Веселый гуманист

     Мой  приятель, подорвавший здоровье в нервно-психических перегрузках, раскрыв случайно книжку Глазкова, перечитал все его стихи, а потом сказал; «Если бы мне это раньше попалось, я бы не заболел».
Глазковы бывали в нашем доме, когда я еще училась в школе. Запомнилась атмосфера праздника, который приносил с собой Николай Иванович или Коля, как все его называли. Скучное застолье становилось веселым. Он заполонял собой все, вываливался из всех рамок. И это не было оригинальничанием. Такова была его натура. Он свободно проявлял себя и в жизни и в стихах, чего не умели или боялись делать другие. Он не приспосабливался к обстоятельствам, не раздваивался.
    Глазков был первым профессиональным поэтом в моей жизни. Но с детства воспринимала его скорее не как поэта, а как экзотически яркую личность. Вообще в застолье он не любил читать стихи. Может быть, не хотел «блистать» среди непоэтов. За праздничным столом он не удостаивал быть умным, дурачился, как профессиональный комик, на полном серьезе. А стихи были дя него слишком серьезным делом, несмотря на внешне непритязательную форму и веселые интонации.
    Одним из ключевых его стихотворений мне кажется такое:

Говаривал наивно многим,
Когда мне было двадцать лет:
— Не стану серым педагогом,
Я по призванию поэт.

Теперь,когда мне трижды двадцать,
Я подвести могу итог:
Поэт — не баловень оваций,
Учитель он и педагог!

   Во многих стихах его звучит эта весело-дидактическая интонация. Да и говорил он часто, назидательно растягивая слова своим несколько надтреснутым голосом, как бы пародируя какого-то зануду-учителя.
   Чему учил Глазков? Простым и вечным истинам. Прежде всего, естественности, здоровому оптимизму. Все, что приносит радость и здоровье, то прекрасно, — учил он. Как-то он прислал мне стихотворение «Фотографируйтесь!».

 Хорошо, что солнце светит в марте,
 Отмечая радостно весну,
 Не играйте в домино   и в карты
 А фотографируйтесь в лесу!

 Вы пока в расцвете и в зените,
 Отгоните бесполезный страх:
 Лишнюю одежду всю снимите
 И фотографируйтесь в трусах!..

     Помню, как он боялся холода, мороза и как преодолел себя, с ребячливой гордостью показывал фотографии, на которых он ходит босиком по снегу или купается в ледяной воде. Тогда это еще не было в моде, не пропагандировалось широко. И Глазков здесь явился своего рода пророком. Жалею, что в свое время не последовала его совету и примеру.
     Вообще Глазков был сильным человеком. Некоторых шокировало его само-провозглашение себя гением. По-моему, это был своеобразный аутотренинг. Это должно было давать ему уверенность и силу писать независимо от того, печатают его или нет, признают или нет. Уверуй в себя — и другие в тебя уверуют. А ведь было время, когда Глазкова не печатали, когда его семья еле сводила концы с концами. Он не унывал. Раздаривал друзьям подборки шуточных стихов в пестрых об¬ложках, отпечатанные на машинке под рубрикой «Сам себя издат». Книги стали выходить позднее. Но думаю, если бы они и не стали выходить, Глазков был бы столь же плодовит. Он никогда не был рабом обстоятельств. Категории везения и невезения, казалось, на него не распространяются. Он чувствовал себя поэтом и был им. Еще по¬везло ему в том, что рядом была такая спутница, как Инна Моисеевна... Она помогала ему пробиться и при жизни, а то, что она сделала после смерти мужа, иначе как подвижничеством не назовешь. Благодаря ее самоотверженному труду, многие замечательные стихи Глазкова увидели свет. Она устраивала вечера памяти, готовила сборники стихов один за другим, хотя сама из-за несчастного случая стала инвалидом, оказалась прикован¬ной к дому. Собственно, по-настоящему Глазков был открыт только после смерти.
     Как правило, обретя новый круг друзей, мы забываем старых знакомых, начисто вычеркиваем их из жизни. Не таков был Глазков. Когда наши встречи за праздничным столом прекратились, он регулярно присылал нам поздравления в стихах и акростихах. Его стихи мы получали не только в праздники, но и в тяжелые моменты жизни, хотя и не делились с ним своими горестями. Вот один из акростихов «Наташе», утешившим мою тетю в такую минуту:

 Ноябрь. Зима грядет опять.
 А все-таки не следует
 Тужить, скорбеть и унывать —
 А лучше выйти погулять,
 Шагать по снегу светлому.
 Есть даже в этом благодать!

     Никогда не забуду, каким лучом света были для меня веселые стихи Глазкова, когда, истерзанная физически и морально, лежала я в больничной палате, оплакивая своего обреченного на смерть ребенка. Я прочла эти стихи и узнала, что сам их автор смертельно болен. И своя боль отпустила. Слезы полились еще сильнее, но душа была согрета сочувствием.
     Я поняла, что под маской веселости Глазков как человек сильный, ищущий опору в себе самом, нередко прятал свою боль. Она прорывалась в его стихах, обнажая глубины. Моя мама любила повторять
его строчки: «Сегодня мне пора уж брать Берлин, а я еще стою под Сталинградом».
     И все-таки, несмотря на ясность его стихов, Глазков остается для меня во многом загадкой. Но в этом, наверное, особенность каждого неординарного таланта.