Без нагана

На скамейке, там, куда садишься задницей, кто-то острым предметом, ножиком или ключом, выцарапал рядом два слова: “Миша” и ”Маша”. К неизвестным мне вандалам Мише с Машей, оставившим на скамейке свои имена,  я испытал мимолётное чувство приязни – значит, не один я здесь оказался, и до меня в этой загранице околачивались примерно такие же... Ну, не то, чтобы прямо раздолбаи, но личности неординарные. Путешественники, короче, и немного авантюристы, иначе как бы эти Миша с Машей здесь оказались? Себя-то я обыкновенным никогда не считал, и теперь не считаю. Нет, без шуток. Со скамейки я никуда не торопился, хотя план действий сложился и я просто не хотел начинать слишком рано, ведь впереди предстояло заполнить целых часов двенадцать, убивать время. Сидел и смотрел перед собой и по сторонам. И было мне хоть и несколько тревожно, как бывает тревожно всякому приезжему в незнакомом городе в заграничной стране, но интересно. Страна была не всегда заграничной, некоторые помнили русский язык.

Никогда не получается скучать. Вообще не понимаю, когда говорят  – “скучно”. Голова же с собой, а в голове мысли роятся и одна в одну перетекают, приходят и уходят, или вот воображение, тут тема без берегов в любую сторону, и память в голове опять же действует, в которой можно перебирать, как бусинки на шнурке, или листать, как подшивки журналов в библиотеке. И вот теперь, сидя на уличной скамейке и глядя через привокзальную площадь на здание вокзала и на проезжающие компактные чехословацкие троллейбусы, -- у них возле вокзала была конечная, и они разворачивались там по кругу, похожие издалека на сардельки, которые кто-то раскрасил вдоль яркими полосками, -- я со вкусом вспоминал, как Юра Шаповалов продавал мне в Иркутске наган.

Тут нужно отмотать ещё назад и пояснить, как я попал в Иркутск. Ну, потому что я сам не из Иркутска и вообще всю предыдущую жизнь провёл по эту сторону Урала, как бы по западную, если смотреть от центра страны, то есть в Европе. Никуда за пределы не выезжал, не вылетал и не выплывал, держался европейских географических границ. Конечно, такое положение вещей не виделось вечным, я всё собирался отправиться в какой-нибудь Таиланд или лучше в Африку, путешествовать и пополнять багаж ярких впечатлений. В моём представлении Африка была местностью с отличным климатом, неплотно населённой весёлыми и гостеприимными чернокожими людьми. Про тамошние войны и геноциды, равно как про голод и бедность, и вообще про всякий негатив типа сафари, когда со скуки из ружей палят по животным, как-то не думалось. Плохое у меня в голове помещается с трудом. Но так получалось, что мои жизненные реалии Африке пока не благоприятствовали.

Вместо Африки я попал в Иркутск.

Началось так. Я пришёл в тот раз к полседьмому на Таганку. В холодное время года в фойе с кассами, а в тёплое также и вокруг театра была постоянная молодёжная тусовка, народ туда подтягивался ориентированный более-менее в театральную сторону, потрындеть на театральные и всякие близкие к театральным темы, -- в основном старшеклассники и студенты первого-второго курсов, -- а также раздобыть, если повезёт, контрамарку. Особо взрослые там редко тусовались, за исключением фриков и извращенцев. Мы с вами понимаем, что, как в любой тусовке, здесь цели и задачи – контрамарочка там, потрындеть про режиссуру -- чисто внешние, истинная же цель тусовки всегда и везде иная, а именно – снять классную девчонку. А девчонке соответственно наоборот, найти пацана поприличнее, в данном случае с дополнительным бонусом – из интеллигентной семьи. То есть здесь мои шансы были повыше, чем в других местах, и этим только дурак бы не воспользовался. И вот я и явился ранневесенним вечером потусить в модном месте, потрындеть со знакомыми, раздобыть контрамарочку и, если совсем повезёт, снять новую чиксу.

В тот день давали "Доброго человека из Сезуана". В очереди в кассу на меня выпала самая последняя на сегодня  контрамарка. Без места, но на двоих, на таких так и напечатано: “На две персоны”. Я и так знал, что принято делать, если контрамарка на двоих, а ты допустим один, без подруги, а тётенька кассирша ещё и объяснила из своего окошка – это, мол, мальчик, тебе и тому, кто за тобой в очереди. Вас вместе пропустят.

Обожаю театральных кассирш!
 
“Мальчик”…

Я обернулся, размахивая контрамаркой и готовый с великодушием богача облагодетельствовать неизвестного пока следующего за мной соседа по очереди, побежали, дескать, уже начинается, и увидел позади себя чиксу. Одна удача притянула за собой следующую: вот и чикса образовалась, и даже не понадобилось напрягаться, знакомиться там... Вот чикса готовая, уже как бы снятая.

Глаза серые внимательные и лицо без косметики. Плотная такая, невысокая, туго вбитая в джинсы. Груди немаленькие и отважно вперёд выставленные – типа только тронь попробуй! Ну и что, тронул потом, только позднее, и ничего, выжил вот, ничего опасного мне от трогания её грудей не сделалось. И от остального тоже. А тогда натолкнулся на её глаза, будто на стенку, жёсткие глаза были у девчонки. Не злые, а твёрдые такие, серые и очень честные. У девчонок ведь обычно лживые глаза, а у этой были честные.

Девчонку звали Марьяной, она так представилась на ходу, когда бежала вслед за мной ко входу в зрительный зал, спектакль ведь уже начинался и свет гасили, а нам предстояло ещё найти себе незанятые места, девчонка по её словам всерьёз рассчитывала на пустые кресла, а я-то точно знал, что незанятых кресел в зале не будет. Но это не парило, в зале обычно кто без места, на ступени садились. Очень удобно: можно сесть впереди, тогда до сцены как с первого или второго ряда, притом бесплатно. Мы с этой Марьяной так и поступали и весь спектакль просидели на ступенях вполне себе с удовольствием. Малоимущих фанов-контрамарочников со ступеней не гоняют, этого не принято, на то традиции гуманизма и народного просвещения, особенно если на ступенях учащаяся молодёжь. А неучащейся молодёжи в наше время не бывает.   

Итак, я и девушка Марьяна вместе вышли в толпе из театра в весенний вечер и пошли через улицу в  метро, я как бы случайно взял Марьяну за руку, а Марьяна как бы в рассеянности своей руки не отдёрнула, а переплела свои пальцы с моими и прижалась ко мне довольно плотно твёрдым бедром, и я соображал, куда именно мне её теперь вести.

О, это потрясающее чувство – когда берёшь за руку новую девушку, совсем ещё незнакомую! Так торкает!.. Варианты куда вести были, но точно не домой: дома мама, бабушка и младший брат. Но варианты не пригодились.

-- Мне на вокзал надо, -- сказала девушка Марьяна с честными глазами. -- На Ярославский. У меня поезд.

Облом никого не обрадует. Не обрадовал и меня.

-- Проводить? У тебя во сколько?

-- Ночью, успею. Слушай, а поехали со мной.

-- Куда, Марьяна, мы с тобой поедем? – Её имя мне понравилось, я произносил его с удовольствием. “Марьяна”. – Прямо теперь возьмём и поедем?

-- Прямо теперь поехали в Иркутск. Не раздумывая. Поехали к нам в Иркутск, а?

А ты, дорогой читатель, что бы ответил на моём месте на такое предложение, поступившее от честноглазой девушки Марьяны с твёрдыми бёдрами и отважно выставленной грудью? Неужели замялся бы, поскучнел обликом и принялся бы придумывать причину увильнуть? Неужели так бы поступил?

Я втянул ноздрями городской весенний воздух, эту удивительную смесь кислорода, озона и выхлопных газов с вкраплениями дорогого парфюма, и от этого волшебного воздуха и от близости крепкого тела девушки Марьяны и от её руки в моей руке душа моя преисполнилась весельем и бесшабашностью. Я посмотрел в светящуюся огнями пустоту Таганской площади, перевёл взгляд выше, на облака – что я там хотел разглядеть? звёзды, что ли? – и ответил:

-- Поехали в Иркутск.

И мы с моей новой знакомой девушкой Марьяной поехали. Правда, сперва заскочили на такси ко мне домой, Марьяна подождала у подъезда, знакомить её с мамой и бабушкой я не собирался, а я поднялся, в двух словах обрисовал домашним свои планы и взял несколько необходимых для поездки мелочей. И деньги, конечно, тоже. Вообще на всякие расходы, а кроме того, на билет до Иркутска. И обратно, само собой. Билет нужен был один, для меня, потому что у Марьяны билет до Иркутска уже был. Мама не очень удивилась тому, что я прямо сейчас куда-то еду, мама приняла новость без радости, но спокойно, только убыстрилась в движениях, не засуетилась, а именно убыстрилась, стремясь в темпе собрать меня в дорогу. Попробовала навязать надоевшую зимнюю куртку, зимние ботинки и усадить за стол ужинать... Решительно отмёл ужин и оставил из одежды всё как есть, без изменений. Ведь возле подъезда меня ждала Марьяна, и было бы неправильно выйти к ней обожравшимся, дожёвывая котлету, и укутанным, как на Северный полюс. Брату было всё равно, что я уезжаю, а бабушка меня поддержала. Бабушке вообще понравилось, что я вот так сорвался и мчусь весь как был куда-то за тридевять земель, порывисто и страстно, наверно я этим напомнил ей дедушку. По рассказам бабушки дед был в молодости бесшабашным человеком.   

В буфете на вокзале я купил нам в дорогу бутылку водки и бутербродов с сыром и с колбасой. Все те дни, пока ехали, мы с Марьяной ходили через весь поезд друг к другу в гости, без конца открывая и закрывая двери вагонных тамбуров. Потому, что билеты у нас были в разные вагоны, у неё во второй, а у меня в тринадцатый.

Мы приехали на поезде назад в зиму. Из-за этого большую часть времени я проторчал на вписке. Иркутск стоял в снегу, и снег был не особо подтаявшим, вполне серьёзные сугробы. Дороги и тротуары, конечно, были расчищены, тут не придерёшься, и снег бы ладно, если бы не мороз. Вроде и солнце, а сугробы и собачий дубак, мама оказалась права с курткой и ботинками, а я лоханулся, сразу околел на улице в косухе без подкладки и смотреть достопримечательности не рвался. На вписку набилось народу побухать и потрындеть со свежим человеком, то есть со мной. Меня всё время с кем-нибудь знакомили. Запомнил девушку Леру из-за её очень высокого роста, в Лере было, по-моему, полных два метра, из них две трети – ноги. Ещё были мент-оперативник Володя и другие -- будущий машинист тепловоза, а пока студент техникума Паша Ходасевич; сын охотника и православный поэт Кайгородов, гордящийся своей фамилией, такой же, как у одного колчаковского атамана; и слесарь четвёртого разряда Юра Шаповалов. Ну, и ещё другие местные ребята. Хозяином вписки был сорокалетний неженатый дядька по имени Бенедикт, а по профессии то ли клепальщик, то ли строгальщик с иркутского Тяжмаша, человек, как можно догадаться, по облику суровый, а Марьяне дальний родственник. В просветах между сменами Бенедикт со своим приятелем Сорокой орали под гитару, переиначив слова ради смеха и согласно адресу вписки:“Улица, улица, улица родная, улица Колхозная моя!..” Просветы между сменами у Бенедикта бывали редко. В выходные Бенедикт с Сорокой уехали на подлёдную рыбалку с ночёвкой и привезли полное ведро свежей рыбы.   

Марьяна один раз всё-таки вытащила в город, показывать. Ехали в заледенелом автобусе, после долго ходили по морозу и ещё ехали. Какие-то учреждения со старинными финтифлюшками, с сосульками на карнизах, неправдоподобно огромные избы из чёрных, будто бы окаменелых брёвен, некоторые в два этажа, страшненькие уличные скульптуры, они в любом городе страшненькие, река Ангара и памятник Колчаку. Еле вытерпел, потом отогревался на вписке жарким телом Марьяны и стопарями внутрь.

В последний день Юра Шаповалов продал мне наган.

-- Тебе обязательно нужно иметь наган, -- сказал Юра утвердительным тоном, дождавшись, когда в комнате никого, кроме него и меня, не будет. Юра не сказал “тебе нужно иметь пистолет” или даже “тебе нужно иметь револьвер”, а именно “тебе нужно иметь наган”. То есть не вообще оружие, а прямо назвал конкретную марку. Перед этим поэт Кайгородов читал собравшемуся народу стихи собственного сочинения, из них мне запомнились только странные слова “немые силы гроба”, а также нудная головная боль, прошедшая немедленно, едва Кайдогоров наконец закончил. Народ, видимо тоже с трудом дождавшийся окончания чтения стихов, рванул на кухню перекурить. – Таким, как ты, нельзя без нагана.

-- Таким это каким? – спросил я, притворяясь удивлённым. На самом деле я был польщён Юриными словами и отлично понял, что Юра имеет в виду.

-- Ладно, не грузись. Вот глянь.

Юра вытащил из кармана наган. Наган в реальности оказался меньше, чем я себе представлял, до этого я видел наганы только в кино. И ещё в музее, под стеклом на витрине. В кино в руках у актёров, и под стеклом, когда между тобой и наганом сохраняется некоторое расстояние, наганы казались крупнее, но всё равно в нагане чувствовалась порода настоящего смертоубийственного оружия. От нагана исходила кисловатая на вкус энергетика смерти. Сразу стало очевидно, что наган родной брат ковбойского кольта, и эта их кровная связь молнией высветила в моём сознании дощатые городки Фронтира с выгоревшими на солнце фальшивыми фасадами, никуда не ведущие дороги посреди сухих плоских пространств, визг рикошетов, и зазвучала внутри меня тягучая мелодия композитора Эннио Морриконе из фильма “Однажды на Диком Западе”. Была там такая тема кроме основной. И там же внутри моего сознания, где про кольт, в едином слитке с кольтом, мелодией и Фронтиром возник наган в руке и в кобуре моего деда, политрука в стрелковом полку, и там же, где дед, молодой и бесстрашный, и красноармейцы, там же наган грел за пазухой и доставал стылыми пальцами, и снова прятал за пазуху, за отворот караульного тулупа звёздной ночью среди снегов на давно не существующем сибирском полустанке некий неизвестный мне юнкер, возможно выживший и попавший в эвакуацию в Харбин. Наган – это было всё сразу, все мы, и те, и эти, теперь и раньше.   

-- Фигасе, -- сказал я. Надо же было что-то сказать. И добавил самый идиотский вопрос, который только можно было задать настоящему иркутскому пацану, притом слесарю четвёртого разряда: -- Настоящий?

Заманчиво было бы сказать, что, мол, ни один мускул не дрогнул на лице Юры Шаповалова, но действительность оказалась иная. В смысле, что Юра в ответ широко и подбадривающе улыбнулся:

-- Держи, знакомься.

Так я впервые в жизни взял в руки настоящий наган.

По весу наган оказался довольно тяжёлым, сразу почувствовалась хмурая серьёзность предмета, и на удивление с виду будто бы совсем новым, не потёртым, чёрным и маслянисто блестящим. Я покрутил барабан, заглянул в дуло, самостоятельно догадался отщёлкнуть сбоку барабана специальную дверцу и увидел аккуратные жёлтые капсюли патронов. Когда опять покрутил барабан, оказалось, что два патронных гнезда пустые.

Юра оказался прав – таким, как я, нужен наган.

Исходящая от нагана волшебная сила захватила меня и больше не отпускала. Держа в руке наган, я будто даже раздался вширь и ввысь, укрупнился до надчеловеческих, до суперменских размеров, движения мои обрели небывалую выверенность и точность, зрение получило возможности оптического прицела, а голос наполнился металлом и рокочущими начальственными модуляциями. Вооружённый мужчина отличается от невооружённого, как самурай от смерда, в жизни это точно так же, как в кино. Я ещё рассматривал наган, поворачивал из стороны в сторону и прикидывал в руке, прищурив левый глаз, целился из него в стенку, опять крутил барабан и даже чуть-чуть оттягивал курок, следя, чтобы курок не сорвался и не ударил по капсулю, а внутри себя уже точно решил, что без нагана я из этой комнаты не выйду, что наган теперь точно будет моим, на любых условиях.

-- Так это, и чего? Что с меня за него? Ну, если возьму, допустим?..

Разумеется, я не воображал, будто Юра Шаповалов собрался подарить мне наган за просто так. Хотя про это не было сказано прямо, было понятно, что наган Юра продаёт. Очевидно, находясь в материальных затруднениях. Причём мысль, что наган может оказаться палёным, несмело трепыхнулась в глубине сознания и была отметена. Просто – не стал про это думать.

-- Правильно поступишь, если возьмёшь. Прикинь – все без наганов, а ты теперь с наганом. Красота, верно ведь?

И Юра назвал цену в баксах. Цена оказалась невысокой, что удивило, а внутри отпустила натянутая в ожидании суммы струна. И торговаться не понадобилось, а Юра не ломался, сразу согласился на рубли по курсу. Наган стал моим, и сразу после этого всё убыстрилось, а ближайшие жизненные события потеряли значительность. Я прошёл сквозь них, как сквозь туман – настолько обретение нагана оказалось тогда важным фактором, наган перекрыл собой все остальные реалии. Получив деньги и отдав наган, Юра Шаповалов ещё что-то говорил и опять улыбался, но я его уже не слушал и не замечал. Как-то очень быстро распрощался с народом на вписке, пожал всем руки по кругу, передал привет отсутствующему Бенедикту и, наперекор всеобщему возмущению, не стал дожидаться, когда вернутся гонцы, посланные в магазин за новым бухлом. Кроме Юры, про наган никто не знал, поэтому моей торопливости не поняли и торопливость осудили. Марьяна увязалась провожать на вокзал, но сквозь Марьяну я, никем и ничем в Иркутске не удерживаемый, теперь смотрел так, как если бы она была полупрозрачная или наполовину бестелесная. Умение воспринимать безразличных мне людей так, будто они стеклянные, тогда давалось мне без труда и угрызений. Видел её, конечно, и что-то ей говорил положенное при расставании, и делал вид, что слушаю то, что она мне говорит в ответ, но не слышал сказанного и особо Марьяной не интересовался. С наганом мне было пора домой. 

И вот теперь, сидя на скамейке с вырезанными именами “Миша” и “Маша”, глядя через привокзальную площадь на здание вокзала и вспоминая девушку Марьяну и свой привезённый из Иркутска наган, я чувствовал, как мне сейчас моего нагана недостаёт. Потому, что уже стемнело, никакого жилья у меня здесь не было, а был только билет на утренний поезд в родную страну, торчать впотьмах до утра на парковой скамейке было не вариант, и оставалось одно – идти гулять по ночному городу. Вернее делать вид, что гуляешь, на самом деле коротая на ногах время до поезда. И пора было уже начинать гуляние, потому что патрульная машина пару раз на малой скорости проезжала мимо и одинокий, типа под шерифа, полициант из кабины внимательно меня рассматривал. Если ещё оставаться сидеть, в следующий раз сто процентов остановится.

Этого нам не надо, мало ли какие в заграничье порядки…

Без нагана брести фиг знает куда по пустой ночной улице, вымощенной чугунного цвета брусчаткой, между низкими старыми домами с непроницаемо тёмными окнами, было стрёмно. Горящие фонари попадались не подряд, горел от силы каждый третий, прохожие встречались нечасто. А те, которые встречались, симпатии не вызывали уже потому, что в темноте на улице любой прохожий симпатии не вызовет. Может, и приличный человек, да впотьмах пойди разбери. При встречах с прохожими некая криминальная аура ощущалась моим склонным к паранойе сознанием весьма отчётливо. Привычка же к нагану, который во всех жизненных обстоятельствах засунут у тебя спереди под ремень и прикрыт рубахой или курткой, успела въесться в мозг, и его, нагана, теперешнее отсутствие действовало на меня в точности так же, как если бы я отправился, предположим, бродить по городу голым. Казалось, что безнаганье у меня на лбу написано светящимися в темноте печатными буквами кириллического алфавита. Вызывающие опасение моего безнаганного существа демоны ночи предполагались здешними националистами, ненавистниками моей многопечальной страны и всего, с ней связанного, в частности языка.

Голова моя немного кружилась, и лицевыми мышцами я чувствовал, что моя верхняя губа напряжённо приподнялась, обнажив клыки. Вывески все были, в отличие от, допустим, англоязычных, совершенно непонятные, хотя и тоже на латинке, как и таблички на углах улиц. Я двигался расчётливо не торопясь и внимательно вглядываясь перед собой, сдерживая скорость, с нарочитым безразличием одинаково медленно проходя и освещённые фонарями участки, и тёмные отрезки, держа от вокзала всё время прямо, понимая, что чем меньше будет по дороге поворотов, тем проще будет потом возвращаться.

И всё-таки налетел на них неожиданно.

То есть заметил, конечно, когда довольно близко уже подошёл, и очень удивился – чего они тут об эту глухую пору делают? Волн опасности от них не исходило, и переговаривались они между собой негромко и спокойно и сидели на ступеньках перед какой-то дверью, очевидно запертой. Меня окликнули, как бы проверяя, кто я таков, непонятный ночной прохожий:

-- Лабас вакарас! Кэйп сякаси?

-- Здравствуйте! Прекрасная погода, не правда ли?

Голос я возвысил несколько больше, чем было бы достаточно, и слова выговаривал с тщательной артикуляцией, словно разгоняя голосом ночной сумрак и как бы высвечивая и обозначая себя для собеседника. Парень ответил уже спокойно, без напряжения, говорил он с лёгким акцентом и неторопливо:

-- Посиди с нами, брат, расскажи каких заморочек про этот прекрасный бравый мир. Ну, если не торопишься, конечно. Я Альдис, если что, но обычно Рудасом зовут. Как сам-то, нормально? – и уже остальным: -- Девчонки, подвиньтесь, дайте место человеку.

Следуя приглашению, я присел на ступени, внаглую вклинившись между девушек, и тоже назвал себя. Парней оказалось двое, и второго, кроме Рудаса, все называли Мукас. Оказалось, что Мукас -- это в смысле Маленький Мук из мультика, Мукас действительно был с виду на мультяшного Мука немного похож, разве что роста нормального. Девчонок в тусовке было три, одна, особо красивая, назвалась Срайге и сама объяснила, что это значит Улитка, и показала на самодельно вышитую у себя на майке поверх грудей разноцветную улитку, другая была Белкой, а третья, маленькая, называлась Мадлен. На Мадлен были надеты сильно застиранная длинная юбка, а не шорты и не джинсы, как на всех, забавный веночек на голове и астрономическое количество фенечек. Уместившись среди девок, я с ходу что-то феерическое понёс насчёт новостей в прекрасном бравом мире, как новый знакомец Рудас и заказывал, и вступил в приподнятый, но ничего особо не значащий диалог с новообретённым обществом, особенно с девицами, и уже приготовился к дальнейшему повышения уровня собственного оптимизма, как вдруг напротив наших ступеней откуда ни возьмись затормозил громоздкий полицейский автомобиль.

Все разом замолчали.

Левая дверца полицейской машины отворилась, и полициант выбрался наружу и распрямился в высоту. Распрямившись, мерным легионерским шагом он двинулся в нашу сторону. С виду заграничный мент был великолепен. Несмотря на слабое уличное освещение, глаза его были закрыты стильными зеркальными очками, на голове его находилась многоугольная фуражка с громадной серебристой кокардой, форма с нашивками и погончиками сияла свежестью и выглаженностью, а ботинки лаково блестели. Вокруг талии мент был плотно обвешен кучей ништяков, ну, какие ништяки у ментов на поясе, каждый знает, а меня из них с ходу торкнуло здоровенным револьвером в незастёгнутой кобуре. Я пощупал место у себя над пряжкой, где полагалось быть нагану, и тут же вспомнил, что с собой у меня нагана нет. Пощупал ни в коем случае не потому, что вздумалось с помутнения мозгов учинить перестрелку с ментом, такого в голову не пришло, а чисто на автомате. Чтобы как бы закрепить внутри себя свой высокий статус, равный статусу пришлого мента – мы, мол, двое вооружённых мужчин, двое здесь самых важных, он и я. Но наган отсутствовал, и я, уравненный его отсутствием с рядовыми податноплательщиками, на фоне мента внутренне сник и умалился.         

-- Хочешь посмотреть, как выглядит свобода? – неожиданно и, как и остальные, с акцентом, спросила меня маленькая Мадлен в фенечках и веночке, и взглянула лукаво искоса. Похоже, заметила, как я сдулся перед ментом, хоть и не уловила истинной причины. – Это совсем-совсем просто.

-- Ну да, хочу узреть воочию свободу! – воскликнул я от нервности довольно громко. Потом добавил с выражением, но, одумавшись, потише: -- Дыханье твоё, о свобода и независимость, волшебными нектарами преисполнено и свежестью ледниковых вершин напитано, жажду узреть сей момент поступь твою в шелках и пурпуре багряном! 

-- Следи внимательно, показываю!

Перед этим Мадлен как раз свернула самокрутку, но прикурить ещё не успела. И теперь она, путаясь в застиранной юбке, проворно подхватилась со ступеней и, держа самокрутку высоко перед собой, будто парламентёрский флаг, заспешила наперерез мерно приближающемуся башнеобразному полицианту. Примерно на середине пути между нами, остальными, сидящими в сумраке на ступенях перед запертой дверью, и полицейским автомобилем, мент и маленькая Мадлен встретились. Мент остановился. Мадлен затараторила очень быстро, несколько раз моё ухо вычленило из потока отдельные слова, мне непонятные, а мент ничем не выказал своего отношения к сказанному и к маячившей перед его носом самокрутке. Его зеркальные очки не пропускали наружу ни мыслей, ни эмоций.

Мадлен замолчала, и наступило безмолвие. В тишине улицы мент опустил руку в брючный карман и достал оттуда стальную зажигалку. Потом переломился посередине и медленно, как подъёмный кран, наклонился над маленькой Мадлен. Мадлен доставала полицианту ровно до пояса. Мент щёлкнул зажигалкой, и с первого же щелчка над зажигалкой появился язычок пламени. Мадлен привстала на цыпочки, приблизила самокрутку к язычку пламени, прижмурилась, старательно затянулась и выпустила облачко дыма. Потом коротко присела, прочирикала что-то, видимо, благодарственное, и, с тлеющей самокруткой, от которой на её детское лицо падал нежный розовый отсвет, засеменила обратно.   

Почему-то после этого мент раздумал к нам подходить. Он снова выпрямился, спрятал зажигалку, развернулся на месте и тем же мерным шагом вернулся к машине. Потом сел за руль, хлопнул дверцей и уехал. Как и другие патрульные полицейские, в машине он находился один. 

-- Ну как тебе? – кивнул Рудас на возвращающуюся Мадлен. – Приезжай почаще, у нас классно. Много интересных художников, ты ведь интересуешься, музыканты нормальные, архитектура...

-- Охренеть, -- ответил я, ни на микрон не покривив душой.

Мадлен встретили словно нечаянными улыбками, пробежавшими по лицам, подобно солнечным зайчикам. Радостная и разгорячённая, она плюхнулась рядом со мной:

-- Ну как я, как я?.. Видел, видел свободу для каждого? Свобода это свобода!

И она протянула мне свою самокрутку. Я затянулся. Помедлил, подольше подержал дым в лёгких, потом, прежде чем вернуть самокрутку, затянулся снова.

-- Ачу, -- сказал я.

-- Прашау, -- ответила Мадлен.   

-- Кя ту дараи? – спросила Срайге и тоже затянулась.

Я уже залез ладонью ей в шорты и убирать руку не собирался.

-- Ту ман патинки, -- ответил я. -- Галю тавя пабучёти? 

-- Галите, гражуолис.

Срайге была дивно хороша. Не знаю, сколько времени мы все ещё просидели на ступенях с краю тротуара, передавая самокрутки и тихо переговариваясь, и всем было весело и интересно, мы прикалывались или слушали разные небольшие истории, которые кто-нибудь из нас про себя рассказывал, а я при этом целовался со Срайге и всё настойчивее проникал руками внутрь её шорт и под майку с вышитой улиткой, мимоходом тиская под юбкой за коленку и мелкую Мадлен, но в какой-то момент ребята вдруг все вместе засобирались, встали и попрощались.

-- Ики, -- сказали Срайге и Мадлен и напоследок каждая чмокнула меня в щёку. По-моему, они были не против ещё посидеть.

-- Ики пасиматимо, -- ответил я. 

Я по-братски обнялся по очереди с Рудасом и с Мукасом, Белка на расстоянии поводила ладонью из стороны в сторону, обозначив этим своё до свиданья, а после я остался один. Честно, до сих пор не додумался, с каких дел они тогда так резко подорвались. Времени у меня оставалось до поезда изрядно, светать пока не начинало, но чувствовалось, что вот-вот, ночи ведь летом короткие, и я пошёл в том же направлении, что и прежде. И сразу споткнулся о бордюр, чуть не упал и выругался в заполненное предутренним туманом городское пространство:

-- Кад тавя пяркунас трянкту!

Но всё равно жизнь оставалась прекрасной, вспоминая Срайге и Мадлен, я улыбался про себя, отсутствие нагана не парило, а попадающиеся по дороге вывески я теперь читал безо всякого труда.

Издалека донеслись мерные удары и ритмичные вскрики, к источнику которых я понемногу приближался, раздумывая, что бы это могло быть. Не сваи же об эту пору заколачивают, причём без применения современных механизмов. Значит типа музыка, похоже на большой барабан без никаких других музыкальных инструментов. Почти угадал, только оказался не барабан, а бубен. На перекрёстке, где места побольше, чем просто на улице, прям по центру, образуя круг, капотами внутрь, стояло пятнадцать или двадцать штук легковых автомобилей с включенными фарами. Внутри автомобильного круга в перекрестье белых лучей происходило такое. Там в самом центре стоял некий гражданин в клетчатой рубашке с закатанными рукавами и в подтяжках, коротконогий и с загорелой блестящей лысиной. Лик гражданин имел до неимоверности вдохновенный. Над головой гражданин в подтяжках держал громадный бубен, такими бубнами могут владеть разве что какие-нибудь крутые сибирские шаманы, и похожей на большую ложку деревяшкой в бубен этот мерно лупил. Вокруг гражданина с бубном и тоже внутри пробитого насквозь фарами пространства находилось человек двадцать взрослых мужчин самого распространённого облика. Мужчины плясали.    

Они мерно, в такт бубну, притопывали каждый то правой ногой, то левой, выбрасывали вверх обе руки, помогали себе утробными выкриками хором: “ха! ха! ха!” и все вместе поворачивали торсы в сторону гражданина с бубном то одним, то другим боком. Я остановился и посмотрел на часы. Три часа ночи.

Один из пляшущих мужчин отделился от остальных и, утирая пот, направился к машине, за которой я теперь торчал в некотором ступоре. Открыл багажник, покопался там и пояснил будничным голосом, уловив моё обалдение и не дожидаясь вопроса:

-- Мы таксисты. Работа тяжёлая и очень нервная, особенно в ночное время. Нужно как-то снимать стресс во время смены, а выпивать за рулём запрещено. Вот один доктор-психоаналитик посоветовал ритмические танцы, оказалось реально помогает. Закончим и разъедемся.

Действительно, машины, хотя различались марками, окраской и степенью изношенности, все несли на корпусах одинаковые картинки и знаки, сигнализирующие их принадлежность к таксомоторам. Я обогнул круг из автомобилей и двинулся дальше. Бубен какое-то время стучал за спиной, потом перестал, несколько машин такси проехало мимо.

Как уже говорилось, прохожие на улице изредка попадались. Вот и теперь, после таксистов, впереди меня двигалась на некотором расстоянии и в том же, что и я, направлении, некая, судя по всему, супружеская пара. Жена на каблуках, было слышно, то и дело попрекает мужа за нежелание взять такси, тем более что такси вот они, как раз проезжают, а прижимистый муж скупо отбрехивается в смысле, что и так дойдём, недалеко, мол, и нечего было в гостях до посинения сидеть. Слева как раз открылся парк или сквер, словом деревья там какие-то на фоне неба проступали. И тут от деревьев отделились некие персонажи в трениках, и ускоренной походкой к пешей супружеской паре направились. И прозвучало в мирном предутреннем эфире прогнозируемое:

-- Стоять!

Костлявая рука безнаганья с титанической силой сжала моё горло. Вариантов действия не выпадало никаких, кроме как продолжать движение в сторону численно и по габаритам превосходящих грабителей ровно с той же, как и до того, скоростью и по возможности с твёрдым и суровым выражением на фейсе. А как мне было иначе – кинуться наутёк, что ли? Орать придурочным голосом? Глупо же выглядело бы и самому себе противно, разве ты не согласен, дорогой читатель? Стопудово согласен ведь. В общем, приняв решение не терять лица в столь сложной ситуации, я неспешно приближался к уличным грабителям, посвистывая сквозь зубы и готовясь послать любых посягателей в бесконечно далёкие дали. Кстати, отбирать у меня самого было почти что нечего, кроме обратного билета и откровенной мелочовки, к тому времени потратился я в заграничье можно сказать что до нуля. Когда я оказался рядом с ограблением, грабители уже заканчивали и распихивали, сутулясь, награбленную добычу по карманам. Один, ближний, не самый из них здоровый, зыркнув на меня, проворчал под нос неразборчивое и отвернулся.

Ограбленные продолжили путь и скоро свернули, пришли, очевидно, куда направлялись, а грабители вернулись назад в глубину деревьев. Что любопытно – хотя ограбливаемая жена и голосила, пока с её шеи снимали золотую цепочку, но голосила максимум в четверть силы, чрезмерно не напрягаясь, муж же, отдавая бумажник, вообще помалкивал и на проехавшую впритык патрульную полицейскую машину не отреагировал. Ну и я не стал, мало ли.

После ещё одного парка, с памятником перед деревьями, улица искривилась, а потом воткнулась в другую улицу, перпендикулярную. На углу я, не задумываясь, свернул направо. Просто знал, что мне направо, и всё. Если честно, я в этом городе раньше бывал, только давно. Два раза мама брала меня с собой, когда летала сюда на самолёте на свои конференции по защите редких видов. Брат был слишком мелкий, он оставался дома с бабушкой, а мне, как взрослому, полагалось отдельное кресло в самолётном салоне и отдельный к нему билет. Этим я очень гордился и свой билет потом долго хранил. Оба раза мама, хотя и была очень занята, водила меня в детское кафе с нарисованными на стенах зверями, там мы сидели за специальными детскими столиками и нам подавали очень вкусное мороженое. И ещё, наверно, какие-то вкусности, но я особо не запомнил. Ещё мы с ней немного бродили по узким улицам безо всякой цели, и от этого, видимо, у меня застряло в мозгу подсознательное чувство здешнего правильного направления.  И на троллейбусе однажды покатались. Сели подъехать пару остановок до маминого конференц-зала, а начался ливень, просто стена, без зонтика выходить не вариант, и мы так и поехали до конечной. Заехали куда-то далеко, видимо на самую окраину, и посидели там в стоящем троллейбусе, глядя через стёкла на дождь и на пузыри на лужах вместе с водителем и с тётенькой-кондуктором. Мама с ними немного поговорила, пока стояли, а после этим же троллейбусом мы вернулись обратно. А жили в гостинице.

Улица, на которую я теперь свернул, выглядела очень нарядно. Я прошёл по ней относительно немного, когда попал в окончание вечеринки. На тротуаре, покрытом чуть не сплошь смятыми салфетками и пустыми картонными стаканчиками, валялся перевёрнутый столик, за другим, нормально стоящим, сидя на стуле перед несколькими пустыми бутылками, спал некий джентельмен в визитке и проборе, из открытых окон первого этажа наружу торчали бежевые гардины и оттуда же негромко звучали фортепианные джазовые импровизации, в нише подъезда полусонно стоя трахались, через чьи-то одни и чьи-то другие ноги мне понадобилось дважды переступить, а среди всего этого по тротуару бродила стройная блондинка в волочащемся по плитке белом платье и с размазанной по подбородку пурпурной помадой. В каждой руке блондинка держала по бокалу легко опознанного светлого мартини с кусочками ананаса и отпивала из того из них, в котором напитка было меньше. Когда я проходил мимо неё, блондинка молча и не глядя сунула мне второй бокал, полный. На ходу я выпил залпом и удостоверился – действительно мартини, без добавок и безо льда, только кусочки ананаса. Кусочки я разжевал и проглотил, они были вкусные. Тоже молча вернул бокал блондинке и, не задерживаясь, зашагал дальше. Впереди, в конце нарядной улицы, я увидел окончание своего маршрута.

Улица упиралась в здоровенный такой дом типа дворца культуры, ну сейчас-то я знаю, что это был собор, а до того картинная галерея -- с колоннами, с треугольным фронтоном над ними, и ещё башня сбоку отдельно стояла, в нижней части видно, что башня бывшая оборонительная, с амбразурами, какие в старину проделывали, а выше перестроенная в колокольню с часами. И на доме скульптуры в большом количестве, сверху на крыше, внутри фронтона и в нишах в стенах, ну просто очень много скульптур. А перед домом с колоннами площадь, на которой по раннему времени шаром покати. Я единственный по центру площади торчу, задравши голову в зенит, больше ни души нигде, рань же несусветная. Расставленные по краям площади прожекторы ради одного меня расточительно обливали фасад пронзительным ледниковым электричеством, и уже чуть-чуть начинало светать, а я всё рассматривал и рассматривал скульптуры на доме с колоннами.

У меня был важный интерес к скульптурам, я ведь не ожидал ничего такого здесь увидеть и теперь рассматривал впрок, как там что сделано, чтоб уложить в памяти и после это будет моим. Я собирался поступать на скульптуру в Суриковский, уже сходил туда заранее, ну, чтоб пообвыкнуть, что ли, и насчёт документов, от нас недалеко, можно на метро немного и пройти, и зимой посещал подготовительные курсы, рисовал с натуры и лепил голову из серого пластилина.

За спиной хрипло и с неким витиеватым подвыванием вздохнули. Блин, только что ни души окрест же не наблюдалось! И после вздыхания мерно засопели мне в шею, продолжая при явном близком сопении сохранять таинственную бессловесность. Похоже, я уже начал привыкать к отсутствию нагана – не дёрнулся от неожиданности и даже не удивился, только прикольно стало, чего там дальше последует. Мы оба молча постояли. За спиной ещё раз вздохнули, а потом спросили с некоторой обречённостью в интонации:

-- Пить будешь?

-- Буду, -- ответил я.

-- Ой, хлопчык, наконец-то земелю встретил! – воскликнули за спиной с явным облегчением. -- А то совсем охренел тут один як перст, никто ни черта не понимает, лопочут чего-то только по-своему между собой. И выпить толком не с кем, сбежал вот, может, надеюсь, встречу кого с наших!..

Я обернулся, и в этот момент часы на колокольне пробили время. Мужик оказался агромадный и прилично взрослый. Мощная челюсть с начинающейся небритостью, чёрный костюм и зелёного цвета в полоску галстук с распущенным и отъехавшим на сторону узлом.

-- Свадьбу тут гуляем у племянницы, -- пояснил новый знакомец, -- ну приехали с жёнкай по приглашению, так моя-то враз сдружилась с тутошними, они лала-лала между собой непонятно каким образом, а мне тоска душевная, хоть убей, и податься некуда, здешняя родня по-нашему ни хрена не понимает, ни даже “здрасьте”… Хотя стараются, конечно, -- добавил он ради справедливости. -- У меня, хлопец, вот, -- он вытащил из-за пазухи литровую бутылку вискаря, почти полную. – И закусь с собой, ты не подумай, во, всё предусмотрено, со шведского стола, и стаканы... – он наполовину достал, до конца не вынимая, из боковых карманов незастёгнутого пиджака не очень старательно завёрнутые в салфетку бутерброды и как-то туда запиханную стопку картонных стаканчиков. – Меня Фёдором зовут…

Я назвал себя и коротко пояснил, кто я и чего, и мы с дядькой Фёдором пошли в скверик поблизости, сели там на скамейку с видом на кирпичную башню на горе, над ней ещё флаг развевался, и очень под вискарь душевно посидели. Приехал сюда на свадьбу дядька Фёдор с женой из небольшого города близко по ту сторону границы, и мы с ним сразу выпили за здоровье молодых. Потом продолжили, неторопливо беседуя о жизни, и это было зашибись. Дядька Фёдор употребил такое слово: “зашибись”, мне оно понравилось. Я следил за временем, и когда мне стало пора, мы добили остатки вискаря, дисциплинированно отнесли в мусорку стаканчики, салфетки и пустую бутылку, и распрощались. Дядька Фёдор двинул в хостел отсыпаться, а я заторопился обратно на вокзал.    

Народ уже попросыпался, по улицам ездили машины, ходили люди, открылись магазины и кафе, и всё выглядело не так, как ночью. Я везде свернул, где следовало, ни разу ничего не перепутал, на вокзале забрал рюкзак из камеры хранения и пошёл с билетом к своему вагону. На перроне я заметил, что в тот вагон, в который у меня билет, кроме меня, больше никто не садится. К другим вагонам небольшие очереди, с сумками там, с пакетами, с провожающими и с собачками, а к моему никого нет, одна проводница стоит заметно не в духе. Ладно, захожу, а там полный вагон цыган, реально табор, что ли. Цыгане всякие, какие только бывают, буквально как в кино, и я между них нецыган такой единственный. Цыгане мне оказались рады, и сами мне понравились, и с цыганами я доехал очень весело.

Разумеется, мама и бабушка волновались за меня, пока я находился далеко от дома, но когда вернулся, этим своим прошедшим волнением особо не грузили, у нас не принято, а только слушали за нашим круглым столом, что я рассказывал, а рассказывал я, конечно, не всё подряд, и ещё мама  интересовалась тем заграничным городом, где я ночью ждал утреннего поезда, как там теперь, а брату было как обычно фиолетово. Бабушка же заметила, не отрываясь от своего вязания, что не взять с собой наган в дальнюю поездку было всё-таки несколько опрометчиво.

2020
   


Рецензии
В стиле шестидесятых годов.
С дружеским приветом
Владимир

Владимир Врубель   03.04.2021 20:04     Заявить о нарушении
На это произведение написаны 4 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.