покрытые мелкими зеленовато-глянцевыми листочками, были аккуратно пострижены и имели вид различных зверушек. Ажурные, каменные беседки увивали виноградные лозы с янтарными кистями зреющих ягод. Вдалеке возвышались колонны кипарисов. За ними виднелся золотой дворец. Никого из местных обитателей видно не было, и Добрыня смело пошел вглубь сада на звук переливчато журчащей воды. В центре сада оказались два небольших фонтана. Между ними в тени цветущих магнолий на кресле полулежала девица. Заприметив спящую, Добрыня предусмотрительно опустил глаза, достал подаренные Жабой криночки, по очереди наполнил их водою из обоих фонтанов и хотел идти назад. Но в этот момент им овладело такое любопытство, такое искушение вдруг снизошло на него, что он не удержался, поднял глаза и заглянул в лицо спящей. О, боги! Всё многоцветие, все дива окружающего сада, все прежние дела, все стремления и мечты, вся прожитая жизнь вдруг показались ему серыми и скучными в сравнение с возлежащей пред ним красавицей. Он застыл над ней, не смея отвести в сторону взор. Куда идти и что искать? Всё суета и тлен. Венец творения, предел желаний, само счастье земное пред ним, протяни руку и достанешь. Добрыня склонился и поцеловал Маришку во влажные, пунцовые губы. Прелестница открыла глаза, обвила руками шею богатыря и глубоко и сладострастно  впилась в его губы.
 
И забыл Добрыня обо всём на свете. Женился он на Маришке Кайдаловне и стал жить в ее золотом дворце. С золота ел, из золота пил, ни о чём не тужил. В Маришкином дворце жить легко и привольно. За Добрыню всё слуги делали, а он, знай себе, на пирах, на балах, да охотах развлекался. День прошел, и неделя пролетела, и месяц русым зайцем в лес убежал. Стоял раз Добрыня на высоком крыльце, да на белые облака смотрел. И взяла его скука.

– Чистое небо в твоей стране, – молвил богатырь Маришке, – ни одной птицы нет. Скучно без птиц. На туров и барсов охотимся, а обыкновенного перепела или утки в твоих краях и не сыщешь.
 
– Это верно, – улыбнулась Маришка, – не живут в моей стране птицы. Но не печалься, возлюбленный муж, егеря на дальних, заливных лугах видели какую-то птицу. Поохотишься.
 
На следующий день весь Маришкин двор выехал на птичью охоту. Егеря долго рыскали по лугам, отыскивали замеченную накануне пернатую дичь. Наконец, нашли, заулюлюкали, поднимая ее на крыло. Взвилась над кустами большая, белоснежная и длинношеяя птица, жалобно крикнула и ринулась в небо.
 
Но каленая стрела уже лежала на тетиве в руках Добрыни. Стальное жало на тростниковом древке с перенным комлём со свистом вспороло воздух. Птица кувыркнулась в небе, крикнула жалобней прежнего и упала на землю. Маришка радостно захлопало в ладоши, дворня заулыбалась, осыпая меткого стрелка дежурными похвалами. Добрыня пришпорил жеребца и галопом кинулся к подранку. На траве лежал белый лебедь. Запачканное кровью крыло его было пробито стрелой. Добрыня спешился, поднял птицу на руки, и, вдруг, лебедь заговорил:

– Добрыня, вспомни, что ты на земле, в нашем верхнем мире оставил, вспомни об упокойниках, что на дне Опочай-реки воды живой от тебя ждут, вспомни сестер своих, вспомни Жабу-бабушку, что послала тебя сюда, вспомни о заповеди ее, тобою нарушенной, вспомни о друге своем Леле. Я Лель и есть, за тобою в мир подземный спустился.

И тут Добрыня вспомнил всё. Переломил он надвое ранившую друга стрелу, выдернул ее из крыла, бросил на землю, вскочил в седло и, крепко прижимая к себе лебедя, крикнул в сердцах:

– Но-о-о, соловый! Неси меня к заплоту каменному, к воротам, вон из земель ведьминых.

– Ладно, хозяин, – заржал жеребец, – за месяц, что владеешь ты мной, нагайки твоей я ни разу не попробовал. Пособлю тебе, до ворот донесу. Но за пределы земли Маришкиной ни я и никто из ее слуг выйти не могут. Так что за воротами сам пехотою пойдешь. Догонит она тебе. Сможешь с бабой сладить – твое счастье, не сможешь – лисы полевые косточки твои обглодают.

Сказал соловый, взвился на дыбы и быстрее ветра понес Добрыню с Лелем прочь из земли Маришки Кайдаловны.

Вот она стена, вот они ворота. Встал жеребец на месте, как вкопанный.

– Прощай, хозяин.

– Прощай, не поминай лихом.

А погоня близко, рога трубят, барабаны бьют, гневные речи доносятся. Распахнул Добрыня ворота, выскочил из царства красавицы-ведьмы в голую степь и, не выпуская из рук Леля, пустился наутек. Лишь успел заметить, что на этот раз ворота никто не стерег. Пропал дед-привратник.
 
Как и предупреждал Добрыню соловый жеребец, далеко уйти богатырь не успел. Догнала Никитича его благоверная. Как вихрь, как черный смерч, налетела.
 
– Куда, миленький, собрался?

Добрыня взглянул ей в лицо и вздрогнул от отвращения. Где были прежде его глаза? Эту злобную, уродливую фурию он почитал первой красавицей мира.

– Домой собрался, женушка, – тяжело дыша, отозвался богатырь.

– Знать ты тропой ошибся, – просипела ведьма, – ведь дом наш с тобой у меня за спиной. Поворачивай, не ершись.
 
– Нет, Маришка Кайдаловна, мой дом далеко отсюда. А в этой золотой клетке я глупостью своей, да промыслом твоим ведьминым задержался. Отпусти ты меня подобру, поздорову, не доводи до греха.

– Нет, сладкий мой, – проговорила Маришка, – что моим стало, того ни с кем делить не стану.

С этими словами она наотмашь ударила Добрыню в грудь, да так ударила, что вбила по колено в землю.

– Вернешься?!

– Нет, не вернусь, – прохрипел Добрыня.

Новый удар ведьмы вогнал богатыря в землю по пояс.

– Вернешься?!

– Нет, не вернусь.

Добрыня отвел руку назад и со всего духа врезал кулаком по проклятой ведьме. От удара Добрыни Маришкино тело завибрировало, загудело, как медный колокол, но не пошатнулось и не отступило ни на дюйм.

– Вернешься?! – заревела она пуще прежнего.

– Нет.

От нового удара Добрыня ушел в земную твердь по самую грудь.
 
– Вернешься?! – неистовствовала ведьма.

– Нет.

– Так умри же!

Маришка занесла десницу для последнего смертельного удара. Но в этот момент из высокой травы высунулась сморщенная физиономия привратника.

– Возьми, – шепнул он и аккуратно вложил в ладонь Добрыни саблю из белой стали, саблю, острее и крепче которой не было во всём свете. Кулак Маришки, как коршун на добычу, полетел сверху вниз.
 
– Ах, – выдохнул Добрыня и быстрее солнечного луча взмахнул саблей.

Голова ведьмы соскользнула с плеч и, как тряпичный мяч, подпрыгивая на кочках, покатилась прочь. Лишившись головы, она отступила назад, задрожала и, вдруг, петляя, как заяц, бегом метнулась в сторону своего царства.

Добрыня облегченно вздохнул, поднатужился, выбрался из ямы, в которую загнала его грозная баба Маришка.

– Спасибо, дедушка, – проговорил богатырь.

С этими словами он начал оглядываться по сторонам, пытаясь отыскать в траве спасшего его привратника.

– Я здесь, – из травы раздался неожиданно громкий и тяжелый бас.

Привратник медленно поднялся на ноги. И увидел Добрыня, что лицо старика разгладилось, морщины исчезли, уродливый горб пропал. Стал привратник статен, красив и изрядно прибавил в росте. Нависнув над Добрыней необозримым утесом и чуть не зацепив макушкой небосвод, он проговорил:

– Мое имя Кайдал. Я свободен.

Сказав это, бывший привратник вдруг с шумом и треском провалился под землю, подняв целые тучи пыли. Когда пыль осела, Добрыня заглянул в образовавшееся отверстие. Дно пропасти было скрыто во мраке.

– Во как, – только и произнес на это Добрыня и, аккуратно подняв на руки перепуганного Леля и не забыв прихватить с собой  сабельку, торопливо двинулся в обратный путь.
 
До места, где бились бараны, добрались без приключений. Там Добрыня подкрался поближе к зверям, кинулся к белому барану, за мгновение до столкновения с черным крепко ухватил его рукой за рог и тут же был выброшен в родной верхний мир прямо в знакомое болото, рядом с колодцем.

Поднявшись на ноги и отерев со лба горячую испарину, Добрыня огляделся по сторонам. За время его пребывания в подземном мире здесь, наверху, началась осень. Болотные травы побурели, цветы поблекли и увяли, листва на кустарниках и невысоких, худоствольных березках начала желтеть и потихоньку осыпаться.

– Добрыня, – подал голос Лель, – ждать нам с тобою нечего. Пойдем Жабу-бабушку искать.

За один день добрались до Опочай-реки.

– Долго же ты за водою ходил, – прошамкала Жаба, выбираясь на берег, – ну, да лучше поздно, чем никогда. Мертвой водой окропишь тело убитого змея, а потом живой брызнешь.
 
– Как?! – удивленно воскликнул Добрыня. – Я эту воду для людей, для сестер моих добывал, а не для змея поганого. Не для того я с ним бился, не для того придавил его, чтобы теперь оживлять.
 
– А для чего? – спокойно спросила Жаба.

– Что для чего? – не понял Никитич.

– Для чего, говорю, придавил змея?

– Как для чего, – развел Добрыня руками, – чтобы пленников, сестер из неволи вызволить.

– И что, вызволил?

– Кого-то вызволил, – буркнул Добрыня и подавленно замолчал.

– Во-первых, – терпеливо начала пояснять Жаба, – освобожденное тобой племя обитало в горных норах еще до появления змея. Не змей загнал этих людей под землю. Во-вторых, именно эти освобожденные тобой люди творили лихо в здешних местах, они нападали на путников и убивали их. Слышишь, они, а не змей. Страшный след их деяний покоится на дне Опочай-реки. Кровь твоих сестер на их руках. Слышишь. Чуй-лес и болото покоем последних лет были обязаны появившемуся откуда-то из дальних земель змею. Змей утихомирил убийц и стерег, не смыкая глаз, пока не появился удалой богатырь Добрыня, не поразил змея и, как чумное поветрие, не пустил лиходейское племя гулять по свету. Ну, а в-третьих, я не говорила тебе о том, что несколькими каплями принесенной тобой воды можно оживить тысячи убиенных, лежащих на речном дне. Воды в криночках хватит лишь для одного – для змея.

– Но почему, почему ты не научила меня взять больше! – гневно вскричал Добрыня.

– Ты и эту то больше месяца нес – едва не надорвался, – усмехнулась жаба, – а если серьезно, то лежащим на дне пока что не поможет никакая вода – ни живая, ни мертвая. Причину этого тебе поведает змей, если захочет. Когда вместе со змеем и твоим другом Лелем, – Жаба кивнула на молодого лебедя, – вы устраните эту причину, придет время тебе вновь спуститься в подземный мир и принести волшебной воды не для одного, а для тысяч. Но, слышишь, не сейчас, а много позже. Лихо, разбуженное тобой в царстве Кайдала, еще не успокоилось и не присмирело. Прощай.

Добрыня открыл, было, рот, чтобы спросить еще о чем-то, но старая Жаба уже скрылась в речной черноте.

– Пойдем, что ли, змея оживлять, – робко произнес Лель.

– И ты туда же, – в сердцах прикрикнул на него Добрыня, но встал и нехотя пошел к горе.

Змей, по-прежнему лежащий на вершине, внешне почти не изменился. Лишь высохла и перестала блестеть на солнце его кожа, да глаза глубоко ввалились в свои орбиты, образовав две ямы, затянутые тонкими пленками век. Добрыня несколько раз обошел вокруг мертвого тела, потрогал рукою ребристые змеиные бока, попробовал ладонью остроту единственного уцелевшего рога. После этого, стараясь не расплескать ни капли, он вылил на змеиную голову и спину всё содержимое горшочка с мертвой водой. Тут же произошло чудо. Глубокие раны, оставленные на теле змея Добрыниной дубиной, начали затягиваться и заживать, кожа вновь заблестела, а спрятанные под ней мускулы налились былой силой и крепостью. Добрыня окропил тело живой водой. Змей глубоко вздохнул и открыл глаза. Как два больших зеркала, вспыхнули они, отражая солнечный свет.

– Если у тебя еще осталась мертвая вода, омой ею рану на лебедином крыле.

Это были первые слова, произнесенные змеем после своего воскрешения. Добрыня перевернул кринку над крылом Леля. Последняя капля скатилась по глиняной стенке и упала на покрытую запекшейся кровью рану. Сухая кровь запарилась легким, белесым дымком и пропала, а вместе с ней пропала и рана. Лель расправил зажившее крыло и восхищенно промолвил:

– Чудеса!

Змей, между тем, поднял голову, осматриваясь, спросил:

– Сколько я здесь лежал?

– Два месяца, – ответил Добрыня.

– Долго, – исподлобья глянув на Никитича, заметил змей. – Биться – рататься со мною больше не собираешься?

– Нет, не собираюсь.

– Жаба-бабушка тебя уму-разуму научила?

– Она.

Змей ощупал своими тонкими лапами голову и, обнаружив отсутствие на лбу и под носом трех рогов, неприязненно бросил:

– Напрасно ты, когда меня мертвой водою кропил, обломанные рога обратно к своим местам не приставил. Они бы прижились. А теперь жди, пока новые вырастут.

Добрыня пожал плечами.

– Извини, не сообразил.

Говорить о недавней схватке не хотелось ни одному, ни другому. Помолчали.

– При моем появление на свет родители нарекли меня Антос, что значит цветок, – наконец произнес змей, – так именуют меня мои друзья, а враги и недруги называют Деймос, что значит ужас. Выбери, как ты будешь звать меня.

– Пусть будет Антос, – склонил голову богатырь, – меня же зови Добрыней, а моего друга Лелем.

Змей кивнул.

– Где щелканы? – спросил он.

– Кто такие? – не понял Добрыня.

– Норные черви, спасать которых ты приходил сюда.

– А-а-а, не знаю. Должно быть, далеко ушли. Послушай, Антос, расскажи мне всё по порядку: что это за племя такое, откуда оно появилось в наших краях, для чего моих земляков и сестер моих смерти придало и отчего ты сам, как за бешеными псами, за ними охотишься?

– Щелканы – это не народ, – произнес Антос, – а скорее большая семья. Гнилое отродье нескольких проклятых родов: убийц, работорговцев, клятвопреступников и людоедов. Их предки использовали между собой кровосмесительные браки. Отцы жили со своими дочерями и внучками, матери с сыновьями, братья с сестрами. Лишенная притока свежей крови, семья с каждым новым поколением всё больше загнивала, тревожа мир отпетыми негодяями, изуверами и мошенниками. И вот однажды чаша терпения людей, живших по соседству с темной семейкой, переполнилась. Они взяли в руки оружие и выпустили свой долгий гнев на волю. В живых осталось два последних щелкана – брат с сестрой. Они бежали, но перед бегством успели совершить одно злодеяние, перед которым меркли все черные дела их предков. Гонимые людьми, они долго блуждали по свету, пока не нашли тихое прибежище на этой горе. Уйдя под землю, в великой похоти своей, как крысы, наплодили они тьму недоносков-получеловеков. Но ни это беспокоило тех, кто послал меня вслед за щелканами. Эхо их последнего преступления разливистым многоголосьем прокатилось по здешним местам. Тысячи жизней отняли они у обитателей окрестных сел, у путников и скитальцев, мучительной смерти предавали их, а тела сбрасывали в черные воды Опочай-реки. Но скоро я напал на их след и настиг прямо здесь, – Антос указал пальцем себе под ноги, – прямо во время их кровавого шабаша. Старый Щелкан выставил против меня целую свору своих выродков. Это их кости до сих пор белеют в траве. Уцелевшие попрятались в подземельях. Сунуться в их норы я не мог – слишком узки и тесны были они для меня. Но я остался стеречь проклятое племя. И щелканы не могли не только творить свои кровавые дела, но даже выходить на поверхность под свет солнца. А потом появился ты.

– Я видел их мешки, набитые самоцветами. Откуда эти камни и какова их цена? – спросил Добрыня.
 
Змей ответил не сразу. Он пристально заглянул Добрыне в глаза, выдержал долгую паузу.

– Камни эти бесценны, а появились они у щелканов, после того самого преступления, о котором я говорил тебе.

– Один из подобных самоцветов был у моего дядюшки Жижа. Он и послал меня на битву с тобой, уверяя, что людей ты в полон берешь и в неволе держишь.
 
– Да? – удивился змей. – Значит, лазутчик из горы выбрался таки втихомолку и дядюшку твоего на этот камень с потрохами купил. А он, силу твою богатырскую зная, тебя обманом взял и на бой со мною выйти заставил.

– Наверное, так, – согласился Добрыня. – А скажи мне, почему это ни живая, ни мертвая вода упокойникам в реке помочь не сможет?

Антос тяжело вздохнул:

– Пока не сможет.

– Но почему? И что значит это пока? – настаивал Добрыня.

– Пока я не могу сказать тебе об этом.

– А когда сможешь? – загорячился Добрыня.

– Послушай, богатырь, – растягивая слова, начал Антос, – мы знакомы с тобой всего несколько минут, а ты уже требуешь открыть тебе все мои тайны.

– Но я дал тебе жизнь.

– Да, но перед этим отнял ее у меня, – парировал змей. – При первой нашей встрече я уже говорил тебе, что в моем знание кроется великое искушение. Пред тем, как открыться тебе, я должен быть уверен, что оно не овладеет твоей душой.

– Ну, и черт с тобой! – крикнул Добрыня.

Горькая обида закипела в нём.

– Ищи сам своих щелканов и дерись с ними. А я делом займусь. Вот спущусь сейчас по колодцу. Воды живой и мертвой принесу сколько надо. Ужо посмотрим, по какой такой стати, она силу свою не возымеет.

Змей ничего не ответил.

– Ты со мной, Лель? – спросил Добрыня.

– С тобой, – легко согласился лебедь.

– Пошли к колодцу.

Когда солнышко неспешно перешло в западные, небесные чертоги и день потихоньку начал угасать, Добрыня с Лелем, набрав изрядный запас аировых кореньев, один за другим нырнули в глубокую, водяную дудку, одетую черным, дубовым срубом.

И вот опять пред ними уже знакомый подземный мир. Бараны с неиссякаемой мощью и рвением всё также бились рогатыми лбами. Чужое солнце светило с небосклона. А тонкая, едва различимая в траве тропинка убегала в степь.
 
Тронулись в путь в сторону Кайдалова царства. Лель теперь всё больше вился высоко в поднебесье, высматривая невидимые с тропы дали, и лишь изредка спускался вниз к другу своему Добрыни. У сапожника кабана в обмен на аировое лакомство Добрыня заказал два вместительных кожаных бурдюка и длинный ремень. Кузню Ендропа за ненадобностью прошли стороной.

Добравшись до царства Кайдала, друзья немало подивились. Каменная, пограничная стена была разрушена до основания. За ней на месте сада и дворца чернело мертвое пепелище. Углубившись в него, голодный богатырь не преминул подобрать с земли попавшееся ему лакомство – запекшиеся в золе сладкие яблоки. Яблоками Добрыня и сам наелся и Леля накормил и еще, сколько смог, рассовал по карманам.

Мраморные чаши фонтанов были разбиты в мелкое покрытое копотью крошево. Но в ямах, оставшихся на месте фонтанов, еще был изрядный запас воды. Добрыня наполнил ею бурдюки, перевязал ремнем, перекинул тяжелую ношу через плечо и, не задерживаясь более в этом неприветливом месте, пустился в обратный путь.

Когда издалека стал доноситься бой бараньих рогов, Лель спустился к Добрыне и, усевшись на его плечо, предостерегающе произнес:

– Нам навстречу идет кто-то. Будь осторожен, Добрыня.

Спустя час, когда уже и сами бараны вдали показались, встречный прохожий, а точнее прохожая поравнялась с Никитичем. Это была странница в серой, заношенной до дыр хламиде. Телом странница была худа, лицом неприглядна и, под цвет своей нищенской одежонке, сера. Одной рукой странница держала завернутого в рогожку младенчика, а другой пыталась всунуть ему в рот свою сморщенную титьку. Но титька была пуста. Должно быть, младенец знал об этом. Он крутил головой, выплевывал надоевшее угощение и отчаянно орал, от голода. Поравнявшись с Добрыней, странница остановилась, прикрыла краем рубища свою тощую грудь и, протянув вперед дрожащую руку, заголосила:

– Подай, добрый человек, на пропитание.

Богатырь достал из кармана несколько печеных яблок и протянул их нищей. Странница закланялась низко и часто. Одно яблоко сама проглотила, а другое сунуло в рот своему орущему дитяти. Почувствовав во рту плодовую сладость, младенчик тут же замолчал и с жадностью принялся обсасывать яблочную мякоть. Накормив дитя, странница закачала его на руках, забормотала что-то и, вдруг, тихо, но отчетливо произнесла:

– Иди, сынок, папаню своего поцелуй.

После чего размахнулась и швырнула младенчика в Добрыню. Младенчик вновь истошно заорал, повис на портках у опешившего Добрыни и начал остервенело карабкаться вверх по его одежде. Рогожка, в которую был завернут мальчик, слетела на землю. И увидел Никитич, что не человеческий детеныш был спеленат в нее, а серый, мохнатый волчонок. От неожиданности и перепугу Добрыня взмахнул руками, стряхнул с себя наземь волчонка и бросился прочь.
 
– Не хочешь чадо свое приласкать, не узнаешь милой женушки, – закричала вслед странница, сорвала с плеч своих голову и метнула вслед мужу.

Голова закрутила глазищами, оскалилась и вцепилась зубами в подол Добрыниной рубахи.

– Дай, хоть, я тебя поцелую, – не размыкая зубов, просипела голова.

– Прочь, прочь поди! – завопил Добрыня и, не останавливаясь, на бегу принялся стряхивать с себя ведьмину голову. Но голова прицепилась к его одеждам крепче репейника. Она только сильнее сжимала зубы и хрипела:

– Поцелую, поцелую.

Хорошо – Лель помог. Камнем упал он с неба, захлопал по Маришкиной голове сильными крыльями, глуша и ослепляя ее, а потом метко клюнул в выпученный глаз. От боли голова вскрикнула, разжала зубы и, сыпля проклятиями, упала на тропинку. Вздохнул Добрыня с облегчением, Лелю спасибо сказал, посмотрел вокруг. Глядь – бараны с двух сторон на него несутся. Подхватил он лебедя и метнулся к белому. Цап рукою за рог, а рог то черный, да и сам баран черный. Почему да как Добрыня ошибся? Не ведомо. Со зрением его от испуга что-то сделалось, или в спешке цвета попутал, или ведьма вдогонку заклеймила его злым заклятьем? Так или иначе, тряхнул черный баран головою и зашвырнул Добрыню с Лелем в такую глубину тверди земной, в такой далекий мир, от которого до нашей земли-матушки хоть пешим иди, хоть конным скачи, все равно и за целый век не доскачешь.

Осмотрелись по сторонам друзья – худо дело. Раскинулась вокруг них пустыня каменистая и сухая. Ни травинки, ни деревца. Лишь валуны и каменные кряжи поднимали согбенные плечи и хмурые головы высоко над мертвой, покрытой трещинами землей. Меж камней завывал холодный ветер. Над горной грядой у далекого горизонта висело огромное, багровое солнце. Оно занимало собой чуть не четверть всего небосклона, но почти не давало тепла, а лишь кроваво-красный сумеречный и холодный свет.

– На разведку, что ли, слетать, – пощелкивая клювом, неуверенно проговорил Лель.

– Подожди, – остановил его Добрыня и многозначительно указал на стаю черных точек, вьющихся под багряными небесами, – похоже, в этом мире птицы обитают, и еще неизвестно друзья они нам или враги.

Через несколько минут стало ясно, что, запретив Лелю подниматься на крыло, Добрыня поступил совершенно правильно. Одна из черных, небесных точек сама начала опускаться вниз. И при ближайшем рассмотрении оказалась живым существом, только не птицей, а стрекозой. Росту в той стрекозе было побольше, чем во взрослом беркуте. Очевидно, эта спустившаяся с небес стрекоза была разведчиком. Она покружилась над друзьями, осмотрела их своими громадными глазами-линзами, пострекотала и упорхнула ввысь. Но друзья недолго оставались в одиночестве. Стрекоза-разведчик привела за собой целую стаю. Насекомые накинулись на лебедя и человека и принялись нещадно грызть их своими острыми жвалами. Видно, с продовольствием в этом мире были большие проблемы, и Добрыня с Лелем представляли собой большой гастрономический интерес. А тут еще из трещин в земле вылезли какие-то отвратительные и тоже очень немаленькие сороконожки и тут же атаковали друзей снизу. Прикосновения их ядовитых тел, не говоря об укусах, были мучительны и вызывали нестерпимую боль. Хорошо, что у Добрыни была вострая сабля. Набил он ею целый стог стрекоз и еще два стога сороконожек. Но, чуя одуряющий запах живой, человеческой крови, всё новые орды членистоногих чудовищ прибывали со всех сторон к месту драки и тут же занимали места своих погибших товарищей. Совсем туго пришлось бы Добрыне с лебедем Лелем. Раньше или позже, а разорвали бы их чудища. Но тут зашатались горы, задрожала земля, и появился Кайдал. Раз ногою топнул – армия сороконожек всмятку, ладонями хлопнул – только крылья стрекозьи вниз посыпались. Испугались чудища, разлетелись да обратно в трещины каменные попрятались. Нагнулся Кайдал, поднял Добрыню за воротник двумя пальцами, а Леля на ноготь к себе посадил.

– Здорово, зятек. Какими судьбами в сей дыре оказался?

– Здорово, тестюшка, – смело отвечал Добрыня, – дурным случаем черного барана за рога ухватил. Он меня сюда и закинул.

– Понятно. А я сюда злою ворожбою доченьки своей провалился. Выходит, мы с тобой товарищи по несчастью.
 
– Выходит так, – согласился Добрыня и тут же спросил. – Скажи, Кайдал Великий, есть отсюда путь-дороженька наверх и тебе к дому и мне к родным местам поближе.
 
– Дорога то наверх есть, – произнес Кайдал, – только не могу я по ней подняться. Оставила меня сила. А тебе и подавно невмоготу будет.

– А птица долетит? – с жаром спросил Добрыня.

– Птица долетит, – кивнул Кайдал, – если по дороге с голоду не околеет.

– Долетишь до срединного мира, – обращаясь к Лелю, проговорил Добрыня, – а там баран белый тебе в наш, верхний мир подняться поможет. Спроси совета у Жабы-бабушки. Может быть, она знает, как нашему несчастью помочь и домой вернуться. Если знает она средство – возвращайся, а нет – так живи себе со своим пернатым, лебединым народом, а обо мне забудь.

– Всё сделаю, – крикнул Лель, – но о тебе вовек не забуду!

Дорогой наверх в верхний мир оказалась та самая пропасть, в которую провалился Кайдал. В этом холодном, каменистом мире нижний выход из пропасти находился в тверди небесной. Сам Кайдал, поднимаясь на самую высокую гору, едва дотягивался до него. Выпустив в устье небесного прохода Лебедя, тесть погладил своего зятя пальцем по голове.
 
– Будем ждать. А пока, полезай-ка ты, зятюшка, в мой карман. Там тебе и тепло и спокойно будет, и никакие твари лиходейские тебя не достанут.
 
Долго сидел в кармане у Великого Кайдала Добрыня. Так долго, что три раза густой бородой обрастал. И вот, как третью бороду Добрыня со своих щек сабелькой снял, вернулся друг его – лебедь Лель, примостился на краю Кайдалова кармана и говорит:

– Тяжел был мой путь наверх. А когда осилил я его, оказалось, что зима наступила. Опочай-реку лед сковал, а Жаба-бабушка спать залегла. Пришлось весны дожидаться. Когда талые ручьи побежали, и снег сошел, вышла на мой зов из реки мудрая старушка и рассказала, что проклятье, наложенное Маришкой на отца своего, в несколько слоев будет, как блинный пирог. Когда ты, Добрыня, Маришке башку отсек, с Кайдала проклятия одно за другим слетели. Все, кроме одного. Это последнее проклятие его сюда и утянуло, оно и сейчас при нем, оно лишает его силы и не дает вернуться ему в свое царство.

– Что же это за проклятье, – загремел Кайдал, – и как избавиться от него?
 
– В твоей ноге сидит ядовитая сороконожка, сидит и отравляет твою кровь и питается твоим мясом. Она родная сестра тех тварей, которые обитают здесь в расселинах и камнях. Только она намного удачливее их. Ведь она всегда сыта, а они голодны. Это твоя дочка Маришка когда-то колдовством добыла многоногую тварь из этого мира, усыпила до нужного часа и спящую вживила в твою плоть. Проклятье сработало в нужный момент. Лишившись головы, Маришка не смогла бы противостоять тебе, но тварь в твоем теле проснулась и, стремясь в родные края, утянула тебя за собой в этот темный, сухой и холодный мир.

Лель сделал недолгую паузу, но, видя устремленные на него вопрошающие взгляды, продолжил:

– Избавиться от проклятия очень просто. Возьми саблю, Добрыня, рассеки кожу и мясо на ноге Кайдала, вырежи и убей проклятую сороконожку.

– Задирай порты, тестюшка да ложись, ужо полечу тебя, – ласково произнес Добрыня, доставая саблю.

Кайдал скрипнул зубами и, оголив ногу, молча улегся на склоне горы. Рассек Добрыня кожу, взрезал мускулы. Потекла, заструилась алая Кайдалова кровь. А из раны поднялось чудовище такое длинное и толстое, что самому змею Антосу до него далеко было. Долго пестовал в тепле и покое своего постояльца Кайдал, долго откармливал его парным мясом, вот он и вымахал. Но хоть и был постоялец силен и тяжел необыкновенно, но в ратном деле ничего не смыслил. Изрубил Добрыня гигантскую сороконожку на куски и побросал с горы вниз.

Поднялся Кайдал, провел ладонью по ноге – исчезла рана, даже рубца не осталось.
 
– Спасибо, Добрыня, спасибо, Лель, – проговорил он, – пойдемте домой.

Посадил Кайдал друзей в свой карман, подпрыгнул, влез в дыру в тверди небесной и резво, как большой жук, понесся ввысь по вертикальному откосу пропасти.
 
Оказавшись в своем мире, Кайдал проводил Добрыню с Лелем до луга, на котором дрались бараны. Попрощались. Никитич поправил на своих плечах заветные бурдюки, одной рукой крепко прижал к себе Леля, а другой вцепился в рог белому барану. В следующее мгновение богатырь стоял на зыбкой, напитанной влагой и густо поросшей осокой почве болота.

4
С тех пор, как Добрыня во второй раз отправился в подземный мир за живою и мертвою водою, прошла осень, миновала зима, весна пролетела. На дворе стояла самая середина лета. За истекшие месяцы мало, что изменилось в окрестностях Опочай-реки. Всё так же зеленели болотные травы, заросли багульника источали смолистый, дурманящий аромат, чернела вода в речных заводях и бочажных окнах, да тьмы голодных комаров кружились над трясинами и мертвыми зыбунами. Лишь на Змеиной горе все земляные кучи, год назад нарытые щелканами, подернулись молодой порослью ковыля и пырея, да еще змей Антос, покинув болотное урочище, ушел искать ненавистное ему племя.

Добравшись до реки, Добрыня сгрузил с плеч на берег тяжелые бурдюки, сверху положил саблю, скинул с себя одежду и нагишом кинулся в воду. Осуществляя свои прежние замыслы, он хотел покончить с делом оживления речных упокойников прямо сейчас. Но дело не заладилось. Нырял, нырял Добрыня, но не смог не только поднять со дна и вытащить на берег хотя бы одно мертвое человеческое тело, но даже и дотянуться до этих тел не смог, даже рукой под водой к ним прикоснуться. Не пускала Добрыню река под свое лоно. Раз за разом, как сухую щепку, выталкивала она его наружу.
 
– Может, Жабу-бабушку позовем, – наблюдая за неудачными попытками своего друга, предложил Лель.

– Зови, – махнул рукой Добрыня.

– Жаба-бабушка, Жаба-бабушка! – заголосил Лель.
 
На этот раз ждать старушку пришлось долго. То ли крепко спала она, то ли не очень спешила на лебединый зов. Час прошел, прежде чем выползла она на берег.
 
– Чего надо? – спросила Жаба.

– Да вот, – робко начал пояснять Лель, – твоими советами Добрыне я помог в наш мир возвратиться. Воды волшебной мы добыли. А теперь, вот, ныряет Добрыня, а до погоста подводного достать не может. Научи, что делать, Жаба-бабушка.

Жаба открыла, было, рот. Но тут ее довольно бесцеремонным образом опередил Добрыня.

– Я теперь и сам знаю, почему убиенным помочь не могу. Река меня к ним не пускает. Но, ничего, пойду домой в деревню, соберу ребят, перегородим выше по течению реку плотиной. К убиенным посуху подойдем.
 
– Зачем ты позвал меня, лебедь Лель? – раздраженно проговорила Жаба. – Твой друг и без меня всё знает.

– На мудрость твою, на ум твой прозорливый рассчитываем, – подслащивая горькую Добрынину пилюлю, запел Лель.

– Поищите ума в другом месте, – отрезала Жаба и, не прощаясь, ушла под воду.

– Эх, обидели старушку, – заметил Лель.

– Ничего, – решительно проговорил Добрыня, – что делать теперь я и сам знаю. Пойдем в деревню за помощью. Отец с матерью, верно, уж не чают меня живым увидеть. Чтобы идти налегке, Добрыня спрятал бурдюки с сабелькой неподалеку от Змеиной горы. И ранним утром следующего дня с другом своим Лелем выдвинулся в поход в сторону родного селища.

Еще на отдаленных подступах к дому Добрыня обратил внимания, что в степи совсем не видно деревенских стад, а пашни, колосящиеся в прежние годы золотой пшеницей, этим летом превратились в заросшие дикой травой облоги. И уж выше всякой меры удивился он, когда увидел, что земляной защитный вал, насыпанный вокруг деревни, оброс высоким островерхим частоколом с четырьмя бревенчатыми башнями. Не переставая дивиться, Добрыня побрел вдоль стены в поисках ворот и скоро отыскал их. Он загрохотал обоими кулаками в воротные створы.
 
– Открывайте, свои пришли!

В ответ тишина.

Хлопнув крылом, на землю опустился Лель.

– Что там, в деревне, – спросил Добрыня, – чего ты высмотрел?

– Да так, – развел крыльями лебедь, – избы стоят, людей на улицах не много. В общем, ничего особенного.

В это время из-за ворот донесся чей-то голос:

– Кто?

– Я это,  Добрыня, – закричал богатырь, – вернулся я! Открывайте двери скорее.

Послышался лязг отворяемого запора. Одна из воротных створ нешироко приоткрылась. В образовавшуюся щель высунулась рыжая, мордастая голова. Человек внимательно осмотрел Добрыню, шире открыл ворота, коротко бросил:

– Заходи.

Добрыня вошел и оказался под сводчатой и совершенно темной аркой. После яркого дневного света зрение изменило ему, и на несколько коротких мгновений Добрыня оказался погруженным в кромешную, слепую мглу.

И в этот момент откуда-то вынырнула целая ватага молодцов, держащих в руках заранее приготовленные сети и путы. Молодцы накинулись на безоружного и ослепшего богатыря, сбили его с ног, оплели сетями и накрепко связали прочными, пеньковыми веревками. Рыжий детина выскочил из ворот на улицу и попытался схватить Леля. Но лебедь не дался, взмахнул крыльями, зашипел и взмыл в поднебесье.

Скрученному Добрыне завязали глаза, вставили кляп в рот и поволокли куда-то вглубь деревни. Носильщики были молчаливы и почти не переговаривались между собой. Лишь один из них, оступившись, кратко выругался в пол голоса. Язык его был чужим, не русским, но знакомым Добрыне. Это была речь печенегов. Добрыня содрогнулся. Страх овладел им. Страх не за себя, а за мать, за отца, за всех соседей, всех жителей деревни.

Между тем носильщики внесли Добрыню в большой дом, спустили в глубокий погреб и, развязав ему глаза и вытащив изо рта грязную тряпку, заперли его в узкой и совершенно темной клети, после чего убрались восвояси. Когда зрение богатыря немного освоилось в темноте, он различил рядом с собой какое-то движение.

– Здесь кто-то есть? – спросил Добрыня и подивился, как глухо и слабо прозвучал его голос в этом могильнике.

– Есть, – раздалось из темноты.

– Мое имя Добрыня, – произнес богатырь, – назови себя.

– Я Антос – змей, а ныне, как и ты, пленник проклятого Щелкана.
 
– Щелкана? – удивился Добрыня. – Но те люди, которые коварно пленили меня, разговаривали на наречие печенегов, и я думал…

– Силам зла всегда легче договориться между собой, чем силам света и истины, – не дал договорить Добрыне змей, – почему-то они всегда быстрее и вернее нас с тобой находят общий язык. Ты не ошибся – печенеги здесь. Но они только наемники у старого Щелкана.

Добрыня напрягся, пытаясь разорвать стесняющие его путы. Не получилось. Тот, кто вязал его, был мастером своего дела.
 
– Помоги мне, – прокряхтел Добрыня.

– Не могу, – ответил змей, – я сам прикован к стенам стальными цепями.

– Что же случилось, что произошло здесь? Расскажи, – проговорил Никитич.
 
– Хочешь знать, – усмехнулся змей, – слушай.

– Когда мы разошлись с тобой на горе посреди болота, я отыскал следы Щелканов и во весь дух пустился за ними. Следы привели меня к твоей деревне. Селище ваших отцов и дедов оказалось обнесенным высокой крепостью и надежно охранялось. Поэтому я не смог свободно войти в него. Тогда я свел дружбу с деревенскими голубями, воробьями и ласточками. Они высоко летают, далеко бывают. Вот что услышал я от них: поначалу Щелкан в деревню один явился, а семейку свою в Чуй-лесе оставил. А как явился, тут же принялся за кипучую деятельность. Всегда Щелкан хитер был, хитер, умен и предусмотрителен.  Первым делом он в деревне виногонный заводик открыл, квасил хлебный затор, выгонял из него в кубах мутную извинь и той извинью всех желающих задарма поил. Тут у него вся деревня в приятелях ходить стала. Потом Щелкан в Киев поехал к самому князю Святославу Игоревичу на поклон. Подыскал и к нему ключи. Золотой казной подкупить не смог, с другого краю зашел. Накупил на свои каменья драгоценные у заморских купцов сабель, копий да луков разрывчатых. Преподнес всё это в подарок князю. У того глаза загорелись. Он давно в Подунавье в поход собирался. Назначил князь Щелкана воеводою в ваших краях, выписал ему грамоту и в поход ушел. А Щелкан с грамотой обратно в деревню. Теперь власть у него. Приказал Щелкан местным стены вокруг селища городить, а еще терем для себя просторный строить. Привел из леса свою бабу с выродками. Бабу в тереме посадил новое потомство строгать, а выродков начальниками и надсмотрщиками над вашими деревенскими поставил. Обидно? Обидно, только не твоим соседям. Они к зелью хмельному так привыкли, что света белого из-за него не видят. Живут, как в тумане. Конечно, были недовольные, но воевода Щелкан их быстро усмирил. А тут я появился. Когда Щелкан меня увидел, чуть не помер со страха. Собрал народ, завопил о змеиной опасности, начал брехню лить о том, какой я есть злыдень и кровосос. Ополчился народ, вышел в поле. Не хотел я с ними драться, хотел им глаза раскрыть. Но не слушали они меня, так же, как прежде, ты моих слов слушать не захотел. Сошлися, потрепал я деревенских мужичков, стал для них врагом заклятым. А Щелкан, тем временем, гонцов в степь направил к печенегам. Помощи от них искать. Купились печенеги на Щелкановы каменья, прислали в крепость сотню всадников. Возглавлял печенежских наемников ихний князек Бахметка. У деревенских совсем веселая жизнь началась. Прежде они со степняками воевали, а теперь степняки к ним пришли, в их домах поселились, лапы свои в хозяйские закрома запустили, обиды девицам чинить начали. Тут и пойло Щелканово не помогает. Того гляди, русские и печенеги друг друга резать начнут. Тогда Щелкан собрал весь народ на площади и пошел трещать, как старая телега: «Все вы – мои братья, – говорит, – и между собой вы братья, вы живете на одной земле и вам нечего делить между собой. Змей у ворот нашего города, не время для усобиц». Народ глаза вывалил, стоит, смотрит. А старый Щелкан вещает: «Объединим наши усилия, для успешного отражения змеиной опасности создадим союз русского народа». Ничего против этого деревенские не имели. Ладно, создали союз русского народа. Головой союза выбрали твоего дядюшку Жижа, а правой и левой его руками Бахмета и самого Щелкана. Сели думать, как со мною быстрее справиться. Печенеги крепость стерегут, а в чистом поле со мною сходиться не желают – сильно опасаются. Думали, думали, что делать. На помощь Щелкану и Бахмету дядя Жиж пришел. «Я, – говорит, – травник, так, много секретов знаю. Если набрать в лесу мухоморов, настоять на хмельном зелье и дать испить человеку, то человек этот забудет страх и боль и будет рваться в бой, и сечься до тех пор, покуда его самого в куски не изрубят». Очень понравились слова дяди Жижа Щелкану и Бахмету. Добыли они мухоморов, приготовили отраву, набрали деревенских дурней, опоили их, мечи и дубины в руки сунули и выпустили скопом против меня. Тяжело мне пришлось. Как бешенные, на меня ребята налетели – глаза слепые, изо рта пена. Задрались. Начали мои силы иссякать, а тут печенеги сверху насели. Одолели меня, чуть живого от ран в цепи одели и здесь, в черном подполье, под домом Щелкановым к стене подвесили.

– Да-а-а, – с горечью протянул Добрыня, – ну, Щелкан, ну, дядя Жиж, попадетесь вы мне.

– Теперь, Добрыня, ты к ним попался, а не они к тебе.

Добрыня скрипнул зубами, но промолчал. А Антос продолжил:

– И самое скверное во всей этой истории для деревенских даже не то, что старый Щелкан их изо дня в день спаивает, и не то, что он печенегов из степи в деревню позвал, а то, что за дармовое пойло и за власть пришлого иноземца над собой платят твои родичи своими жизнями. Ведь Щелкан с выродками продолжает вершить кровавые шабаши те же, что и на горе, на болоте.
 
– Зачем, для чего? – выдохнул Добрыня.

Но Антос не успел ответить. Скрипнула входная дверь и в сырую, темную клеть вошел старый Щелкан. Тут же и без того затхлый воздух погреба наполнился тяжелой вонью, той самой, от которой Добрыня чуть не задохнулся на Змеиной горе. Теперь запах был не таким сильным, но, не менее отвратительным.
 
– Здравствуй, Добрыня, – засопел Щелкан.

– Не хочу желать тебе здоровья, – бросил Добрыня.
 
Щелкан усмехнулся.

– Честно говоря, я спустился сюда не затем, чтобы услышать от тебя это пожелание. Я хочу спросить тебя, как тебе удалось воскресить змея.

– Ничего тебе, собаке не скажу.

– Напрасно, напрасно, – Щелкан надул щеки и с шумом выпустил воздух, – впрочем, не хочешь – не надо. Я, собственно, с предложением. Кто я такой, и что я могу, змей тебе рассказал. Так вот, я не собираюсь доживать свой век в этой деревенской дыре. В ближайшее время я перееду в Киев, где надеюсь с помощью своего таланта и своего богатства в скором времени занять княжеский престол.
 
Из угла, где был прикован Антос, послышался звон цепей и негодующий змеиный шип:

– Я р-р-разорву тебя на мелкие, мелкие клочки.

– Хм, только что ты сам назвал способ своей казни, – осклабился Щелкан, – мне надоели твои оскорбления и угрозы. Завтра утром тебе изрубят на куски и скормят собакам.

– Ни я, так мои братья доберутся до тебя, – голос Антоса дрожал от негодования.

– Ничего мне твои братья не сделают. Мой новый народ, мои подданные не позволят никаким кровожадным змеюкам разгуливать по моей земле. Этот народ очень сильный, выносливый, у него открытая, преданная душа, а еще большое, чистое сердце.

– Ненавижу, – Антос задергался, пытаясь вырвать из бревен стальные скобы, на которых держались цепи.

– Хе-хе-хе, – захихикал Щелкан, – мне нужен сильный и смелый помощник такой, как ты, Добрыня. У тебя, богатырь, из этого подвала две дорожки – либо будешь мне служить, либо мертвым будешь. Думай, время тебе до утра даю. Когда расцветет, снова приду твой ответ выслушать.

Щелкан развернулся и, зацепившись ногой за высокий порог, вышел вон из клети. Хлопнула дверь, послышался скрип щеколды.

– Служить не стану, – вслед Щелкану с запозданием выкрикнул Добрыня и крепко выругался, помянув недобрым словом и Щелканову мать, и бабку, и всех предков его вплоть до тринадцатого колена.

Медленно потекли минуты. Молчали. В глухой, подземной тишине было слышно, как тяжело вздыхает Добрыня, да время от времени звякает железной вязью Антос. Час ли, два ли прошло, или пол ночи миновало. Добрыня громко произнес:

– Ты не думай, Антос. Я псу Щелкану служить не стану. Завтра смерть оба примем.

– Верю, – донеслось из темноты.

Опять замолчали.

Неожиданно послышались тихие, крадущиеся шаги, пискнул дверной запор, в клеть прошмыгнула чья-то тонкая тень.

– Кто здесь? – приглядываясь к черному силуэту, проговорил Добрыня.

То, что это был не Щелкан, Никитич понял сразу.

– Тише, тише, сынок, – зашептала тень и низко склонилась над Добрыней.

От этих слов сердце защемило в груди юноши.

– Мама.

– Сейчас помогу, Добрынюшка, помогу, сыночек.

В дрожащих руках матери появился нож. Медленно и неумело, стараясь во мраке случайно не ранить сына, начала она резать веревки, стягивающие его тело. Когда руки Добрыни освободились, он взял нож у матери и уже сам рассек оставшиеся путы. Обнялись.

– Сколько же я ждала тебя, сколько слез горьких пролила, – зарыдала мать, – знать, не напрасны слезы мои были. Жив, Добрынюшка, жи-и-ив.

– Здоров ли отец? – спросил Добрыня.

Мать залилась слезами пуще прежнего.

– Нет батюшки, нет Никиты Романовича. Когда Щелкан проклятый воеводой стал и свои злодейские порядки начал устраивать, отец да еще несколько мужичков наших за топоры взялись. Но не сдюжили они супротив проклятого идолища. У него сыновей тьма, печенеги наемные, да еще половина наших деревенских глупостью и обманом под его дудку пляшут. Убили нашего тятеньку.

– Добрыня сжал кулаки.

– Сейчас поднимусь наверх, задавлю Щелкана.

– Постой, богатырь, – раздался голос змея, – у Щелкана приспешников тьма. Ты безоружен. Я полгода хлебной крохи не видел – кожа да кости остались. Дунь на меня – упаду. Уходить нам нужно из города и к битве с войском Щелкановым готовиться. Пособи мне, освободи от оков.

– Еще один узник в темнице томится, – удивленно произнесла мать, – а я впотьмах и не вижу. Кто таков?

– Змей, – сказал Добрыня.

– Змей, – ахнула мать.

– Он мне друг и зла нам не желает, – успокоил родительницу Добрыня.

Он подошел к Антосу, поднатужился, вырвал из бревен скобы и цепи разорвал.

– Свободен, – сладостно вздохнул Антос и спросил. – Скажи мне, уважаемая женщина, как узнала ты, что сын твой томится здесь, и как миновала стражу?

– Прилетел ко мне сегодня в хату лебедь. Твоим, Добрыня, другом назвался и рассказал, как пленили тебя и куда упрятали. А стража хозяина своего наверху неусыпно стережет, погреб же охраняет один худой печенежка. Я ему в питье сон-травы намешала. Уснул он, а я мимо него мышкой серой прошмыгнула. Пойдемте же, я вас из села тихой улочкой выведу.

Прячась в тени домов, добрались до городской стены. Здесь меж бревен частокола была широкая щель, в которую, подтянув живот, боком мог протиснуться человек. Обещал Добрыня матери вернуться, хотел слезы материнские унять, но не вышло. Попрощался он с Амелфой Тимофеевной и вслед за змеем юркнул в узкий проход в стене прочь из родного селища.

Остаток ночи провели в степи. Утром Добрыню и Антоса отыскал Лель. Описывая круги над местом ночного бивака, он спустился из голубой, утренней высоты на землю.
 
– Спасибо, друг, – сердечно поблагодарил лебедя богатырь, – в который раз ты приходишь ко мне на помощь.
 
Потом друзья устроили военный совет. Совещались долго и, наконец, порешили вот что – Добрыня за своей саблей на болото к Змеиной горе пойдет. Антос же тем временем из лозы щитов понаделает. На это он большой мастер. Ни от меча, ни от сабли те щиты не спасут, а вот от стрел и дротиков печенежских уберегут. Лель с Антосом дозорным останется. Встречу назначили через четыре дня на опушке Чуй-леса.

Летние дни шли неспешной чередой. Когда Добрыня вернулся с болота и вновь встретился со своими товарищами, то оказалось, что Антос уже успел наплести великое множество щитов. Для себя десятка три, их Антос собирался соединить попарно и развесить по своим долгим, змеиным бокам. Для Добрыни из самой толстой и прочной лозы он сделал два больших прямоугольных щита, которые также, будучи скрепленными меж собой, держались на плечах в виде фартука и закрывали тело спереди и сзади. Еще змей соорудил Добрыне глубокий колпак для защиты головы. Свою голову с уже изрядно отросшими молодыми рогами змей прятать не захотел, а наоборот собирался использовать ее, как мощное, смертоносное оружие.
 
В боевой поход выдвинулись еще затемно и уже к полудню были в миле от ворот крепости.
 
– В селе суета, – сказал Лель, – народ ополчился. Печенеги всем скопом конными у стен стоят. Щелкановы дети в кольчугах до пят с копьями. Осаду держать не собираются, к вылазке готовятся.

– Тем лучше, – вздохнул богатырь, – в поле чистом, значит, сойдемся.

– Садись, богатырь на меня верхом, – предложил змей, – мне обуза не велика, а тебе сноровистее будет с всадниками биться.

Обе створки ворот широко распахнулись. Первым в поле вытек пестрый и шумный рой печенежской конницы. За ними пешими показалась густая толпа Щелкановых сыновей. Они понуро молчали, поблескивая на солнце круглыми бляхами длиннополых кольчуг. За выводком показался и сам папаша – старый Щелкан. Разодетый в шелк и бархат, он неспешно ехал на низкорослом, коренастом муле. По бокам от него  также верховыми в высоких кожаных седлах восседали дядюшка Жиж и один из печенегов, должно быть, тот самый Бахметка.

– Селяне, возлюбленные подданные мои! – заорал Щелкан. – Вот он Добрынька Окаянный. Змея из-под стражи выпустил и со змеещем же к нашим стенам пришел грабить и жечь! Грабить и жечь! – громко и выразительно повторил Щелкан. – Не допустим супостатов к очагам нашим!

Следом за Щелканом Бахмет выкрикнул что-то на своем гортанном, степняцком наречии. Печенеги подняли луки и выпустили в сторону Добрыни со змеем целую тучу стрел. Но умело свитые Антосом ивовые щиты защитили ратников.

– Мы же не со злом идем, – пробурчал Добрыня, – мы же…

Но Антос не дал ему закончить. Он опустился на все четыре свои тонкие, короткие лапы и, словно рассвирепевший бык, преклонил к земле голову, выставил вперед рога и неожиданно быстрым галопом понес сидящего у него на спине богатыря к городским воротам. От вида несущегося на них рогатого и клыкастого чудовища с оседлавшим его здоровенным детиной хозяева села – щелканы и печенеги – поначалу даже немного опешили. Вздрогнув сердцами, они попятились, луки их опустились и перестали источать стрелы. Но замешательство в рядах врага быстро прошло. Щелкан пошептал о чём-то на ухо Жижу. Тот кивнул, повернулся к воротам и негромко промолвил кому-то, скрытому в тени арки за воротами:

– Выпускай ребят.

Печенеги и молодые щелканы раздались в стороны, а из широкого проема в стене высыпала целая толпа сельских мужиков и ребят – Добрыниных друзей и соседей. На них не было никаких воинских доспехов, а только обычная, повседневная одежда. Зато в руках у каждого был зажат либо меч, либо булава, либо тяжелая боевая секира. Мужичков заранее кто-то крепко и усердно поучил. Они знали свою обязанность, поэтому, оказавшись за пределами стены, зевать по сторонам не стали, а всем скопом тут же бросились навстречу Антосу и Добрыне. Расстояние между бегущими быстро сокращалось.
 
– Эй, – закричал богатырь, – погоди биться! Я свой, я ваш, братцы! Добрыня я, сын Никиты Романовича!

Несущаяся навстречу толпа никак не прореагировала на эти слова.
 
– Эй, – что было силы, вновь закричал Добрыня, – погодьте, погодьте!

– Напрасно всё это, – тяжело дыша, произнес змей, – не слышат они тебя.

– Погодьте! – не унимался Добрыня. – Стой, Антос, остановись, слышишь. Не враги это наши, а друзья.

Готовясь к битве, Добрыня намеривался драться с печенегами и с Щелкановыми отпрысками и меньше всего полагал, что сойтись ему придется не с ними, а с русскими, с теми, с кем вместе рос, играл, мечтал, с кем пел одни и те же песни, слушал одни и те же сказки.
 
– Стой! – раскрыв рот, истошно загорланил Добрыня и замолотил пятками по бокам змея.

Антос понуро остановился и хмуро повторил:

– Напрасно.

Добрыня, тем временем, для того, чтобы убедить сородичей, что перед ними не чужак, а точно он – Добрыня, стянул с головы ивовый шлем. Но лицезрение Добрыниной физиономии так же, как все горячие увещевания его, нисколько не поколебали решимости соотечественников. Из толпы вперед вырвался самый быстрый и скороходный. Оставив далеко позади себя своих товарищей по оружию, он первым пошел в лобовую атаку. Ловко уклонившись от выпада рогов Антоса, он взмахнул секирой и стремглав метнулся к Добрыне. Это был Добрынин сверстник и сосед Богдан. Но сейчас богатырь едва узнал его. Лицо Богдана уродовала гримаса дикой, нечеловеческой злобы. Зрачки его сузились и превратились в крошечные, черные точки. Редкая бородка и усы были седы от белесой пены, сочащейся из оскаленного рта.

Еще надеясь остановить ненужное кровопролитие, Никитич пискнул:

– Богдан, это я…

Но договорить он не успел. Секира в руках у нападавшего обрушилась на его грудь и, с хрустом разрубив прутья щита, острием впилась в ребра.

– Богдан, – со стоном выдохнул Добрыня.

Богдан свирепо зарычал и, словно одержимый бесом, вознес над головой свое оружие, чтобы вторым ударом добить противника. Но быстрый, как молния Антос, извернулся дугой, ударил Богдана рогами в спину, пронзил насквозь и, стряхнув наземь, глухо произнес:

– Только так, Добрыня, только так. Они опоены мухоморным настоем, приготовленным твоим дядюшкой. Они будут послушно исполнять приказ. Они не узнают и не пожалеют тебя, и пока хоть одна искра жизни будет теплиться в их телах, они сделают все, чтобы лишить жизни тебя и меня. Надень шлем и крепче держи саблю в руках, Добрыня.
 
Тут подоспели отставшие от Богдана селяне. На лицах свирепая, волчья гримаса. Одна на всех. В невидящих глазах пустота и оловянная бесчувственность. На щеках и бородах густые клочья пены. Налетели толпой, как стая голодной саранчи на хлебное поле. Полезли вперед, отталкивая друг друга, не думая о защите и стараясь поскорее дотянуться до противников острием меча или шипастой шишкой дубинки. Тут Добрыне не до уговоров стало. Либо рубить, либо голову свою сложить. Утер богатырь слезы, стиснул зубы и в кровавом, безудержном угаре принялся саблей махать. Вязнет сабля в русских телах, трещат кости, рвутся жилы, летят головы. От Добрыни и Антос не отстает – крушит селян крепкими рогами, рвет клыками. Но и богатырю со змеем тоже несладко приходится. Кровоточат, болят их глубокие раны. А сверху новый град ударов сыпется.
 
А воевода Щелкан, наемник Бахмет да голова союза русского народа дядюшка Жиж на эту сечу издалека поглядывают, посмеиваются, руки потирают.

Бились, бились, рубились, рубились до самого вечера. Как солнце за горизонт закатилось, последний бранник из безумного воинства, опоенного зельем Жижа, не живым на землю упал. А сверху на мертвецов рухнул змей Антос. Жизнь в нем держалась на одном тонком волоске, а изрубленные лапы больше не могли держать на себе груз тела. Добрыня картинно стоял посреди побоища, опершись на саблю и широко расставив ноги. С головы до пят он был измазан чужой и своею кровью. От горячей груди его, рук и плеч шел пар, а на алой, кровавой маске лица неистово и яро горели белки глаз. Для застывших неподалеку врагов вид богатыря был ужасен. Щелканы и печенеги не участвовали в сражение, а лишь наблюдали за ним. Все они были поражены силой богатыря и теперь, оказавшись с ним лицом к лицу, смутились и перетрусили необыкновенно. А, между тем, после кровавой сечи силы в Добрыне почти не осталось. Он и на саблю опирался только затем, чтобы не упасть сверху на своего боевого товарища Антоса.

В опустившихся на землю сумерках щелканы с печенегами и Добрыня стояли одни супротив другого довольно долго. Никто не решался напасть первым. Наконец, Бахмет повернул своего скакуна к крепости. За ним поскакали остальные печенеги, как побитые собаки, потянулись щелканы со своим посмурневшим папашей и предателем Жижем. Когда враги скрылись вдали, Добрыня тяжело вздохнул, поднял с земли недвижимого змея, взвалил его себе на плечи и пошел прочь туда, где бескрайняя степь сливалась с синим куполом ночного неба.

5
Несмотря на полуночную тьму, лебедь Лель с высоты своего полета зорко проследил за тем, не пустил ли хитрый Щелкан по следу богатыря своего соглядатая. Слежки не было. Лель с легким сердцем нагнал Добрыню и вместе с ним устроился на ночлег в широкой лощине, поросшей густыми зарослями терновника.

В эту глухую и безлунную ночь Добрыня не спал. Память его вновь и вновь возвращалась на поле брани, рисуя пред взором смерть и кровь, ужас и безумную ярость. Он мучался, терзался, вздыхал и плакал до самого утра.

С восходом солнца пробудились Лель и Антос. Сон ободрил и вернул растраченные силы змею.

– Я думал, что ты неделю не то, что на ноги встать, говорить не сможешь, – произнес Добрыня.

– Наша порода вынослива и терпелива, – сдержанно ответил Антос, – сердечно благодарю тебя за то, что не оставил меня поживой для коварного Щелкана.

Змей заметил помутневшие и красные после бессонной ночи глаза Добрыни, но вслух на этот счет не произнес ничего.
 
– Да чего уж там, – махнул рукой Никитич, – ты меня на себе туда донес, а уж оттуда я тебя на плечах волочил.

– Вчера мы бились вместе, – немного помолчав, промолвил Антос, – от человека, защищавшего мою спину в бою и спасшего меня от гибели, у меня не может быть тайн и секретов. Сегодня ты, Добрыня и ты, Лель, узнаете то, что, возможно, я должен был поведать вам еще в самом начале нашего знакомства. Может быть, это избавило бы нас от многих бед. Но тогда, вначале, – Антос потупился, – я еще не знал твоей широкой души, Добрыня, и твоего большого, чистого сердца. А тайна моя такова, что, попав в черные руки, она сулила бы мне и еще очень и очень многим великие и неисчислимые беды, ибо в нечистых сердцах и замутненных жадностью душах она будит неутолимую жажду богатства и власти, а дорога к ним вымощена человеческими жизнями.

Во времена такие давние, что даже для прадедов моих были они всего лишь седой легендой, в одной стране, на горе, подпирающей вершиной небо, жили люди. Другие, живущие внизу на равнине народы, называли тех людей Мегалос – великие, Денатос – сильные, а некоторые величали их именем Деос – боги. Но горные люди не были богами, они лишь хранили великие знания еще более древних, предначальных эпох, владели секретом бессмертия и вечной молодости и сами себя именовали Фос – народом света.

Однажды один юноша светлого народа  влюбился в женщину из равнинного племени. Его любовь была столь велика, что, презрев величественный удел бессмертия, он оставил высокогорные чертоги своих отцов, спустился вниз и разделил со своей возлюбленной скоротечную судьбу простых смертных. Уходя из поднебесного мира, он сманил вслед за собой двух змей, исстари обитавших в высокогорье рядом с народом Фос. Эти двое внизу на равнине дали обильный приплод и стали прародителями всего моего племени.

Так вот, однажды юноша со своей возлюбленной гуляли в лесу. Неподалеку промышляли зверя охотники. Случайная стрела, неумело пущенная одним из них, поразила молодую женщину в сердце, и она умерла. Отчаявшись и обезумев от горя, юноша кинулся к чертогам отцов, которые еще совсем недавно высокомерно оставил. Рыдая, он молил об одном – вернуть жизнь любимой. И люди Фос помогли своему бывшему соплеменнику. Но их помощь оказалась столь же велика в своем многомудрии, сколь и коварна. Юноше вручили золотую шкатулку и сказали: «Когда ты откроешь ее и положишь туда большой алмаз, то шкатулка превратит его в живое человеческое сердце. До глубокой старости оно будет биться в груди твоей любимой. Но если в шкатулку положить сердце человека, то оно превратится в алмаз. И чем больше, горячее и свободнее от черных помыслов будет то сердце, тем больше, чище и дороже получится драгоценный камень. Если ты готов принять от нас сей подарок и жить с ним в нижнем мире людей – бери». Не помня себя от радости, схватил юноша шкатулку и кинулся вниз к своему дому, туда, где лежало бездыханное тело его молодой жены. У юноши был подходящий камень, и он без сожаления обратил его в горячее, человеческое сердце, которое вновь забилось в груди его нежно любимой супруги. Потом еще долгие годы они жили вместе, пока смерть от старости не разлучила их. Они не оставили после себя потомства, и придание, которое сейчас рассказываю я вам, осталось жить лишь среди народа гордых змей, который оставался дружен с супружеской четой.

Скоро шкатулка попала к чужим людям. Пытливый, человеческий ум быстро раскрыл ее тайну и начал пользоваться ею для своей корысти и  достатка. Из сотен тысяч людских рук, через которые за долгие века прошел подарок народа Фос, чистыми были лишь руки самого первого владельца. Лишь его руки опустили в шкатулку камень и извлекли живое сердце. Остальные владельцы делали наоборот, они клали живые и трепещущие, только что вырванные из человеческих тел сердца, а извлекали холодные, круглые камни. Всего одну человеческую жизнь подарила миру коварная шкатулка, а потом налила целые океаны крови и слез. Пытаясь остановить череду убийств, мои предки завладели шкатулкой и долгое время тайно от жаждущего богатств людского рода хранили ее у себя. Но недавно щелканы прознали про нашу тайну, выкрали шкатулку и залили земли моей родины новыми потоками крови.

Мой род послал меня избавить свет от этой напасти. Я долго охотился за шкатулкой. Против щелканов я возглавил целую войну и одержал в ней победу. Но шкатулка вновь ушла из моих рук. Последний из щелканов сбежал. Об остальном вы знаете.

– Вот как, – после долгого молчания задумчиво протянул Добрыня, – им сердца наши нужны.

– Да, – кивнул Антос.

– Так, значит, тех покойников, что на дне Опочай-реки лежат, мы не могли вернуть к жизни из-за того, что у них в груди сердца нет, – осенило Добрыню.

– Да, – вновь подтвердил змей, – без сердца в груди ни мертвая, ни живая вода не поможет.

– То-то меня Жаба-бабушка предупреждала, а я, дурак, ее не слушался.

– Чтобы всё поправить и расставить по своим местам, – заговорил змей, – мы должны взять твое селение, Добрыня.

Богатырь потупился, в глазах его мелькнула боль и отчаяние.
 
– Должны, – твердо повторил Антос, – мы уничтожим щелканов и прогоним печенегов обратно в степь. Мы завладеем сокровищем старого Щелкана – драгоценными самоцветами и, главное, заветной шкатулкой. Мы поднимем со дна Опочай-реки мертвых, с помощью шкатулки вновь придадим камням их изначальный облик. Часть алмазов потеряны для нас безвозвратно, на них Щелкан покупал добро, оружие, нанимал печенегов. Но вместо утраченных камней появилось много новых. А вернуть эти новые камни-сердца своим владельцам даже мы с тобою не сможем.

– Почему? – удивился Добрыня.

– Как сказывали мне голуби и воробышки, в селе за время Щелканова воеводства много людей запропало без всякого следа. Словно в воздухе растаяли. То Щелканова работа была. Конечно, он больше выбирал одиноких – вдов, да бобылей, да сирот. Чтобы шума меньше было. А еще несогласных и несговорчивых, тех, кто на его правеж глядючи, не к ковшу бражному тянулся, а к кистеню. Средь таких и твой отец был. Сгубил его окаянный Щелкан. А чтобы роптали и шумели поменьше, мертвые тела не земле придавались, а огню в печи в доме Щелкановом. Изо дня в день из его печных труб черный дым валит и в зимнюю стужу, и в летний зной.

Добрыня заскрежетал зубами, тряхнул головой, но ничего не сказал.

– Так вот, – продолжал змей, – когда камни вновь обратятся в сердца, мы вложим их в открытые людские груди, и тогда придет черед добытой тобою воды – мертвой и живой. А потом, – в глазах змея сверкнули огоньки роковой решимости, – потом я разобью шкатулку и изгоню кровавый искус из земного мира.

Антос помолчал немного и добавил уже более спокойным голосом:

– Так будет, но сейчас, Добрыня, тебе после битвы и бессонной ночи надо отдыхать  и набираться сил. Спи, а мы с Лелем об обеде позаботимся.

Добрыня кивнул, завалился на примятую с ночи траву, сунул под голову кулак и заснул крепким, богатырским сном.

Добрыня проспал весь день и проснулся, когда землю вновь накрыло черное одеяло ночи. Неподалеку спали Антос с Лелем, а совсем рядом лежал тот самый добытый и приготовленный друзьями обед, а, точнее, оставленная для Добрыни его доля. На нескольких листах мать-и-мачехи, как на широких, вместительных тарелках, покоилась большая горка спелой, лесной земляники, ломоть восковых, пчелиных сот, истекающих золотым, ароматным медом и несколько крупных рыбин, запеченных на углях костра. Во рту у Добрыни вот уже третий день к ряду не было и маковой росинки, поэтому, не долго думая, он принялся за угощение.
 
Однако обедать, а вернее ужинать, ему долго не пришлось. Неожиданным для всех образом произошло событие, которое поколебало и внесло очень серьезные изменения и коррективы в планы змея Антоса, озвученные им утром.
 
Кусты терновника раздвинулись, и из них вышел Жиж – знахарь и чаровник, коварный дядюшка Добрыни. Ни племянник, ни дядя не ждали этой встречи. Жиж громко ойкнул, затряс головой и повернулся, чтобы убежать и спрятаться от грозного родственника. Но Никитич не позволил ему сделать этого. Сначала от неожиданности он уронил на траву недоеденную рыбу, но тут же подскочил на ноги. Горячая кровь ударила в голову богатыря. Припомнился ему и прежний дядькин обман, и материнские слезы, и смерть отца, к которой был причастен и Жиж, и смерть еще доброй полусотни селян, павших от рук Добрыни и Антоса, но опоенных безумным, мухоморным зельем и натравленных на них все им же – дядькой Жижем.
 
В мгновение ока опрокинул Добрыня своего родственника на землю, ухватил дрожащими от нахлынувшей ярости руками за горло и выкрикнул:

– Умри, злосчастный!

Тут и пришел бы Жижу конец. Как сухую былинку переломил бы богатырь дядькин хребет, если бы не проснулся и не вмешался в дело Антос.

– Остановись! – открывая глаза, громко произнес змей. – Не верши судьбы сгоряча.

От окрика Добрыня вздрогнул.

– Что еще?

Но руки на дядюшкиной шее расслабил. Посиневшая рожа Жижа вновь начала приобретать живой, розоватый цвет.

– Пощадите, – пропищал обезумевший от страха Жиж, – пощадите.

Змей подполз вплотную к грозному палачу и его жертве и, не обращая внимания на дядькины стоны, проговорил:

– Судьба предателя в твоих руках, я не буду мешать тебе в исполнение возмездия. Но сначала надо допросить его. Как и почему очутился он здесь. Может быть, он лазутчик, и по его следам идет вражеская рать.

– Нет, нет, нет, – заголосил дядька, – не лазутчик я. Пожалейте, помилуйте, не своей я волей. Заставили меня-а-а-а.

Причитания Жижа перешли в истошный, слезливый вой.
 
– Тихо, – приказал Антос.

Жиж тут же замолчал. Добрыня совсем убрал с шеи родственника руки и поднялся на ноги. Дядька остался лежать. Он затравленно снизу вверх смотрел на своих врагов, дрожал мелкой дрожью и стучал зубами.

– Для чего ты здесь? – спросил змей.

– Сбе-сбежал, – запинаясь, выпалил Жиж и тут же вновь заверещал, – пощадите, заставили меня, убить хотели меня.

– Отвечать на мои вопросы коротко и четко, – процедил Антос. – Почему ты сбежал?

Жиж быстро и часто закивал головой, словно припадочный.

– После боя с вами селяне роптать начали, бунтовать собрались. Наемники печенежские денег втрое больше прежнего запросили. Кресло воеводское под Щелканом закачалось. Да, что там кресло. Кресло – тьфу, пыль, морок. При таком раскладе того и гляди – кровь пустят. У Щелкана оплот и надежда на своих недорослей осталась. А они вояки еще те, от мыка телячьего разбегутся. Щелкан печенегам денег пообещал, но пока не дал. Селян же бражным пойлом, не жалеючи, потчует. Та узда крепка, так не все же к хмелю пристрастились. В общем, поглядел я, подумал и решил подобру, поздорову из села убираться. К малым грехам моим принуждали меня смертию, но коль скоро бунт поднимется, кто в том разбираться будет. Поднимут на кол, и поминай, как звали.
 
– Говоришь, будто грехи твои малые, – не выдержал Добрыня.

– Погоди, – вновь холодно и терпеливо остановил его змей.

Громкие Добрынины слова разбудили Леля. Он поднял голову и удивленно уставился мутными, заспанными глазами на друзей и валяющегося на земле незнакомца.
 
– Почему твоя одежда измазана в земле? – вдруг произнес Антос.

Дядюшка не ответил, лишь глаза его еще испуганней, чем прежде, забегали по сторонам.

– Отвечать, – грозно бросил змей.

– В темноте я упал в лужу.

– Не лги. В лужах черная грязь, а на твоей одежде красная глина.

– Скажу, скажу, – заегозил дядька, – Щелкановы недоросли из погребов под домом папашки своего секретных ходов понарыли. Специально на случай спешного и быстрого бегства. Я про те ходы случайно узнал и по одному из них из села вышел.

– Где выход? – быстро спросил змей.

– За этими кустами, – махнул рукой дядька.

– Выходит, что мы тем коридором подземным прямо сейчас можем к Щелкану в гости наведаться, – голос змея задрожал от радостного возбуждения.
 
– Выходит так, – тут же согласился дядька.

Змей помолчал несколько минут, негромко произнес:

– Это всё, что я хотел от него узнать, Добрыня.

Слова Антоса прозвучали, как приговор. Жиж застонал, перевернулся со спины на брюхо, ухватился руками за щиколотки Добрыни, застучал лбом о землю, заголосил:

– Пожалей, Добрынюшка, прости грех, не губи, не губи жизни моей, и так их, жизней наших, сверх всякой меры погублено. Кровушки налито цельное морюшко. Мою кровь прольешь – то морюшко из берегов выплеснется, всех, всех затопит.

– Не пойму, грозишь ты мне, что ли? – буркнул Добрыня.

– Что ты, что ты, племянничек, – ахнул дядька, – лишь к доброте твоей взываю и к прощению.

– Ладно, – подумав немного, вздохнул Добрыня, – твоя смерть чужих жизней не вернет. Убивать тебя я не стану, но и не прощу. Вставай и убирайся отсюда, куда глаза твои бесстыжие глядят, а в нашем селе более не появляйся.

Дядька всхлипнул, поцеловал землю под ногами племянника, ползком убрался в кусты и только там, поднявшись, метнулся куда-то и пропал, как в воду канул.

– Что ж, Добрыня, – сказал змей, – утра дожидаться не будем, а посетим Щелканов терем прямо сейчас по подземной дороге, благо, он сам ее для нас подготовил.

Добрыня согласно кивнул, подобрал с земли свою саблю и раздвинул колючие ветви терновника.

– А ты, Лель, – следуя за богатырем, шепнул Антос, – когда утренняя заря ляжет, поднимайся в небо, поищи Жижа да последи за ним. Чует мое сердце – о чем-то важном он нам не рассказал.

Путь по узкому подземному ходу занял не менее трех часов. Когда у восточного края неба только – только забрезжил рассвет, Добрыня с Антосом выбрались из тесной норы в просторный погреб. Пройдя мимо клети, в которой еще несколько дней назад оба они томились, богатырь со змеем поднялись наверх по лестнице и оказались на широком дворе, обнесенным высоким забором. Прячась в тени амбаров и котухов, Добрыня с Антосом стали тихо подбираться к дому. Неожиданно из-за угла одной из хозяйственных построек появились сразу трое Щелкановых ребят. На них были добротные ратные доспехи, в руках боевые топорики. Но Добрыня готовый к подобной встрече, наотмашь рубанул саблей пред собой и одним ударом снес сразу три вражеских головы. Щелканы, как кули с травой, попадали наземь.

До крыльца добрались незамеченными. Но продвигаться дальше бесшумно и тайно не было никакой возможности. Крыльцо и двери стерегли не менее двух десятков воинов.

– Зайди с боку, отвлеки их, – негромко сказал Антосу Добрыня, – а я с дверью попытаюсь совладать.

Змей оскалился в кривой ухмылке и, чуть слышно шелестя чешуей, уполз куда-то в сторону. Добрыня провел ладонью по шершавой щеке, покрытой багровыми, сухими струпьями запекшейся крови, посильнее сжал в кулаке рукоять сабли. «Последние мгновения ночи и последние мгновения зыбкой, предрассветной тишины», – пронеслось в его голове. Еще миг, второй, третий. Началось! Над соломенной крышей курятника, шипя и извергая ужасные проклятия, во весь свой рост поднялся змей. Глаза его светились в темноте зловещим, алым светом. Среди стражников – щелканов началась паника. Они загомонили: «Деймос, Деймос!», забегали взад, вперед по крыльцу, не зная, что делать и что предпринять. Неожиданно растворилась дверь и из терема на улицу высыпала целая толпа молодых щелканов. Ощущение своей многочисленности, а значит силы, придало духу растерявшимся воякам. Они сгруппировались, ополчились, ощетинились копьями и клинками и, оставив за собою незапертую дверь, двинулись на Антоса.

Добрыня усмехнулся:

– Мне хлопот меньше.

И пригибаясь к земле, метнулся к входу в терем. Смахнув с крыльца нескольких отставших щелканов, он ворвался в сени. Но легкого пути по горницам и светлицам Щелканова терема у богатыря не получилось. Дом оказался набитым стражей, как тыква семечками. И хотя щелканы были неумелыми и трусливыми бойцами, через их мослы и мясища Добрыне пришлось прорубаться, словно сквозь густой, одеревеневший сухостой.

Но вот, завернув в одну из комнат, Добрыня нос к носу столкнулся с самим старым Щелканом. Щелкан взвизгнул и кинулся вглубь комнаты. Добрыня подпер дверь валявшейся у порога кочергой и внимательно огляделся по сторонам. Скорее всего, это была спальня. В сумраке уходящей ночи были видны широченные спальные полати. На полатях возвышалось что-то неподвижное и большое, накрытое белой простыней. В одном углу находилась печь, в другом внушительных размеров сундук. Пол устилал мягкий, узорчатый ковер. Старый Щелкан, одетый в этот ранний час в одни лишь широченные, синие шаровары, влез на сундук, вжался спиной в бревенчатую стену и с ужасом поглядывал то на рассвирепевшее лицо Добрыни, то на его залитую кровью саблю. Добрыня сглотнул соленый комок слюны, отер со лба горячий пот, перемешанный с вражьей кровью, и шагнул вперед.

– Не подходи! – выкрикнул Щелкан, – Воевода я, самим князем назначенный.

С этими словами он выхватил откуда-то грамоту, исписанную крупным, размашистым почерком и скрепленную княжеской печатью и, как щит, выставил ее перед собой.

Известно, конечно, что иная грамота может быть острее самого острого меча, а иная крепче самого крепкого щита. Но сейчас это правило не сработало. Во-первых, в темноте Добрыня с большим трудом различал каракули на обращенном к нему пергаменте, а во-вторых, говоря по совести, он и читать то не умел. Поэтому, особенно не церемонясь, он разрубил грамоту на две половины и, уколов Щелкана саблей в волосатое брюхо, процедил:

– Шкатулку и камни.

Жирные щеки Щелкана залила мертвенная, меловая бледность.

– А? Что? – растерянно засуетился он. – Какие камни? – и вдруг заорал. – Спасите! Помогите! Убивают! Воеводу княжеского порезать хотят!

В ту же секунду гора на полатях зашевелилась, из-под простыни высунулась Щелканова супружница и тут же в такт своему мужу зашлась в басовитом оре:

– Убивают! Убивают!

– Замолчи, зарублю! – стараясь перекричать шумливую парочку, выкрикнул Добрыня.

Но Щелканы продолжали орать. За шумом, производимым собственными глотками, они то ли не расслышали угрозы Добрыни, то ли не обратили на нее внимания. Добрыня поднял саблю. Привел бы он свою угрозу в исполнение или бы еще повременил немного, ожидая добровольной выдачи Щелканом своего сокровища, остается только гадать. Ибо в этот самый момент оконная рама вместе со ставнями, вырванная чудовищным ударом снаружи, грохнулась в середину спальни, а в образовавшуюся дыру буквально влетел змей Антос. Тело его покрывали неглубокие, но многочисленные, свежие раны, изо лба и шеи торчало несколько стрел. При появлении в комнате змея крикливые супруги тотчас замолчали.

– Деймос, – выдохнул Щелкан потерянно и устало.

– Ты не ошибся, – прошипел змей и точным выверенным ударом опрокинул Щелкана на пол.

– Камни здесь, – Антос кивнул на сундук и откинул крышку.

Груда спрятанных в сундуке самоцветов заискрилась, заиграла отблесками проникающего с улицы утреннего света.
 
Антос низко склонился над распластанной на полу тушей, вкрадчиво произнес:

– Отдай шкатулку, и твоя смерть будет легкой и быстрой.

– Пощади, – прикрывая голову руками, застонал Щелкан, – пощади, дай старикам век свой дожить спокойно. Ни слезиночки, ни кровиночки не пролью я боле. Пощади.

– А что, – оскалился змей, – сотни и тысячи тобою безвинно убиенных разве не просили тебя о том же. Нет, сегодня же я искореню ваш гнилой род. Шкатулку!

– Пощади, – снова заныл Щелкан, – маточка моя недавно шестерню принесла и опять на сносях. Кто деток моих кормить станет, кто в люди выведет?

Супружница Щелкана, очевидно, пытаясь породить в душе змея, хотя бы тень жалости, откинула в сторону покрывало и показала копошащийся у ее мясистых сосцов шелудивый приплод.

– Тьфу, – брезгливо плюнул Добрыня.

– Послушай, Щелкан, не надо, – твердо проговорил Антос, – мы слишком хорошо знаем друг друга. Если хочешь легкой смерти, отдай шкатулку. Она здесь, в этой комнате, и мы, всё равно, найдем ее.

– Ладно, я проиграл, – из голоса Щелкана, как-то вдруг, исчезли просящие, плаксивые нотки, и появилась прежняя развязность. – Поднимайся, маточка, смерть принимать будем.

Он подождал, пока его супружница слезет с полатей на пол.

– Тяжелая смерть хуже легкой кончины, – рассудительно заметил Щелкан, – отдал бы я вам шкатулку, да нету ее у меня. Сперли. Родственник твой, – Щелкан подмигнул Добрыне, – дядька Жиж спер. Он тайну шкатулки раскрыл и в последние дни всё рядом с моим домом отирался. Такой хитрец, еще хитрее меня оказался.

– Нет, – тяжело промолвил Антос.

– Да, змеюшка, да, – осклабился Щелкан, – он из деревни сбежал. И рад бы я за ним погоню послать, да где таких дураков найти, чтобы они мою драгоценность мне же вернули, а не себе оставили.

– Нет, – еще глуше и тяжелее произнес змей.

– Вон тайник пустой на стене, под сучком, – пожал плечами Щелкан, – сходи, Добрыня, посмотри.

Добрыня повернулся, прошел к указанному Щелканом месту, разглядел на поверхности стены в бревне небольшую, едва заметную дверцу, подцепил ее ногтем, отворил, заглянул в сокрытое за ней дупло, пошарил в нем ладонью.

– Нету ничего, – сказал он.

И тут произошло неожиданное. Щелкан, воспользовавшись тем, что внимание его врагов было отвлечено проверкой тайника, зашел за спину своей маточки и вдруг, что было сил, толкнул ее в сторону Антоса, а точнее в сторону его рогатой головы. Щелканиха охнула и упала на острые змеиные рога всем своим грузным телом. Смерть ее была мгновенной и почти безболезненной. Щелкан пожертвовал своей супругой ради собственного спасения. Пока Антос судорожно пытался сорвать со своих рогов многопудовую тяжесть, коварный Щелкан метнулся в угол спальни и нырнул под печь.

– Держи его! – прокричал Антос.

Добрыня прыгнул к печи, схватил Щелкана за шаровары, но тот дернулся и, оставив в руках преследователя свои широкие штаны, провалился в какую-то скрытую от взора подземную пустоту. Добрыня полез следом. Под печкой начинался и уходил куда-то вниз тайный ход, такой же, по которому богатырь со змеем пробрались в жилище Щелкана.

– Не лезь, – остановил Добрыню осторожный Антос, – наверняка, для преследователей там имеются смертоносные ловушки.

Змей, наконец то, освободился от пришпиленной к нему Щелканихи и теперь тщательно стирал со своих век и глаз ее густую, вонючую кровь.

С улицы послышались отрывистые крики, в выбитое окно влетело несколько печенежских стрел, в стену гулко и основательно ударил какой-то тяжелый таран.

– Опомнились, – пробурчал Антос, – сейчас на штурм пойдут или, того хуже, дом подожгут. Но нам сейчас воевать не время. Нужно твоего дядьку отыскать и шкатулку вернуть. Эх, ведь чувствовал я, что он о чём-то не договаривает.

В окно влетел пылающий моток пакли, чадя и источая прогорклый запах паленого масла, упал на пол.

– Руби пол, Добрыня! – крикнул змей, – а я в Щелкановы портки камни из сундука пересыплю.

Задыхаясь от черного, едкого дыма, Добрыня принялся рубить саблей толстые, кленовые половицы.

Спрыгнув в проделанную дыру, вновь очутились в погребе, который был настолько велик, что занимал собой пространство и под домом, и под большею частью двора.

– А как же приплод Щелканов, – вспомнил Добрыня, – угорят.

– Пусть о них старшие братья позаботятся, – угрюмо отозвался Антос, – одна кровь.

Волоча за собой перевязанные на концах Щелкановы шаровары, под завязку набитые алмазами, подземным ходом с горем пополам добрались до знакомой лощины. Положив на траву драгоценную ношу, стали ждать возвращения Леля. На него одного теперь была вся надежда. Сумеет ли он отыскать дядьку Жижа, проследит ли его дорогу?
 
Лебедь вернулся только к вечеру.

– Ну, – голос в голос молвили Добрыня и Антос, – нашел Жижа.

– Нашел, – кивнул Лель, – целый день я над степью вился, всё высматривал да разглядывал. Лишь час назад углядел. Дядюшка твой, Добрыня, уж в Чуй-лес вошел и теперь той дорогой, по которой мы назад от Змеиной горы шли, в сторону болота движется. Идет ходко и бойко, словно чует за собой погоню.

– Еще бы, – негодующе затряс головой змей, – чует кошка, чье мясо съела.

– С этой тяжестью нам за ним не угнаться, – Добрыня кивнул на самоцветы, – я вперед один налегке пойду – поговорю с дядей. А вы мешок берите и по моему следу к Чуй-лесу, болоту и реке идите.

– Стоит ли разделять наш отряд, – с сомнением произнес Антос, – ведь прежде, действуя в одиночку, мы добились немногого.

– А кого бояться, дядьки моего, – хохотнул Добрыня.

– Что ж, будь по-твоему, – неуверенно качнул головой змей, – ступай.

Рысью понесся неутомимый Добрыня за своим дядюшкой. Жиж быстро бежал. Вожделение и жажда небывалых богатств, а пуще того страх погони гнали его вперед по знакомым, не раз хоженным тропам Чуй-леса. Он рассчитывал миновать его за один день и до осени отсидеться среди непроходимых, но также знакомых ему болотных топей за Опочай-рекой. А через месяц, другой, когда всё уляжется и успокоится, хотел махнуть куда подальше. На восток ли, на запад, на юг. Всё равно. Ведь слабые и убогие, кто не может постоять за себя и защитить свою жизнь есть во всех землях, и во всех землях у этих обиженных долей бедолаг имеются сердца. Быстро бежал Жиж, но у него не было того, чем владел его племянник – молодости.

На калиновом мосту, перекинутом с берега на берег через Опочай-реку, нагнал Добрыня Жижа.

– Эй, постой, поговорить надо,  – окликнул дядюшку богатырь.

Жиж вздрогнул, спина его сгорбилась, плечи обмякли, он поворотился на пол оборота, выдавил чуть слышно:

– Чего надо?

Добрыня в развалку подошел к родственнику.

– Не бойся, дядюшка. Жизнь свою ты у меня уже вымолил. Отдай шкатулку и катись, куда ветер понесет.

В глазах знахаря вспыхнули огоньки жадности и страха.
 
– Сам хочешь всем владеть, – злобно проскрежетал он.

– Ошибаешься, – усмехнулся Добрыня, – мы хотим превратить камни обратно в сердца и вернуть их людям. А после этого мы разобьем шкатулку.

Жиж буркнул что-то невнятное. В его голове не помещалась мысль о том, что драгоценные алмазы можно обратить в никчемные комки плоти, вся польза от которых – пару раз свиней накормить. А уж о том, что шкатулка – источник великого богатства – будет уничтожена, он и подумать не смел.
 
– Давай, – Добрыня протянул вперед руку.

Жиж сгорбился еще сильнее. Страх и жадность боролись в нем истово и рьяно. И ни одна из страстей не могла осилить и превозмочь другую.

– Давай, – твердо повторил Добрыня.

Трусливый взгляд Жижа скользнул по мостку за спину богатыря. Дядька тряхнул кудлатой, козлиной бороденкой, сунул дрожащую, сухую ладонь себе за пазуху.

– Возьми, – проблеял он, и, вдруг, выкрикнул. – За спиною твоею смерть, оглянись!

Ожидая какого-нибудь подвоха, Добрыня скосил набок глаза и, действительно, заметил позади себя движение. Богатырь обернулся. В трех шагах от него, оскалив красную пасть, стояла волчица. Загривок ее дыбился жесткой, серой шерстью, в желтых глазах горела неумолимая ненависть.
 
– Это что ль смерть? – хмыкнул Добрыня. – Пошла прочь, серая, не то гляди – щелчком пришибу.

Волчица передернула кожей на плешивых боках, прижала к голове уши, но назад не отступила.

– Помнишь мужа моего, которого ты лишил жизни один год назад, – пролаяла волчица, – сегодня я пришла отомстить за него.

– Пошла прочь, говорю, – повторил Добрыня и шагнул навстречу к лесной хищнице.

Волчица попятилась. А в этот миг оставшийся в Добрынином тылу дядюшка Жиж извлек из-за пазухи короткий, булатный нож, бесшумно метнулся к племяннику и с размаха по самую рукоять вонзил свое оружие в его широкую, богатырскую спину. Добрыня вскрикнул, взмахнул руками, запоздало пытаясь защитить себя от удара, покачнулся и упал с моста в реку. «Мамочка, родная, помоги», – успел прошептать он волшебное заклинание, выученное наизусть за долгие годы детства. Прежде оно никогда не подводило его. Но детство кончилось, мать была далеко, и заклинание утратило свою чудодейственную силу. Солнечный блик мигнул в очах Добрыни и погас. А черные, холодные воды Опочай-реки приняли бездыханное тело под свое сонное, покойное лоно.

6
Проводив взором убитого в речную пучину, волчица и Жиж переглянулись.

– Упал, – стуча зубами от не прошедшего испуга, проговорил Жиж, – и ножичек мой с собой прихватил. Жаль.

– А у тебя другого нет? – осторожно спросила волчица.

– Нету, – развел руками Жиж.

Волчица склонила набок голову, размышляя о чём-то, и вдруг заявила:

– Ты не исполнил нашего уговора, человек. За мою помощь тебе должно было достаться сердце, а мне всё остальное. Но ты нанес свой удар так неумело, что весь мой обед достанется теперь рыбам и пиявкам. Я же опять буду голодна.
 
Еще не подозревая о намерениях своей серой компаньонки, Жиж ухмыльнулся:

– Оставайся со мной. Ты будешь сыта, а шерсть твоя залоснится от жира.

– Если я останусь с тобой, то в лучшем случае, стану подкладкой для твоей шубы, – процедила волчица. – Моя утроба пуста, и я хочу есть здесь и сейчас.
 
С этими словами волчица вновь оскалила свои длинные, белые клыки, прыгнула на грудь дядюшки Жижа, в мгновение ока перегрызла его тощую шею и тут же принялась утолять так давно терзавший ее голод.

А что же Добрыня? Как желтый, кленовый лист, сорванный с древесной ветви порывом холодного, осеннего ветра, плавно и долго падал он в темные, речные глубины. А когда достиг твердой земли, то разлепил смеженные смертью веки, поднялся на ноги и огляделся окрест. Ни воды, ни речного дна, с покоящимися на нем жертвами щелканового разбоя не было и в помине. Всё вокруг было покрыто белесым, неподвижным туманом, сквозь густую завесу которого четко просматривалась лишь поросшая невысокой травой желтоватая, песчаная почва. Вдали виднелись смутные очертания не то холмистой гряды, не то высокоствольного леса. Ни боли от недавнего удара ножом, ни удивления, ни сомнений не испытывал больше Добрыня, лишь тоску смертную и неизбывную. Опустив голову и не оглядываясь по сторонам, Добрыня понуро побрел куда-то по сыпучему песчанику. Сколько часов или дней был он в пути, не осталось в его памяти. Вокруг ничего не менялось – всё тот же сырой туман и гробовая тишина. Наконец, в промозглой пелене показалось что-то. Добрыня подошел ближе. Под невысокой ракитой, среди длинных, свисающих до земли ветвей сидел человек.

– Отец! – вскрикнул Добрыня.

– Сынок, – улыбнулся Никита Романович, – садись рядом.

Добрыня испуганно опустился на холодную землю рядом с отцом.

– О чём кручинишься, Добрынюшка, – заглядывая в глаза сыну, участливо спросил отец.

– Печаль моя, батюшка о том, что не послушался я вас с матушкой, взялся за дело, что выше разумения моего оказалось, зло по свету пустил, наслезил отцов-матерей, навдовил жен, насиротил малых детушек. И тебя, батюшка, погубил и сам жизни лишился, а дела своего так и не выполнил.

Отец покачал головой.

– То, что словам моим не внял – так ведь, ты не рука моя, чтобы во всем меня слушаться. Что разумения не хватило – так мудрецом и прозорливцем на свет еще никто не народился. Что дела своего пока не выполнил – так это только птицы небесные прямо летают, а нам, тварям земным, окольные, долгие пути искать приходится. А что зло выпустил – так половины этого зла уже и в живых нет, погляди, оно следом за тобою сюда пожаловало.

Отец показал на человеческую фигуру, вынырнувшую из тумана. Добрыня присмотрелся. Это был Жиж. Он шел, словно слепой, выставив перед собою руки, осторожно нащупывая землю ногами и пяля выпученные глазища в туман.

– Эй, дядька! – крикнул Добрыня. – Ты как сюда попал?

Но Жиж ничего не ответил. Не замечая родственников, он торопливо прошел мимо ракиты и скрылся в тумане.

– Смерть – это продолжение жизни, – сказал отец, – но каким будет это продолжение, зависит от начального, земного пути. Жиж обречен в вечности скитаться в слепой и глухой пустоте. А, между тем, здесь ярко светит солнце, цветут травы и поют птицы.

– Но я, кроме тумана, ничего не вижу, – воскликнул Добрыня.

– Земные заботы застилают твой взор, – вздохнул отец, – но сырой туман и неясные тени – не твоя судьба. Разорванная нить твоей жизни свяжется вновь. Ты уже выбрал для себя дорогу добра и света. Не оступись на ней, не стой на месте, но и не мчись вперед слишком быстро, ибо выбранная тобой дорога вдали кольцом смыкается с черной тропой зла. Гляди, не перешагни в спешке разделяющий их незримый рубеж. И еще попрошу тебя об одном. В земном мире остался мой внук, твой племянник. Позаботься о нем, воспитай его настоящим мужчиной и воином.

– Я не знаю его. Кто он? – вскинул брови Добрыня.

– Узнаешь, – улыбнулся отец, – надеюсь, что новая наша встреча будет нескорой, и еще надеюсь, что при ней оба мы сможем насладиться красотой здешних лугов и озер. До встречи, сынок. Дай-ка я нож у тебя из спины вытащу.

Отец быстро протянул руку под левое плечо Добрыни и резко дернул за что-то. Тело Добрыни пронзила сильная, острая боль, в глазах полыхнула вспышка слепящего, белого света. И в следующее мгновение Добрыня обнаружил себя лежащим на берегу Опочай-реки посреди болота.

С одной стороны от него сидели лебедь Лель и старая знакомая – Жаба-бабушка, а с другой – змей Антос. Рядом со змеем лежали бурдюки с живой и мертвой водой. Те самые, которые Добрыня добыл в подземном мире и спрятал под болотной корягой.

– Как на том свете живется – можется? – улыбаясь, спросил Антос.

– А ты, будто, там сам не бывал, чего спрашиваешь, – потирая спину, по которой еще гуляли раскаты недавней боли, ответил Добрыня.

– Возьми, дарю, – продолжая скалиться, Антос сунул в руки богатырю булатный нож Жижа, – я его минуту назад из-под ребер у тебя вытащил.

Добрыня покрутил в руках нож, сунул за пояс.

– А где дядя?

– Дядьку твоего волчица загрызла прямо на мосту, – сказал Лель, – а Жаба-бабушка тебя со дна Опочай-реки вынесла. А тут и мы подоспели, воду чудесную в дело пустили, тебя с того света вытащили.
 
– А еще вот это добыли, – весело вставил Антос и показал Добрыне золотую шкатулку, – среди объедков волчьего обеда нашли. Зверю дикому, лесному она ни к чему оказалась.

– Спасибо, друзья, – поднимаясь и кланяясь, произнес Добрыня, – а ты, Жаба-бабушка, прости меня за то, что не слушал умных слов твоих. А еще скажи, как же у тебя сил хватило тело мое мертвое со дна поднять.

– Я много чего могу, – хмыкнула Жаба и, подумав немного, добавила, – пришло время исполнить задуманное.

И тут Жаба на деле доказала, что, действительно, может многое. Она прыгнула в реку и, отплыв вверх по течению на четверть мили, начала надуваться и расти. Достигнув размеров горы, она полностью перегородила реку и запрудила ее. Через час речное дно, усеянное мертвыми телами, было свободно от воды. Змей, лебедь и человек взялись за дело. Антос превращал драгоценные камни в сердца, Добрыня вкладывал их в разверзнутые груди убиенных, а Лель кропил тела поочередно сначала мертвую, а потом живою водой.

К концу дня управились. Самоцветов-сердец в аккурат на всех хватило. Друзья вывели людей на берега Опочай-реки, а Жаба, приняв свои прежние размеры, вновь пустила воду в русло. Спасенные лили слезы радости, смеялись, радовались вновь обретенному солнцу, ветру, ясному месяцу, в пояс кланялись своим спасителям.
 
Добрыня всё смотрел – насмотреться не мог на двух своих сестер – Авдотью и Марфушку. А Антос развел большой и жаркий костер, переплавил в нем ненавистную шкатулку в золотую лепешку, а потом забросил ее в самую середину реки.

На следующее утро пришлые и странники попрощались и ушли своим путем, а сельские большой, шумной компанией выдвинулись в сторону родной деревни. Вели людей Антос и Добрыня. Лель вился над лесными кронами.

– Запасайтесь кольями, – предупреждал Добрыня, – в селе ждет нас прием не ласковый.

Но на этот раз оружие не понадобилось. В настежь распахнутых воротах крепости стояла Добрынина мать Амелфа Тимофеевна и еще несколько пожилых женщин и стариков. Завидев сына и двух дочерей живыми, мать зарыдала и, не помня себя от радости, кинулась им навстречу.
 
Выяснилось, что в день, когда Добрыня с Антосом овладели самоцветами и кинулись на поиски Жижа, между печенегами и молодыми щелканами разгорелось настоящее сражение. Старый Щелкан, сбежавший в неизвестном направление по одному из тайных, подземных ходов, в деревню больше не вернулся. А вместе с его исчезновением растаяли, как мираж, все его обещания и обязательства перед наемниками-степняками о выплате утроенного жалования. Печенеги рассвирепели и, желая хоть какой-нибудь расплаты, пошли громить и жечь Щелканово подворье и терем. Молодые щелканы, оставленные без руководства, хотя и были вооружены гораздо лучше своих бывших союзников, частью были перебиты, а частью взяты в плен. Ощутив себя полными хозяевами положения, печенеги пошли грабить дома селян. Поначалу дело пошло у них и там. Деревенские мужики, перепившиеся накануне дармовой извини, дрыхли без задних ног. Хорошо хоть, что среди селян нашлось немало таких, которые не прельстились к пагубной, хмельной страсти. Они смогли организовать сопротивление и выбить печенегов из села. Бахмет убрался со своими людьми подальше в степь, а селяне, кто сгорая от стыда, а кто и от страха, отсиживались по домам.

– Судить мы никого не станем, – говорил Добрыня, – всё образуется, всё само на место встанет.

Через день гостившие у богатыря Лель и Антос стали прощаться. Змей отправился искать своего врага старого Щелкана, а лебедь полетел за Чуй-лес на болото. Там ждала его одна молодая лебедушка, с которой он успел познакомиться во время последнего похода к Змеиной горе.

А еще спустя три дня вечером, когда мать с сыном и дочерями трапезничали, к ним в хату вошла молодая женщина. За юбку ее держался белобрысый, босоногий мальчонка лет четырех.

– Малаша, – воскликнула Амелфа Тимофеевна, – ты откуда?

– Из Киева погостить приехала.

С немым вопросом мать и сестры уставились на малыша.

– Сынок мой, Володимиркой кличут, – пояснила Малаша.

– В подоле принесла, – всплеснула руками мать.

Добрыня ласково потрепал мальчонку по голове, задумчиво произнес:

– Племянничек. Ничего, лишний рот – семье не обуза. Подрастешь, твердо на ноги встанешь. Ужо будут тебя величать Владимиром.