de omnibus dubitandum 119. 26

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.26. ПЕРВЫЕ БЕЖЕНЦЫ…

    Заседания съезда открылись утром в день моего приезда. Оба съезда, родительский и учительский, заседали отдельно, в двух разных помещениях, даже на разных улицах. Но несколько наиболее важных заседаний были проведены совместно. Все эти заседания в украинской столице, под боком у ясновельможного пана гетмана, велись на русском языке. Кое-кто из «щирых» украинцев пытался говорить по-украински, но это были редкие исключения.

    Съезд вышел очень дельным и интересным, и я был очень рад, что попал на него. Это был последний на моей памяти настоящий педагогический съезд. Подчеркиваю оба слова: «педагогический» и «съезд». Ибо то, что теперь обыкновенно покрывается этим именем, во-первых, не имеет в себе ничего педагогического (а одну только осточертевшую всем политическую агитацию), а во-вторых, лишено существенного признака съездов — свободных прений.

    Теперь насильно сгоняемые на такие съезды учителя выслушивают только доклады, аплодируют и единогласно (всегда единогласно!) принимают заготовленные заранее резолюции. От всех наших теперешних съездов несет мертвечиной.

    Ну, а в то время допускались еще прения — даже самые откровенные, идущие не по шерсти властям, и резолюции не изготовлялись заранее, а вырабатывались тут же и по-настоящему, добросовестно голосовались {Теперь резолюции обыкновенно голосуются так: председатель спрашивает: «Кто против данной резолюции?» Разумеется, никто не рискует голосовать против; тогда председатель торжественно провозглашает: «Резолюция принята единогласно»}.

    Из прений особенно интересны были те, которые происходили по вопросу о преподавании родной речи и в результате которых была вынесена резолюция, ставившая твердые пределы поползновениям неумеренно-«щирых» украинцев. /.../

    Во второй половине августа возобновились после летних каникул учебные занятия. С начала этого учебного года во всех харьковских школах начала усиленно проводиться украинизация.

    Я в том году, кроме исполнения инспекторских обязанностей, стал давать еще в разных классах уроки русского языка. Работы у меня сразу прибавилось. И я был рад этому.

    Преподавать русский язык в те годы было очень трудно. При большевиках держалась новая орфография, введенная еще при Временном правительстве. При украинском правительстве вернулись к старой орфографии, потому что почти совсем не было учебников, напечатанных по-новому.

    Потом, когда снова пришли большевики, опять была введена новая орфография; а когда большевиков прогнали белые, опять восторжествовала старая орфография; так продолжалось до нового возвращения большевиков, когда окончательно установилась новая орфография (к тому времени, наконец появилось и достаточное количество учебников, напечатанных по-новому).

    Этот спор между двумя орфографиями принял совершенно нелепый, политический характер: одна считалась «белой», другая — «красной». На грамотности детей эти дерганья из стороны в сторону отражались самым пагубным образом.

    А тут еще подвалила украинская мова, очень похожая на русскую, и стала еще более сбивать детское письмо с истинного пути. Безграмотность во всех учебных заведениях надолго свила себе прочное гнездо.

    Да и вообще, образование в эти годы в России страшно упало (хотя нас уверяли больше 70-ти лет, что Россия была сплошь неграмотной и неразвитой, учителя как в средней, так и в высшей школах - Л.С.).

    Вместо того, чтобы мощно двинуться по пути прогресса, как мы этого ждали весною 1917 года, Россия, наоборот, стала быстро пятиться назад, и чем дальше, тем все более заметным становилось это наше культурное одичание. /.../

    В октябре неожиданно приехал ко мне из Москвы кн. Ал-др Евг. Трубецкой {Трубецкой Александр Евгеньевич — младший сын Евгения Николаевича Трубецкого, кавалерийский офицер. В Добровольческой армии служил в Сводном гвардейском конном полку}.

    Под фальшивым именем товарища Трубникова он пробирался на Дон, чтобы зачислиться там в Добровольческую армию. Запись в нее тогда потихоньку велась повсеместно на Украине. Целая особая организация работала с этою целью в Харькове. Этой организации {В которой деятельное участие принимал Викешка} удавалось не только переправлять на Дон все новые партии добровольцев, но также и боевые припасы, солдатскую амуницию и проч. Ухитрились даже украсть и переправить на Дон в разобранном виде целый военный аэроплан {На полях рукописи примечание В.М. Смидовича: «Гораздо больше: целый эшелон аэропланов с целым составом солдат и офицеров-летчиков, командовал поручик Забутский или Забуцкий»}.

    Враждебные действия между белыми и красными начались еще с весны. Осенью они приняли уже значительные размеры, как на Кубани, так и в Приуралье и на севере России. Разгореться на юге, на территории Украины, мешала немецкая оккупация. В том же году произошел известный мятеж уезжавших на родину через Сибирь чехословацких войск. С чехами соединились войска, стоявшие за Учредительное Собрание.

    Таким образом, все сильнее разгоралось пламя гражданской войны. Александр и Иван {Ставровский Иван Николаевич (29.03.1883) — родной брат С.Н. Родился в г. Тула, сын титулярного советника. В январе 1909 года обучался в Санкт – Петербургской консерватории. Отец - Николай Николаевич, мать – Юлия Ивановна. Выпускник Петроградской консерватории. В годы Первой мировой войны был призван в армию, офицер военного времени. После гражданской войны — в эмиграции в Китае. (РГИА СПб. Фонд 361 опись 1 дело 3796)} оказались в войсках Колчака. Шурка Величкин {Величкин Александр Сергеевич (р. 1901) — племянник С.Н., сын его сестры Софьи (1874-1922) и инженера-путейца Сергея Антиповича Величкина (1874-1944). После гражданской войны вся семья оказалась в эмиграции в Чехословакии}, бросив гимназию (6-й класс), зачислился в чехословацкие войска по службе связи, и вообще вся семья Величкиных связывает с этого времени свою судьбу с судьбой чехословаков {Обо всем этом я узнал гораздо позднее, года через три}.

    Ал-др Евг. Трубецкой приехал к нам на Бассейную неожиданно поздно вечером. Я очень изумлен был его появлением. Конечно, я упросил его остаться у нас переночевать и, если нужно, пожить несколько дней. Прежде всего, он сообщил мне, что Саша и Дима Соловые (от них я давно уже не имел писем) сидят в Бутырской тюрьме, захваченные по какому-то подозрению ЧЕКой как бывшие царские офицеры.

    Затем рассказал, как ему самому удалось удрать из Москвы, и с какою целью, он направляется на юг. Надя распорядилась разогреть уже убранный ужин. При виде обильных и питательных яств, поданных на стол, Ал-др Евг. сказал: «От всего этого мы в Москве давно уже отвыкли». Особенно его изумляло то, что у нас есть еще мясо и белый хлеб по сравнительно недорогой цене (французская булка тогда в Харькове стоила 50 коп.). По тому аппетиту, с которым он набросился на еду, видно было, какой действительно голод испытывали в то время москвичи. Я прямо опасался, что Ал-др Евг. заболеет от неумеренного пожирания мясных котлет, которые тогда ему были поданы.

    Ал-др Евг. рассказал нам о том, что делалось в последнее время в Великороссии. Там социалистический рай был уже близок к своему полному осуществлению: земли, фабрики, заводы, дома были уже национализированы, частная торговля прекращена, и торговали только потихоньку, из-под полы, с риском попасть за это в ЧЕКу.

    Начинался настоящий голод. Не хватало топлива. Жизнь в Москве быстро замирала. После полумертвой Москвы Ал-дра Евгеньевича поразило оживление на улицах Харькова. Мы тогда не подозревали, как близко было время распространения благ «социалистического рая» и на Украину.

    Ал-др Евг. прожил у нас дня три и поехал дальше на Дон. У меня долго болела душа за судьбу Саши и Димы. О том, как кончилось их сидение в ЧЕКе, я узнал только через два месяца, когда таким же образом, как А.Е. Трубецкой, явился ко мне внезапно сам Дима Соловой, также пробиравшийся на Дон.

    В октябре 1918 г. западный фронт немцев, наших бывших врагов, а в то время уже союзников и покровителей, затрещал по всем швам. Вместе с тем наступила революционная буря внутри Германии (см. фото). Вспыхнули в разных ее городах рабочие и матросские бунты. Германский народ явно надорвался в неравной, более чем четырехлетней, борьбе. 9 ноября Вильгельм II отрекся от престола, власть перешла к временному правительству, которое и заключило перемирие на самых тяжких для Германии условиях: Германия выдавала союзникам всю свою тяжелую артиллерию, весь подводный флот, лучшую часть своих транспортных средств и в две недели обязывалась очистить Бельгию и северную Францию, оставляя там, в руках победителей все свои колоссальные военные склады.

    Когда эти условия были приняты, генералиссимус Фош, командовавший всеми сухопутными силами Антанты, отдал приказание о прекращении военных действий. 11-го ноября н.ст. в 11 часов утра перемирие вошло в силу, и на всех фронтах смолк, наконец грохот пушек. Великая война кончилась. /.../

    В число условий заключенного перемирия входило очищение австро-германцами всех занятых ими во время войны чужих территорий, в том числе и Украины. Немцы, действительно, начали вскоре из нее эвакуироваться. Но вставал вопрос: кто же будет теперь поддерживать порядок на Украине? Власть гетмана как немецкого ставленника сразу пошатнулась и вскоре окончательно пала. Скоропадский бежал за границу. Тогда опять восстановилась ненадежная, шаткая власть Рады и всплыл как вождь народной Украины Петлюра.

    На короткое время петлюровцы захватили власть повсеместно в Украине. В Харькове и Харьковщине распоряжался петлюровский полковник Балбачан. Но за время немецкой оккупации украинское правительство не сумело сорганизовать своей самостоятельной военной силы: их войска были по-прежнему малочисленны и носили какой-то «опереточный» характер. Ясно было, что эти войска не смогут удержать натиска с севера изголодавшихся большевиков-москалей, которым Украина с ее хлебом, сахаром, углем и скотом была теперь еще более нужна, чем раньше немцам.

    А немцам теперь, не было никакого расчета охранять украинские границы, и большевики там и сям стали просачиваться сквозь них. Зловещие слухи об этом скоро распространились по Харькову. В воображении нашем опять воскресли выселения, уплотнения, реквизиции, убийства, аресты, грабежи, работа чрезвычайки (ЧЕКи) и проч. Правда, в то же время передавались слухи, будто французы и англичане готовят десант с Черного моря, чтобы оккупировать временно Украину с юга.

    Действительно, кое-где показались англо-французские суда у русских берегов, кое-где представителями этих держав в России сказаны были речи, обещающие спасение; в Одессе даже на самом деле высадился значительный французский десант. Легковерные головы передавали, что уже видели английские и французские отряды в Синельниково, в Лозовой, в Мерефе {Синельниково, Лозовая — населенные пункты и одноименные железнодорожные станции в Павлоградском уезде Екатеринославской губернии; Мерефа — железнодорожный узел и населенный пункт Харьковского уезда одноименной губернии}...

    А тем временем просачивание большевиков с севера продолжалось. Слабые украинские части явно не в состоянии были их задержать. Это были уже не слухи, а факты. Тогда, опасаясь новых насилий, издевательств и грабежей, мы решили на время (пока не придут союзники) удалить из Харькова, по крайней мере, наших женщин: Надю и Наташу — и вместе с ними отослать кое-что наиболее ценное из нашего имущества.

    Они поспешно собрались, взяли с собою лучшее из одежды, а также все серебро и отправились в Новочеркасск к Зубриловым {Семья Михаила Петровича Зубрилова (ум. 1930), занимавшего должность директора Богородицкого сельскохозяйственного училища в то время, когда там работал С.Н. В описываемый период заведовал Персиановским сельскохозяйственным училищем под Новочеркасском}, надеясь у них переждать эти, как мы все тогда предполагали, несколько недель тяжелого переходного времени. Миша, я, Витя и Сережа, провожая их, прощались с ними ненадолго. Но дела принимали оборот совсем не такой, какой мы ожидали.

    Французский десант дальше Одессы не продвинулся, немцы быстро уходили, а с севера по всему фронту началось наступление большевиков. Одновременно с этим подняли голову все большевицкие элементы в Украине, и в Харькове в частности.

    В Харькове большевики открыто собирали свои митинги и в изобилии распространяли свою литературу. Сначала украинские власти к выступлениям большевиков относились терпимо; но потом стали запрещать их собрания и один их большой митинг в театре разогнали вооруженной силой. После этого в Харькове произошла всеобщая забастовка рабочих на городских предприятиях.

    Мы несколько дней оставались без трамвая, без электрического света, даже без воды в водопроводе; перестала действовать и канализация. Можно себе представить, как тяжело переживали это городские жители, а особенно несчастные больные по больницам. В ватерклозетах не спускалась вода, и в домах, где была устроена канализация, в эти дни стояла невообразимая вонь.

    Мою Гимназию, как и большинство других учебных заведений, пришлось, по этой именно причине, временно распустить. Тогда Балбачан поставил забастовщикам ультиматум: если электричество и вода не будут поданы городу к определенному часу такого-то дня, то он займет электрическую станцию и водопровод войсками, арестует главарей забастовки и расправится с ними по законам военного времени.

    Ровно за час до назначенного в этом ультиматуме срока заработало электричество и, пошла вода. Таким образом, порядок в Харькове был восстановлен.

    Так как подобные городские неурядицы больно задевали и немцев, еще не успевших оставить Харькова, то и они решили содействовать поддержанию порядка. От немецкого командования появились расклеенные повсюду на красных бумажках объявления, предупреждавшие, что оно, не потерпит никаких нарушений в городе тишины и спокойствия и в случае надобности беспощадно будет применять военную силу. Вместе с тем оно сочло полезным продемонстрировать эту силу: весь немецкий гарнизон был выведен на улицы и продефилировал по ним с музыкой. Получилось, действительно, внушительное зрелище.

    После этого, вплоть до занятия Харькова большевиками и окончательной его эвакуации немцами, в нем сохранялись полное спокойствие и порядок: все городские учреждения: школы, почта, трамвай, освещение и проч. — функционировали без малейших заминок. Но если удалось водворить порядок в городе, то это совершенно недостижимо было на обширном пространстве деревенской Украины. Там большевицкие элементы от слов уже перешли к действиям. Со всех окрестностей потянулись в Харьков беженцы: хуторяне, помещики, управляющие, государственные служащие. Явились беженцы и на нашу квартиру. /.../ Витя и Сережа уехали на Дон в начале декабря ст.ст. Сережа решил, во что бы то ни стало, несмотря на свой юный возраст (ему было только 16 лет), поступить в Добровольческую армию. Витя уже давно числился в ней, служа в ее харьковском секретном бюро.

    В Добровольческую армию поступил и Наташин жених Л.А. Запорожец. 16-летний Сергунька еще летом надоедал своей матери просьбами отпустить его в добровольцы. А теперь, когда он переехал на Дон, его уже никак невозможно было удержать: он готов был на самые отчаянные шаги. Надя, наконец сдалась и отпустила его. Он поступил вольноопределяющимся в артиллерию. Для подготовки его отправили из Новочеркасска в Армавир. Обо всем этом я и Миша узнали лишь много времени спустя, потому что с прибытием на Украину большевиков сообщения с Доном надолго прекратились. Витя и Сережа уехали на Дон не вместе, а порознь: сначала Сережа, а потом, дня через три, Витя. Сережа уехал вечером.