Ангелы не спускаются с несеб

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Авария произошла на пересечении улиц Ленина и Горького. Два автомобиля протаранили друг друга, столкнувшись лоб в лоб. Я не был свидетелем происшествия. К тому моменту перекрёсток был уже сто метров позади меня. Я услышал визг тормозов, скрежет металла и крики очевидцев и немедленно побежал к месту событий.

В тот день в городе царило пекло. Вечером того же дня городские телевизионные каналы в новостях объявят, что это был самый жаркий день в истории города, из-за чего произошло несколько несчастных случаев. Только вот в последнее время практически каждое новое лето ежегодно объявляется самым жарким в истории. Невольно складывается мнение, что наше общество сошло с ума, раздувая тему глобального потепления, но ничего не предпринимая для обеспечения безопасности населения от зноя. Видимо, голову напекло всем уже давно.

В центре я оказался случайно.

На днях к нам приезжала бабушка. В ней не было ничего, что соответствовало представлению обывателя о бабушке. Она ею была скорее формально. Её внешний вид никогда точно не давал представления о её возрасте. Она его настолько тщательно скрывала, что я никогда не знал, сколько ей на самом деле лет. Я мыслил следующим образом: либо она выглядела значительно моложе своего возраста и боялась признаться в своей физической старости, либо она действительно была столь молодой и в таком случае боялась признаться, что её единственная дочка была рождена так рано.

Люди зачастую очень жестоки, но редко сталкиваешься с жестокостью общества в целом. Очень печальна и вместе с тем загадочна вся эта несправедливая безжалостность по отношению к молодым матерям. Им приходится скрывать возраст и социальный статус. А когда это уже потеряет смысл, останется привычкой. Этой черте характера бабушки легко можно было найти объяснение.

Шестнадцать лет — страшный возраст для родителей. Возникают проблемы с выбором подарков. Вроде как уже и не ребёнок. На понимание чего от родителей потребуется немало отваги. Но и неполноценная личность. Что тут придумаешь?

По мнению моих родителей, переходный возраст повлиял на меня не лучшим образом. Я стал замкнутым. Стал чувствовать себя комфортно только в уютном одиночестве. Но их в этом волновало не моё душевное состояние, а их неспособность понять, чего я хотел бы на день рождения и всё в том духе. Им приходилось угадывать, что у меня на уме. Поэтому проще было дать мне денег, которые как подарок явно куда лучше, чем книга.

Из самой большой скромности скажу, что мои родители не были бедными. Скажем так, деньги, которые мне давали на карманные расходы, были выше средней зарплаты россиян. Тысячу рублей в день мне давали в качестве наказания. Потому что это было в разы меньше, чем то, что мне обычно дают. Зачем мне столько денег? Чтобы я мог ими самостоятельно распоряжаться.

Богатые приучают детей грамотно распоряжаться денежными средствами. Бедным этого не понять. Они как крысы настолько забились в границы своих доходов, что даже боятся высунуть из-под них голову и посмотреть, что из себя представляет мир, в котором живут. Они никогда не дадут денег на руки своим детям. Только если отправить их за продуктами в магазин и оставить в своём распоряжении сдачу. Никаких карманных расходов.

Может, это комплексы неполноценности? Бедные приучают своих детей только к одной мысли — над ними всегда будет кто-то, кто ими распоряжаться. Они воспитывают в своих детях менталитет скряг и прислуги. Став взрослыми, они никогда не найдут в себе силы и воли на риск для реализации личных целей. Поэтому талантливый ребёнок может родиться только в богатой семье. Или хотя бы обеспеченной. Потому что с талантом не рождаются, его воспитывают.

Я никогда и ни о чём не просил родителей. Любая моя просьба была заведомо проспонсирована. Так что я был уже самостоятельным. Оставалось только стать самодостаточным.

Однако вложение бабушки оказалось как раз кстати.

Последние несколько дней я думал только о том, насколько я сильно себе не нравлюсь. Низкий и коренастый. Лицом не вышел. У меня были невыразительные черты лица. Я не мог без угрызений самооценки смотреть на это выжженное пубертатом лицо по ту сторону зеркала. Что может спасти грубую внешность? Только удачный гардероб.

Я любил шопинг. Любил покупать красивую одежду. Окружать себя дорогими декоративными вещами. Купить в антикварном магазине каменный шахматный столик, хотя играл в них в последний раз в секции в четвёртом классе. Большую стеклянную гранёную пепельницу, хотя даже не куришь, и вообще несовершеннолетний, но она так классно смотрится на твоём книжном столике. Все эти бесполезные в быту вещи утоляли жажду обставить пустое место стильными яркими побрякушками. В точности как обновлённый гардероб заполнял пустоты моей души.

Ради этого я и оказался в тот злосчастный день в центре города — шопинг.

Больше всего я ненавижу себя за рост. Один метр шестьдесят три сантиметра. Великан в мире лилипутов. И даже так, всё равно на голову ниже Гулливера.

Я ровня таким как Ленин, Сталин и Муссолини с одной стороны и Моцарту, Бетховену и Пикассо с другой. Я много думал над этим. Низкий рост — фундамент комплексов. Но куда важнее, что ты на нём возводишь. Одни жаждут отмщения и становятся великим диктаторами. Комплексы превращают их в разрушительную силу хаоса и насилия. Другие же сублимируют и становятся великими творцами. Их комплексы делают из них спасительную силу красоты и свободы. Кем хочу быть я? Вот в чём вопрос. И хочу ли быть вообще великим?

Я бежал к эпицентру событий с полными мешками вещей. Всех одолевало одновременно неподдельное любопытство и дурное стадное чувство. Интересно, что же там случилось? Но в сущности не так уж и важно, если бы не эта толпа. Всем хочется, чем я хуже? Я поддался искушению также, как и все.

Едва справляясь с плодами шопинга, я подбегаю к вытянутой вдоль дороги высокой серой стене спин, заслоняющих мне поле зрения. Оставив пакеты, я нырнул внутрь толпы, бесцеремонно расталкивая людей, и начал пробиваться вперёд.

Достигнув желаемого, я наткнулся на тяжёлую картину горькой трагедии. Автомобили были разорваны в клочья. Куски стекла, металла и пластмассы были раскинуты по всему перекрёстку. Тела людей измяты или спрессованы. Кожа изорвана и клочьями лежала на земле. Из конечностей торчали переломленные кости.

У меня был только один вопрос в тот момент. Вот произошло столкновение. Несколько секунд всем на реакцию. Но что дальше? Почему никто не спешит на помощь? Я посмотрел на стоящих вокруг людей. Они подавлены. Их лица в оцепенении. Они пленены нависшим над ними в воздухе ужасом. Шок, отвращение и мандраж. Букет негативных эмоций с непреодолимыми психологическими барьерами в качестве радужной упаковки.

Все ненавидят богатеньких сынков. Мажоров. Как я. Философия богача. Цинизм. Вечно весь из себя умный. На любой упрёк всегда найдётся ответ. Но вся эта чёрная злобная масса, которая в обычной жизни ненавидит таких как я, боялась и пальцем пошевелить. Я же — без чувств и эмоций с ироничной улыбкой смотрел на простодушных зевак, которых поглощали страх, паника и брезгливость.

Критический момент. Оправдание собственной нелепости. В целой толпе не было ни одного, кто способен был бы к самообладанию. Не было никого, кто в нужный момент способен был бы сделать, что от него требуется.

В этот момент из салона одного из покоробленных автомобилей из последних сил наружу вырвалась крупная женщина покрытая с ног до головы кровоточащими ранами. А в руках у неё маленькая дочурка. Девочка лет пяти – шести. Бледная как цвет луны. Женщина вскричала со всех сил:

— Молю! Спасите!

Побледневшие лица вздрогнули. Смартфоны упали дорогу. Мы словно пресмыкающиеся, вот-вот от страха сбросим верхний слой шкуры.

 Я испытывал превосходство. Упивался собой. Подобно льву, испытывающему восхищение собственным доминированием.

Но тут послышался тонкий ревущий голосок ребёнка, который взбудоражил наши нервы:

— Мамочка, мне очень больно.

Невидимая пелена онемения покрыла меня.

Дети никогда не плачут по-настоящему.

Слёзы чаще всего инструмент привлечения внимания. Крик души. Несогласие с тем, что тебя игнорируют. В редких случаях дети ревут, когда с ними случается что-то неожиданное и непредвиденное.

Девочке было настолько больно, что любой другой взрослый в её состоянии разрыдался бы, но у неё не оставалось на это сил. Каждая её слезинка выдавливалась мучительным страданием как осколки застывшего в воздухе времени. А измученный надрывистый голос доносился бальзамом, избавляющим от желчи высокомерия.

Я начал терять самообладание, которое так страстно возносил. Невольно потянуло вперёд одолевающим чувством необходимости помочь. Как выплеск адреналина: руки трясутся, сознание отключено, а тело готово биться на износ. Рваться вперёд, не зная, что дальше.

Женщина в кровоподтёках с умирающим ребёнком на руках. Она была готова на самопожертвование. Но как? Что нужно сделать? Весь мир содрогнулся и замер. Её боль была сильнее той, которую испытывала дочь, но даже она ничто в сравнении с болью, которую в ней вызывали материнские чувства. Что-то ментальное, что-то моральное, но в разы сильнее физического.

Именно в этот момент на фоне всей этой картины появляюсь я.

Она посмотрела на меня глазами волчицы, сквозь которые сочились слёзы отчаяния. Девочка была крохотной. В тот момент казалась младенцем. Внешне будто бы не тронута. Без видимых ранений. Но боль чувствовалась. На расстоянии. Она была куда глубже.

Женщина с надеждой протянула ребёнка ко мне. Будто я что-то могу сделать. Но я и сказать ей в ответ ничего не мог. Обомлел. Лишь протянул руки в ответ и взял девочку на руки.

Стоило мне только едва прикоснуться к ней, как всех вокруг вдруг ослепил яркий свет и оглушил гром. Словно молния ударила в самый центр перекрёстка. Я почувствовал как заряд энергии проходит по телу.

Я потерял сознание.

*

Очнулся я на больничной койке. Первые же секунды пробуждения — это мучительное недомогание. Голова пульсировала. Словно её сдавливали в тесках. На лбу можно было увидеть вздувшиеся от давления вены.

В мою раскалённую от невыносимой боли поступали дикие мысли, смешивающиеся в неподъёмную громаду парадоксов. Бардак и неразбериха, творящиеся в моём сознании, вводили меня в транс. Слабость, сонливость, заряд бешенства, нетерпимость, раздражённость — всё это было частью единого транса бреда и абсурда.

Я сорвал с себя капельницу. Избавился от всех медицинских побрякушек. И мне в мгновение стало лучше. Неприятное недомогание, будто бы я размяк и опух, уже не казалось таким всепоглощающим как несколько секунд назад. По коже невольно побежали мурашки. То ли от холода, то ли от того, что я увидел вокруг.

Пустая палата. Аварийное состояние. Голые обшарпанные стены болотистого цвета, напоминающие кожу престарелого умирающего человека, который давно уже лишился надежд на счастливую жизнь. Штукатурка ссыпающаяся с потолка. Помимо койки, никакой мебели.

Я будто герой фильма ужасов. Главный герой приходит в себя с амнезией в заброшенной психиатрической клинике. На нём ничего, кроме больничной пижамы. Ему ещё предстоит выяснить, кто он, где находится и что ждёт его впереди.

Мне стало неприятно от собственных же домыслов. Я поспешил из развенчать. На цыпочках подошёл к двери и аккуратно открыл. Вместе с ними я открыл перед собой панораму больничного отделения с кишащими в нём людьми. Медицинский персонал в суете бегает из одной палаты в другую. Немного пациентов. Они словно в тумане блуждали в стиле дедушки Али с тяжёлой формой Альцгеймера вперемешку с лёгкой формой Паркинсона.

Я услышал больничный шум. Увидел живых людей. Мне наконец-то удалось успокоиться. Что позволило мне и себя почувствовать живым. Перестать казаться призраком. Бродягой по тоннелям подсознания. Даже обычно противный мне больничный воздух, как примесь фармацевтики, фекалий, рвоты и горелой плоти, казался мне спасительным.

Я безмятежно наслаждался объявшим меня чувством освобождения. Мимо проходила молоденькая медсестра. В руках у неё был металлический поднёс с различными шприцами, мензурками и колбочками. Она уловила меня краем взгляда и тут же переменилась. Из невозмутимой особы с каменным выражением лица она в мгновенье превратилась в напуганную до чёртиков малышку. Она обронила поднос, заверещала, надрывая горло, и побежала прочь.

Я нырнул обратно в палату, закрыл за собой дверь и сделал вид, будто ничего не произошло.

А я тут не причём, — подумал я.

Но тут же ущипнул себя. Ведь это уже какой-то детский сад. Что могло произойти, из-за чего я одним своим видом смог вернуть в шок сотрудника медицинского учреждения, явно повидавшего такое, что отвергает всякие остатки брезгливости?

Вскоре в палату бесцеремонно вломился молодой доктор лет тридцати. За белым халатом старательно пытались скрыться лакированные ботинки как начищенная до блеска сменная обувь, элегантный деловой костюм тройка синего цвета от неназванного модного бренда и едка-красный галстук идеально сочетающийся с едко-красными носками. Зализанная стильная причёска, которая лишь недавно стала появляться в престижных парикмахерских города, следуя тенденциям европейской моды. И поверх всей это изысканности белый халат. Как балахон. Как дождевик. Как что-то неуместное, используемое в качестве временного средства, чтобы не запачкаться.

А может этот прилиза и не старался ничего скрывать? Вся эта форменная надменность и хорошо сочетающаяся с ней напыщенность легко прочитывалась по высоко поднятому подбородку и высокомерному взгляду.

Что это? Попытка показаться самым главным? Метросексуал, стремящийся к доминированию. Детская игра взрослого мужчины, у которого из головы всё ещё не выветрился юношеский максимализм.

Всё это фальшь. Он даже не подозревает, что его наигранное доминирование в одночасье развалится как карточный домик, стоит ему оказаться в неудобном положении. Люди думающие только о власти, но совершенно не подходящие для неё, выдают себя тем, что слишком сильно думают об имидже, что заставляет их нюхать себя несколько раз к ряду. Мысль, что изо рта может доноситься неприятный запах, заставляет ладонь беспрестанно чесаться.

Удивлению врача не было предела. Он побледнел. Черты лица обомлели. У него словно случился инсульт. Кажется, он целую вечность молча стоял передо мной, поражённый изумлением. Похоже, что теперь я буду сниться ему в страшных ночных кошмарах.

— Простите? — спросил я.

Наконец-то придя в себя, он заговорил. Но так, будто потерял контроль над нижней челюстью и она свободно болталась, а язык словно онемел и распух во рту. Я не понял ни слова из сказанного им. Он сжёвывал каждое слово и перемалывал как твёрдые и сухие кофейные зёрна.

Позади, за открытой дверью, вцепившись обеими руками в ручку, стояла та самая ужаснувшаяся мне медсестра и боялась войти внутрь. Заметив, что я то и делаю, что поглядываю на напуганную девушку в белом халате, врач подошёл к ней, шепнул что-то на ушко и закрыл дверь.

Когда мы остались наедине, он завёл диалог. Собственно, хотя он мне и представился, я совершенно не помню его имя. У меня нет проблем с памятью. Мне просто было наплевать на него и его имя. Но оказалось, что это недоразумение является заведующим отделения.

— Я прошу прощения, — сказал он мне, — за то, что потревожили Ваш покой. И прошу прощения за поведение медсестры. Такая реакция со стороны больничного персонала недопустима. Я лично прослежу за тем, чтобы никто больше подобного себе не позволял. Однако. Ещё вчера Вы были в коме. Состояние было крайне тяжелым. О выздоровлении мы и не думали. Давали прогноз в двое суток, не более. Собственно, если Вы ещё не знаете, Вы находитесь в отделении реанимации и интенсивной терапии. У нас каждый второй пациент потенциальный груз двести.

Прямота так прямота. Несовершеннолетнему ребёнку сказать, что он вообще-то должен был сдохнуть. И будто бы этим испортил день местному персоналу. Так что нечего тут удивляться бешеной реакции людей, чья профессия призвана спасать жизни. Типа вроде как даже сам виноват.

Они ещё ставки начали бы делать, умру я или нет. Чтобы тот, кто ставил на смерть, помог мне в этом.

В такие моменты у меня появляются сомнения, что клятва Гиппократа способна остановить людей, привыкших к такому цинизму, от её нарушений. Сколько подобных случаев уже происходило, о которых мы просто ничего не знаем? Ведь больничное учреждение настолько же закрытое, как и какая-нибудь армия, тюрьма или детские дома.

— Ещё вчера Вы были весь в кровоподтёках, ссадинах, ушибах и переломах, а сейчас у меня складывается впечатление, что Вы абсолютно здоровы.

— Но на глаз диагноз не ставят же, да?

— Да, конечно. Нужен полноценный осмотр. И если Вы действительно полностью здоровы, то не вижу смысла Вас задерживать. Мы заполним все документы и отпустим Вас.

Что тут вообще происходит, — мысль, от которой я не мог избавиться в тот момент.

Но у меня не было ни малейших сомнений, что от меня пытались как можно быстрее избавиться. Не как от проблемы. Здесь куда больше подошло бы словосочетание «навязчивая мысль». Я аномалия, случившая в стенах самой обычной городской больницы, где все привыкли к размеренности и ненавидят суетиться.

— Послушайте, я тут вообще не причём. Лично у меня к Вам максимум чисто профессиональный интерес. А вот остальные, персонал, преимущественно медсёстры, все они в большинстве своём люди эмоциональные и суеверные. Поэтому для Вашего же блага, чтобы не пугать народ, стоит выписаться как можно быстрее.

Как же забавно лепетал этот идиот.

«Чисто профессиональный интерес» — новый термин для определения побледневшего от страха доктора-метросексуала.

— Нет проблем.

Если он говорит, что так надо, значит, так надо. Я только за. Какой пациент против как можно быстрее вернуться домой?

Когда врач уже направлялся к выходу, ему вдруг что-то вспомнилось и он вновь обернулся ко мне:

— К Вам вчера на приём пытались пробиться родители той девочки, которую Вам удалось спасти каким-то невероятным образом. Они вели себя бесцеремонно. Я дал им понять, где они находятся и что беспокоить человека в Вашем состоянии нельзя, и что по нашим правилам даже Ваших родителей нельзя допускать, не говоря уже о незнакомцах. Но в виду последних событий, я не знаю, что и делать. С одной стороны больничные правила никто не отменял. Посторонним вход воспрещён в отделение в любом случае. С другой стороны, учитывая неординарность происходящего, может нам стоит пустить к Вам этих людей?

Каково же было моё изумление, когда он спросил меня об этом. Отстранённый, напуганный и рассеянный — он был уже совсем не похож на самозванца, притворяющегося заведующим отделения, несколько минут назад зашедший в палату.

— Вы сейчас серьёзно спрашиваете меня о том, как Вам поступить в Вашем отделении? — спросил я.

Он ответил смешком в мою сторону и добавил:

— Я лишь спросил о Ваших предпочтениях.

Напоследок обвёл меня взглядом и, ничего не сказав, покинул палату.

*

Пять минут спустя в палату вошла будто бы покрытая инеем бледная поганка. Едва заметные из-под халата худенькие как у табуретки ножки едва не тряслись от страха. За очками, от которых веяло стариной, с двумя большими линзами словно две лупы, я с трудом разглядел эти стеклянные светло-карие глаза с отведённым в сторону взглядом. Ей тяжело было смотреть в мою сторону, по-прежнему видя во мне таинственного призрака, а не страдающего пациента (конечно, страдающего лишь гипотетически, так как ведь ей о моём состоянии ничего неизвестно, что не умаляет её невежества). Она вошла в палату как в логово мифического чудовища — всего на полшага вперёд от двери. И начала извиняться, произнося какие-то штампованные фразы:

— Простите меня, пожалуйста, за мою некомпетентность по отношению к Вас, — очень, очень тихим голосом произнесла она.

— Вас заставили передо мной извиниться? — спроси я.

Мой вопрос не претендовал ни на что больше, чем просто любопытство. Предположение. Без посягательств и помышлений на усугубление ситуации. Мне ни к чему эти жалкие потуги, совершаемые супротив воли человека, для галочки в чек-листе выполненных указаний. Извинения ради извинений. Кто в подобном нуждается?

Но услышав мой голос, девушку охватил ступор. Искреннее удивление в виде багровых румян начало возникать на побледневшем от ужаса лице. Словно она не могла допустить, что я на самом деле живой человек, способный ей отвечать. Будто бы она вошла в палату к мифическому чудищу, чтобы его всего лишь попросту задобрить.

— Вам ни к чему это. Если Вам так тяжело здесь находиться. И я нисколько не держу на Вас зла.

Вновь услышав мой голос, она теперь убедилась наверняка в том, что я настоящий. Она немного встрепенулась и вроде бы как отмерла.

— Слушайте, правда, мне так неловко из-за произошедшего. Я столько всего себе накрутила в голове. Даже не знаю, что на меня нашло

Она разговаривала уже совсем по-другому. Непринуждённо, оживлённо и со стыдом на лице, вместо прежнего обморочного состояния.

— Нет-нет, всё в порядке. Вам не о чем беспокоиться.

— Мне правда очень неловко.

— У меня только один вопрос есть.

— Да, конечно.

— Честно говоря, никак не могу понять, как Вы можете работать здесь, наблюдая каждый день жуткие и чудовищные ужасы жизни и смерти, и быть такой эмоциональной.

— Это всего лишь случайность, — уверяла она меня. — К большинству этих самых ужасов я привыкла. Но неординарные случаи выбьют из колеи кого угодно.

— Да? Но никто на меня никак не отреагировал и только Вы заверещали на всё отделение.

— Нет, я просто не могу избавиться от мысли, что Вам крупно повезло. Я необидчивый человек. Но что если на моём месте был бы другой? Ранимый и чувствительный. Большинство пациентов отделения реанимации и интенсивный терапии, помимо жуткой боли, вдобавок чувствуют себя уязвлёнными, беспомощными и одинокими. А тут такая реакция. Мне это разбило бы сердце.

— Будь Вы другим человеком и в другой ситуации, то и я повела себя совершенно иначе, так ведь?

Она стала говорить со мной с легко угадываемой обидой за притворной игривостью на лице.

— Забавно.

— Что тут забавного?

— Вы пришли ко мне, чтобы извиниться, полагая, что я на Вас обижен, хотя сами сейчас строите из себя обиженку.

— Да я с радостью и перевелась бы, если бы не уровень зарплаты.

— Ах, вот где зарыта собака. Оказывается, всё дело в деньгах.

Не стоило мне этого всего ей говорить. Это было тоже самое, что тушить огонь бензином.

— Будто Ваше мнение что-то значит. Вы не знаете, что такое работа медсестры. Не знаете о наших условиях труда и что нам приходится порой видеть. Ваше мнение — ничто. Потому что Вы не знаете, что нам приходится терпеть, ни на кого не срываясь и каждый день работа добросовестно. А тут один проступок и всё — тебя обвинили во всём, чём только можно.

Я был шокирован откровенностью этой хрупкой и недавно ещё напуганной девушки.

— Постоянные вопли пациентов, — продолжала она. — Боль, проникающая во все части тела. Распространяющая повсюду вонь обгорелой плоти. Вы знали, что большинство людей, сгорающих заживо, умирают вовсе не от боли, шока или последствий ожогов. Они задыхаются дымом собственной горящей плоти, — от наивности на выражении лица не осталось и следа. — Представляете, каково это, умирать от того, что тебе нечем дышать, пока ты горишь. Каково жить с такой болью, если тебе удалось выжить? А важнее, какого это проводить процедуры по поддержанию жизни, здоровья и чистоты и заботиться о таких пациентах?

— Ваш монолог лишь доказывает мне, насколько Вы некомпетентны.

— Толку то с тобой разговаривать, тупое ты животе?

— И правда, толку? Куда лучше пойти к чёртовой матери отсюда.

Девушка развернулась и ушла, хлопнув за собой дверью.

*

Как мне хотелось, что всё это было сном. Кошмаром, от которого я наконец-то проснусь и увижу, что живу как обычно. Ведь всё было как в страшном сне. Туманность в сознании. Проходивший по всему телу холодок. Атмосфера разрушенности, расщеплённости, растерянности.

И уйти от этого никак и некуда. Что делать? Как забыться? Как исчезнуть отсюда? Выпрыгнуть из окна и бежать, не оглядываясь, пока не достигну чего-нибудь или пока не сдохну от изнеможения? Я мог бы напиться. Было бы чем. Но я мг бы из процедурной спирт и развести его проточной водой в туалете. И забыться.

Но в моём распоряжении был только сон, к сожалению.

Но и эти жалкие потуги уснуть были оборваны оравой людей с радостными сияющими лицами и небрежно накинутыми на плечи больничными халатами. Не врачи, не пациенты, значит, посетители. Ко мне? Но этих людей я видел впервые в жизни.

Я был в состоянии прострации.

Они поздоровались со мной, за что-то благодарили, и, учитывая моё состояние, пытались максимально понятно объяснить, кто они и зачем пришли сюда. Но в моей голове звучали лишь обрывки некоторых слов. Будто я был зрителем художественного фильма, ленту которого сократили вдвое на предмет неинтересных и скучных моментов, а от интерлюдии вовсе избавились на корню. Скорость воспроизведения увеличили в полтора раза. И теперь мне огромная эпопея представлялась в виде короткометражки. Трейлера, по которому ничего непонятно.

— Кто вы? — спросил я.

Посетители переглянулись. Посмотрели друг на друга с непониманием. И только женщина, позади которой все стояли, настойчиво пыталась пробиться к моим чувствам:

— Ты разве ничего не помнишь?

— Нет.

—Мы родители той девочки, которую ты спас.

В моём сознании щёлкнуло воспоминание. Я вспомнил в этой крепкой волевой женщине ту самую отчаявшуюся жертву аварии, которая от потрясений готова была опустить руки.

— О! Простите, пожалуйста, — сказал я. — Я Вас не узнал. Не хотел показаться грубым.

Не знаю откуда во мне вдруг проснулись чувства раскаяния и за что. Мне хотелось сказать ей ещё тысячу лишних слов, которые я сдерживал в себе, не желая показаться ещё большим невеждой.

— Нет-нет, — поспешила меня успокоиться она. — Это даже хорошо, что ты меня не узнал. Буду надеяться, что это потому, что с тех самых события я выгляжу намного лучше.

А ведь именно это я и хотел ей сказать. Я удивился, как тонко она почувствовала моё состояние.

В ответ на моё замешательство она посмеялась, чем ещё сильнее расположила к себе.

Но вскоре, видимо, вспомнив о тех роковых событиях, на замялась.

— Слушай, правда, большое и искреннее спасибо тебе за то, что ты спас мою доченьку. Просто, каждый раз вспоминая то, что там произошло, я даже не знаю, что это было, но все эти люди вокруг, все стояли как истуканы, и только ты один выбежал навстречу.

Истуканы.

Пока она что-то там говорила, я думал только об «истуканах». Странное слово. И такое неточное. Ведь я почему-то представил сурикатов. Да, очевидцы аварии стояли как каменные идолы, тотемные статуи, бездействуя и не проявляя эмоций, но чувствуя свою важность в происходящем только от одного присутствия, но на деле выглядели точно как зверьки, готовые разбежаться по сторонам и зарыться в норках при первых же признаках опасности.

Когда женщина закончился изливать душу, так ничего до конца не понимания, я спросил у неё:

— А что произошло то?

Женщина в изумлении посмотрела на меня. Затем посмотрела на мужчину, стоявшую позади неё.

— А ты правда ничего не помнишь? — спросила она у меня.

— Правда.

Она решила мне рассказать всю историю какой она её видела. Я в изумлении слушал её. Как ребёнок, слушающий сказку бабушки. Как ребёнок, чьё воображение ещё не научилось разделять вымыслы от реальности. От чего всё реальное и нереальное переплетается в единое и невообразимое. Я был поражён. По большей мере потому что решительно никак не мог поверить в её историю. Но воспоминания как кошмарный сон стали возвращаться. И вот вдруг выясняется, что всё то сумасшествие, которое я принял за плод моего больного воображения, оказывается вопиющей действительностью.

*

В отделении интенсивной терапии находятся пациенты с особо тяжёлыми случаями. Сохранение строжайшей тишины — необходимость. Залог спокойствия и порядка. Которые благополучно были неоднократно нарушены в течение одного дня. Казалось бы, что ещё могло пойти не так?

Из коридора начал доноситься неразборчивый шум. В нём я услышал тон грубого недовольства и готовность к свирепой ярости. Вместе с тем что-то родное. Я услышал голос мамы.

Кромешный мат с тоном тупой блондинки:

— Да я в рот ****а все ваши правила.

Кричала моя мама в ответ сотруднице больнице, пока та пыталась ей что-то объяснить.

— Сука, покажи, в какой палате лежит мой сын. Немедленно!

Не добившись желаемого, мама обратилась к моему отцу:

— Андрей, ты чего молчишь? Или тебе насрать, что там с нашим сыном?

В любой ситуации картина супружеского быта моих родителей выглядела одинаково: вечно недовольная мама, без умолку болтающая либо наезжающая кого-либо, и молчаливый отец, делающий вид, будто бы он как бы и не причём. Не был он флегматиком. Сдержанность не в его характере. Но в быту ему удавалось сохранять самообладание и сдерживать любые нападки жены.

— Если тебе, ****ина, так драгоценна эта работа в этой дыре за жалкие гроши, то ты немедленно отведёшь меня к сыну, иначе я устрою тебе такой ад на земле, что и жизни не хватит разгрести.

Я попросил прощения у своих недоумевавших посетителей и направился к выходу.

— МАМА! — крикнул я в коридоре.

На её лице тут же возникла широкая улыбка.

— Сыночек!

Захватив в свои объятия, она крепко прижала меня к себе.

Что я испытывал в этот момент? Как подросток мальчишка, я не особо любил проявлять эмоции. Моя мама тоже далеко не из тех, кто за телячьи нежности. Объятия я получал строго по какому-то поводу или случаю. Поэтому это для меня скорее дискомфорт. Приятный дискомфорт, оставляющий после себя исключительно тёплый осадок. Но осадок.

Я крепко прижался к материнской шее. Почувствовать запах её духов. Я успел соскучиться. По запаху, которым был овеян весь наш немаленький дом. Я чувствовал в нём что-то родное. Не только материнское, но и домашнее. Запах, внушающий ощущение, что это всё сон и я вот-вот открою глаза, очутившись в своей уютной и тёплой постельке.

Но когда мама ослабила хватку, отпустила меня и пришла в себя, то есть вернулась к своей привычной реакции на всё окружающее её, она посмотрела на меня с нелепой брезгливостью и сказала:

— Что-то ты жутко выглядишь как-то. Я прям смотреть на тебя не могу.

— Ну так и не смотри.

Мама с недоумением посмотрела на меня.

— Ты ничего не понимаешь. Я выгляжу сравнительно потрясно. Ты ещё не видела, в каком состоянии я был пару дней назад.

Хотя это, наверное, я ничего не понимал. Эту женщину никогда не волновало здоровье и самочувствие других. Да и то, как я выгляжу, ей на самом деле было безразлично. Её волновало что-то совсем другое, совсем иное, что-то на уровне высокого меркантильного высокомерия. Словно проверка моего здоровья для неё как оценка ущерба её собственности.

В этом её всегда предавал голос. По нему легко можно было определить наигранность эмоции. А все её фразы словно тщательно отрепетированная театральная постановка. Я назвал бы эту сценку — «Зажиточная семья в муниципальной больнице». Не удивлюсь, если этим же вечером о нас пишут в местных газетах. Может быть, уже. Может быть, с точно таким же заголовком. Газет не читаю и в социальных сетях на СМИ не подписан, поэтому не знаю. Мне хватает денег, чтобы не интересоваться внешним миром.

Но вся эта фальшивость в голосе и мимике исчезли, стоило только маме заглянуть в мою палату.

— Что это? — спросила мама.

Спросила  такой интонацией, словно бросила свой вопрос в пропасть.

Ещё несколько секунд на то, чтобы вновь прийти в себя.

— И здесь ты провёл несколько дней? В этом ужасном месте?

Теперь уже в её голосе начала пробиваться истерика.

Мысли формировались медленно и беспорядочно. Сон неплохое средство восстановить силы и поправить здоровье, но изобилие всегда приводит к негативным последствиям для мозга. Я ответил ей что-то невнятно и сумбурно. Что-то вроде того, что я ничего не знаю, потому что только что пришёл в сознании и спрашивать с меня что угодно бесполезно.

Мама с грустью посмотрела на меня. Стали подступать слёзы, а нижняя губа задрожала.

— Ты даже не представляешь, что они мне наговорили про тебя, сыночек, — сказала она. — Я так сильно испугалась.

Вновь схватив меня в объятия, мама уже не могла сдерживать эмоции и начала плакать. Я понимал её. Понимал, насколько тяжело было слышать о состоянии тяжело больного сына. Но мне было стыдно. Потому что я не испытывал в ответ никаких взаимных чувств. Стыдно, потому что ей было тяжело, а мне всё равно.

— Ладно, показывай, где тот врач, который положил тебя в это убогое место, — сказала она, вновь придя в себя и поменявшись в лице.

— Разве не он вас привёл сюда?

— Нас сюда привела какая-то тётенька в халате. Мы шли через все эти ужасные старые коридоры. Чёртовы лабиринты, а не больница. Я и помыслить не могла, что настолько ветхие здания всё ещё существуют. Я будто бы вновь очутилась в средневековье или в Припяти.

— Вновь? — тихо спросил отец.

— Поднимаясь по лестнице, я боялась, что они обрушатся, — продолжила мама, не слушая отца.

Вот такая у меня была мама. Очень легко заводилась и также легко и быстро отвлекалась. Не составляло никакого труда избежать с ней конфликта или наоборот её на него навести.

— Собирайся, — сказала вдруг она.

— В смысле?

— Что, в смысле? Собирайся говорю.

— Как это?

— Ты здоров?

— Ну... да.

— И с тобой всё в порядке. Так какой смысл тебе здесь задерживаться?

— Так нужно сначала выписаться. Заполнить все документы. Провести окончательный осмотр. И так далее. Что логично, разве нет?

Но как человеку далёкому от больничной бюрократии, ей всё это было непонятно и незнакомо.

— Чего же ты тогда ждёшь? — спросила она.

— Собственно, жду заведующего отделения.

— Так это тот самый, кто положил тебя в эту дыру?

— Не знаю, может быть, я не разбираюсь, как устроена больница.

— Ты его ждёшь? Что ж, тоже его подожду. Хочу спросить его в его наглую рожу, как он посмел тебя держать в этот зоопарке.

— Слушай, ты можешь не позорить меня и не устраивать вновь весь этот цирк?

Да-а-а... Заведующий даже не представляет, от какого шоу я спас его.

Всё это время отец безвольно стоял в стороне. Ни словом не обмолвился. То обнимаясь, то общаясь, то ругаясь с мамой, я то и делал, что поглядывал на него — на витающего в облаках мужчину, размышляющего о чём-то своём, — так он выглядел.

Мама спасённой мною девочки не обладала сложным нравом богатых. Не была зазнавшейся или интриганкой. Она была самым простым простаком и простофилей. Видя несправедливость или даже хотя бы недопонимание, будучи уверенной, что её вмешательство позволит всё уладить, она не будет дожидаться подходящего момента. Сдобрить мою маму самым неуместный для этого вмешательством, не зная её и не имея ни малейшего представления о ней, заведомо казалось большой ошибкой. Но её главный промах заключался в том, что ни в коем случае нельзя судить других по себе. Если у тебя, твоего окружения и всех, кого ты когда-либо знал, спокойный свободный нрав, это ещё не значит, что он будет у всех.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровалась она с моей мамы. — Извините, пожалуйста, что вмешиваюсь. Я хотела поблагодарить Вас за то, что вырастили такого замечательного сына.

Отвлекая мою маму от её неистовства, эта женщина полагала, что сможет сдобрить её мыслями о том, какое же прекрасное дело совершил я. Но в ответ она лишь ещё больше начала негодовать, нападая уже с обвинениями:

— Так это из-за Вас мой сыночка чуть не умер?

Эти слова возникли в воздухе как пар, исходящий из кипятка в морозный день. Мгновение до катастрофы. Передо мной предстали два принципиально разных лица материнства. С одной стороны полное ненависти, гнева и жестокости, с другой полное нескончаемой благодарности, неловкости и сожаления.

— Мать! — вновь пришлось мне подвергнуть сомнению сокровенную больничную тишину своим криком, чтобы привлечь внимание к себе.

— Простите, мы, пожалуй, пойдём, — сказали расстроенные посетители, смекнув, что лучше будет не участвовать в конфликте.

Мама, явно не ожидая от меня подобного, начала прожигать меня строгим взглядом.

— Прости, — тихо сказал я, когда посетители ушли.

— Мы с папой подождём тебя у входа в больницу, пока ты занят всей это ерундой с выпиской, — сказала она.

Но она всё равно обиделась. Это было видно. По сжатым глазам и отведённом в сторону взгляду.

*

Итак. Дело оставалось за малым. Заявиться к вызывающему только неприязнь заведующему отделением. Излишне высокомерному, но легко уязвимому. Особенно на подъём. Особенно на работу. Особенно на бумажную рутину.

Ну вот такие вот мы — люди. Тщеславные, эгоистичные, мерзкие. Испытываем страх за себя, но не за других. За собственную жизнь боимся куда больше, чем за чужую. Даже если это касается карьеры и престижа. Особенно когда это касается карьеры и престижа. Даже если эта самая карьера и сопутствующий ей престиж — это и есть здоровье и жизнь других людей.

Разве не в этом заключается работа врача? Казалось бы, врач это тот, кто лечит. Но нет! Это главное заблуждение современного общества. Работа врача состоит не в лечение, а в заполнении бесконечного количества бессмысленных бумажек. И в этом дикость нашего времени. Не верите мне, посмотрите, как проходит приём врача в поликлинике.

Приходится с прискорбием признавать, что, увы, самые смышлёные люди в нашей стране понимают, что идти работать по призванию, равно, что оставить себя без перспектив и прибыльной зарплаты. Поэтому в социальную сферу только и идут те, ко даже при всём желании не способны критически мыслить. С самого начала своей карьеры им начинают вдалбливать, что их работа упирается в бумаги. Думаешь иначе — на выходе и получаешь иначе.

Но дело не только в доходе. Результативность определяется не спасёнными жизнями, а статистикой. Не удивительно, что до заведующего отделением и главного врача дорастают только те, кто искренне верит, что их работа исключительно бюрократическая. Причём верят они в это настолько яро и убеждённо, что они уже перестали считать здоровье пациентов хотя бы сколько-то своей обязанностью.

Более того, кажется, они вовсе стали воспринимать болезни пациентов за помеху в работе. Самих пациентов как главную помеху больниц. Похоже, что наша отечественная медицина и правда поверила в то, что без больных она станет образцово-показательной. И похоже, что за это даже стали бороться между собой. Кто больше других отошлёт больных обратно домой.

Этот индюк, мнящий себя альфа-самцом, вожаком врачей и медсестёр, шествующий и чествующий себя как триумфатор, как победитель в нелёгкой неравной борьбе, честолюбивый заведующий, всегда отыгрывающий то зализано-комедийную, то нахально-трагичную роли, резко сменяемые то ли для драматургии, то ли для самовосхваления, в работе был воплощением той самой традиции цинизма социальной сферы, которая называется обыкновенно — бюрократия.

Тем не менее, несмотря на всю будоражащую меня неприязнь ко всему этому, я, преисполненный вежливостью, постучался и только после отклика:

— Да, да, войдите.

Я вошёл внутрь.

Роскошный кабинет. Не самый большой по размерам, но по вложениям колоссальный. Главная медсестра отделения работа за столом, который был вдвое старше её. А у заведующего был здоровенный дорогой лакированный новенький чёрный стол из дуба и ореха в комплекте с эргономичным креслом с полированной рамой. Спина не затекает даже после десяти часов работы. Вместо рабочего компьютера, который видел развал Советского Союза, новенький моноблок. Множество канцелярских товаров, тщательно отсортированный по цвету, размеру, содержанию и значению.

— До чего же педантичный ублюдок, — подумал я. — Ещё как педантичный. Ещё бы. А как иначе, когда речь заходит о его личном пространстве.

Даже не посмотрев в мою сторону, заведующий спросил:

— По какому делу?

— За выпиской, — сказал я.

И мне пришлось узреть беспросветное отчаяние. Не только в мимике, но и по всему телу. Лень это, чванство или же наоборот чрезвычайно высокая занятость, немыслимая нагрузка — неважно. Мужчину определяет не только то, как он справляется с трудностями, но и то, как он их встречает. В нашем же случае была лишь мелочь, которая заставляла погрязшего в спеси молокососа во взрослых штанишках чувствовать дискомфорт от одной мысли, что сейчас придётся работать.

Вариант с высокой загруженностью отпадает сразу же. Потому что люди, загруженные сверх нормы, берутся за работу с демонстративным отчаянием, которое в процессе отпадает моментально. Настоящие трудяги всё равно будут добросовестно и с рвением выполнять даже бумажную работу. Данный же образец бюрократа, достав все необходимые бланки, заполнял их с видом наигранной усталости и, возможно, вполне настоящей ленью, которые между собой нередко перекликались отвращением.

Лишь изредка он поглядывал на меня. Я знал, я видел, я чувствовал, что у него было ко мне что-то такое... Не знаю, что это. Интерес, просьба или чувство, необъяснимое и ничем не оправданное. Было ожидаемым, что он ко мне обратиться. Я ждал. Но надеялся сбежать из кабинета до того, как он откроет свой рот. Но тут он попросил меня задержаться.

— Перейдём на ты? — спросил он.

Все документы были заполнены. Формально я уже не был пациентом. Так почему бы и нет? Зачем лишний официоз?

Он нагнулся вперёд и посмотрел прямо в глаза. Приподнял брови и ненавязчиво улыбнулся. Пытался расположить к себе. Явно чего-то хотел. И как последняя падла тут же начинал общаться по-дружески. Он довольно-таки странно подошёл к вопросу. Как бы издалека.

— Слушай, я не знаю, что с тобой произошло, — сказал он, — но мне это безумно интересно. Тебе не хотелось бы выяснить это? Что же произошло в тот день?

— Нет.

Я даже не представлял, что он от меня хотел. Но понимал, что в тот момент он попытается меня заговорить любым способом. И это мысль меня отвращала.

— Как это? Совсем?

— Мне это неинтересно.

— Слушай, прости. Может, я тебя обидел чем?

— Нет. Я не обижен.

— Тогда в чём проблема?

— Мне просто плевать. Плевать, что со мной случилось в тот момент в тот день.

— Но как? Почему?

— Хватит. Мне надоели эти попытки подступиться ко мне.

— Да ничего подобного.

— Пожалуйста, послушай меня сейчас внимательно. Я объясню тебе в последний раз. Мне эито неинтересно. Я счастлив не разделять твой пустой энтузиазм. И мне очень нравится наблюдать за тем, что ты бесишься как истеричная девка.

Почувствовав с моей стороны открытую агрессию, он опять сделал на своём лице эмоцию безнадёжного отчаяния. Он откинулся на спинку стула, чтобы увеличить со мной дистанцию.

Я засмеялся.

— Похоже, я Вас раскусил, — сказал я.

И засмеялся ещё раз.

— Я даже представить себе не мог, — продолжил я, — что такой школьник как я сможет поставить в тупик взрослого мужика, видного врача, заведующего самого важного больничного отделения. Оказалось, это не так уж и трудно.

— Зачем тебе всё это? — спросил он с застывшей на лице эмоцией безнадёжного отчаяния. — Если тебе так не нравится моя идея и неинтересна природа твоего случая, то можно было просто так и сказать, не переходя на личности. Мне то интересно сугубо как учёному. А у тебя должен быть вроде как личный интерес. Понять, что с твоим телом, чтобы когда что-то подобное случится в следующий раз, ты хотя бы понимал, что это и что можно будет предпринять.

— Нет. Зубы мне не заговаривайте. С каких это пор Вас что-то как учёного интересует? Сказки мне не рассказывайте. Вам нужен случай, о котором можно было бы написать в какой-нибудь престижный научный журнал. Тему для кандидатской диссертации, с которой не стыдно будет ставить клеймо «кандидат медицинских наук» на визитках, которые используют только напыщенные вафелы, вроде Вас. Вам нужно что-то, что позволит сделать имя. Что позволит вырваться из этого ненавистного Вами клоповника. Я смотрю, у Вас приличный кабинет. В отличии от палат и кабинетов остальных сотрудников. Представить себе даже не могу, где же Вы всё это достали. Представить даже не могу, как Вам тяжело выходить из этого кабинета. Туда. Где нужно работать. Представить даже не могу, как же Вы жаждете, чтобы все пациенты сдохли, каждый раз, когда покидаете свой уютный кабинет и оказываетесь в этой навозной куче. Ведь так Вы представляете своё отделение, не правда ли? Огромная урбанистическая клоака. Место скопления маргиналов. Стоит ли им помогать? Стоит ли им вообще жить? Покуда они только то и делают, что отравляют воздух своим существованием. Что, мудак? Думал, я тебе помогу выбраться из твоего же дерьма? Ты не охуел ли часом, мразь?

Его пронзил завистливый гнев. Это был даже не букет эмоций, а огромный металлический котёл, в который свалили все самые уничижительные человеческие чувства и начали смешивать с худшими человеческими качествами, доводя эту смесь до кипения под температурой, от которой стал бы плавиться сам котёл. Он стал надуваться от злобы и неудовлетворённого эго. А я в ответ лишь рассмеялся. Не знаю почему. У меня началась истерика неконтролируемого смеха.

— Ну что? Пожалуй, я пойду, да? Похоже, мы все вопросы решили, не правда ли?

Он ничего не ответил. Так и провожал меня взглядом с огромной досадой. Я стал величайшим разочарованием в его жизни. Столько надежд, возникших мгновенно и случайно, обрушились как грандиозная и вместе с тем ненадёжная конструкция.

Взяв с собой документы, я покинул кабинет, продолжая смеяться над всей этой ситуацией так, будто я только что услышал лучший анекдот в истории человечества.

Отделение я покидал в спешке. Закинул рюкзак с вещами на плечо и умчался прочь. Подальше от этого места, которое останется в моей памяти чёрной меткой расстройства.

Но стоило мне только выйти на лестничную площадку, как былая страсть тут же угасла. Я охладел. Весь заразительный гнев сошёл на ноль. Я спускался вниз опустошённым. Будто бы потерявшим все жизненные силы. И единственный вопрос, который витал в моей голове — а как же клятва Гиппократа? И как жаль, что этот вопрос я не задал заведующему.

Я спускался вниз. Спускался в сумрак моей обыденной жизни. Сумрак, скрывающий от моего наивного юношеского взгляда реальность жизни. Той жизни, над которой нависла завеса жестокости, циничности и несправедливости. Я спускался вниз, обратно в свою жизнь. В свой мир, где нет места настоящему. В мир глянца, позолоченной палитры и вечного рассвета. Спускался, оставляя позади себя то, на что остаётся лишь решаться закрывать глаза.



ГЛАВА ВТОРАЯ

«Дети — цветы жизни»

Гласил транспарант над главным входом центральной городской детской больницы.

— Они наше всё, — без конца твердят прикрывающие масками лица вожди наших дум, — кумиры, политики, творцы, медиа-личности, — как высокоинтеллектуальные зомби кичатся о молодом поколении. — Всё в нашей жизни должно быть ориентировано на детей. Наше отношение к несовершеннолетним определяет будущее нашей страны.

Шестнадцать лет. Достаточно взрослый, чтобы встать на воинский учёт, привлекаться к уголовной ответственности и платить налоги. Недостаточно взрослый, чтобы голосовать, участвовать в политике и принимать самостоятельные решения. Их слова о «цветах жизни» для меня как удар копьём в ребро новорождённому.

Парадный вход больницы — выход к необъятной лесной чаще. Врата таёжного массива, растянутого от сказочной Скандинавии до уставшей от жизни Якутии. Детская городская больница. Одна из двух в городе-миллионике. Где-то на отшибе городской карты. «Дети — цветы жизни» — концентрированный контраст с таким ландшафтом на фоне.

Говоря о том, что вижу снаружи, я молчу о том, что увидел изнутри. Зная, в каком плачевном состоянии находится отечественное здравоохранение, я воспринял за само собой разумеющееся ужасающий вид отделения реанимации и интенсивной терапии. Но я полагал, что нахожусь в больнице для взрослых. Шестнадцать лет — ты уже вырос из детских штанишек на подтяжках, но отцовский ремень всё ещё слишком велик. И тут всё перевернулось, когда я увидел транспарант.

Я вышел в никуда. Я оказался в нигде. Оглянулся вокруг. Никого не нашёл. Меня будто бы никто и не ждал.

Неподалёку, с торца небольшого одноэтажного здания, прямо под большой зелёной табличкой «Пищеблок», две толстенькие тётеньки в белых халатах жадно курили.

Я решил прогуляться.

С обратной стороны больницы —  город, его самый неблагополучный район, трущобы с населением в сто тысяч, большинство из которых трудовые мигранты.

В дали я увидел стоящих за трёхметровым чёрным металлическим забором два расплывчатых силуэта, махающих мне руками, возле зелёненького минивэна.

— Всё, — подумал я. — Я почти дома.

— Сыночек, любименький! — завопила мать, словно впервые видела меня. — Как ты?

— В смысле? Всё также.

— Чего ты к парню пристаёшь? — сказал отец. — Ты чуть меньше часа назад с ним виделась.

— А тебе то какое дело? Мы не успели нормально с ним встретиться и поговорить. Вокруг такая необъяснимая суета была. А теперь я наконец-то вижу своего сыночка. Ты лучше бы последовал моему примеру, вместо критики.

— Хорошо, только давайте сначала в машину сядем, ладно?

Обращение с техникой и стиль вождения независимы друг от друга. Одни — фанаты транспорта. Должным образом с ним обращаются, но безвкусно водят. Другие безразличны к технике, относятся к автомобилю как к набору механизмов. Но взявшись за руль, управляют им так, будто только для этого и были рождены. Третий тип — пешеходы. Не понимающие и ненавидящие всё, что связано с автомобилем. В точности как антитезис всему, что о них говорили Ильф и Петров. Четвёртый тип — автоманьяки. Мастера автомеханики и виртуозы вождения. Как мой отец.

Пока батя вёл автомобиль, мама говорила со мной:

— Я тут затеяла сделать капитальный ремонт в ванной, представляешь? Да... Наняла даже бригаду строителей. А также наняла арт-дизайнера. Но планирую я всё сама, безусловно. Он просто подсказывает мне иногда, что и как будет смотреться лучше, то есть гармоничнее, а также, собственно, рисует сам тот план, по которому работает бригада. Но так или иначе вся ванная будет моей идеей. Она будет выглядеть так, как я придумала. Ох, всё на мне, всё на мне.

Она всё трещала и трещала, трещала и трещала, трещала без конца и всё никак не могла треснуть окончательно.

— Заткнись уже! — думал я про себя.

Она рассказывала о (всегда) неинтересных мне вещах. Но я внимательно слушал. И ничего не запомнил. Ничего из этой нескончаемой болтовни, которой она окутала меня с головы до ног.

Обычно это погружало меня в тоску, но в тот день я чувствовал в этом что-то привычно, родное и даже успокаивающее. Я возвращался домой и разговаривал с мамой. Кажется, теперь ничто не могло испортить моё настроение.

Мой дом находился за чертой города. Частный посёлок для богатейших семей мегаполиса. Вся городская элита в одном лице. Местная рублёвка. Пропуск в высшее общество. Мой дом подобно усадьбе дворян среднего достатка по меркам аристократии XIX века. Он состоял, рискну сказать, из дворца и огромного прилегающего к нему парка. Эти несколько зданий, соединённые тоннелями и заборами, окрашенные в золотой цвет, отец называл фамильным имением, хотя оно никогда таковым не являлось.

Я возвращался домой с мыслью, что наконец-то весь этот дурдом закончился. Но реальность была ко мне жестока. Всё самое интересное ещё даже не успело начаться.

Мне неинтересно, что происходит с внешним миром. Я не читаю газеты и журналы, не смотрю телевизионные передачи и в принципе никак не увлекаюсь СМИ. Поэтому я никогда не осведомлён о событиях дня.

Это и сыграло со мной злую шутку. Не мой характер, не классовое происхождение и даже не метаморфоза тела, а то единственное, что встало между мной и беспечной жизнью — толпа.

Несколько сотен человек стихийно, неорганизованно и в какой-то мере непроизвольно забаррикадировали подход к главным воротам посёлка. Я сначала наивно полагал, что это могло быть как-то связанно со сторонней причиной. Например, митинг недовольных граждан из-за беспредела какого-нибудь наворовавшего чиновника, что мне нередко уже приходилось наблюдать, ведь они нередко приезжают жить не куда-нибудь, а в подобные нашему посёлки. Но всё оказалось куда прозаичнее.

Когда мы только подъезжали, папа неожиданно сказал мне:

— Пригнись.

Причём сделал он это как-то монотонно и без эмоций, что я чуть ли не счёл это за шутку. Но задавать лишних вопросов не стал, полагая, что у отца найдутся причины для этого. Поэтому я без лишних слов пригнулся.

— Господи, их с каждым днём всё больше и больше, — сказал отец.

— Ещё вчера же было не больше пятидесяти человек, — сказала мама. — Откуда они все берутся?

Преодолев барьер из толпы незнакомцев, я наконец-то мог спросить:

— Что это такое? Кто все эти люди?

Родители промолчали.

— Вы чего молчите? Вы же знаете, кто они такие.

— Сынок, пожалуйста, успокойся, — сказала мама.

— Что? Я спокоен. Это ты тут, видимо, обеспокоена. Говоришь так, потому что нечего ответить, вот и всё.

Мама вновь замолчала.

— Послушай, чего ты хочешь? — вступился отец. — Думаешь, мы знаем, кто они? Думаешь, мы взяли и пошли к ним пообщаться? Дурака не включай, ладно?

— А ты чего кричишь на меня? — спросил я.

— А нечего глупые вопросы задавать. Сам не соображаешь, почему они пришли? Включай воображение.

— Что ты несёшь вообще? Мне делать больше нечего, как гадать? Воображение включай. Ага. Кто тут ещё дурака включает? Прекрасно знаешь, кто эти люди. Если не хочешь говорить, так и скажи. Нечего мне тут придуриваться.

— Хватит! — крикнула мать. — По твою душу они пришли. Доволен?

— В смысле? Ни черта я не доволен. Какого хрена им от меня надо?

— А ты новости не читаешь? — спросил отец. — Вроде как молодёжь. Прогрессивнее нужно быть.

— Может быть, хватит уже. Можешь по-человечески сказать?

— Могу. Ты девочку спас?

— Не знаю. Я ничего не помню.

— А это и неважно. Главное, что они помнят, пускай даже и в своих фантазиях, что ты спас девчонку.

— И что?

— А то! Ты врубил бы хотя бы разик телевизор, да посмотрел бы, как ведущие различных дискуссионных передач по федеральным каналам, которым только то дело и есть, что строить всякие фантастические теории, — масоны, рептилоиды, иллюминаты и всякое такое, — крутят круглыми сутками вдобавок ко всему этому списку тебя, как очередную загадку таинственного мира. Вот те на! Мой сын стал живым воплощение божественного чуда. Сам ангел во плоти. Я то думал, они с небес спускаются. А нет, смотри-ка, рождаются среди нас, смертных.

— Что за чушь? Что с тобой происходит? Ты можешь нормально разговаривать?

— Чушь? Ты иди это объясни миллионам зрителей всех этих телеканалов. Тебя за эти пару дней не обсуждали, не знаю, наверное, только какие-то лютые комедийные телекомпании для дегенератов. Ублюдки проклятые. Кто-то же даже видео снял. Как ты подходишь к этой девочке и бац, тебя словно током дёрнуло. Упал замертво. А кто-то другой, по другую сторону экрана распознал тебя. Имя озвучили на всю страну. И в тот же день всякие чокнутые стали собираться у ворот нашего посёлка. Как они узнали, что ты живёшь здесь, уму не постижимо. Но чему тут удивляться, в эпоху мать его интернета. Пришлось даже охрану усилить, чтобы они не проникли внутрь.

— Ты главная знаменитость дня, представляешь? — сказала мама, будто здесь есть повод для радости.

— Ага, — иронизировал отец. — Ведь ни одна страна в мире так не любит всякую мистику, как наша. Но всё это чушь полнейшая была пока ты не появился у них. Вот же у них истерика то была, наверное. Это как если бы какой-нибудь экстрасенс и правду увидел бы призрака. Тотчас обосрался бы, наверняка.

— Ты пойми нас с отцом правильно, — сказала мама. — Мы не хотели тебе говорить, потому что боялись, что ты неправильно всё поймёшь. У тебя свои вопросы, у нас свои. Если бы мы начали к тебе приставать с вопросами, что случилось, какой была бы твоя реакция, полагаю, ты был бы недоволен.

— А что тут спрашивать? Я ничего не знаю. Всё, что известно вам, известно и мне. Не более.

— Ладно. Может замнём уже эту тему? — спросил отец.

— Хорошо, — сказала мама.

А я лишь откинулся назад и ждал, когда мы уже наконец-то окажемся дома.

Вот она — злая шутка, которую со мной сыграло моё отсутствие интереса к внешнему миру. Я тот герой, который всегда приходит первым, у всех на слуху и на виду, но все новости о себе узнаёт самым последним. Нет большей трагедии, чем быть кем-то могучим, но не знать тому последствий.

*

На следующее утро я беспечно решил продолжить жизнь так, будто ничего и не было. Завёл будильник на семь утра. Проснулся и вскоре отправился на кухню, где в тот момент мама и папа уже пил кофе.

— Ты чего так рано проснулся? — спросил отец.

Если я не попью кофе с утра, я не проснусь. Это обязательный пункт утреннего ритуала, без которого я не смогу даже понять говорящего со мной человека.  Поэтому, когда со мной заговорил отец, я слышал его как в тумане.

Я подошёл к кофе машине, проверил наличие зёрен и молока в отсеках и включил режим «латте». Запах горячего кофе пробудил в моей голове аппетит и взбудоражил мозг.

— В школу собираюсь, — ответил я.

Родители переглянулись.

— А что? Я уже успел соскучиться по школе.

Самые удивительные слова, которые можно услышать из уст подростка.

Даже представить не могу, как перепугались мои друзья. Сначала обнаружить моё отсутствие, затем, названивая, не дождаться ответа и только потом узнать из новостей, насколько страшная трагедия со мной произошла. Думая обо всём этом, представляя, как сильно за меня переживали друзья, я одновременно испытывал и какое-то заносчивое тщеславие и вместе с тем необъяснимую благодарность за то, что они у меня есть.

— Мы тебя перевели на домашнее обучение, — сказала мама.

— Что, ****ь?!

Вопрос подобно выстрелу оставил после себя оглушительный хлопок. Он витал в воздухе. Застыл как изморозь. Заставил почувствовать как от гнева пульсирует всё тело. Я не ожидал таких действий, они такой реакции. Мы стояли на кухне, смотрели друг на друга и пытались быстро соображать, как бы переубедить друг друга.

— Тебе так будет лучше, — сказал отец.

— С чего это? С чего вы вообще так решили? Твою мать! Вы что, с ума посходили все вокруг что ли? И что мне теперь делать? Весь день сидеть дома? А как же друзья? Вы вообще обо мне подумали?

— О тебе в первую очередь и подумали. И не ори на нас. Как ты теперь это себе представляешь? Ворота посёлка круглые сутки караулит толпа сумасшедших. Как ты вообще собираешься до школы добираться? Как возвращаться? А учителя? Какова будет их реакция? А другие ученики? Ты вообще подумал о том, как ухудшится твоя жизнь с новым обстоятельствами, если к ним не адаптироваться?

— Господи, как же я всё ненавижу! Лучше бы я не спасал это дебильную девочку! Я вообще не понимаю, чего я сорвался к ней на помощь. Нужно было пройти мимо, отвернувшись в другую сторону, как это обычно делают все нормальные люди.

— Об этом раньше нужно было думать.

— Сынок, — сказала мама. — Мы желаем тебе только добра. Почему ты так агрессивно к нам настроен?

— Как же мне жить то теперь, ты подумала?

— Мы же не запрещаем тебе общаться с друзьями. Ты можешь жить как прежде. Главное не покидай посёлок. Приглашай друзей. Занимайтесь здесь, чем хотите. Мы же с отцом ничего не запрещаем, так ведь? — спросила она, обращаясь к мужу.

— Конечно, в разумных пределах. Дом спалить вам никто не разрешит.

— А жаль! — крикнул я. — Кто теперь согласится ко мне ходить? Вы думаете дети ходят в школу за тем, чтобы учиться? Им заняться что ли нечем? Только для общения. Вы же меня от общества отрезаете.

— Довольно! — крикнул отец. — Мне наплевать на то, что ты думаешь! Мы твои родители, поэтому пока что мы решаем, как тебе жить. Особенно, если наши решения направлены исключительно во имя твоего блага. Хватит с меня этих разговоров. Мы уже всё решили.

— Да? Опекой решили меня задушить? Хочешь в юридическом ключе поговорить, да? Вы в курсе, что мне уже шестнадцать? А это значит, что я могу многие решения принимать самостоятельно, без вашего ведома. Ага? Например, отказаться идти в десятый класс и поступить в какую-нибудь затрёпанную ПТУшку. Как Вам такое? От вас мне надо лишь попечительство. Платите деньги и валите к чёрту, ясно?

— Ого, — рассмеялся отец, — я смотрю ты старательно подготовился. Почитываешь юридическую литературу. Ну так, на случай, чтобы можно было послать на три буквы родителей, да? Ну давай попробуем продолжить с тобой в юридическом ключе, ладно? Ты в курсе, что мы не обязаны тебе оплачивать обучение в частной школе? Мы можем щёлкнуть пальцами и твои документы сразу же уйдут в ближайшую самую обычную школу, где учится всякое быдло. И ты даже пикнуть не сможешь, тебя никто слушать не будет. А узнав, что за контингент там учится, сам попросишься на домашнее обучение.

— Это то мне понятно. Пошёл ты в жопу, мудак. Понял? — сказал я и ткнул пальцем в сторону отца.

Отец дал мне пощёчину.

— Заткни пасть, щенок! Никогда в моём доме так со мной не разговаривай!

Мать ахнула. Она стояла рядом, приоткрыв рот от удивления, и не знала, что и сказать.

Со слезами на глазах я убежал обратно себе в комнату и заперся.

*

— А почему бы и нет? — задумался я.

«Занимайтесь здесь, чем хотите. Мы же с отцом ничего не запрещаем.»

Я взял смартфон, открыл телефонную книжку и набрал Рому.

— Ты где пропадал?! — взволнованно спросил он.

— В больнице лежал.

— Да ладно? Так что это получается, новости не врут?

— Не знаю. Я же не смотрю новости. Но сомневаюсь, что я смогу тебе рассказать что-то принципиально новое.

— Знал бы ты только какой тут шум из-за всего этого развели. Журналисты осадили директора. Все учителя на панике. Не знают, что и делать, что говорить ученикам. С нами, наверное, часа полтора разговаривала классный руководитель. Безо всякого смысла. Просто пустой разговор. Не знаю зачем. Видимо, боялась, что мы без этого будем в страхе гадать, что с тобой. Но как по мне, вся эта ***ня куда больше нужна была ей самой и директору, чтобы очистить душу.

— Единственный повод для беспокойства, который у них может быть, это то, что они могли лишиться состоятельного клиента. Мой отец столько вложил в эту школу, сколько никто не вкладывал. Ни государство, ни администрация школы.

— И поэтому тоже. Я так то испугался, знаешь ли.

— Ты то чего так разволновался? Боялся, что твой лучший друг помер?

— Эм, вообще-то, да. Не самое лучшее чувство, знаешь ли.

— Ожидание худшего в условиях полной таинственности?

— Да, чёрт побери.

— Главное, что сейчас всё в порядке. Я здоров как бык.

— Надеюсь на это. То есть, получается, скоро я могу тебя увидеть в школе?

— Кстати об этом, родители перевели меня на домашнее обучение.

— Что?

— Ну вот так. Я и сам не рад, но что поделать? Они настаивают на своём. Они родители всё-таки. Моё слово против их ничего не значит.

— По крайней мере до совершеннолетия.

— Ну а до тех пор я ничего не могу поделать.

— Твою мать!

— Ага.

Рома затих. Расстроился.

— Слушай, мне ведь никто не запрещал встречаться с друзьями, — сказал я.

— И что ты предлагаешь?

— Погнали вечером в клуб.

— Погнали, чо.

— Только мне понадобится твоя помощь.

— Без проблем. Что от меня требуется?

— Ничего особенного. Помочь мне выбраться из дома.

— Что? Ты же сказал, что тебе можно видеться с друзьями.

— Да. Но тут проблема совсем в другом.

— И в чём же?

— У меня у входа в посёлок собралась толпа каких-то придурков, которым лучше не попадаться на глаза. А одному преодолевать всё это как-то ссыкотно, если честно.

— Понял. Во сколько за тобой зайти?

— Как уроки закончатся, так и заходи.

— Хорошо.

 — Только ты мне позвони, когда подойдёшь.

— Да, хорошо.

— И, если получится, возьми с собой кого-нибудь.

— А кого взять то?

— Да двух девочек каких-нибудь, чтобы было с кем развлечься.

— А! Понял. Ладно, попробую что-нибудь устроить.

*

На этом и условились. Рома пришёл, как и договаривались. Позвонил мне, чтобы взволнованно сообщить об этом и что не знает, что делать дальше.

— А ты где? — спросил я его.

— У чёрного хода.

— Рядом с тобой никого нет?

— Да нет. Только вот Света и Вика.

— Света и Вика? — улыбнулся я. — Ну хорошо. Тогда жди. Я скоро выйду.

Частный посёлок, в котором я жил, был огорожен огромным бетонным забором с колючей проволокой, и имел огромные железные раздвижные ворота с парадного входа. По периметру всей этой стены гарантированной безопасности патрулировало несколько групп по два – три человека. Частное охранное предприятие, состоящие из несколько десятков лицензированных сотрудников, внешне больше похожих на военных наёмников, чем на охранников. Они были одеты в чёрную военизированную форму и вооружены всем тем оружием, которое легализовано для ношения с собой в нашей стране.

Со стороны мы больше напоминали военный городок, чем частный сектор. Войти и выйти просто так никто не может. То ли мы, богачи, огораживаемся от бедных, то ли бедных огораживаем от себя. Но такие семьи как моя, оказавшиеся в непростой ситуации, только благодаря этому могут до сих пор чувствовать себя в безопасности, несмотря на такие угрозы, как собрание сумасшедших у стен посёлка. Но к счастью, они даже не подозревают о том, что вдоль всей стены располагается несколько чёрных ходов с калиткой. Все они ведут в лесную чащу, кроме одного — выходящего в городскую часть. Конечно, когда-нибудь они всё тут облазят. Но пока прошло совсем мало времени.

Я вышел через чёрный ход. Меня встретил Рома. Рядом в стороне стояли две стесняющиеся девочки. Света и Вика.

Я сразу их узнал. Семиклассницы из нашей школы. С одной из них я был даже условно знаком. Света часто бывала на вечеринках после уроков.

У нас в классе было двое парней, которым родители купили квартиру. Они жили в центре города. Каждый день добираться до окраины было проблематично. Большинству из нас к восемнадцати годам так или иначе подарят свою недвижимость или дорогой автомобиль. Так зачем ждать, если есть необходимость?

Именно на этих квартирах чаще всего после уроков мы собирались. Если в седьмом классе все эти тусовки носили безобидный характер, то к девятому мы уже устраивали Дом 2 во всех его худших проявлениях. Секс, алкоголь и запрещённые развлечения.

Света была частым гостем. Вместе с Викой она поступила в нашу школу только в этом году. Шесть лет до этого они учились в какой-то специализированной школе. В чём была её специализация, не знаю. Что-то там про народную фольклорную культуру. Наряжались в кокошники и пели народные песни. Как я понял. В общем-то мне плевать. И то, знаю я об этом только потому, что в том году к нам пришло слишком много новеньких после закрытия той школы.

Света понимала, что ей нужно активно общаться, чтобы влиться в коллектив. Поэтому пришлось распрощаться с прежним здоровым образом жизни и с образом девочки из народных сказов, и впервые поочерёдно попробовать сначала крепкий алкоголь, а потом крепкий член девятиклассников.

Один из парней, на квартире которого всё происходило, однажды снял на смартфон, как Света активно вливалась в общество одновременно трёх парней. С тех пор она стала частым его гостем и вне вечеринок. Всё ради сохранения драгоценной любви на расстоянии. Её парень жил на другом конце города.

Да, это всё было одной большой ошибкой. Но пути назад не было. Приходилось идти на поводу у шантажа. Так Света стала звездой параллели восьми- и девятиклассников и главным ненавистником параллели семиклассников. Но без этого она не могла бы познакомиться со мной.

— Девочки, привет, — сказал я и поочерёдно обнялся с каждой.

Они уже были навеселе. Рома постарался. В тот день Вика выпивала впервые в своей жизни. Она всё время была на грани того, что её вырвет. Света же буквально сверлила меня взглядом. То ли это взгляд похоти, то ли удивления. Не разберёшь.

— У меня кое-что есть с собой, — сказал Рома.

Достав из маленького кармашка на своей рубашке полиэтиленовый мешочек, Рома вытащил несколько разноцветных таблеток.

— Что это? — спросила Света.

— Экстази, — ответил Рома.

— О, круто. Но думаю, Вике не стоит давать.

— А ты знаешь, что это? — спросил Рома.

— В общих чертах.

Закинувшись экстази, мы отправились в клуб.

*

На окраине города только маргинальные клубы. Заявиться туда группе несовершеннолетних в толпу беспробудно пьянствующего быдла, было бы опасно. Местные мажоры чаще всего отправлялись в центр. Один из них открыл клуб за папенькин счёт. Понять, что им владеет необразованная малолетка, у которой в жопе ещё играло детство, можно было по тому, как всё было устроено. Посторонний человек не посетит этот клуб. А если и посетит, то больше никогда в него не вернётся.

Меня в нём все знали. Поэтому проблем с фейс-контролем не было. Бугай, стоявший на выходе, лишь с недовольством посмотрел на наших спутниц.

Внутри было темно, холодно и шумно. Я сразу подошёл к барной стойке. Здесь никогда не спрашивают документы, так как предполагается, что несовершеннолетних внутрь не пропускает фейс-контроль. С проверками сюда никто и никогда не наведывается. Все ведь знают, какие люди открыли это заведение. Идеальное место для молодёжного порока. До тех пор, пока кто-нибудь по глупости не спалится.

— Пожалуйста, две водки и две мартини, — сказал я.

Бармен кивнул и в считанные секунды приготовил всё.

В этот момент ко мне подошла Света.

— Слушай, а это правда то, что о тебе говорят?

— А что обо мне говорят?

— Говорят, что ты был на грани смерти и чудом выжил.

— Я был без сознания несколько суток, поэтому ничего сказать не могу по этому поводу. Я не врач и вообще понятия не имею, что со мной было. Но говорят, что и правда был при смерти.

— Но как же ты тогда?..

— Что? Ну живой же. На здоровье не жалуюсь. Чудо! Так почему бы не воспользоваться этим?

— А правда говорят, что ты ту девочку спас?

— Говорю же, понятия не имею, что произошло, но девочка и правда жива, а родители её только то и делали, что благодарили меня, сам не знаю за что, потому что лично я вообще ничего не сделал, всё само собой получилось.

— Да ну. Не бывает же так.

— Я так же думаю, но никто не верит. Где, кстати, твоя подруга?

— Ей стало плохо.

— Не удивительно. Хотя нет. Удивительно, что она вообще до клуба дошла и плохо ей стало только здесь. Чего ты вообще её взяла с собой, раз ей плохо?

— Да она сама просилась. Я не хотела её с собой брать. Она никогда не пила и не употребляла до сегодняшнего дня. Вот, видимо, крышу и сорвало. Лежит, обнимается с грязным толчком, на который я побрезговала бы даже сесть.

— Серьёзно? Чего ты тогда здесь со мной болтаешь, а не с ней рядом сейчас?

— С ней Рома остался. Боится, как бы никто из присутствующих не трахнул её. Хотя сомневаюсь, что она была бы против. Также сомневаюсь, что она что-нибудь вспомнит потом. И сомневаюсь, что после этого что-то перепадёт твоему другу. Хотя заметно, как он на это надеется.

— Ну и плевать на него. Главное, что у меня сегодня всё будет.

— Почему ты так решил?

— А тебе не понравилось в прошлый раз?

— Понравилось. Ещё как. Но это же не значит…

— Свет, — сказал я, ухмыльнувшись. — Ты пей.

Мы выпили по рюмке и отправились в мужской туалет. Света допилась до кондиции, когда уже и едва держалась на ногах. Но ей этого уже и не требовалось. Возгласы снятых шлюх и пьяных развратниц, вне этого клуба ведущих жизнью примерных отличниц, забившихся в кабинках то с одним, то с несколькими парнями, ничуть не смущали ни Свету, ни меня, а наоборот, похоже, что это даже заводило нас, потому что возник какой-то спортивный интерес — трахать её не менее усиленно, чем другие парни, а ей кричать и стонать не тише, чем верно ждущие парней из армии студентки местного университета.

Алкоголь действует разрушительно. В нём нет никакой пользы. Лёгкая расслабленность на первых порах, усиленная экспрессивность в последующем и необъяснимая агрессия в эпилоге, а на следующее утро только страдание. Но в отношении секса алкоголь действовал как ничто другое лучше. Девушки раскрепощались, а парни теряли контроль над телом и подолгу не могли кончить. Двойное удовольствие. А экстази порождает животное либидо. Что будет, если его смешать с алкоголем? Проблемы с сердцем. В первую очередь. А до этого самый головокружительный разврат, который можно себе только представить.

У Светы маленькая аккуратная грудь, шикарная фигура, отработанная задница и нежнейшая кожа тринадцатилетней. Она знала, как лучше будет и для неё, и для партнёра. Никакого зрительного контакта. Собачий стиль, только стоя, схватившись обеими руками в сливной бачок.

Вскоре расстроенный произошедшим с Викой Роман отправился на наши поиски. Ему удалось найти нас, только ворвавшись в кабинку. Я не стал его спрашивать, как ему удалось узнать, что мы именно в этой, а не в какой-либо из других, потому что, каким не был бы ответ, я не желал этого знать.

Света взяла на себя всю инициативу, несмотря на ворвавшегося к нам Романа, она не остановилась в движении вперёд-назад.

— Вставай спереди, — сказала она ему.

Она схватила его за рубаху и подтащила к себе. Расстроенный вид сменился вожделением, и он не мешкая спустил штаны. То ли ей жалко стало Рому, то ли в благодарность за подругу, или вовсе просто ей было мало меня, она с каким-то диким рвением принялась ему отсасывать.

Спустя минут двадцать я вернулся обратно к барной стойке.

— Две водки, пожалуйста, — сказал я.

Вскоре подошёл Рома и, ничего не спрашивая, выпил сначала первую стопку, затем вторую.

— Ещё две, пожалуйста, — сказал я бармену, после чего обратился к Роме: — Что с Викой?

— Ничего. Мне кое-как удалось вызвать такси, держа трубку на плече, пока одной рукой держал её измазанные блевотой волосы, а другой отбивался от пьяных парней, которые хотели сначала по приколу докопаться, мол, дай трахнуть пьяную малолетку, а затем всерьёз стали дебоширить. Посадил её в такси и попросил довести. Пришлось даже дать серьёзных таких чаевых.

— Не боишься, что таксист что-нибудь сделает с ней по дороге?

— Мне плевать. Это уже её проблема. И её родителей. А если что, никто в клубе не видел её лицо. Никто не знает, что она была со мной. А её родители отпустили девочку со Светой. Так что, если труп этой дуры будет найден где-то за городом, то это меня вообще никак не коснётся.

В этот момент едва не падая подошла Света.

— Слушай, — обращаясь к Роме, сказал она, — прости, что заблевала тебе ботинки. Не знаю. У меня когда уже ляшки стало сводить, я ничего не смогла с собой поделать. Гормоны, видимо, ударили по пьяной бошке или что-то вроде этого. Не знаю, я химию прогуливала в школе.

— Видимо, не только химию, — сказал я.

— Чего?

— Да так, ничего.

— Я всё никак не могу привыкнуть делать минет. Где-то даже читала, что стоит несколько дней подряд сосать член, чтобы вроде как привыкнуть.

— Ничего себе, что ты читаешь, — посмеялся я.

— А что такого? Все девчонки рано или поздно читают об этом. У каждой та или иная проблема.

— А в чём проблема? Ты своему парню не делаешь минет что ли? — спросил Рома.

— Он у меня параноик. Боится, что кто-нибудь застукает нас. Ведь это по сути педофилия.

— Почему? Сколько тогда ему лет?

— Двадцать пять.

— Да ну на хер! — крикнул Рома.

— Поэтому трахает меня только в двух презервативах одновременно.

— Зачем?

— Типа следов не оставлять, — посмеялась Света. — Наверное, поэтому же против минета. А я всего-то хотела научиться делать минет так, чтобы ему самому же это нравилось. Дурачок, короче, он у меня. Сам не знает, чего хочет.

— Тогда не удивительно, что тебя вырвало, — сказал я. — Нужна тренировка. Если хочешь поднатаскаю.

— Предлагаешь встречаться только ради того, чтобы я тебе отсасывала?

— Да. А что? Ты против? Не думаю.

В этот момент бармен принёс ещё две стопки водки.

— Ого! — обрадовалась Света.

— Э-э-э! — я пододвинул стопки к себе. — Тебе ещё не хватит?

— Ну чего ты начинаешь?

— Давай мы вызовем тебе такси. Что думаешь?

— Ну ребят, ну вы чего?

— Тогда обещай, что больше не будешь пить. Я не хочу твою тушу до дома тащить.

— Окей-окей, обещаю.

Я был настолько тронут таким ответом, что аж выпил первую стопку, не заметив как, а затем сказал:

— Если мы будем так и дальше пить, то очень скоро потеряем контроль, — и выпил вторую стопку.

— У меня есть идея, — сказал Рома.

— Интересно послушать, — сказал я.

— Тут неподалёку есть одно место. У меня там тусуется один человечек. Он может достать нам кое-что, что сильно «раскрасит» нам нашу вечеринку.

— Прикольно, похуй, давай.

— Хорошо. Тогда я сейчас отойду, звякну ему.

— Можно тогда мне какой-нибудь вкусный коктейльчик напоследок? — спросила Света.

— Ну ладно, давай, закажу что-нибудь, так уж и быть.

Пока Света ненадолго отошла припудрить носик очередной порцией экстази, я подошёл к бармену и сказал:

— Можно, пожалуйста, клубничный дайкири.

— Что простите?

— Клубничный дайкири. Не знаете, что это?

Бармен покачал головой.

Бармен — молодой крупный парень с телом атлета и квадратным лицом арийца. Этот квадрат был мне незнаком. И это было взаимно. Значит, новенький.

Не удивительно. Когда заведением владеет и управляет выскочка, вряд ли из этого получится что-то хорошее. Платит копейки и смотрит на всех свысока. А как ещё мажору смотреть на тех, у кого зарплата ниже МРОТ? Он же не подумает, что это он жмот и скряга. Человек нуждается в деньгах, он даёт ему поганую работу, платит гроши и ещё смеётся над ним, что он такой неудачник. Кто после этого пойдёт на такую работу, как только не кретины, не соображающие, чем они тут вообще занимаются.

— Половина бакарди, четверть сока лимона или лайма и ещё четверть клубничного ликёра или сиропа. Почему я об этом знаю, а Вы нет?

— Так может, Вы тогда поработаете за меня?

— Ага, а ещё что сделать? Я что, по-твоему, такой же неудачник как ты, чтобы работать в этой дыре за копейки?

— Но ты ещё за прошлый заказ не заплатил.

— Ну я то расплачусь, не бойся. Смотри, как бы тебе расплачиваться не пришлось.

— Ты угрожаешь что ли мне? — посмеялся бармен.

— Нет. Просто в нормальных заведениях за такое отношение к клиенту сотрудника штрафуют на бабки.

— Плати давай за водку или я у тебя следующий заказ не приму.

— Ну так давай.

— Что давай?

— Что-что. Безнал у меня, дурень.

Бармен вытащил из-под стойки терминал и протянул мне. Я приложил карточку, но эффекта ноль.

— Что такое? — спросил я как будто самого себя.

— Мне откуда знать? Может, у тебя всё-таки не так много денег?

У меня была пластиковая карточка, которая, в отличии маминой, была именной, а не кредитной на имя отца. Собственный именной счёт, на который отец периодически переводил деньги. Он, конечно, мне сообщал, когда и сколько денег переводил, да и sms из банка всегда верно приходила. Но сколько денег было на карточке в целом, я даже представить не мог. Счёт мне всегда казался бездонным.

— Быть этого не может.

— Написано же, карточка заблокирована. Неважно, сколько у тебя денег. Расплатиться ты всё равно не сможешь.

— Твою мать...

В этот момент подошла Света:

— Что там с моим коктейльчиком?

— Отвали, дура. Не видишь, у меня проблемы с карточкой.

Я сильно нервничал из-за сложившейся ситуации.

— Чего ты так разволновался? — спросила с усмешкой Света. — Если у тебя нет денег, я могу тебя угостить, мудень ты тупой.

— Ой, да иди в жопу.

Света достала из рюкзака свою карточку.

— Ну что ты делаешь? — спросил я. — Зачем? Не надо.

Не слушая меня, девушка расплатилась, после чего, ничего не сказав мне, покинула клуб. Я позвонил отцу:

— Да? Что такое, сынок?

— Привет, пап. Слушай, у меня карточка заблокирована.

— Да, я знаю, сынок.

— В смысле?

— Мне пришлось временно заморозить твой счёт. Дела в банке идут не самым лучший образом.

— И что? Ты раньше не мог мне об этом сообщить?

— Сынок, у меня, у меня дела обстоят не самым лучшим образом.

— Но всё равно. Ты не мог предупредить, не ставя меня в неловкое положение? Как мне теперь расплачиваться?

— В смысле? Что ты имеешь в виду? Ты не дома?

— Как не дома? Дома.

— Но ты только что сказал, что тебе нужно за что-то расплатиться.

— Так я это...

— Что это?

— По интернету заказал кое-что.

— Сам только что сказал «не ставя в неловкое положение». И ты имел в виду заказ по интернету? Кому ты мозги пудришь?

— В смысле? Откуда ты знаешь? Может быть, я пиццу заказал, а у них не работает онлайн-оплата, и вот они посылают курьера с этой электронной штукой для оплаты карточкой. Может быть, меня сейчас этот самый курьер у входа домой ждёт, потому что я сказал ему, что сейчас разберусь.

— Так, всё, я сыт по горло твоим враньём. Я звоню маме.

— Ага, понятно. Звоним маме? И чего после этого стоит отцовское слово? Не беспокойся, я домой не вернусь.

И бросил трубку. Телефон выключил.

Ухмыляющийся бармен смотрел на меня с каким-то неестественным удовлетворением.

— Чо лыбишься, тупой бычара? — сказал я бармену. — Это всё из-за тебя!

— Ты кого бычарой назвал, коротышка?

— Ты там давай, сиди в своей конуре, пёс, и не булькай. Сучара нищебродская.

Он устроился барменом только в качестве подработки. О карьере в общепите он никогда и не планировал. За свою должность он не держался. Особенно с учётом размеров оплаты труда. Он был студентом полицейской академии. Официальное название — юридический университет при МВД. Но суть это особо не меняет. Попытки поступить на службу в полицию в качестве рядового сотрудника не увенчались успехом. Что-то пошло не так в оформлении документов. Поэтому приходилось совмещать учёбу с сомнительным заработком.

Главное в этой истории то, что скрывалось за маской бармена — исключительная ментовская душа. А задеть её за живое — проще прстого.

Схватив меня за рубаху, он подтащил меня к себе, а затем крепко схватился за горло и начал душить, пока я из последних сил пытался сопротивляться. Когда я понял, что мои удары ему как укус мухи в лопатку, — неожиданно, но терпимо, — я взялся за попавшийся под руку пивной стакан (чем лишил кого-то незнакомца спокойного вечера) и ударил им со всей силы бармену по лицу. Кружка разбилась, содержимое разлетелось, а я наконец-то мог вдохнуть полной грудью.

Оклемавшись за пару секунд, движимый адреналином и агрессией, я перепрыгнул через стойку и набросился на дезориентированного бармена, начал наносить ему удары один за другим. И так до тех пор пока кто-то из людей на начал кричать

И это не было похоже на:

— Помогите, спасите, он сейчас его убьёт.

Это было похоже на:

—Мужики, эти двое портят мой вечер, сделайте что-нибудь.

Тут же подбежали вышибалы, схватили меня за подмышки и потащили к выходу.

Уже на выходе, они выбросили меня на обочину и начали выбивать из меня всю дурь. Я же, не желающий смириться с тем, что произошло, и по-прежнему движимый адреналином, начал активно сопротивляться. Пока двое меня бьют со всей силы, я мёртвой хваткой питбуля врезаюсь обеими руками в горло третьего.

Может быть, не поднимись я с тротуара, вышибалы последовали бы принципу «лежачего не бьют». Но моей пьяной голове нужно было утащить за собой хотя бы одного мудака следом за собой.

К счастью, неподалёку стояли Рома со Светой. Они не сразу поняли, что произошло. Для них это было толпой пьяных ублюдков, решивших разобраться в конфликте кулаками. Но как только они поняли, что в этом участвую я, подбежали и начали разнимать.

— Ребят, ребят, что случилось? — кричал Рома. — Остановитесь. Давайте поговорим. Что произошло?

Те, хоть и отпустили меня, но всё ещё были на взводе, не готовы были к диалогу.

— Ребят, отпустите его. Хватит избивать его. Вас же трое, а он один.

— Он сам вцепился в нас. Ты бы видел, что он наделал в баре? Разбил лицо несчастному парню. Всё лицо в крови. Вообще стоило бы полицию вызвать.

— Не надо никакой полиции. Да и поздно уже вызывать полицию. Кулаками после драки не машут.

— Да пошли вы на ***, педики, — сказал я. — Этот мудак сам на меня набросился. А вам плевать, что произошло. Вам лишь бы от проблем избавиться.

— Чо ты сказал, урод? — крикнул один из амбалов.

И вновь схватил меня за рубаху. В ответ ему прилетел мой кулак.

В этот момент Свете стало плохо. Она упала и начала биться в конвульсиях.

— Что с ней? — в шоке спросил один из громил.

— Я не знаю, — ответил Рома.

Он опустился над её телом и начал хлопать по лицу.

Службе безопасности не нужно, чтобы какой-нибудь малолетке стало плохо в клубе. Пусть с ней произойдёт всё что угодно, главное чтобы подальше от заведения. Страх за своё положение в обществе (работа, дом, семья) сильнее страха за чужую жизнь. Вышибалы оставили меня в покое и умчались обратно в своё логово.

— Уберите её отсюда, — сказал  один из них. — Или мы вызовем полицию и вам всем троим ****ец.

Я подбежал к Свете, схватил её за подмышки и посмотрел на оцепеневшего Рому.

— Ты чего творишь? — спросил он.

— А ты чего стоишь? — спросил я. — Понесли её.

— Куда?

— Не знаю. Во дворы.

Мы с Ромой дотащили её до ближайшего двора и положили её на скамейку на детской площадке, пока её продолжал мучить этот пугающий нас, двух молодых и неопытных парней, приступ.

— И что теперь? Что нам теперь делать? — в панике задавал вопросы Рома.

— Не знаю.

— Надо звонить в скорую.

— И что ты там скажешь? Что малолетку наркотиками и алкоголем накачали? А потом что? Кто-то из нас упоротых поедет с ней в больницу? Чтобы потом на учёт в полиции? А если она по пути сдохнет? Я не поеду. Мне это на *** не сдалось.

— И что делать то? — в истерике спросил Рома.

— Не знаю. Я думаю.

Немного подумав, я решил попробовать, может у меня что получится, и сказал:

— Я знаю, что делать. Кладите её.

Парни положили её на скамейку.

— Главное, ни в коем случае, что бы не произошло, не вызывайте ни скорую, ни полицию, ни спасателей, ни какую-либо ещё иную инстанцию, как бы вам страшно не стало. Просто отнесёте меня до моего дома. Ясно?

— Что? Что за бред? — спросил Рома.

— Ты меня понял?! — крикнул я.

— Понял, понял.

— Повтори, что я сказал.

— Не звонить в скорую, полицию или МЧС. Просто отнести тебя домой.

— И ты повтори, — сказал я, обратившись к безымянному.

— Да понял я! Никуда не звонить. Отнести домой.

— Славно. Надеюсь, у меня получится. Потому что, если не получится, то девчонка, видимо, эту ночь не переживёт.

Опустившись на корточки, я приложил ладонь ко лбу Светы. Она была холодной. Я попытался напрячься, выбросить всю имеющуюся во мне энергию в неведомое мне русло. Я надеялся, что те силы, которые в недавнем прошлом спасли ту маленькую девочку, позволят мне и на сей раз спасти чью-то жизнь. Да и не хотелось выглядеть идиотом. И вскоре я потерял сознание.

*

Когда я пришёл в себя, то обнаржул, что Рома и Света тащили меня вдоль Большого проспекта.

— Стойте, — сказал я им.

— Твою мать! — крикнул Рома.

Они откинули меня в сторону и я свалился на асфальтированный тротуар, ударившись плечом.

— Он живой? — в истерике спросила Света.

— У меня чуть сердце из груди не выпрыгнуло! — кричал Рома.

— Да успокойтесь вы, — сказал я. — На кой чёрт было меня на землю бросать? И почему у меня всё тело так жутко болит?

— Как недавно умершему, я на твоём месте радовался бы тому, что вообще что-то чувствую, пускай даже жуткую боль, — сердито ответил Рома.

— Я же говорил, что всё будет в порядке.

— Нет, не говорил.

— Говорил.

— Нет, не говорил! Ты сказал только, чтобы мы дотащили твой охладевший вонючий труп до твоего ублюдочного дома, через весь грёбанный город, десять с лишним, мать их, километров, боясь вызвать ебучее хачёвское такси и постоянно отпрыгивая в обоссаные кусты при виде патрульной машины мусоров, сукин ты сын! Знаешь, почему у тебя всё болит? Потому что мы где-то около часа пытались тебя реанимировать. Так что не ной.

— Ой божечки, бедняжки какие, сопли распустили. Я эту дуру спас! Могли бы спасибо сказать. Без трупов обошлись.

— Ну спасибо, — сказала Света. — Между прочим, ещё минуту назад мы думали иначе.

— ****ец, да ну тебя на *** после этого, — сказал Рома.

Он развернулся и направился в обратном направлении.

— Ты куда? — спросил я.

— Домой. Теперь ты и сам дойдёшь.

Света, ничего не сказав, отправилась следом за Ромой.

— Ты то куда? У тебя дом в другой стороне.

— С ним безопаснее, — ответила она.

— Вот ублюдки то.

*

Но что поделать? Всякое в жизни бывает. Скажем так, эта ночь закончилась не самым худшим образом. Этот эпизод в моей жизни многое объяснял.

А что, собственно, он объяснял? Ровным счётом ничего конкретного. Да, оказывается эти таинственные способности, которые я обнаружил в себе, не были случайностью. Возможно, чего-то даже стоят. Но это могло быть и совпадением. Но допустим, это не было ни случайностью, ни совпадением. И что с того? Всё ещё нет никаких ответов на вопросы о том, в силах ли я контролировать это. Могу ли приручить способности? Выработать их настолько, чтобы эффект был мощнее и без последствий для меня? Это всё вызывало уйму вопросов, которые я представлял стаей самых ужасающих монстров из ночных кошмаров. Убей одного — появятся два. Один ответ на любой вопрос порождает ещё несколько новых.

Тем не менее мне интересна была одна тенденция. Я избавлял людей сугубо от того, от чего сам хотел их избавить. Именно это сейчас вызывает больше всего вопросов. Что это? Способность забирать вред или наоборот вторгаться в биологические процессы любого человека и делать с ним всё что угодно? Самый настоящий энергетический вампир. Дориан Грей, у которого вместо портрета — души заблудших людей.

Я принял на себя двойную смертельную дозу препаратов, которые прошли через нашу скромную школьную вечеринку. А этот так называемый друг оставил меня на произвол судьбы, накаченного наркотиками настолько, что и стоять на ногах толком не был способен. Только потому что я его ненароком напугал?

Дружба? Фейк. Лишь эмоциональная закваска. Одна из тех вещей, которые люди придумывают, чтобы им легче жилось. Открытки, пульт от телевизора, дружба.

Одни скажут, что это юношеский максимализм, другие, что я просто разочаровался в людях. И они правы. Но говорят они так только потому, что ни разу не сталкивались с трудностями настоящей жизни, лишь представляя себе вымышленный ими же и средствами массовой информации мир.

Ведь не существует богатых и бедных. Не существует денег. Существует только бумага, на которой массово печатаются одни и те же картинки. А их особенная ценность не обеспечивается каким-либо товаром. Деньги обеспечены лишь фантазией власть имущими и воображением толпы.

С дружбой иначе? Она лишь в нашем воображении. А реальной будет болезнь, при которой пациенту потребуется почка. Сколько вымышленных социальных контактов позволят достать эту самую почку? Каждый думает только о себе. И правильно делает. Может быть, ты завтра уже сдохнешь, а мне ещё жить невесть сколько лет, и что теперь, ради тебя лишаться почки?

Мы это не произносим вслух. Потому что боимся разрушить многовековые иллюзии. Для чего придумали общественное порицание. Но подсознание не обманешь.

Это является определяющим в оценке дружбы. Взять даже пресловутую тему любви. Кто о ней только не кичится. Но при всех её недостатках, надменности и одном шаге до ненависти, процент надёжности у неё в десятки раз выше. Никто уже и не спорит, что любовь — лишь химический процесс. Любовь ребёнка к матери и матери к ребёнку — химия. Любовь к девушке — химия. Даже фетишизм — химия. Она вполне материальна, физиологична. А дружба? Дефект социализации.

Так я думаю. Может быть, не прав. Но это даже не мнение — вывод из того опыта, которым меня одарила жизнь.

*

Пока я думал, рассуждал и делал выводы для себя обо всём, что со мной произошло в течение прошедшего дня, я и не заметил, как чуть ли не вплотную подошёл к толпе. К той самой, которая непонятно чего ждала, но вполне понятно кого — меня.

Сердце заколотилось так быстро, словно меня шпана подловила глубокой ночью или мне вот-вот предстоит защищаться перед экзаменационной комиссией. Я резко развернулся спиной к толпе, чтобы меня ненароком никто не заметил и начал медленно отходить, пока не укрылся в ближайших дворах.

Успокоившись, я немного поразмыслил и решил, что лучше будет вернуться домой через чёрный ход со стороны лесных массивов. Хотя и было куда удобнее зайти от туда же, откуда пришёл, но я был настолько уставший, что решил пройти по кротчайшему пути.

Когда я уже подходил к калитке, у входа обнаружил нескольких человек. Они что-то с интересом обсуждали. Я скрылся в густой листве.

Было страшно. Я не ожидал здесь кого-нибудь увидеть. А вдруг это одни из тех, кто оккупировал подступы к главным воротам посёлка?

Ведь они не выглядели как здешние. Скорее как дачные ребята, решившие прогуляться за грибочками. Плетёная деревянная корзинка в руках, жёлтая панамка на голове, футболка, заправленная в шорты того же цвета, что и панамка. А ещё серые носочки под сандалиями.

Нет, я не поведусь на это. Кому ещё взбредёт здесь ошиваться, кроме богатых и сумасшедших? А учитывая, что на них не стильные костюмы за двести пятьдесят тысяч долларов от известного кутюре и не махровых халаты золотистого или платинного цвета, очевидно, кто они.

Интересный типаж, совершенно не идущий в сравнение с жителем частного посёлка для богатых, которых можно было встретить либо в стильном костюме за 250 000 $ от известного кутюрье, либо в махровом халате золотистого или платинного цвета.

Я попытался подслушать их диалогу. Но всё, что я услышал, звучало примерно так:

— Бла-бла-бла ба-бла ба-бла?

— Бла-бла, а бла-ба-бла.

— Бла бла?

— Бла-бла, ба-бла-бла!

Нет, я их слышал лучше, чем оториноларинголога на приёме. Просто их разговор был полностью посвящён какой-то совершенно скучнейшей бытовой неразберихе.

— Да пошли Вы в жопу, — подумал я.

Позабыв по мерах предосторожности, я направился к калитке, не обращая внимания на этих дегенератов. Но эти ребята так были увлечены своим диалогом, что даже не обратили на меня внимания.

*

Я не помню, как добрался до дома. Но проснулся я с первыми лучами солнца уже дома, в своей комнате, в своей уютной постельке. Воспоминания о прошедшем дней были как разбросанные по всей квартире детали пазла. Поэтому, чтобы воспроизвести в сознании события, я начал искать телефон. Найти не удалось. Первая мысль — потерял.

Современный человек без мобильного телефона как без туалетной бумаги — и опорожниться спокойно не может. Хотя казалось бы что в этом дурного? Благодаря стремительно развивающимся технологиям мы теперь всегда на связи с родными и, что ещё важнее, всегда в курсе всех важнейших событий, будь то международный коллапс или служебный роман на твоей работе.

Чувствовал я себя прекрасно. Удивительно. Никакого похмелья, боли или хотя бы малейшего недомогания. Единственное — очень сильно хотелось спать. Попытки уснуть разбились вдребезги о скалы семейного скандала. С первого этажа доносилась ругань.

Часто ли ругаются мои родители? Постоянно. Но скандалы обычно звучали очень расчётливо, будто они соревновались между собой в красноречии. Это чаще напоминало эмоциональные, но вполне продуктивные дебаты. Поэтому я не воспринимал это как лавину, сходящую на меня со снежных гор брака, как это часто случается с детьми.

Но на сей раз это была битва истерики против шока. Что-то в животе у меня ёкнуло.

Я спустился вниз и спросил:

— Вы чего орёте?

Мама, увидев меня, оцепенела и, словно находясь в замешательстве, ничего не ответила. Спустя пару секунд, она сорвалась с места, подбежала ко мне и начала бить каким-то столовым прибором, который попался ей под руку. Это была её вечная дурная привычка.

— Эй! Ты чо? Рехнулась? — крикнул я.

Затем подошёл отец и начал сдерживать мать.

— Ну ты что в самом деле, — сказал он. — Он всего лишь ребёнок.

— Ребёнок? Вот это вот животное?

— Чего?! — возмутился я. — Какого хрена? Ты что озверела то? Кто тут ещё животное то?

— А что? Разве свинья не животное? Кто ты после вчерашнего, если не свинья?

— Вчерашнего? А что произошло вчера?

— А ты не помнишь?

— Что? То, что я нажрался до полусмерти, смешивая алкоголь, амфетамины и опиаты? Да, помню. Как и то, что я трахал в кабинке туалета всех подряд попавшихся мне шлюх, не предохраняясь. Собственно, что я обычно всегда и делал, вместо того, чтобы ходить в школу. Бог только знает, сколько у меня сейчас в крови болячек. Вполне возможно, что и спидуху подхватил. Почему бы и нет? Хули с меня станет то? Я ведь животное. Да при том ещё и сдохнуть не могу. Прикол, да? Вот такая я бессмертная скотина.

— Ты слышал, да? Чьё это влияние? Не твоё ли случайно? — возмущалась мама, обращаясь к отцу.

— А ты что стрелки то переводишь? — спросил я. — Сама то, что сделала? Какой пример подаёшь? Прежде чем судить кого-то, о себе подумай.

Но мать продолжала не обращаться к отцу:

— Ты так и будешь на это смотреть? И ничего не скажешь? Ты вообще в воспитании сына будешь участвовать?

— Ты со мной говори, сука. Я здесь.

— А к тебе вообще не обращаются! Совсем стыд уже потерял. И не смей мне какие-то претензии высказывать. Не дорос ещё.

— Иди на ***, сука.

— Ты что, совсем уже охуел?

— Юля! — возмутился отец.

Мама замолчала. Она не знала, что ещё сказать. А внутри закипали чувства, требующие либо слов, либо действий. А кроме очередных побоев, в качестве действий ничего умнее она не могла придумать. Просто стояла и сверлила меня взглядом.

— Так и будешь стоять? — спросил я раздражённо.

— Если сочту нужным, то буду. И хватит грубить. Я между прочим твоя мать.

— Да ладно? Слушай, если ты не знаешь, что сказать, то лучше не стоит. Не нужно выдавливать из себя. Не нужно придумывать на ходу оскорбления, думая, что это повлияет на меня. Не надо, не позорься, ладно? А то только хуже сделаешь.

— Кто-то же должен.

— Что должен?

— Воспитывать тебя.

— Да что ты знаешь об этом? Что ты знаешь обо мне? Что ты вообще знаешь в этой жизни? Ты ничего не знаешь. Ты ничего не умеешь. Кроме как тратить деньги. Без них ты никто. Без моего отца ты никто. Потому что он источник того единственного, что придаёт смысл твоей никчёмной жизни. Не смей меня осуждать. Ясно?

Ей не нашлось ничего ответить. Она была в шоке. Ей ничего не оставалось, кроме как, заревев, молча покинуть кухню.

— Телефон верни, — сказал я, когда она была уже на полпути к выходу.

Но она ничего не ответила.

— Он на столе, — шёпотом сказал отец.

Когда мама уже ушла, отец обратился ко мне:

— Ну вот что ты, а?

— А чо? А чо? Нехер ко мне лезть.

— Она вообще-то беспокоится о тебе.

— Да ладно?

— Ты вообще знаешь, где мы тебя вчера нашли?

Я ничего не ответил.

— Мы отправились поздно вечером на твои поиски. Подняли всех, кого могли. А в результате, спустя пару часов, нашли тебя в кустах на соседнем участке. Всего в пяти метрах от нашего дома.

— Ну и что? Я просто устал и попутал один поворот. Всего то лишь.

— Мама никогда так не волновалась, как вчера.

— Понятно...

Взяв телефон, я удалился обратно в свою комнату.

Было ли мне стыдно, что довёл маму до слёз? Нисколько. Её неспособность себя контролировать никоим образом не должна отражаться на моей совести. Единственное, что я мог сейчас ощущать, это злость угнетения и заточения, которое диктовало мне как жить.

Все религии мира, все существующие в обществе нравственные устои и всякие элементарные нормы морали в один голос твердят, что необходимо чтить мать и отца. И даже спорить с этим нет смысла. Роднее людей во всём мире не найдётся. От тебя отрекутся все, но дорога домой всегда будет расстелена перед тобой, как бы низко ты не пал. Но что сказал бы мне любой пророк, созидатель нравственности и морали, если бы увидел моих родителей? Людей, погрязших с головой в пороке. Людей, лишённых всяких моральных устоев. Людей, являющихся воплощением бесчестья и безнравственности.

Когда время перевалило за полдень, я позвонил Роме, но тот, взяв трубку, без приветствия, резко с ходу спросил:

— Что тебе надо?

— Опа, что за тон? Что случилось?

— А ты не помнишь?

— Ты издеваешься что ли? Я был в таком состоянии, что скажите спасибо, что живой.

— Ох ты батюшки. Ну спасибо тебе большущие дружище, что ты живой.

— Что ты ревёшь то?

— Да пошёл ты.

Рома бросил трубку.

— Что такое то? Все с ума посходили что ли? — спросил я уже у самого себя.

*

Ближе к вечеру, когда страсти в нашем маленьком доме утихли, ко мне в комнату вошла мама.

— Что тебе надо? — спросил я.

— Не волнуйся. Я не ругаться. Надоело уже.

— Я и не волнуюсь. Так что тебе надо?

— На. Взгляни.

Она протянула мне планшет, на котором был открыт видеофайл.

Какая-то передача про сверхъестественное. Ниже уровня национальных популярных шоу, но выше передач про уфоидов и рептилоидов с комментариями местных сумасшедших, купивших на распродаже в метро красный диплом, без которого известные в определённом кругу люди отказывались брать заказ на оформление кандидатской степени.

Интервью. Главный герой остаётся за кадром. Потому что он, как всегда, узнаёт обо всём последним. Он нарочно оставлен за кулисами. Его вынуждают наблюдать за всем экранов гаджетов.

Интервью у молодого врача, не так давно получившего должность заведующего отделением, чем он сильно гордился, несмотря на то, что заслужил это явно не помощью пациентам и не в связи с высоким авторитетом в коллективе, а по теневой договорённости.

Живот начало крутить. У меня его так не крутило даже перед первым поцелуем. Даже перед первым сексом. Его так не крутит даже перед поступлением в ВУЗ, перед отправкой на срочную военную службу, перед оглашением приговора на заседании суда. Брали ли бы у него интервью, и вышло ли бы оно в эфир, если бы ему не было, что рассказать то? Чего никто другой не знает или не хочет объявлять публично на всю страну?

Этот пидор точно что-то вякнет в мою сторону, — подумал я в тот момент. И не ошибся.

— Я не знаю, насколько правдоподобны те видеозаписи, которые Вы мне показали. Но если хотите моё мнение, то я сомневаюсь, что такой крутой монтаж можно устроить. Я ведь тоже смотрел на ютубе видео всяких очевидцев тех событий. Одна и та же картинка. Просто с разных ракурсов.

— Век интернета всё-таки, как-никак.

— Да. Это верно. Но самое главное, что пациент к нам поступил в тяжелейшем состоянии. Как он вообще жив остался по дороге в больницу, для меня до сих пор загадка. Как и многое другое. Но об этом позже. Главное, что в таком состоянии, в смысле внешнее состояние было, считайте, идентичным тому, что можно наблюдать на этом видео, и на любом другом, которое найдёте в сети. Это удивительно, не правда ли? Как он меняется прямо на глазах. Тут он ещё в порядке, а тут уже фарш.

— И что это такое, по-вашему? Как Вы думаете?

— Понятия не имею. Если бы всё было так просто, Ваша передача и не взялась бы за этот сюжет, верно ведь?

— Да, конечно, — улыбнувшись, сказал репортёр. — Но всё-таки, когда перед Вами предстал пациент в таком состоянии, какой была Ваша реакция?

— Ох, послушайте, я же заведую отделением реанимации и интенсивной терапии. Мне приходилось наблюдать ситуации и похуже этой. Другой дело, что люди в таком состоянии вообще никогда не выживали. Конечно, можно сказать, что это просто я слабый доктор, но уж извините, спросите кого угодно, любого другого врача, я не знаю, насколько нужно быть высококвалифицированным специалистом, чтобы спасти живой труп.

— Я в том смысле, что у больницы же должны быть какие-то предписания, опыт работы и вообще в принципе процедуры, соответствующие данной ситуации?

— Реанимация. Борьба за жизнь. И всё в этом духе. Долго рассказывать. Думаю, зрителям не будет интересно. Но скажу так, всё проходило в рамках обычных процедур. Ничего особенного.

— Но как же так? Вы говорите, что пациент должен был умереть, а Вы в свою очередь не предпринимали ничего сверх ординарного в медицине, всё в порядке профессионализма, никаких экзорцистов не вызывали, но тем не менее пациент в течение всего трёх день полностью восстановился.

— Это уже не наша заслуга. Он сам. Два дня был без сознания, а на третий день просто как ни в чём ни бывало был уже здоров. Тут я могу лишь развести руками. В палатах у нас камер нет. Феноменальный иммунитет? Феноменальная регенерация?

Я немного промотал видео.

— Слушайте, это всё, конечно, здорово. Но нам хотелось бы услышать имена.

— Имена?

Заведующий переспросил с таким театральным удивлением, будто он, сукин сын, делал вид, что не понимает, зачем именно эти журналисты к нему приехали. Хоть кто-нибудь в этом мире может быть увлечён чьими-либо ещё болячками, помимо своих? Этот лакированный зализанный парень сдал меня с потрохами. А именно — назвал моё полное имя. А в современном мире этого вполне достаточно, чтобы при помощи сети Интернет найти всю остальную недостающую информацию, даже если ты в этом мире никто и звать тебя никак. Не говоря уже о сыне человека настолько состоятельного, что его имя мелькает в новостных сводках и модных журналах не реже, чем имя второсортных спортсменов самых популярных видов спорта.

— Сука... — сказал я, будто испустил дух.

— А ты что думал? — спросила мама.

— Сука! — крикнул я.

— Ты не задумывался над тем, почему так резко возросла численность толпы у входа?

— Но как же так? Как же врачебная тайна? Он не имел права.

— И что теперь? Что ты сделаешь с этим?

— В смысле? Может быть, надо идти в суд? Логично, не правда ли?

— Да ладно? Прям пойдёшь в суд и подашь иск?

— А почему бы и нет?

— Кой-то в веке сделаешь что-то сам? А кишка не тонка жопу с дивана поднять?

Я замолчал и в исступлении ждал, когда она продолжит:

— Не дёргайся. Мы с отцом уже всё сделали за тебя.

— Так и в чём проблема тогда?

— Проблема в том, что ты пытаешься казаться взрослым, а может быть и действительно стараешься им быть, но чтобы вести себя как взрослый, нужно уметь думать как взрослый, а у тебя это что-то пока уж никак не получается.

— В смысле?

— Да в том смысле, что ты совсем своей головой порой не пользуешься. Сам сообрази. Кому какое дело до компетентности, когда есть шанс действительно качественно подняться? Да, мы подали иск в суд, но сколько пройдёт времени, пока дело рассмотрят? И что в итоге? Какое наказание последует? Думаешь, оно не окупится ему? Не говоря уже о том, что никто не идёт на такой риск, не прикрыв свой зад. За всем этим явно стоит не один человек. Не воображай себе, что твой отец будто единственный во всём мире влиятельный человек. Похоже, что не только я в тебе ошиблась, но и ты сам. Ты ещё слишком мал, чтобы думать о взрослых проблемах.