Встреча со святым Николаем

«Чадо, аще приступаеши работати Господеви Богу,
уготови душу твою во искушение».

(Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова).


Случилось это еще в прошлом тысячелетии от Рождества Христова, в самом его конце. В те поры пел я на клиросе в одной захолустной подмосковной церквушке. Хор был как хор – звезд с неба не хватали, вполне сносно исполняли церковный обиход, и все сходило нормально по сельской местности. Как-то в погожий летний денек появилась у нас высокая симпатичная девушка с длинной косой – регент хора большого храма в пыльном соседнем городишке, за одну остановку от нас на электричке. Меня ей представили, она посмотрела сквозь меня и ничего внятного не произнесла. Правила вежливости не для православных писаны. Но, впрочем, позже мы с ней немного подружились.

А тем временем случилось вот что. Нашему регенту-дьяконице, со всеми ее блестящими дарованиями и высшими образованиями, давно уже до смерти надоело мучиться с нами, неумелыми халтурщиками, даже тона не способными взять. И она, наконец, возымела решительное намерение набрать к себе, в деревенскую халупу с дверями, обитыми рваным дерьмантином, настоящий профессиональный состав, то есть певцов с музыкальным образованием, которые бы пели прямо с листа, и ей не надо было бы время на спевки тратить. А нас она решила, естественно, прогнать к чертям собачьим или отправить на левый клирос, чтобы выли там по субботам, как умеем.

Но мы и сами не лыком шиты. Не знаю, как другие, а меня что-то уж очень соседний начальственный храм в честь Пресвятой Троицы заинтересовал. И однажды, когда регент оттуда опять к нам приехала, я подошел и попросился к ней хор.

А дело-то все в том, что батюшка-настоятель тамошнего храма батюшке-настоятелю здешнего храма приходился не кем иным, как отцом-благочинным. То есть, попросту говоря, прямым начальством. Наш батюшка в своей прошлой доправославной жизни был тренер по восточным единоборствам, а тот батюшка в своей прошлой жизни был зубной врач, и вел он себя с трепетавшими перед ним окрестными иереями соответственно. Вот и наш батюшка – он даже и подумать не смел о том, чтобы, скажем, взять да и, с громким возгласом «Ий-я!», врезать своему шефу ногой по яйцам, – хотя, казалось бы, для него, по его темпераменту, это был бы вполне естественный поступок… А вместо этого он его боялся, как бормашины.

Я же к тому времени обзавелся своим собственным батюшкой, который в своей прошлой жизни был спортивным судьей. Кого он там судил, футболистов или хоккеистов, я теперь уже никак не узнаю, поскольку он уже лет десять как в заморских краях пребывает да в лютеранских землях, в храме тамошних православных хохлов, настоятельствует, и нет от него ни слуху, ни духу. А в то время он был еще простым священником в одном из столичных женских монастырей. И когда я решил переходить в другой лик, то бишь церковный хор, то первым делом отправился к нему за благословением, потому что без этого в православной церкви никакие дела не делаются. И даже более того – кто на такое отчается, с тем всякие беды да напасти стрястись могут. Ибо серьезное это дело – в храм идти работать.

Забегая вперед, скажу, что я тогда еще ни сном, ни духом не ведал, к какому волку я лезу в пасть по доброй воле и без малейшего принуждения. Позже, когда я уже вовсю вкалывал там на положении сильнокаторжного, получая за свое каждодневное пение целых три сотни деревянных в месяц, пришел туда алтарником здоровенный детина, прежде работавший в Даниловом монастыре, в монастырской пекарне, ну той, где просфоры пекут. Проработал он у нас совсем недолго и сбежал, но успел-таки рассказать, как его друг-иеромонах, узнав, в какой храм он идет трудиться во славу Божию, сперва долго молчал, а потом глубоко вздохнул и произнес: «Знай, что там ты встретишься с такими вещами, от которых твое сердце разорвется!»

Ну, сердце у него, положим, не разорвалось, так же как и у меня. Однако, кто такой на самом деле отец благочинный, мне было пока еще неизвестно, а регент его хора о том промолчала осторожности ради. Зато это было прекрасно известно отцу-настоятелю нашей сельской церквушки, и как-то после службы он, отозвав меня в сторонку, спросил: правда ли, что я туда-то и к тому-то уходить собрался? Я ответил честно, как и полагается православному христианину: да, мол, святая правда, я вот даже уже и благословение у своего духовника на это дело взял. Услыхав про благословение, отец настоятель слегка побагровел, отвел глаза в сторону и сказал: «А, – ну, значит, тогда всё… А я бы тебе на это своего благословения не дал… Вот…».

Но пора перейти от предисловий к делу. Приехал я к своему батюшке, – тому, который теперь в Скандинавии тамошних любителей сала окормляет, – за благословением. Помню, тоже был замечательный летний денек, в столице, как всегда, было нечем дышать, но в монастыре и в главном его соборе была, как всегда, Божия благодать. Отстоял я там божественную литургию, едва не впав при этом, как обыкновенно, в литургический сон, причастился, а после службы подошел к своему духовнику. А духовник мой был молодой священник, добрый и простой, и за это все его любили, а он зато собрал вокруг себя пасомых добрых три футбольных команды.

Снова забегая вперед, скажу по секрету, что за это-то его и загнали, от греха подальше, в капстрану – свет православия там, среди неверов апостасийных, распространять. Ну, не выносит наше архиерейское священноначалие, когда к кому-нибудь из батюшек вдруг возгорится любовь народная. Гонят и ссылают таких горемык без всякого там христианского милосердия… Впрочем, мой бывший батюшка, как рассказывают мне разные другие его духовные дети, на судьбу свою не жалуется и назад на православную родину не просится, мужественно неся тяжкий крест безблагодатной европейской жизни… Короче, подхожу я к нему, а он еще не разоблачился, только епитрахиль снял. Рассказал я как на духу, в чем моя проблема, и он легко, долго не думая, дал мне свое пастырское благословение… Кто не знает, что это такое, тому объяснять бесполезно. Ну, как, например, летчику бесполезно рассказывать, что такое небеса, тем, кто по земле ползает и пыль глотает.

И вот стоим мы, беседуем. Храм, в котором дело происходило, был старинный и внутри имел просторный притвор, из которого был вход во внутренний храм с главным престолом, и еще было пространство слева и справа: слева был маленький боковой храм, где только что отошла служба моего батюшки, а справа был свечной ящик, где сидела хотя с виду и суровая, но добрая русская инокиня и торговала всякой копеечной духовной литературой, принимала записки о здравии и упокоении, наделяла знакомых и незнакомых просфорками, и все такое прочее. В тот полуденный час все прихожане храма уже разошлись, и, кроме нас с батюшкой и молчаливой монахини в ящике, в притворе не было ни души.

Внезапно отворилась входная дверь, и в прямоугольнике солнечного света возник старый человек с седой бородой, непокрытой головой и в поношенном черном подряснике, подпоясанном веревкой. Войдя внутрь, он первым делом перекрестился и совершил поясной поклон в сторону главного алтаря. И мне сразу же бросилась в глаза одна примечательная особенность его внешнего облика: не только впереди у него висел большой посеребренный крест, но и вся его грудь, как у ветерана ВОВ – орденами и медалями, увешана была небольшими бумажными иконками. Помнится, я еще подумал: странствующий монах, что ли, какой? Спрашиваю батюшку шепотом: кто это? А он мне отвечает тихо: не знаю, мол, – и плечами пожимает.

А тот огляделся – и направился прямо к нам. Подойдя, вежливо представился: «иеромонах такой-то», – но, к моему великому сожалению, имени его я не расслышал. Мой батюшка тут же почтительно подошел к нему под благословение, но прежде сам представился в ответ: «недостойный иерей имярек». И вот что интересно: я почему-то тогда отметил про себя, что старец к моему духовнику отнесся как-то уж очень строго и сухо, глядел на него с какой-то нескрываемой укоризной, – хотя, казалось бы, с чего бы это? Пришел посторонний человек, обратился к совершенно незнакомым людям… После батюшки под благословение к старцу подошел и я.

И вдруг старец, после обычного ручного благословения, стал мне давать все, какие только мог, благословения с помощью своего портативного наперсного иконостаса. Сперва он поднес к моим губам свой громадный крест, потом – икону Троицы, весьма потертую и линялую, а потом и все остальные образки по очереди, один за другим. И отнесся он ко мне не так, как к моему духовнику, а по-другому, совсем как любящий дедушка, – так ласково-ласково… Все это поразило меня до чрезвычайности, так что я едва дара речи не лишился. А старец-иеромонах тем временем с прежней любезностью объяснил моему батюшке, смиренно стоявшему чуть поодаль, что вот, мол, он здесь впервые и хотел бы узнать, в котором часу в этом храме начинается всенощная служба. Мой духовник назвал час, и старец, поясно поклонившись нам, вышел из храма…

После того случая минуло недели две, и за это время произошли некоторые важные события, а именно: моего батюшку совершенно неожиданно выгнали из его монастыря. Как я потом уже узнал, виноват он ни в чем и не был, а просто пострадал из-за другого священника, своего приятеля, который с одной из монахинь шашни завел. Женский монастырь – место опасное, особенно для молодых иереев, в которых, известное дело, все инокини повально влюблены, и дела им нет до того, что у батюшки, может, дома дети сидят голодные мал мала меньше. Короче, случился в обители скандал, и матушка-игуменья не стала долго разбираться, а взяла да и выставила обоих молодцов. Но батюшка мой из-за этого вовсе не пропал, а даже наоборот, благодаря этой истории пошел на повышение: сам Святейший его к себе взял. Так что через воскресенье я причащался у него уже в новом столичном храме, прославленном крылатыми бронзовыми уродцами, которых там развесил по стенам знаменитый кавказский ваятель-обаятель, однофамилец известного столового вина.

После службы мне опять выпала радость пообщаться со своим духовником, – и тут, сам не знаю зачем, я возьми да и спроси про того старца-иеромонаха. И спросил я о нем не как-нибудь, а вот этак: батюшка, а вы, случайно, не в курсе, тот старый монах, ну помните, который у нас с вами еще про вечерню спрашивал, – он тогда вышел из собора – и…? Вот хоть убей, сам теперь не понимаю, почему я построил свой вопрос именно таким образом. Как мне вообще такая идея в голову пришла. А мой духовник посмотрел на меня как-то странно и продолжил мое многоточие: «…И исчез». «Как исчез?» – слегка обалдев, переспросил я. «Да так, – отвечал мне мой священник, – вышел и растворился в воздухе. Никто его ни в храме, ни во дворе не видел».

Я выслушал эту новость, а потом – теперь уже и подавно не знаю, почему, и кто это из меня, вместо меня самого, там вещал, – спросил: а знает ли он, в честь какого святого в моем новом храме освящен второй престол? «Какого?» – спросил мой батюшка с видимым интересом. «В честь святого Николая!» – торжественно объявил я. И тут мой батюшка посмотрел на меня очень внимательно и произнес слова, которых мне не забыть: «А, – ну, тогда вопрос снят»…

Ныне, оглядываясь назад, я смотрю спокойным и слегка недоуменным взором на всю мою тогдашнюю жизнь. Многое с тех пор изменилось и в мире, и во мне самом, и сегодня я уже и сам не понимаю, – что же привело меня в церковную среду, и для чего я мучил себя и близких, трудясь, как говорится, во славу Божию, терпя лишения и скорби и от людей, и от жизни, и от Бога? Неужели так сильна была во мне вера? Или это были очередные поиски истины непутевого интеллигента? Я не знаю… Но что-то привлекло меня во всем этом. Нет, я ни в чем не обвиняю людей, которые окружали меня там: они-то были на своем месте, это я неизвестно где очутился, – но кого же в этом винить, кроме себя самого? И я знаю, что все они пребывают в добром здравии и ныне, и, если мне вдруг вздумается снова их повидать, я найду их там же, где и оставил.

Но мне что-то не хочется…

И теперь, когда прошло так много времени, и мой былой православный угар улетучился, уступив место спокойным думам о пережитом, я спрашиваю себя: неужели я и вправду удостоился тогда так называемого благодатного посещения, и ко мне, нерадивому и лукавому грешнику, приходил настоящий святой? И сам себе отвечаю: ну, конечно же, нет. Никакой это был не Никола Угодник, а просто какой-то старый паломник-иеромонах, вероятно, немного не в себе, который вышел потом из храма и пошел себе по грешной земле восвояси. А что его будто бы никто не видел, – так кто и кого вообще в этой жизни видит? Ни сторожей, ни сестер, ни нищих на паперти не было, двор обители всегда пустынный, – кто ж его там увидел бы? И был это, разумеется, обыкновенный смертный человек из плоти, такой же, как и все мы, недостойные.

Но уж если и вправду сошел ко мне с небес сам святитель Николай Чудотворец, архиепископ греческих Мир Ликийских, чтобы меня, едва воцерковленного маловера, благословить да утешить, то уж, конечно, не ради моих сомнительных достоинств да каких-то неведомых заслуг, а только ради того, чтобы мою нестойкую мирскую душонку тем благословением сколь возможно укрепить. Ибо знал он, великий небесный заступник всех страждущих и обремененных, не мог не знать, в отличие от меня, что иду я трудиться в православный храм, где сердце мое разорвется.

<23.01.2010>