Записки бионейронной сети

1. Тошнота.
Сколько войны в этом слове? А сколько лени? Сколько преданности тем местам, где ударяет запахом мочи и дымкой Айвазовского?
Блевота - результат тошноты. То, о чём ведал Сартр. То, о чём молчит, и что подаст отхлебнуть Верховный Правитель.
Обмен кровью и любезностями вышли на новый уровень содержания, теперь самообманом занимать ложь бессмысленно.
Что же из этого получилось?
Руки не тянутся взять, а идея пресекается улыбкой проигравшего. Всё это происходит не потому, что мы не можем жить на глубине, и кто-то даже смеет жалеть об этом.

2. Парное молоко.
Вдали, настолько безымянно, насколько позволяет отсутствие света, заредело мерцание: маяк, или застойный корабль спустил застойную мочу Российского унитаза, где под защитой солнца воскрешалось Крещение. Волны солёной трупнины выпустили умную Мать на прогулку по щиколотки. Словно плавная уточка, бредут за ней трое призраков: бездельника, военного, беспалой женщины.
- Полгода тепла лечит ночь, - сказала им Мать.
Полгода блаженства отвратят даже самого красочного кистовода от его бескорыстнейшего холста. Они едят, они мерцают среди своих канатов и траекторий, прямых настолько, насколько неизвестно, кто из нас призрак, кто убийца, а кто доволен всем, но ничего и никогда не возьмёт на попечение.
Ответственна волна безумия. Она не скрывает красотку Тело.
То мерцал маяк. И не было песен в доверенном дыхании голода, и смерть выпила ещё.

3. Выбор дерьма.
Нет, не еды, не случая, не настроения, не смеха, не другой формы акустического благословления. Простые, как ничто, как споткнувшийся пьяный смех, как два ритма атональной мелодии сразу, как середина сознательности.
Подонок не знает, что он мерзок? Баба не знает, что она скользка? Смазаны оба лба, воняют прелой листвой, мёртвой, как будущее, проснувшееся, беспокойное в ожидании. Что-то другое, пленительное, сбившееся, как неопознанные звуки, или неуверенность. Поиск активности, пока пусто. Вывод милостыни через витальность борьбы.
Выбор зерна, корявая власть, безопасная, в пристрастии пододеяльника. Стекло лопается, и взрыв начался заново, иссяк воздух. Это - рождение огня.

4. Можно стать идиотом.
Луна не романтична. Она полая, и подглядывает за тем, как ты ешь. Ей нравится течь через твою челюсть. Она швыряет тебе поводок, и ты раздеваешься, раздвигаешь поры.
Твои фотографии не имеют запаха, хотя ржавчина на них горячится, как закуска. Ты перестал ждать, и всё умерло своими силами. Ты фантазируешь, и грязный подвал запирается изнутри. С чего начать волнительное упорядочивание? Сломаны пальцы и волосы. Тебе обещаю то, из чего перерезано сознание, от чего бы ему раздваиваться, и далее? Вокруг стрельба, но не обо что заглушить телефонный треск Радио. Это вопросы, разряжение, плод реминисценции, водрянение в поиск такой модели, которая пролетит слепо, как летучая мышь.
Где разделась канализация - это всё твои чувства.

5. Наблюдение за тенями в лавке ароматов и лунного пути.
За жизнью, увяданием, расцветом, интуицией, делителем, лестностью (от "лестница" - прим. бионейросети), Роботом над отражениями.
Кинетический танец, детальный, воинственный в смелости, бесполезный в явлении, рабочий, качающий навсегда. Так прикасался ландшафт к шагам. Строительный, спешащий, или никчёмный, но, как вредитель, неслышный.
Ты смотришь внимательно, как детали сыпятся в звоне эклектики, как жажда смотрит наискось других желаний, и как не терпится обрести Свидание, хотя и с Мимикрией. Они готовы воевать, это действенно. Ты готов продолжать молчание, потому что это действенно, к тому же двойственно Верховному Правителю. Посредственность.
Всему необходимо свидетельство и последовательность, посредственность. И вот, за тобой, наконец, следят, посредственность.

6. Посредственность.
Прыгает за перилла, где тупик со свечками, инвалид Хармса, а ему вторит хармсовский Индивид:
- Вы, Лакриций Простофильевич, прожили жизнь безвкусно и не напрасно, и сейчас начнёте всю её от самого сначала. И так продолжаться будет бесконечно. Одно и то же жить будете. Цикл такой.
- А Вы по чём всё такое вот знаете?
- А я два раза к ряду умею.
- А что если я три смочь сумею?
И умерли оба. Втроём.