de omnibus dubitandum 119. 173

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.173. ГАЛИЦИЙСКАЯ МОВА…

    Утром 26 марта ст.ст. артиллерийская канонада загремела совсем близко с западной стороны Харькова: немцы наступали от Люботина. Когда стало ясно, что бой идет уже под самым городом («горячий бой под Холодной горой», о котором когда-то в шутку кричали газетчики-мальчишки), — тогда я распорядился, чтобы дети, собравшиеся на уроки в гимназии, шли по домам.

    Главные силы болыпевицкой армии, к счастию, отступали окольным путем, огибая город. По харьковским улицам бежали только разрозненные отдельные кучки, отбившиеся от своих частей, очевидно, мародеры. Бежали пешие, скакали конные, ехали на повозках.

    Смешно было глядеть на некоторые повозки, где рядом с ружьями и пулеметами примостились перины, самовары, швейные машины, балалайки.

    Я оставил гимназию последним. Когда я выходил из нее, помещавшаяся в ней охранная дружина открыла вдруг по какому-то невидимому противнику пулеметный огонь. Паника на улице возникла невообразимая: боевая стрельба в городе была тогда еще в новинку. Сшибая друг друга с ног, понеслись люди в разные стороны. Споткнувшаяся о трамвайные рельсы какая-то женщина упала, да так и осталась лежать от страху посреди улицы.

    К счастию, стреляли прескверно, и от этой пулеметной стрельбы, продолжавшейся несколько секунд, погибла только одна извозчичья лошадь. Выстрелы пушек раздавались все громче: выстрел — и разрыв, выстрел — и разрыв. Скоро поток бегущих большевиков схлынул.

    Улицы жутко опустели. Наступил самый подходящий момент для выступления хулиганов и грабителей. Вооруженная охрана бодрствовала на всех улицах. Я в тот день дежурил до вечера с винтовкой в руках, охраняя Бассейную на протяжении от Епархиальной до Пушкинской.

    Сережа тоже вооружился винтовкой и стоял на караулах в разных пунктах нашего района. /.../ В шестом часу вечера пушечные выстрелы затихли. Ясное весеннее солнышко опускалось к закату. В это время я увидел бегущего по улице жильца нашего дома некоего профессора Жиляева (в настоящее время — эмигрант). С сияющим лицом подбежал он ко мне и, задыхаясь от радости, объявил: «Они вошли!». Вслед за Жиляевым ту же весть принесла Наташа: она бегала на Сумскую посмотреть, что там делается. Но у нее лицо было не сияющее, а, напротив, смущенное. Действительно, приход немцев, для всего города был большим облегчением (для Смидовичей в особенности), но все-таки стыдно было ему радоваться: что-то унизительное и позорное для России чувствовалось в нем.

    Вверх по Пушкинской пронесся открытый военный автомобиль; потом проехало несколько всадников. Тут я в Харькове впервые увидал наших победителей и покровителей, против которых я еще недавно стоял в окопах на фронте. На другой день я увидел их на улицах в большом количестве: пехоту, кавалерию, артиллерию, инженерные войска. Некоторое время они стояли биваками на улицах и площадях, пока очищались казармы и другие здания для их размещения. Немцы были все те же, какими я их видел на фронте: в тяжелых стальных шлемах, в серо-зеленой защитной форме, тяжело навьюченные амуницией, — это бесподобное немецкое войско, которое едва-едва смогли сокрушить, да и то не столько силой оружия, сколько силой промышленности и денег, соединенные усилия почти всего мира.

    Утром 26 марта, в то время, когда у холодногорской заставы еще бухали  орудия, Миша Смидович покинул свое убежище, где он скрывался последние дни, и с подушками и другими пожитками под мышкой пробрался наконец обратно в свою квартиру. Мы все облегченно вздохнули.

    В Харькове немцы долго не задерживались. Оставив в нем достаточный для охраны города гарнизон, они стремительно продолжали наступать на восток. Прошло немного времени, и они захватили уже Ростов-на-Дону. Таким образом, вся Украина оказалась в их руках. Между Украиной и Великороссией, или Совдепией, как ее тогда называли, протянулся твердый немецкий фронт. Немцы пришли на Украину якобы в качестве союзников и помощников украинского национального правительства.

    В действительности, они являлись настоящими хозяевами Украины, и их девятимесячное пребывание на ее территории было ничем иным, как оккупацией. Это мы все ясно почувствовали с первых же дней их вступления в Харьков. Заняв город, они быстро установили в нем спокойствие и порядок. Украинские гайдамаки, прибывшие в небольшом количестве вместе с ними, попробовали было немножко помародерничать, но были немедленно выставлены из Харькова, а несколько человек из них было расстреляно. Потом появился приказ (der Befehl) германского коменданта, требующий, чтобы начальники все прибывающих в Харьков украинских воинских частей немедленно, в тот же день зарегистрировались у него, коменданта, под угрозою, что иначе эти воинские части будут рассматриваться как бандиты.

    Над зданием Дворянского собраний на Николаевской площади веял германский черно-бело-красный флаг. Украинскому правительству хотелось поскорее ввести всюду в официальное употребление украинский язык (в сущности, галицийское его наречие, малопонятное в русской Украине).

    На этой галицийской «мови» рассылались официальные бумаги и расклеивались объявления от властей. Но немцы не обращали внимания на это страстное желание своих союзников и, зная, что городскому населению во всяком случае понятнее русский язык, печатали свои приказы на русском языке с параллельным, увы, не украинским, а немецким текстом. /.../

    С вступлением немцев в Харькове, как я уже сказал, сразу восстановился полный порядок. Еще не затихли выстрелы у Холодной горы, а перед многими домами, — между прочим, перед домом Раковой напротив нас, — появились дворники и начали усердно подметать улицу и тротуары, не метенные уже больше месяца. Тротуары даже посыпали для чего-то песочком (вот истинно русское хамство!).

    Грабежи, убийства, обыски, принудительные выселения и вселения — все это прекратилось сразу, точно ножом обрезало. По ночам мы снова получили возможность раздеваться и спать в своих постелях спокойным сном. Так приятно было, укладываясь вечером, думать, что можешь себе спокойно дрыхнуть до утра!

    Всякие ночные дежурства в караулах были отменены. И потом это спокойствие ни разу не нарушалось до самого ухода немцев из Харькова. /.../

    По отношению к харьковскому населению немцы вели себя в высшей степени корректно: ни малейшей грубости или надменности в обращении с русскими, ни малейшего самоуправства. Немцы старались как можно менее задевать интересы обывателей. Заняли только казармы и некоторые брошенные частные здания, несколько гостиниц и лишь в исключительных случаях прибегали к реквизиции комнат в частных квартирах.

    Штаб их ландверной дивизии занял тот самый дом Кореневых на углу нашей улицы, где раньше помещалось гнездо анархистов. Дом, по уходе этих последних, оказался в невероятно загаженном виде, и на очистку его и дезинфекцию потребовалось несколько дней. Повсюду немцы провели свой собственный военный телефон, а гражданам предоставили беспрепятственно пользоваться городским телефоном.

    Точно также при них все время регулярно работала электрическая станция, и мы по вечерам не сидели со свечами в полутемных комнатах. Обыватели снова получили возможность ходить по улицам во все часы дня и ночи. Одним словом, Харьков при немцах чувствовал себя недурно. Далеко нельзя того же сказать про деревню. Из деревни немцы усердно и жестоко принялись выкачивать всяческие продукты: хлеб, сало, сено, овес и проч. Целые товарные поезда потянулись с этим добром в Германию, а мужички и хуторяне оставались с ничего не стоящими бумажными деньгами на руках {Более поздняя сноска, сделанная рукой В.М. Смидовича: «Десятирублевые ассигнации* печатались в Берлине, и их от денег Государственного Банка нельзя было отличить».}. /.../

*) Эти кредитные билеты были разработаны Временным правительством, выпуск планировалось начать в 1918 году, но Октябрьская Революция внесла свои коррективы. В обращение они поступили только в мае 1919 года в дополнение к расчётным знакам первого типа (напечатанных в Германии - Л.С.). На купюрах ставилась подпись Г. Пятакова - нового Комиссара Народного Банка РСФСР, за это деньги получили наименование "пятаковки". Подпись - единственное указание на советский выпуск, в остальном все изображения и надписи относятся к 1917 году. Осенью 1922 года проводился обмен всех старых денег на новые по курсу 1:10000, но большое количество осталось на руках у населения (см. рис.).

    Рисунок выполнен в красном и тёмно-сером цветах, автор герба - И.Я. Билибин. Выпущены на Пензенской фабрике Гознака.

    На Святой неделе произошел в Киеве переворот: Украина, номинально оставаясь республикой, фактически сделалась монархией под главенством гетмана. Я не сомневаюсь, что переворот этот был произведен по почину и не без помощи немцев: действовать на Украине через гетмана им было гораздо удобнее, чем через многоголовую Раду. Политические украинские деятели — все эти Грушецкие и Петлюры, призвавшие немцев, — принуждены были стушеваться.

    Гетманом стал бывший генерал царской службы Скоропадский. Он вскоре совершил поездку на поклон к своему высокому сюзерену, императору Вильгельму II. Потом в Харькове, в книжных и писчебумажных магазинах, продавались открытки с изображением этого свидания. По этим открыткам сразу было видно, кто тут вассал, а кто — сюзерен.

    Началась украинизация государственных учреждений и школ, нужная не столько украинскому народу, сколько опять той же Германии. Велась эта украинизация при гетмане довольно вяло и неискусно. Чувствовалось, что под всем этим движением «не хватало настоящей, жизненной почвы. Организованы были курсы украинского языка, введено было преподавание украинского языка в школах, открыли даже специально-украинские учебные заведения, но не хватало ни хороших лекторов, ни хороших учителей-украинцев.

    Завелись желто-голубые украинские флаги, вся официальная переписка велась на украинском (галицийском) языке; но на всех съездах и заседаниях волей-неволей переходили на единственно всем понятную русскую речь. Помню, тогда вскоре после Святок приезжал в Харьков какой-то важный чиновник министерства народной освiты (что-то вроде товарища министра), и все харьковские учителя были созваны в помещении учебного округа для выслушания программы нового министерства.

    Приехавшее высокое лицо начало свою речь на украинском языке, но после двух-трех фраз перешло на русский язык, увидев, что так беседовать будет удобнее. /.../

    В общем, украинско-немецкое иго хотя и давало себя чувствовать, но по сравнению с тем, что мы пережили до него и особенно после него, оно вспоминается теперь как режим достаточно либеральный и культурный.

    Печать тогда пользовалась значительной свободой. Во всяком случае, она не ограничивалась одними газетами, правительственными или состоящими на содержании у правительства. В самом конце мая ст.ст. состоялся в Киеве интересный большой педагогический съезд, состоявший из двух секций: учительской и родительской. На этот съезд из Харькова от учительского профсоюза было послано 6 представителей; из этого числа трое принадлежали к педагогическому совету моей гимназии, а именно: Кнорринг, Ерохин и я.

    В Киев мы приехали поздно ночью. Для приезжих делегатов были отведены помещения в пустующих по случаю летних каникул учебных заведениях. Харьковских делегатов поместили в одной из мужских гимназий. Мы разместились в пустых классных комнатах, где рядами были расставлены койки. Опять я увидел милый мне по воспоминаниям, красивый Киев. Он был все такой же, как и раньше. Только кое-где виднелись следы происходивших в нем боев. Громадная пробоина зияла в старинном Софийском соборе. Впоследствии, в гражданскую войну, Киеву пришлось пострадать гораздо сильнее, но я его потом уже не видал.