de omnibus dubitandum 120. 6

ЧАСТЬ СТО ДВАДЦАТАЯ (1919)

Глава 120.6. ШКОЛЬНАЯ РЕФОРМА…

    Это были очень снежные дни. Снег валил в таком изобилии, что в городе приостановилось движение трамваев, а поезда приходили с большими опозданиями. С севера, где происходили военные действия, не прибывало никаких поездов, кроме военных. Слабые украинские (петлюровские) отряды постепенно отступали перед многочисленною армией большевиков. Фронт зловеще все более приближался к Харькову. Но выстрелов еще не было слышно.

    Из Харькова поспешно вывозилось военное имущество. Немцы эвакуировались самостоятельно, и от них в Харькове остались небольшие части, занимавшие по городу караулы у своих штабов и военных складов.

    Сережу на вокзал проводил Миша. Домой он вернулся к ужину и был очень расстроен и сумрачен. Вся наша «бассейнская коммуна» {Так называли в то время перенаселенную квартиру на Бассейной} ужинала в столовой, когда в передней раздался звонок. Отпереть пошел Викентий.

    Вскоре из передней раздался его голос: «Дядя Сережа! Посмотри-ка, кто к тебе приехал!». Я выбежал из-за стола в переднюю и увидел там Димушку Солового. Он был в солдатской папахе, в солдатской шинели и с солдатским вещевым мешком за плечами. Весь он был обильно запушен снегом. Я страшно был рад увидеть его: я считал ведь его уже погибшим в чрезвычайке. Он стряхнул с себя снег, разделся и прошел к нам в столовую. Утолив свой голод, он рассказал мне все: и как он вместе с Сашей сидел в тюрьме, каких они там насмотрелись ужасов (на их глазах заключенных часто уводили на расстрел), как их «выпустили» по амнистии к годовщине 25 октября, продержав, впрочем, после этого в тюрьме еще месяц с лишком; как после этого он решил немедленно удирать в Добровольческую армию, а Саша, опасно заболевший еще в тюрьме, остался в Москве с сестрой и матерью. Передал мне поклоны от Трубецких, от С.А. {Петрово-Соловово (урожд. Щербатова) Софья Александровна (ум. 1928), мать Александра, Дмитрия, Стази Петрово-Соловово}, от Стази. Потом рассказал, с какими трудностями, с чужим паспортом, под видом возвращающегося на родину военнопленного, он пробрался через фронт у Белгорода, где его чуть не задержали, и как потом пешком в страшную метель, утопая по колени в снегу, он добрался до Харькова.

    Несмотря на страшную усталость, он отнюдь не намерен был скоро ложиться спать, и мы долго сидели с ним вдвоем в столовой, когда все остальные давно уже погрузились в сон. Димок был все тот же, каким я его всегда знал: простой, прямодушный, добрый и мужественный. Перенесенные им страдания, потеря богатства ничуть не озлобили его. Обо всем этом он говорил спокойно.

    Из всех молодых людей, которых я много проводил в том году в Добровольческую армию, он проявлял меньше всего озлобления и уклонения в черносотенство. Последнее, например, очень было заметно в Ал-дре Евг. Трубецком. Страдали также чрезмерной озлобленностью Викентий и Сережа. Димушка же, к моему удивлению, проявлял удивительную объективность и спокойствие в своих суждениях. Он произвел этим тогда очень хорошее впечатление на Мишу Смидовича. Димушка говорил мне приблизительно следующее: «Главное в теперешней революции — это переход всей земли в крестьянские руки. К этому дело шло давно, и разделать сделанное тут невозможно. С этим надо примириться. Но против установления социализма, да еще в его безобразных полуазиатских формах, за восстановление в России законного правительства вместо узурпаторского — следует бороться. Гражданская война — ужаснейшее зло. Но раз иного выхода для решения внутренних вопросов нет, то приходится идти на эту войну, в общем, отвратительную».

    Сравнивая спокойствие и объективность, с какими Димушка обсуждал теперь события, с тем раздражением, которое он проявил в феврале 1917 года, в самом начале революции /.../, я понял, что за последнее время, особенно, вероятно, за время сидения в тюрьме перед лицом возможной близкой смерти, он многое успел передумать и еще больше перечувствовать.

    Улегшись спать чуть ли не в 3-м часу ночи, мы и в постелях долго не замолкали, продолжая наш отрывочный разговор. Это свидание с Димушкой очень тогда освежающе подействовало на меня. Прожив в Харькове дня три-четыре, он с последним отошедшим из Харькова поездом уехал на Дон. Вскоре после его отъезда в Харьков вступили большевики. Менее чем через год, в июне 1919 года, Димушка был убит пулею в лоб во время боев у Царицына, состоя офицером конного Кабардинского полка в корпусе Врангеля. В Ростове, при проезде в армию, он успел повидаться со Смидовичами. /.../

    Ровно через неделю после получения писем о смерти Николая в Харьков вошли большевики. Это было 22 декабря ст.ст. Украинцы сдали его без боя. В городе до последнего момента, выполняя данное обещание, поддерживали порядок небольшие оставшиеся еще воинские части немцев.

    Утром в день вступления большевиков (они вошли вечером) я ходил в акцизное управление на Епархиальной улице по делу о получении сахара для учителей моей гимназии.

    Немцы, занимавшие большой пустой дом Коренева рядом с акцизным управлением, укладывались в дорогу. Мне по моему делу пришлось долго ждать. Я вышел на улицу. Немцы, навьюченные по-походному, выстраивались посередине улицы. Ко мне подошел один их офицер, и мы разговорились о печальном положении России. «Нехорошо, вы, русские, сделали, — сказал он мне, — что оставили свой традиционный союз с Германией и связались с другими союзниками. Вот и сами вы погибли, и мы теперь погибаем. А если бы мы крепче держались друг за друга, то весь мир не одолел бы нас». Я возражал ему, указывая на столкновение наших и немецких интересов на Ближнем Востоке. Он возразил мне: «А вы думаете, что ваши новые союзники вас туда пустили бы?»

    — «Конечно, пустили бы, — ответил я, — если бы мы остались им верны до конца».

    — «Ну, в этом я сильно сомневаюсь», — сказал немец, и на этом закончился наш разговор.

    Большевики вошли в город, когда уже смеркалось. На улицах было тихо, совсем по-будничному, как будто ничего не случилось. Первый болыпевицкий автомобиль с красным флажком я увидел промчавшимся мимо нашего дома из окна нашей квартиры. Ночью все было спокойно. Укладываясь спать, я подумал: «Вот и опять мы под властью большевиков! А как верилось 9 месяцев тому назад, что мы их больше уже никогда не увидим!..» /.../ 

    Новый год начался с реквизиции нашей гимназии под казарму. Большевицких войск вошло в Харьков не больше, а наоборот, меньше, чем было немцев, но им почему-то казенных казарм ранее реквизированных помещений оказалось недостаточно, и они принялись реквизировать под казармы и лазареты учебные заведения. Первая подверглась этой участи наша гимназия. Из классов еще не были вынесены парты, а уже в них на соломе расположились солдаты. Н.Н. Кнорринг, П.М. Ерохин и я обили в те дни пороги многих новых учреждений, взывали о заступничестве к учебным властям и добились-таки того, что наша гимназия была очищена.

    Однако дамоклов меч реквизиции с того времени беспрерывно висел над ней, постоянно приходилось бегать, протестовать, хлопотать, постоянно появлялись какие-то комиссии ее осматривать, и в конце концов дамоклов меч опустился и гимназия была реквизирована под лазарет за два месяца до прихода белых.

    Впрочем, лазарет этот был только оборудован, но никогда не функционировал. В нем поселились одни санитары и канцелярские лазаретные служащие. Это, однако, не спасло от гибели часть наших классных парт, которые пошли на топку, — и нашего физического кабинета, который, несмотря на то, что дверь в него была замурована, оказался ограбленным.

    Это все случилось уже в конце учебного года; а в январе мы кое-как отстоялись. Советские нововведения в школьном деле стали проводиться в этот приход большевиков гораздо энергичнее, чем в предыдущий. Из учебных заведений были удалены все предметы религиозного культа и закрыты все училищные церкви. Последние были обращены большею частию в театральные залы. Запрещено было читать молитвы перед учением и после учения. Поэтому я ввел в гимназии такой порядок перед началом уроков: при входе учителя все вставали, и затем наступала так называемая «минута тишины», когда религиозные дети могли тихо, про себя помолиться перед началом работы, а нерелигиозные — провести просто резкую грань между шумною беготнею и начинающимся тихим трудом. (Сейчас и это не допускается!)

    Вместе с тем, подобрав себе единомышленников среди родителей и учителей, я стал хлопотать об организации преподавания Закона Божия в церквах. Но тут, к великому моему прискорбию, я натолкнулся на поразительный индифферентизм и инертность духовенства. На словах, правда, батюшки мне очень сочувствовали, говоря: «всеконечно, всенепременно» и т.п., но на деле не проявляли никакой предприимчивости.

    Насколько мне известно, преподавание Закона Божия детям было организовано только при одной из харьковских церквей, да и то велось очень неаккуратно. А в то время советская власть этому нисколько не препятствовала: тогда еще не сделали всех логических выводов из положения, что «религия есть опиум для народа».

    С января 1919 г. педагогические советы были преобразованы в школьные советы. Из последних совершенно были устранены родители, но зато в них введены были технические служащие (швейцары, истопники, уборщицы и др.), затем представители пролетариата и, наконец, учащиеся. Таким образом, учащиеся получили то право, которого они так добивались с 1905 года.

    Представители пролетариата в школьных советах не показывались, по крайней мере, в тех школах, где мне приходилось работать. Насколько я слышал, это и везде оказалось только фикцией. От технических служащих у нас был выбран старик Базий, смотревший за ученической раздевальной. Он всегда чувствовал себя на заседаниях очень неловко, сидел тихонько в уголку и хранил глубокое молчание. Но в других школах бывали кое-где очень беспокойные представители технических служащих, которые вносили в педагогические советы много бестолковых и лишних разговоров.

    Учащиеся сначала очень дорожили вновь приобретенным правом и посещали советы аккуратно, но скоро им это надоело и они стали заметно уклоняться от несения этих новых своих обязанностей. Присутствие их на советах всегда очень затрудняло свободный обмен мнений между педагогами в тех случаях, когда дело касалось вопросов чисто педагогических. Понемногу стали обходить это затруднение тем, что чисто педагогические вопросы решали в неофициальных совещаниях без участия детей. Вот и все результаты реформы, из-за которой было столько волнений. /.../

    Вместо директора и инспектора, новые школьные советы стали избирать из своей среды председателя и товарища председателя. Но тут изменение произошло только в названиях. При перевыборах председателем нашего школьного совета был избран Кнорринг, а товарищем председателя — я. Настойчиво требовалось проведение в школе «трудовых процессов», т.к. школа называлась «трудовою». Но, по правде говоря, никто из самих реформаторов толком не понимал, что следовало разуметь под трудовыми процессами.

    Сначала стали заставлять самих детей убирать школьные здания, в связи с чем сократили до минимума штат технических служащих. Но эта уборка была, во-первых, очень плохая, во-вторых, отнимала у детей время, нужное для занятий и, в-третьих, была в высшей степени вредна для детей в гигиеническом отношении: просидев по 5 часов в душных классах, они еще после этого принуждены были в течение получаса или часа вдыхать в свои легкие поднимаемую при уборке злокачественную пыль.

    Нечего говорить, что никаких ассигновок на ведра, на швабры, на опилки, на все, что нужно для рациональной уборки, — казна не делала. От системы уборки школ детскими силами пришлось вскоре отказаться и восстановить в прежнем размере штаты технических служащих. В качестве одного из трудовых процессов пытались наладить в школе ведение всей канцелярской работы детьми, для чего упразднялась должность письмоводителей. Но тут пошла такая путаница, такая неразбериха, что не успели еще старые письмоводители покинуть свои места, как их позвали обратно, а детей выгнали из канцелярий.

    Других же трудовых процессов, не имея при школах участков земли и мастерских, ввести было невозможно. А потом, с увеличением общей хозяйственной разрухи, это сделалось совсем немыслимым. Так трудовые процессы потерпели крушение. Тогда стали толковать термин «трудовая школа» в том смысле, что она предназначается исключительно для детей трудящихся. Потом это толкование объявлено было ложным...

    Обучение во всех школах, низших, средних и высших, было объявлено бесплатным. Это сразу поставило в самое критическое положение все средне-учебные частные заведения, которых в Харькове было очень много, — в том числе и нашу гимназию.

    Учащиеся повсюду сразу перестали вносить плату за право учения, а правительство взяло на свое содержание только бывшие казенные и городские школы. Учителя частных учебных заведений остались без жалования. Потребовалось много хлопот, чтобы восстановить оплату нашего труда. Разрешено было в частных учебных заведениях взимать плату с учащихся до конца данного учебного года. Тем временем дороговизна продолжала бешено расти. Базары у нас в Харькове пока не были упразднены, но подвергались всяческим стеснениям и часто разгонялись. Этим цены только подхлестывались. Взвинчивали их и приезжающие скупщики продуктов из голодной Москвы. И без того бедный бюджет учителя начал быстро сокращаться до размеров нищенского. В учительских семьях началось недоедание и голодание. Чтобы как-нибудь пропитать себя с семьею, учителя перегружались работой свыше всякой меры, многие потащили на базар для продажи разные вещи из домашнего скарба. Как все это отражалось на школьном деле, легко себе представить.

    Все школы были разделены на две категории: школы первой ступени (дети от 7 до 14 лет) и школы второй ступени (дети от 14 до 17 лет) {Впоследствии Украина уничтожила у себя школы II ступени и осталась при одних «семилетках»}.

    Восьмые классы в гимназиях были упразднены, и только в виде исключения было предоставлено тогдашним восьмиклассникам окончить курс. Все школы должны были стать смешанными, т.е. соединить в себе детей обоего пола. Для ускорения этой реформы предполагалось в Харькове механически перемешать все мужские гимназии с женскими.