de omnibus dubitandum 120. 26

ЧАСТЬ СТО ДВАДЦАТАЯ (1919)

Глава 120.26. ДОБРОВОЛЬЦЫ…

    Я вернулся домой к обеду. Дети и мне из своих сластей надавали конфет, орехов, яблок. Я потом угощал всем этим Мишу {Как-то странно сейчас (в 1931 г.) читать об этих праздниках с угощениями: они были возможны непосредственно после разорительной «империалистической бойни» и среди гражданской войны и абсолютно невозможны теперь, в период мирного «социалистического строительства», при «бурном», «неслыханном» развитии советской промышленности...(25.III.1931) [Прим. автора]}.

    Прибавлю, что все это детское первомайское празднество было организовано комиссией из учителей, выбранной за неделю до праздника. Мне могут заметить: почему я так мало сообщаю подобных светлых фактов из времени советского режима в Харькове? Наверное, их было не так мало.

    — На это отвечу: я стараюсь в своем изложении быть как можно менее тенденциозным. Но не надо забывать, что я пишу не историческую летопись, а летопись моей жизни, и что же делать, если в моей жизни советский режим отражался преимущественно своими темными сторонами! О его светлых сторонах, наверное, вспомнят и напишут облагодетельствованные им рабочие и крестьяне. Я в то время, к сожалению, очень мало соприкасался с рабоче-крестьянскою массой и не знаю, что она переживала, что чувствовала, как на все реагировала. Вероятно, в то время большинство ее чувствовало себя вполне ублаготворенными.

    За простанородьем советская власть тогда  очень ухаживала. Вот напр[имер], один образчик тогдашней демагогии. Все дачи в окрестностях Харькова были национализированы, и выезд на них регулировался властью. Дачи предоставлялись в пользование различным категориям граждан в следующем порядке: в первую очередь удовлетворялись лица больные, занимающиеся физическим трудом; во вторую очередь лица здоровые, занимающиеся физическим трудом; в третью очередь — лица больные, занимающиеся умственным трудом, и в четвертую очередь — лица здоровые, занимающиеся умственным трудом (буржуа устранялись совершенно).

    Таким образом, по пролетарской справедливости, здоровый дворник или здоровый бондарь в лечебном отношении имели преимущества перед больным учителем или больным писателем. Неудивительно, что няня Марья Варфоломеевна, приносившая нам всегда все, что говорилось на базарах, на улицах и в очередях, иногда сообщала: «А Ленин-то, говорят, очень хороший человек».

    Один раз, во время Bторого пребывания большевиков в Харькове, мне удалось присутствовать на заседании совета рабочих депутатов. На этом заседании, посвященном вопросам международной политики, присутствовали все народные комиссары. На него были приглашены также с правом решающего голоса представители всех профсоюзов. От учительского профсоюза было командировано трое, в том числе я.

    Это торжественное заседание происходило в зале драматического театра на Сумской. Тут я увидел все наши харьковские политические знаменитости: и Рухимовича, и Межлаука, и Артема, и Раковского {Рухимович Моисей Львович (1889-1938) — государственный и партийный деятель. Член КП с 1913. В октябре 1917 — председатель Харьковского ВРК и штаба Красной гвардии. В 1918-1919 — военком Центрального управления по формированию Красной армии УССР, член СНК УССР. С 1920 на советских и партийных постах. Репрессирован. Межлаук Валерий Иванович (1893-1938) — государственный й партийный деятель. Брат И.И. Межлаука. Член КП с 1917. В январе-июне 1919 нарком, замнаркома по военным делам УССР. После гражданской войны на государственных и партийных постах. Репрессирован. Артем (Сергеев Федор Андреевич, 1883-1921) — государственный и партийный деятель. Член КП с 1901. Один из руководителей борьбы за советскую власть в Харькове и Донбассе. С января 1919 — заместитель председателя СНК УССР и нарком советской пропаганды. Член ЦК КП(б)У (1918-1920) и РКП(б) (1920-1921). Погиб при испытании аэровагона под Москвой. Раковский Христиан Георгиевич (1873-1941) — государственный и партийный деятель. Член КП в 1917-1927 и в 1935-1937. В 1918 — председатель Временного революционного правительства Украины. В 1919-1923 — председатель СНК УССР. С 1923 на дипломатической работе. Репрессирован. Расстрелян в Орловской тюрьме}.
   
    Раковский, энергично жестикулируя, говорил пространную речь. Я слышал, что его считают выдающимся оратором. Но на меня его ораторское искусство не произвело большого впечатления.

    Речь его длилась более часа. Он говорил о захвате Бессарабии Румынией, о том, что рабоче-крестьянская республика никогда не примирится с этим захватом (этой части его речи я весьма сочувствовал). Далее излагалось внутреннее политическое положение главных врагов РСФСРа — Англии и Франции. Поток речи продолжал литься плавно, но логика начала изменять оратору. Сначала он говорил, что во время империалистической войны, в то время как трудящиеся стонали от нее, на буржуазию Англии и Франции лился золотой дождь от заказов военной промышленности; а несколько минут спустя, очевидно, забыв только что сказанное, он уже уверял, что в настоящее время буржуазия Англии и Франции выжимает все соки из пролетариата, чтобы вознаградить себя за убытки, понесенные во время империалистической бойни.

    Нетребовательные слушатели, члены совдепа, рядами восседавшие в партере, дружно аплодировали оратору. Никаких прений по докладу не происходило, никаких вопросов докладчику не задавалось. Но у меня вертелся на языке вопрос: «Так какой же золотой дождь шел во время войны: на буржуазию или из буржуазии?».

    Конечно, я благоразумно от этого вопроса воздержался. Потом выступали другие наркомы и главковерхи. Я не дождался конца заседания, затянувшегося за полночь, и ушел домой.

    По улицам запрещалось ходить позднее 9 часов; но у меня в тот вечер был особый пропуск, как у члена совдепа, написанный на красной бумаге.

    В одном из писем, полученном (конечно, контрабандой) одними нашими знакомыми от их родственников с Дона, говорилось: «Вы не подозреваете, как от вас близко спасение».

    И действительно, вскоре из Донской области началось наступление Белой деникинской армии сразу в трех направлениях: на восток, на север и на запад. Красные на всех трех направлениях потерпели поражение и начали отступать.

    Продвижение вперед белых быстро развивалось. Власти первое время скрывали поражения красных. Но слухи о них быстро распространялись по Харькову. Вскоре и в официальных сообщениях большевиков стали звучать тревожные нотки. Фронт явно, неуклонно подвигался все ближе к Харькову.

    «Буржуйские» сердца встрепенулись и повеселели. А чрезвычайка усилила свою работу. Ко мне в те дни часто заходила в гости моя бывшая ученица по Кирпичниковской гимназии Оля Краснопольская, отец которой служил в Добровольческой армии. Она приносила мне всегда самые интересные, волнительные слухи.

    В Харькове появились в большом количестве прокламации Деникина, возвещавшие о начавшемся наступлении и предлагавшие всем служащим в государственных учреждениях по-прежнему спокойно выполнять свои обязанности. Над городом время от времени летали уже аэропланы белых, и с них сыпались вниз, точно стаи белых голубей, бумажки прокламаций.

    Положение становилось все более тревожным. Харьков объявлен был «красною крепостью». Началась всеобщая мобилизация харьковского населения. Власти всячески старались внести успокоение. Но всем становилось все более очевидным, что дела большевиков (или коммунистов, как они стали называться) — очень плохи.

    /.../ В это тревожное время происходили переводы учащихся из класса в класс и выпуск последних (8-х) классов, ибо был уже май месяц. Сначала нам в гимназию был прислан циркуляр, гласивший, что переводы должны производиться на основании годовых отметок по постановлениям школьных советов. Мы так и поступили: часть перевели, часть оставили. Таким же образом произвели выпуск учащихся из упраздняемого в этом году 8 класса: некоторым мы не сочли возможным дать удостоверение об окончании гимназического курса.

    С этим делом, с переводами и выпуском, наша гимназия торопилась, т.к. ее помещение, как я уже сказал, было реквизировано под госпиталь. Последние заседания нашего школьного совета происходили уже не в нашем помещении, а в I-м реальном училище на Старо-Московской.

    Занятия у нас кончились в первых числах мая (ст.ст.), тогда как в других гимназиях они продолжались после этого еще около двух недель. И вдруг получаем новый циркуляр: перевести из класса в класс всех и, дать выпускные свидетельства всем независимо от их успехов.

    В основе этого нового циркуляра, очевидно, лежала мысль, что старая школа настолько дрянна, что совершенно можно не считаться с ее аттестациями. Тогда наша гимназия принуждена была выдавать новые удостоверения о переводах и новые выпускные свидетельства.

    На этой почве произошло между президиумом нашей гимназии и Народобразом столкновение, чуть было не кончившееся очень плохо для меня и Н.Н. Кнорринга.

    Мы распорядились, чтобы новые свидетельства писались по следующей форме: «Такой-то переводится в такой-то класс на основании распоряжения Народобраза от такого-то числа за № таким-то», или: «Выдано сие удостоверение об окончании гимназии такому-то на основании распоряжения Народобраза от такого-то числа за № таким-то».

    Этим гимназия как бы слагала с себя всякую ответственность за неправильные переводы и выпуски. Но многих учащихся, получивших такие бумажки, особенно в виду ожидавшейся всеми перемены власти, они не удовлетворяли: очевидно было, что белые с такими свидетельствами не станут считаться.

    Тогда, недовольные обратились с жалобой в Народобраз. Последний распорядился, чтобы гимназия немедленно выдала названные свидетельства «по установленной форме». Мы с Н.Н. Кноррингом ответили: советская власть отменила всякие официальные свидетельства и всякие «установленные формы». Но раз они восстанавливаются, как это видно из присланного распоряжения, то мы просим указать, каковы же именно эти «установленные формы».

    Нам прислали формулу, в которой значилось: «По постановлению школьного совета» (?) и т.д. Мы отвечали, что огульный перевод и выпуск всех учащихся сделан вовсе не по постановлению школьного совета, а по распоряжению Народобраза, и поэтому, выдавая удостоверения по предложенной форме, мы просто совершили бы подлог. Тогда нам пригрозили ревтрибуналом. Чем бы вся эта история кончилась, трудно сказать. Но тут уже загремели пушки под самым Харьковом.

    Весь Народобраз поспешно бежал... Стремительно эвакуировались и прочие советские учреждения. Выехала чрезвычайка, увозя с собою харьковских заложников. На улицах происходила сутолока: грузились подводы и автомобили, и все это тянулось к вокзалу.

    /.../ На улицах было шумно и людно, как в ночь под Светлое Воскресенье. Там и сям попадались еще остатки только что кипевшего боя: убитые лошади с вывороченными внутренностями, трупы людей, точно приплюснутые к мостовой, разбитые повозки, рассыпанные патроны и т.п. Все это было убрано только на следующий день. Этих ярких минут я никогда не забуду. Позднейшие события много горечи внесли в эти воспоминания, но все-таки и посейчас вечер 11 июня 1919 г. остается в моей душе, как яркая блесточка на сплошном черном фоне.

    Всем почти нам, харьковцам, казалось тогда, что мы освобождены уже навсегда — и освобождены своею же русскою силой, а не чужеземною оккупацией, как это было при взятии Харькова немцами. Все обитатели нашей «бассейнской коммуны» /.../ бегали, как и я, в эту ночь по улицам Харькова среди ликующей толпы. Эту искреннюю радостную встречу, которую Харьков устроил добровольцам, советская власть никогда не могла ему простить и жестоко за нее отомстила, когда Харьков опять попал в ее руки. /.../

    Добровольцы вступили в Харьков 11 июня вечером, а 12 июня я уже был рядовым 3-й роты Дроздовского стрелкового полка {Вступление в ряды Добровольческой армии было явлением довольно массовым. Губернский инструктор Герасим Шевчук, по-видимому, оставленный большевиками для подпольной работы, писал в «Информационном докладе о положении в г. Харькове с момента вступления туда деникинской Добровольческой армии», направленном 17 июля 1919 в Президиум Харьковского губисполкома: «На другой день по прибытии деникинцев, т.е. 26 июня, было приступлено к записи добровольцев. Подавляющее большинство последних, безусловно, составляет офицерство, юнкера, студенчество, буржуазный элемент и интеллигенция. Из среды рабочих также записывались добровольцами, но это по большей части из числа безработных.

    Первый день, по газетным сообщениям, дал 1 500 человек добровольцев. В последующие дни также небезуспешно производились записи. Так что в начале июля называли довольно порядочную цифру записывающихся добровольцами, как например, 10 000 человек». (Харьковщина в период гражданской войны и иностранной военной ин¬тервенции 1918-1920 гг.: Сборник документов и материалов. Харьков, 1973. С. 156)}.

    Запись новых добровольцев и зачисление их по ротам производились с необыкновенной быстротой, — конечно, тех только, которые проходили уже военную службу и не требовали предварительного обучения. У меня же имелось увольнительное свидетельство из 5-го ударного батальона. Часть моей старой солдатской одежды была у меня еще цела.

    Выдали мне вновь только фуражку и гимнастерку и нашили дроздовские погоны (темно-пунцовые с буквою Д)(см. фото). Три дня мне предоставили на устройство моих семейных и служебных дел {Раскаиваюсь ли я теперь (1925 г.) в том, что тогда вступил в ряды Добровольческой армии? Нисколько! Теперь я более, чем когда-либо, сознаю, что тогда я стал на защиту свободы... Я тогда предвидел то рабство, в которое попал теперь [Прим. автора]}.

    Первое время 3-я рота стояла в здании Дворянского собрания на Николаевской площади, расположившись в его залах, а потом ее, вместе со всем 1-м батальоном, перевели в казармы бывшего Тамбовского пехотного полка на Старо-Московской.

    Иногда мне разрешали ночевать у себя дома. Дроздовский полк, пока стоял в Харькове, нес караульную службу. Так как в городе оставались еще спрятавшиеся коммунисты, то на наши караулы часто делались нападения из-за угла. Было таким образом убито и ранено несколько солдат. Я часто в те дни стоял в караулах, то у каких-нибудь складов, то на железной дороге.

    Испорченную во время боев железную дорогу скоро починили, и в Харьков стали приходить поезда с Дона. Сначала шли бронепоезда и воинские эшелоны. С одним из бронепоездов приехали Викентий и Лев Алексеевич Запорожец. Викентий служил теперь в штабе армии, а Лев Алексеевич заведовал на одной из станций Донецкой дороги передвижением войск. За военными поездами стали прибывать пассажирские. Таким образом, получили возможность вернуться в Харьков Надя и Наташа (Сережа /.../ обучался в это время на артиллерийских курсах в Армавире).