Нарцисс Араратской Долины. Глава 39

У Севы я тогда прожил где-то до ноября 1987 года. А потом, купив билет на последние 30 рублей, вернулся в родные пенаты; на поезде «Москва-Ереван» я тогда ехал где-то двое суток. Всё это время я, можно сказать, прожил свободным художником, приторговывая своими рисунками на Арбате. Это и было начало моих молодых блужданий; о которых можно было бы и слёзно пожалеть, если бы не знать, что всеми нами управляет Судьба (по-армянски – Чакатагир), которая всё устраивает так, как нам надо. И ничто не происходит просто так, и во всём присутствуют некие невидимые знаки и предначертания; и только глупец о чём-то там жалеет и ропщет. Если бы всё происходило случайно и спонтанно, то тогда вообще и смысла бы не было ни в чём; ни в твоём случайном рождении, ни в твоём случайном присутствии в этом мире; где, говоря откровенно, свободно и счастливо жить - мало кому удаётся. Есть, конечно же, некая Свобода, которая предоставляет человеку несколько вариантов развития его земного бытия на данном этапе его существования. В тот период своего существования, моё юная жизнерадостная душа не видела других путей, чтобы чувствовать себя относительно свободно и относительно счастливо. Разве это не счастье, - уметь создавать забавные рисуночки, и затем иметь возможность их обменивать на скромные денежные купюры? Сколько людей не умеют, - ни рисовать, ни музицировать, ни петь, ни плясать; и поэтому вынуждены работать всю жизнь на тяжёлых работах. А мне, вот, несказанно повезло; и я смог быть относительно независимым в те «свободные» годы, когда советская власть постепенно разжимала свои цепкие объятия, давая нам почувствовать свободу новых капиталистических отношений; где человек человеку если не совсем волк, то уж точно не любящий брат; и где всё продаётся и покупается за свободную цену. Арбат и был некой новой моделью, так называемого, начального и дикого капитализма. И, признаюсь, мне эта модель очень тогда понравилась…

                Жить же по месту своей крепостной советской прописки; ходить, каждый день, на нелюбимую работу, - я бы точно не смог.  Те же Сева, и Ваня мне тогда даже немного позавидовали, когда я начал что-то зарабатывать на Арбате. Они немного недоумевали по этому поводу. Вначале, я помню, они с недоверием рассматривали мои рисунки, и ничего оптимистичного мне не высказали. Они, дети Логоса, в этом деле мало чего не понимали. В их глазах читалось: мы тут, москвичи, горбатимся и ходим на работу, а этот ереванский чудак хочет рисунками своими у нас тут в Москве торговать. Я поначалу попытался в Измайлово постоять, но там, весь день промаявшись без особого толку, я к вечеру впал в чёрную юношескую депрессию, и уже собирался возвращаться обратно в Ереван; так как деньги у меня уже были на исходе. Мне в этом Измайлово не сильно понравилось, и больше я туда не ездил. Арбат же меня принял, как своего родного. Я никого там не знал, и всё искал, к кому бы там присоседиться, так как одному стоять было совсем невмоготу. Увидел одного художника, который приторговывал чёрно-белыми картинками с контурами барда Высоцкого. У него очень хорошо всё продавалось; и он их, не особо заморачиваясь, штамповал по трафарету. Он добродушно меня пустил рядом встать. И потом я с ним даже как-то немного подружился. Тогда было довольно много свободных пространств на этой пешеходной улице с фонарями и с лавками, которую так любили посещать иностранные туристы. Для меня же это было подарком Судьбы. Ничем другим я не смог бы добывать себе средства на скромное существование, ибо больше я ничего не умел делать…

                Рисунки же свои я продавал под стёклышками, которые приобретал в одной хорошей стекольной мастерской, у метро «Сокол». Непростой это был процесс; там всегда стояла очередь, и приходилось часок-другой помаяться. Обычно я там нарезал штук 20, размером где-то 18 на 24 см; и сильно довольный, вёз их домой (на тушинскую квартиру). А в качестве рамочки, я использовал медицинский лейкопластырь. Его я покупал в аптеке за 74 копейки; и одной пачки мне хватало на 5-7 работ. Пластырь я красил тушью в чёрный цвет, и аккуратно обклеивал им края своих досочек-картинок; потом подправлял бритвой, чтобы смотрелось аккуратно. Иногда иностранные покупатели брали без стекла, но чаще всего им нравилось моё оформление «а ля рюс». Картинки были небольшого размера, и их было удобно носить в сумке. Продавал же я их где-то от 10 рублей, и доходил до четвертного; в зависимости от сложности композиции. Я рисовал и очень простые быстрые гротескные рисунки; и «уходил» в сложные композиции, с шариковой ручкой и тонким пёрышком. Я тогда находился в состоянии творческого поиска. К ноябрю месяцу я нашёл свой оптимальный стиль. Что-то среднее между простым и сложным. Мои «сложные» работки многие принимали за офорты, и не верили, что они нарисованы от руки; это и вынудило меня отказаться от этих всех художественных ухищрений. Какой смысл сидеть над рисунком несколько дней, чтобы потом его продать за 20 рублей; и к тому же, они смотрелись на Арбате как-то серенько и невнятно. Оптимально было потратить на рисуночек 2-3 часа утреннего времени, - и тут же вставить его в стекло, и продать за оптимальную цену. Чаще брали две графики за 25 рублей. Я себя не очень высоко оценивал, и брал столько, сколько мне давали. В этом смысле, я  не был хорошим торговцем, несмотря на свои армянские гены, и я никогда особо не торговался…

                Мой выход на Арбат совпал, неким странным образом, со смертью актёра Андрея Миронова. Сперва, в начале августа, скончался его старший друг и соратник по сцене Анатолий Папанов, а потом, через 11 дней не стало Андрея Александровича. Помню, как экскурсовод Сева сводил меня на Ваганьковское кладбище, где свежий холмик земли с горящими свечами, охраняли несколько рыдающих поклонниц нашего грустно-весёлого певца и лицедея и, можно сказать, секс-символа уходящей советской эпохи. Там же находились могилы барда Высоцкого, поэта Есенина, клоуна Енгибарова и актёра Олега Даля. Всех их, почему-то, не стали хоронить на самом престижном Новодевичьем; куда стремились попасть лучшие представители советской культурной элиты.  Признаюсь, мне  тогда нравилось бродить, в задумчивой меланхолии, по московским кладбищам; и разглядывать скорбные памятники, с овальными фотографиями людей, которые уже пребывали Там в, так сказать, царстве Теней. Тема смерти меня всегда волновала и тревожила.  В  1985 году, когда я был совсем юн, меня, геодезист Ваня сводил на это престижное Новодевичье, где у него лежал какой-то прадед, и поэтому у него был пропуск. Тогда нельзя было туда зайти просто так с улицы. Мы долго бродили по этому, красивому месту скорби, и я смог узреть и могилу жены Сталина, и могилу Хрущёва, и могилу Микояна, и все остальные могилы знаменитых людей. Какой-то молодой парень щёлкнул затвором фотоаппарата, и к нему тут же подошли люди в штатском, и велели засветить плёнку. Всё было очень нешуточно! А через два года, в 1987 году, уже можно стало - и фотографировать «новодевичьи» памятники, и выставлять рисунки на Арбате, и проживать в Москве, подолгу, без московской прописки. О как времена изменились за какие-то два года! В СССР стали ездить толпы модных иностранных туристов, чтобы пропитаться нашей наивной и радостной духовностью, и купить на память недорогие картинки и сувениры у арбатских художников.

                Той осенью, когда в стране отмечали 70-летие Великой Октябрьской Революции; когда наш Михаил Сергеевич подружился с Рональдом Рейганом и с Маргарет Тэтчер; когда начал дуть необратимый «ветер перемен»; я, как было уже сказано, начал приторговывать своими странными рисуночками на улице с каким-то непонятным тюркским названием Арбат. Теорий происхождения этого названия много, но все они не вызывают полного одобрения специалистов. И кто только не жил, и не бывал на этой необыкновенной улице, протяжённостью всего лишь один километр и 200 метров! Перечислять фамилии знаменитых людей, которые тут побывали можно долго; начиная от А.С. Пушкина и Н.В. Гоголя, которые ходили тут, взявшись за руки, светлыми летними вечерами, обсуждая последние литературные новости; и кончая Булатом Окуджавой, который здесь проживал, и был не очень доволен тем, что его любимый тихий Арбат превратили в зону туризма и отдыха; в зону громкого глупого смеха и не очень профессиональных картин. Признаюсь, сам я, нашего знаменитого барда там не видел; потому что он, видимо, будучи скромным человеком, избегал людских толп, и перемещался разными кривыми арбатскими переулками. А вот модельер Зайцев всегда гордо вышагивал, и все его замечали; потому что он был разодет, как Незнайка, в яркие одежды, шляпы и шарфы. «Смотри, смотри, Зайцев пошёл!»

                Я не могу сказать, что в ту осень я с кем-то сильно познакомился и сдружился. Ничего такого не произошло. Между мной и окружающим миром стояла некая астральная стена; и я не был особо расслаблен и открыт для общения. Стена эта, в принципе, продолжала существовать и далее; разве что, иногда, она не была такой «кирпичной». Если бы я был лёгок в общении, то я вряд ли стал бы художником; ведь, так называемые, художники практически все находятся не в очень гармоничных отношениях с окружающим миром. Поэтому, даже если между собой они и общаются, то как-бы поневоле. И чем художник «необычней» в своём творчестве, тем он более замкнут на себе, на своём, так сказать, творческом эго. Если художники и общаются между собой, то это происходит при помощи картинок, которые они друг другу показывают. Если картинки у них примерно одинаковые, то есть, говоря оккультным языком, находятся на одном луче, то между художниками возникает некая дружба; некая астральная общность, которая их сближает на какое-то время.  А так, художник – это очень одинокое существо, вынужденное блуждать в пустоте своих иллюзий.  Арбат же, был в каком-то смысле, культурным феноменом, где между художниками возникали довольно крепкие связи и даже товарищества. Поэтому мне там и нравилось. Возможно, то, что я окончательно не сошёл с ума, - это всё благодаря моей арбатской юности, где надо было учиться общаться с совершенно разными людьми; где приходилось «выходить наружу» из тёмных закоулков своей ранимой души. О существовании же бесов, которые сводят человека с ума, я тогда не особо знал, но немного догадывался. «Бесноватость» в той или иной степени присутствует в каждом художнике, особенно если он умеет только разговаривать со своими внутренними бесами; какими бы искусными эти бесы не были, - общение с ними никогда не приводит к добру. О бесах я могу много рассуждать, но это всё пустое и бесполезное занятие…

                Тут, надо признать, что я не имел в виду художников-реалистов, к коим я себя не отношу. Если художник рисует с натуры, то есть, глядит, в процессе творчества, не внутрь себя; а созерцает милую природу или тихую воскресную улочку; или скромную девушку с книгой или с персиками; то, разумеется, он никоим образом не подпадает дурному влиянию этих существ, которых я назвал общепринятым словом – «бесы».  Я не очень много общался с художниками, которые умеют, на самом деле, передавать в своих картинах окружающую реальность; поэтому здесь я ничего про них сказать не могу. Возможно, что они, в основном, страдают от алкогольной зависимости; так как труд их тяжёл, как труд шахтёра; и чтобы не совсем «уйти» в объект, и не раствориться в нём, и не стать мрачным мизантропом, - необходимо, вернуться к себе самому, то есть, расслабиться после работы. Бородатые реалисты очень много пьют! Это неопровержимый факт, с которым глупо спорить. Пьянство – это меньший грех, чем бесноватость и сумасшествие. А как же Ван-Гог, - спросите вы, - он же рисовал с натуры? И это его не уберегло от бесов? Здесь я, пожалуй, немного призадумаюсь…

                Ван-Гогу, как известно, очень не везло с женщинами, и он их даже побаивался. Вполне возможно, что он даже остался девственником. Как такое могло произойти с этим гениальным, и моим любимым, художником? Вероятно, он слишком много в детстве читал религиозной литературы. Именно это и окончательно его свело с ума; а не какой-то там тлетворный абсент, который он любил выпивать со своим другом Гогеном. Поэтому Ван-Гог и тронулся головой; он, будучи человеком очень религиозным, считал половые отношения чем-то грязным и низким. Можно сказать, что Ван-Гога «свела в могилу» чрезмерная религиозность. Он даже картины свои рисовал истово, как какой-то там, обуянный бесами, монах. Поэтому, от его работ исходит некая малопонятная энергетика, которую искусствоведы не могут толком объяснить. Опять же, рисуя с натуры, Ван-Гог постоянно находился внутри себя; он не растворялся в окружающем его пространстве. Долго выдержать такую нагрузку, даже его крепкое голландское тело не смогло; а тут ещё и с деньгами постоянные проблемы, не говоря уже о женщинах. Всё-таки, женщины художнику очень даже необходимы; они его, так сказать, «заземляют» и примиряют с грубой материальностью. Художник без женщины, - это как корабль без моря. Религиозность – это, конечно же, хорошо; но зачем же быть чрезмерно чистоплотным? Художник не должен бояться своего греховного естества; ведь на то он и художник, чтобы познавать все стороны нашей, честно говоря, довольно невесёлой и бессмысленной жизни. Трагическая жизнь Ван-Гога, которого поддерживал, в основном, только его любимый брат Тео, - это и есть подлинная и чрезвычайно красивая жизнь настоящего Художника; благодаря таким вот страдальцам от Искусства, в человеческой истории появляется некий божественный свет. Картины же – это не просто товар, - это окна в другие миры, и в другие, малопонятные обывателю, измерения. Когда же не станет художников, бесы окончательно захватят наш Мир, и беспросветная мгла опустится на Землю…