Часть I. Глава XIII. Треснувший камень

   «Сомневаться небесполезно. Сомневаясь, мы приходим
   к исследованию; исследуя, достигаем истины»
   Аристотель

   Тишина. Этим словом, казалось, было проникнуто все вокруг, каждый уголок необъятного мира. Земля дышала зимним настроением, серый день незаметно темнел, ничем не отличаясь от предыдущих, будто их тень, бегущая впереди. Сама природа словно погрузилась в приятную дремоту, робкое оцепенение которой не прерывалось ничем. И владычица всего живого в это время, сама зима, гордо раскинула свои роскошные белоснежные ковры на лилейные края, на бескрайние просторы вдали от надменного и пышного Рима. Здесь, за десять миль от вечного города, расположилось настоящее царство зимы во всей своей безмятежной суровости, не признающей и капли непокорства: все подчинилось, все склонило свою голову и принесло обет верности до тех времен. Но власть зимы не могла продолжаться вечно – это чуял каждый камешек, каждое деревце. И все знали, что рано или поздно, но эта власть низложит себя сама – надо набраться терпения!

   Изумительной красоты пейзаж застыл в дрожащей дымке зимнего тумана, устилающего землю. Вольные ветры, свистя во всю глотку, с пронзительным завыванием носились по широким полям и долинам, по покрытым льдом речкам, визгливо поднимались на невысокие пригорки и устремлялись в неизведанные дали. Отсюда, с этих высот, становилась видна вся красота этой местности. Зима торжествовала: ее присутствие замечалось везде, ее дух проник в каждый уголок этого чистого мирка. Повсюду стояла тишь и немая благодать. Все заснуло, усмирилось, и только самая неудержимая и горячая душа могла в этом краю еще о чем-то мечтать и желать иного. Вверху мерно, не торопясь, в молчаливом раздумии проплывали небесные странники. Светло-серого цвета, целые громады туч заполнили собой весь бескрайний небосвод, так что через них не проникал ни единый луч солнца, золотой вестник, несущий его дары. Огромное светило в этот светлый день само пропало, подарив миру свой свет. Лишь только свет, чистый, струящийся из неизвестного источника, все же говорил о том, что оно, то солнце, исток всего живого, скрывается где-то там, за странным морем, раскинувшим свои воды на непривычной для себя вышине.

   Великие пены облаков плавно прокатывались по небу, движимые неведомой силой, наверное, хотевшей что-то изменить в этом краю покоя. Но небесные громады вяло-нехотя повиновались этому желанию, все так же медленно совершая свою мирную прогулку. А внизу блестели обширные поля, покрытые тонкой корочкой снега, легкого и прозрачного, словно хрусталь, ослепляли, заставляли отводить глаза в сторону. Хотя бы и на лес, что виднелся вдалеке: на белое убранство, одеяние новобрачных, стройных елей и угловатых сосен, дурманящих голову своим ароматом.

   Покой. Ничто его не нарушает: ни трели звонких певчих птиц, ни характерные крики диких животных, ни взбудораженные и суетные голоса людей. Чистота и свет. Как первое, так и второе сложились из мельчайших кусочков этого дивного мира, по отдельности незримых, а вместе составлявших цельную картину.

   Кажется, что ничто человеческое здесь не может властвовать, но взгляд, направленный от леса, назад, может с легкостью заприметить чуть поодаль небольшое селение, расположенное в низовьях. Издали оно кажется крохотным, не больше озябшей букашки, пригревшейся на теплой ладони. Около десятка деревянных построек застыло, словно в зимней дремоте. И вот, по мере приближения, скромные жилища вырастали, как подснежники из-под снега. Жило в них никак не больше двух-трех семей – стоило только их осмотреть. Впрочем, глазу даже не на чем будет надолго задержать внимание, да и желающих наверняка не окажется. Кому интересно рассматривать кое-как наспех сколоченные строения, в которых самое главное удобство как раз и заключается в том, что в них можно жить?

   Ветер так бил в глухие двери и трепал сад, огороженный невысокой оградой из вбитых в землю колышков, что оставалось надеяться на отсутствие щелей в этих исхудалых домишках с кровлей, покрытой соломой.

   Ни одной живой души не было заметно. Не шелохнется занавеска, не скрипнет дверь и не дрогнет пол под ногой хозяина, не раздастся плач капризного ребенка – все тихо. Один лишь задиристый ветер разрезает воздух своим воем. Сразу за домами начинаются пристройки и другие службы: одна мастерская, в которой не звякнет тяжелый молот по наковальне гулко, не зашипит от боли и неожиданности вода в бочонке, когда в нее опустят раскаленный металл, не раздастся ругань, когда кто-то поранится или ошибется, невзначай поломав инструмент или заготовку.

   Видны загоны для животных. И блеянье овец сразу развевает все сомнения: животные стоят в теплом помещении, накормлены, вода налита, они не выказывают ни тревоги, ни беспокойства, а одно ожидание более теплых времен – яснее ясного, что это по силам только рукам человеческим. Никто не проявит такой заботы и внимания, как человек, но никто в природе и не потребует за это столь высокой цены. И счастье этих животных в том, что они не ведают о своей завтрашней судьбе. Им хватает и сегодняшнего дня для жизни, а о завтрашнем позаботится человек.

   Время замерло: природа отдыхала непринужденно и беззаботно, без пустой тревоги о будущем, всецело отдаваясь текущей поре. И одно биение сердца, один краткий вдох, один звук, сорвавшийся с губ – в этот миг они сливались с вечностью. Не в далеких годах, которые и представить было сложно, и не в пройденных тысячелетиях, а прямо здесь и сейчас – в этом неотделимом от настоящего миге. В этом пригорке, возвышающемся над всем селением, как стопа исполина, который когда-то в давние времена ступил на эту землю и оставил здесь часть себя – в память об этом событии.

   На пригорок вели несколько троп, петляя средь частого кустарника. Плоский по бокам, холм был весь покрыт им. Ближе к вершине стали как вкопанные стражи широковетвистые буки, полные решимости и отваги до последнего защищать свое сокровище. Преднамеренно создала природа это или нет, но впечатление от кольца буков вокруг вершины было именно такое. А на самом верху нельзя было подавить возглас удивления и скорби, невольно вырывавшийся из глубины сердца. Здесь, будто пораженная царица, высилась священная береза – разломленная надвое ударом молнии, она узнала волю богов и стала им ближе, стала провозвестницей их желаний. Ее тонкий стан гордо возвышался над всем. Некогда молодая и прекрасная, она и сейчас все еще была полна сил и трепетала от холодного дуновения ветра. Но белый стан раз и навсегда запечатлел единственный роковой удар судьбы, что постигла ее. Живая, но так и не свыкшаяся с потерей красоты, сейчас она была не одинока: рядом с ней, обвив ее руками, замер человек. Складки его серого плаща развевались от ветра, как и тонкие ветви березы, колебались, как осенние листья. Его шерстяная одежда была хоть проста и без каких-либо изысков, но зато достаточно тепла, чтобы не продрогнуть от холода. Головой он приник к стволу дерева, вслушиваясь то ли в биение жизни, то ли в океан безмолвия, окружавший его со всех сторон.

   В этой оторванной от городской жизни местности он по-настоящему почувствовал себя живым, почуял единство с природой. Он никогда не был особо чувствителен к этому и воспринимал как данное то, что его окружало повседневно, что он видел постоянно, даже не задумываясь о его тайной жизни, бившейся, как знать, в каком подобии сердца. Пользовался плодами природы, не ведая об их собственном пути в этой жизни. Но почему-то так не хотелось отрываться от этой хрупкой жизни, пораженной так несправедливо, так жестоко. Эта береза и эта местность что-то в нем пробудили. Что-то, чего он никак не мог выразить в словах и объяснить хотя бы самому себе.

   Он нехотя оторвал голову, прислоненную к самому стволу. Все еще полный дум и волнений, оглянулся назад, на тропу, по которой только недавно сюда взобрался. Недавно? Всего несколько часов тому назад, а было чувство, что провел здесь целый день. Позади остались заледеневшие кустарники, деревья-стражи, хрустящий снег, белые высоты. Вон виднеются его свежие следы на исхоженной тропинке. Они еще долгое время будут оставаться немыми свидетелями его пути. А может, он кого-то раздавил, не заметил в слепящем снегу, может, прервал чью-то жизнь? Как и памятная сценка из детства, сразу всплывшая перед очами: он, еще совсем ребенок, бежит через зеленый луг, глаза радуются краскам лета, в висках приятно пульсирует от возбуждения, сердце ликует; и видит чуть впереди высокий красивый стебелек незнакомого растения, манящего к себе. Загораются мальчишеские глаза, рука сама собой стремится задеть в беге этот оплот жизни, коснуться его хотя бы невзначай. Он пробегает и краешком ладони здоровается со стебельком. Как вдруг смутное беспокойство нарастает в нем, как снежный ком, ошеломляет его. Испуганно смотрит он на ладонь и видит что-то мокрое. След у себя на ладони. След чей-то мигом погасшей жизни. В своей беззаботной радости оборвал он чью-то нить, положил конец чьей-то судьбе. Еще долго после того смотрел он на пятно в ладони и думал, как непредсказуема жизнь. Еще секунду тому назад в этом мокром пятнышке теплилась жизнь, билось сердце, суетился ум, что думал, может, как закончится этот день и чем надо будет заняться завтра. И ты можешь радоваться, в помыслах своих уноситься в светлое будущее, а в следующий миг это будущее наступит и оборвет твою жизнь. Жизнь всегда пресекается внезапно, без ведома и спроса, когда ты не будешь этого ожидать. Можно тревожиться о будущем, жить им и надеяться на него, не замечая прелести и ценности того, что есть вокруг тебя в настоящем, что есть в тебе самом. Забывая о том, что неведомой гигантской руке понадобится всего-навсего один миг, чтобы прекратить все это в мановение ока. И сейчас он смотрел на свои следы, на свой путь, и слушал свое дыхание, звуки в груди, чувствовал кровь, бегущую по венам, думал и пытался понять то, а каково это: быть живым?

   Юноша повернул голову и устремил взгляд вдаль. На линии между белым ковром внизу и белыми пенами вверху виднелись знакомые очертания Тускула, города, в котором он пробыл пару дней – гостил у гончара в пристройке. К нему посоветовал обратиться его римский друг. И вот, пожив немного в городе, перебрался сюда, в крохотное село, к знакомым гончара. Для убежища сыскать что-либо лучшее было просто невозможно: дома лежали в низовье по один бок от длинного горбатого холма «стопы великана» – так он назывался у местных жителей. Рядом с другим его боком проходила Тускульская дорога в Рим, но, чтобы заприметить строения, надо было взобраться сюда. А стражи-буки защищали это место от любопытных глаз проезжавших.

   Зимнее село. Сколько же времени он провел тут? Неделю, по меньшей мере. Холод начинает донимать понемногу, и выдержка слабеет. Скоро придется возвращаться и вновь уныло глядеть в окно на неменяющийся пейзаж. Как однажды вылепленный образ остается неизменчивым , так и все эти дни, все это растянувшееся время слилось во что-то одно неразделимое. И время, кажется, тоже оцепенело от холода, но не успеешь моргнуть и глазом, как день сменяет ночь, ночь сменяется днем, и так снова по новому кругу. И все прожитые дни, будто братья-близнецы, рожденные в один час, – на одно лицо, и каждый следующий повторяет предыдущего. А если и вносит что-то новое, то оно бывает столь незначимым, что не задерживается в памяти. Неделя, а чувство такое, будто всю жизнь здесь прожил и знаешь всех этих людей с самого детства. Они добры, отзывчивы, до крайности наивны и не могут себе представить, чтобы кроме тех забот, что возникают у них, могли быть еще какие-либо другие.

   Внезапно пронесся звук. Так неожиданно, что застывший возле березы человек вздрогнул. Звук огласил воздух новизной. Захрустел снег: кто-то шел по склону, но не по тропинке – ухо его уже различало эту тонкую разницу. Промежуток между шагами был невелик: так бодро ступать мог только молодой. Юноша на холме чуть отошел назад и повернулся в ту сторону, откуда доносились все приближающиеся шаги. Они раздавались все явственней и громче. Долго ждать появления того, кто их издавал, не довелось. Им оказался весьма приметный человек: вроде пожилой, если судить по седым волосам и морщинистой коже, а вроде – и молодой, если посмотреть на его бодрость, силы и здоровье. Осанка у него была прямой и крепкой, ноги легко и быстро подминали под себя очередной сугроб, а лицо улыбалось и было полно жизни, совсем как у молодого.

   Он прошел между буками, и его лицо озарилось приятным удивлением от неожиданной встречи. Казалось, он даже больше обрадовался от того, что застал здесь человека, чем опечалился, если планам могло помешать присутствие другого. Он ловко перепрыгнул кочку, поправил сандалий, и подошел поздороваться:

   – Привет тебе, незнакомый юноша, неведомыми судьбами оказавшийся здесь в этот день и в этот час! Меня звать Гем. Такое имя, как мне говорили, при рождении дала мне моя мать – я ее не знал. А тебя как величать? – Он искренне улыбался, от него веяло огоньком дружелюбия. Это тепло согревало лучше одежды.

   – Мое имя Авл, – спокойно ответил юноша и замолчал.

   Авл, а это был тот самый Авл, который сбежал из Рима, не ожидал появления здесь другого человека, но не растерялся, а в силу привычки и убеждений воспринял это событие ни радостно, ни печально. Он пребывал в какой-то задумчивости, несколько отрешившись от мира, а потому не сразу смог понять и оценить появление еще одного, кроме себя, живого существа. Но Гем оказался человеком живым и непосредственным, и совсем не огорчился, что его появление не вызвало такой же радости. Правда, не стоит обвинять Гема в навязчивости – он почуял, что Авл не против компании, просто не знает, как выразить себя, как сказать об этом другому человеку.

   Гем рассказал, как добирался сюда из того далекого леса, где стоит его хижина, поведал о красотах неисхоженных троп и под конец добавил, что это – его любимое место, но он только рад, что кто-то еще облюбовал его.

   – Знаешь, Авл, это место называют кругом почета священной девы, может, слыхал? Нет? Поговаривают, что здесь молнией убило девушку во время грозы. Юная девица, красавица девятнадцати лет отроду, она бежала из Тускула, куда глаза глядели. Ее бросил жених за день до свадьбы, убив ее известием, что любит другую. А они клялись друг другу в любви до смерти. Она не могла перенести того, что он забыл их клятву, в страшном горе бежала она, любить обещала, но не потому что клятву дала, а потому что сердце все ему без остатка отдала. И прибежала к этой чистой, неоскверненной березе, и здесь молила богов и небо смилостивиться над ней и избавить ее от невыносимых страданий, выпавших на ее долю незаслуженно: и честь свою девичью отдала, и сердце, и верна была, и любила сильней себя. Тогда, говорят, были видны огненные столбы света в темной ночи, и разразился дождь с громом, начали сверкать молнии, поливать небо золотом, а с небес звучала неслыханная скорбная музыка, от которой бросало в дрожь, а глаза сами собой наполнялись слезами. Полыхающие стрелы громовержца не стихали, и вот очередная вспышка молнии разрезала небо, – Гем невольно посмотрел на березу, – и по миру прокатилось пугающее эхо: средоточие боли, два голоса, слившиеся в один. Это был крик смерти девы, обнявшей березу, и духа этого дерева, разломленного надвое грозным орудием небес. Но смерть не могла забрать любовь, ведь та – бессмертна! И душа того, кто любит – обретает бессмертие, уподобляясь богам. Поэтому смерть умертвила лишь тело девушки, но не ее душу – она слилась с этой березой воедино, ставшей священной. И иногда, во время грозы, эта береза поет, вторит грому, издает звуки, наполненные нежности и любви, и все взывает к своему возлюбленному, моля того прийти к ней. Однажды я сам слышал эту величественную и восторженную песнь любви. За это я благодарен небу, пославшему меня сюда в тот миг. У меня дрогнуло сердце, руки и губы дрожали в бессилии оттого, что не могут помочь ни словом, ни делом: этот юноша, какой бы скверный он ни был, давно уж погиб: ночью в порыве ревности его в кровати заколола кинжалом жена, после чего ее никто никогда не видал. Его же хладный труп давно съели червяки в могиле, а душа этой девы будет жить и петь песню любви, пока жива эта береза.

   Гем закончил рассказывать и посмотрел на Авла: у того был совсем иной взгляд – он весь проникся этой трагической историей и оставил свои думы на время в покое. Тогда они присели вместе возле этой березы и начали вслушиваться, пытаясь уловить хоть один отголосок той дивной песни.

   Прошло много времени, когда Авл спросил:

   – Скажи, Гем, сколько тебе лет на самом деле? Ты выглядишь лет на сорок, но что-то говорит мне, что ты старше.

   – Да, намного старше, – он невольно усмехнулся, – я сбился со счета, сколько же таких зим встретил за свою жизнь.

   Авл попросил его рассказать о своей жизни, и тогда бодрый путешественник начал:

   – Поведать тебе историю моей жизни? Это просто и легко. Оглянись кругом себя и посмотри, услышь, вдохни, почувствуй – все это и есть моя жизнь. Я – в ней: в прохладных нивах, рощах и тенистых лесах летом, где под деревьями ждет сладкая дрема, где текут священные ручьи, весело журча, как тонкая свирель или сельская тростинка, где щебечут быстролетные птицы небес о своих делах, и поет крестьянин о своем поле, зимой – где под небом ясным или облачным, как в этот счастливый день, льдом берется снег, сковывает всю землю, укрывает ее до поры, до времени, где ветер вольный носится, не зная ни преград, ни темниц. Все это – моя жизнь. Без всего этого я б стал ничем. При родах моя мать умерла, оставив меня одного на воспитание добрым людям – отец погиб от неизвестной руки во время стычки на каком-то рыболовном судне далеко отсюда. Так что я не знал своих настоящих родителей, что дали мне жизнь, но не дали мне радости знать их. Рос же я в простой крестьянской семье. В двадцать лет ушел со своей любимой жить в леса. Я всегда чувствовал тягу к уединенной жизни среди природы – она манила меня с самого раннего детства. И жили мы с Мевией одни, лишь иногда выбираясь в город за продуктами или чем другим, пока в тридцать два года не оставила меня одного, сама отправилась гулять среди теней. Занемогла от неведомой болезни и тихо, не мучаясь, слабела, улыбаясь мне каждое утро и обещая выздороветь. Но вот в одно утро я проснулся и улыбнулся, а она – нет. С тех пор я ни одной женщины не знал, живу среди природы, встаю с первыми лучами солнца, засыпаю после заката. Часто странствовал по многим местам и городам. Города спешил скорей покинуть с их скукой, пылью и нищетой, озлобленностью и нравами, с их вечной спешкой куда-то, с мертвой верой предков. Больше нравится мне раздолье природы, ее мир и незримая многим красота. Первое время после потери жены чувствовал одиночество, страдал, каждую ночь заливался исступленными слезами и носился по лесу, как сумасшедший, но ни разу на моем пути меня не настигли хищные зубы зверя. Каким чудом я тогда уберегся от неминуемой смерти – и сейчас не могу понять. Наверное, боги не хотели такой моей кончины и уготовили мне иную участь. Потом я стал прислушиваться к миру природы, следить за повадками зверей и птиц, за шелестом листьев и травы, зеленой цветом, за колебанием веток. Мне открылся беспредельный и глубокий мир новых звуков, запахов, законов, которые мудрее человеческих во много раз. Я стал улавливать то, о чем многие и помыслить не могут. Тогда, в свою зрелость, я впервые начал разучивать язык природы. А он у нее есть, поверь мне, Авл, поверь всей моей жизни – он прекрасней, хотя и сложнее человеческого, но это, может, потому что я родился человеком и научился мыслить, слышать и говорить, как человек. Первые буквы давались мне с трудом: я постоянно запинался, путая одно с другим и принимая правду за вымысел, а вымысел за правду, я недослушивал или сам придумывал то, чего не было, но это было так захватывающе. Оказывается, природа меня любила! Об этом мне рассказали мудрые дубы, это я услышал из жужжания трудолюбивых пчел. Я научился понимать язык природы, но говорить на нем так и не смог. Может, это получится у кого-то другого. Жить в единстве с природой можно – она готова впустить в свое лоно человека, если он откроет ей свою душу, если он увидит в ней свою родительницу. Все мы – дети природы, но, возгордившись, забыли об этом и убиваем свою мать, нас, бессердечных и жестоких, породившую.

   Гем тяжело вздохнул, выдохнул и улыбнулся:

   – Но природа гораздо могущественней и мудрей: если она погибнет – то погибнем и мы, поэтому она не позволит себя умертвить, и терпеливо будет смотреть, если человек – ее неразумное дитя – будет бить ее ручками, но, если он возьмет меч, то ей не составит труда выбить этот меч из его неокрепших рук, даже с его рукой, даже со всем ним. В молодости совершаешь столько глупых поступков, но приходит старость, и понимаешь, что так и не стал мудрей, разве что не можешь позволить себе то, что позволял раньше. Немного завидую тебе, Авл! Когда-то и я был в твоем возрасте. Помню то радостное время, когда старость казалась чем-то, что принадлежит другим, но не тебе, когда с любовью можешь дышать полной грудью, не боясь услышать унывный звук печали, когда беззаботно можно было проводить время, совсем не считая его. Нет, заботы, конечно, были всегда, но, оглядываясь назад, понимаю, что все те заботы и беспокойства тускнеют перед той жизненной силой и огнем, заключенным внутри. Но не думай, что именно тебя я не смогу понять. Я сразу заприметил, что ты – особенный. Ты выделяешься среди своих сверстников, и остался ими недопонят – они не могли разделить с тобой твои мысли, а ты не мог их донести: как звук, думы отскакивали от камня непонимания. Ты не можешь позволить себе быть беззаботным, не можешь позволить себе радоваться жизни и получать от нее удовольствие. Может, в этом твоя главная ошибка? Если мое предчувствие меня не подводит, а такое бывает крайне редко, то ты, как мне кажется, горожанин, из Рима, рос в богатой семье, много читал и думал, но мало жил. Позволь, Авл, задать тебе один вопрос: зачем ты здесь? Если не хочешь – не отвечай, по правде говоря, это нужно больше знать тебе, чем мне. Я не ошибся?

   Авл с нескрываемым восторгом посмотрел на него, сжал губы в смятении и пробормотал:

   – Нет, мудрый Гем, ты не ошибся! И я, в самом деле, не смогу ответить на этот вопрос, ответ на который и сам бы жаждал услышать.

   Гем усмехнулся.

   – Терпение, мой юный знакомый, терпение – это то, что есть у тебя, но свои поиски раньше ты вел не там, где следует, учился тому, что тебе совсем не надо для счастливой жизни вместо того, чтобы учиться тому, на что раньше не обращал внимание. Слушай голос природы, и твоя душа найдет ответ! Я тоже был когда-то таким же молодым, как и ты… То время казалось мне бесконечно долгим. Я верил, что так будет продолжаться всегда, хоть и понимал, что должен будет наступить неминуемый конец. Проходил год, другой, третий, время все набирало свои обороты, и если раньше срок в месяц казался мне большим, а загадывать о двух-трех годах наперед – кощунством, то понемногу я начал задумываться, а так ли это?! И почему лето проходило так стремительно и быстро? Только замечаешь его начало, как просыпаешься и видишь, как желтеют листья на деревьях. Вслед за месяцами пошли целые года. И вот проходит еще пять лет, а те события кажутся мне, будто вчерашними. Не успел я опомниться, как пришла старость, в которую раньше не верил вопреки всему. Наверное, года через два-три девятый десяток начну, и если я и выгляжу вполовину моложе, то это оттого, что не чувствую себя на свои лета. Внутри я не постарел, и если бы не знал Мевии, то, о боги – вы свидетели, я бы вспомнил молодость. Но годы дали свое не только телу, но и душе: многие страсти молодости в ней давно улеглись, успокоились, и тишина вечера, и лунная ночь мне приносят покой и удовольствие. Большая часть жизни моей незаметно прошла, и сейчас, как и раньше, я никуда не тороплюсь и так же спокойно, как моя жена, собираюсь отойти в царство мертвых, уступив жизненную дорогу молодости и зрелости. Но пока я живу – я получаю от этого радостное умиротворение.

   И он замолчал. Замолчал надолго. Авл узнал больше, чем хотел и теперь старался вместить все это в голове, все мысли, что встрепенулись, как стая воробьев, напуганных поступью незнакомого человека.

   Но вот Гем шевельнулся, приложил палец к губам. Подул сильнее пронизывающий насквозь ветер, пробирающий до костей, будто изучая природу каждого, пытаясь узнать, кто на что способен. Задрожали белые от снега ветви березы, зашумели стражи. Гем пододвинулся ближе и прошептал, словно боясь изменить равновесие установившееся в природе:

   – Если будешь внимателен и открыт сердцем, природа может поведать тебе многие тайны бытия. Подчас равновесие меняется – не пропусти это мгновение! А потому: слушай!

   Он закрыл глаза на несколько секунд, а когда открыл, то произнес тоже шепотом:

   – Там за лесом, если знаешь, есть невысокие тверди земные – горы. Оттуда донесся взмах огромного крыла. Эхо разнесло это по миру. Кому-то из нас предназначена эта весть. Надо подождать: не торопи события никогда – торопливостью не заставишь зеленую грушу созреть скорей положенного ей срока. Если этот срок определяешь не ты, то самое большее, что ты можешь сделать – это ждать.

   И он снова закрыл глаза. Для Авла все происходящее было настолько необычным, что ему почудилось, будто он попал в иной мир, будто вся прошлая жизнь потеряла свою значимость по сравнению с тем, что происходило сейчас перед его глазами. Он с замиранием сердца, боясь громко выдохнуть, ждал, что же произойдет в следующее мгновение.

   Следующий миг наступил внезапно, неожиданно, даже при всем том, что нечто подобное стоило ждать. Авл смотрел на Гема, закрывшего глаза, и пытался так же вслушаться в то, что доносил ветер, но кроме леденящего душу свиста не мог различить других звуков. Как вдруг громкий возглас вырвался откуда-то сверху. Пронзительный свист заполнил собой все небо. Авл вздрогнул и побледнел, по телу от испуга прокатилась волна дрожи. В следующую минуту ему удалось совладать с собой. Он поднял голову вверх и на одной высоте рассмотрел силуэт здоровой птицы с широчайшими крыльями. Она властно, со скрытой мощью рассекала воздух. Глаз не мог оторваться от ее изящного величественного полета. И тут заговорил Гем:

   – Орел свободы! Я слышал о его существовании, но вижу впервые. Это не простая птица, это – одинокий крылатый вестник богов. Он несет чьи-то песни, но не пробуй понять их умом – они без слов. Да. Это весть тебе. Следи за ним, слушай его. Известие сложное, но он донесет их тебе, если ты будешь готов его принять.

   Суровый орел, гордо парящий в самой выси, словно узрев небеса, направил свой полет в белое море туч, еще раз бросив свой клич. Его голос живо пронесся в воздухе, долетев до каждого, кто может слышать, а он сам стал уменьшаться в размерах, пока совсем не исчез.

   Авл закрыл глаза, пытаясь понять, что же это значит. Но Гем тронул его за руку:

   – Не пытайся понять умом. Он оставил слово, и ты его услышишь, когда будешь готов к этому: знание таит в себе великую опасность, если ты не готов к нему.

   Авл кивнул и поблагодарил его.

   – А все же интересно: что он видит с той высоты, какой мир предстает перед его глазами? Может, мы представляем наш мир совсем не таким, какой он есть на самом деле, и только поднявшись над ним, пусть на ту высоту, на которой парит орел, сможем увидеть – каков он?

   – Оттуда он видит то, что не можем увидеть мы с тобой, Авл. Ты прав. С той высоты он понимает, какая везде красота! Быстрее всех птиц – он один, и как он при этом свободно парит, несмотря на то, что ветрами гоним, что дождь может застать его в пути, что молнии могут мелькать совсем рядом с ним, грозить ему смертью, но, вестник богов, он ничего не страшится и разрезает клочья воздуха, что приятней перин, и голос свободы, весть долгожданная, стремглав несется рядом с ним. Он улетел вдаль – за край неба туманный. Что он взирал там ясно, какие дальние отблески ловил – мне неведомо, но он устремился к горизонту долгожданному, и он достигнет своей цели – на все воля богов.

   Авла охватило какое-то новое, доселе неведомое чувство. Глаза лихорадочно блестели, в сердце приятно разлилось тепло, а душой завладело настроение природы. Ему хотелось какой-то широты и простора, хотелось проникнуться каждой жизнью. Мир. Он хотел во всем видеть этот мир и покой. И во всем теперь начинал видеть. Даже в глазах Гема он увидел этот мир. Какая-то таинственная сила в нем пробуждалась к жизни. Но это не пугало его. Теперь его интересовали новые открытия. Оказывается, мир полон ими. Если захотеть их увидеть и принять. Гем улыбнулся.

   – Что ж. Мир животных я научился слушать и понимать, а мир людей так и не смог. Наверное, это не мое призвание. Ты изменился, человек города. Может, ты сможешь понять мир людей? А мне пора: ветер донес до меня важные вести, и от меня ждут помощи.

   Опомнившись, Авл схватил за подол одежды вставшего странника:

   – Гем! А можно мне с тобой отправиться в этот путь? Ты научил меня за этот час стольким вещам, которые я б постигал сам не одно десятилетие! Я считал себя мудрым, но это оказалось не так, я думал, что знаю жизнь, но понял, что и вовсе ничего не знаю, кроме того, о чем говорилось в книгах, но то – лишь отголоски настоящей жизни, которой я никогда не жил!

   Гем пожал Авлу руку трепетно и добродушно, и мягко сказал:

   – Каждому из нас уготован свой путь. Как ты не можешь пройти за меня мой путь, так и я за тебя – твой. Они пересеклись лишь в одной этой точке, в один час нашей жизни, и дальше должны разойтись. Такова наша участь, поверь!

   Авл стоически принял эти слова: сиюминутный всплеск затих в его груди, и слова уже не вырывались с таким жаром из его груди.

   – Спасибо тебе, природный скиталец! Я запомню нашу встречу, как одно из самых удивительных происшествий, что случались со мной за мою жизнь.

   – Мне пора! – он обнял Авла, распрощался и так же бодро, как пришел, так и покинул это место.

   Его крепкое и здоровое тело, несмотря на возраст, легко понеслось вперед, к своим далеким целям, в те места, куда звали быстрокрылые ветры. Гем протиснулся меж вязами и проворно сбежал со склона, не ища ни удобной тропинки, ни более пологого спуска. Вскоре только звуки хрустящего снега, сопровождающие его бег, доносили о нем известия, но через время и они затихли.

   Настала тишина. Но это была не та тишина, что прежде – Авл не мог этого объяснить, но чувствовал, что жизнь переменилась.

   Этот день во многом был необычным в судьбе Авла. После ухода странника он вернулся в дом. Согрелся, поел, отдохнул, помог вернувшимся из города хозяевам, что приютили его, в разгрузке товаров и продуктов. И снова бегом побежал на прежнее место. Юноша и сам не знал, чего он ожидал при этом и чего хотел: просто было такое предчувствие, что день на этом еще не закончился, и что он должен принести еще какое-то важное событие. Но какое – этого он знать не мог.

   Он сидел возле березы и смотрел в дальние высоты, втайне надеясь, что еще разочек увидит орла свободы. Он, в самом деле, подарил ему какую-то свободу. Не внешнюю, а внутреннюю: что-то внутри него пробудилось к жизни, что-то ранее спавшее беспробудным сном. Эта зима и это село, эта природа и, наконец, орел – все это изменило его. Авл знал себя прежнего, а каким он станет в скором будущем – предсказать не мог.

   Где-то через час он все же узнал, что это было за событие: до его слуха донесся скрип колес и цокот копыт. Авл встал с нагретого места, подошел к букам и выглянул. По дороге чуть вниз медленно плелась телега артистов. Одна крепкая лошадь вороного цвета тянула за собой большой фургон, накрытый цветными тряпками и лоскутками – такие он видел когда-то возле цирка: в них перемещались бродячие артисты. Вожжами управлял человек с бородой – он был высокого роста и богатырского телосложения.

   «Чем-то похож на фракийца», – подумал Авл. Фракиец, если только это был он, праздно смотрел по сторонам и, бросив взгляд в его сторону, заприметил Авла и помахал рукой, на что тот в ответ тоже сделал приветственный жест.

   Когда телега с постоянным скрипом и шатанием добралась до пригорка, фракиец окликнул Авла:

   – Эй, незнакомец на холме! Спустись ниже: послушай, что я предлагаю!

   Непонятно почему, но Авл вдруг понял, что это его заинтересовало, а раньше он бы только неопределенно пожал плечами, а скорее – крикнул, что это ему не нужно. Перемахнув через деревья и кустарники, Авл оказался на достаточном расстоянии, чтоб можно было разговаривать, не крича.

   – Я тебя слушаю, говори!

   – Слушай, незнакомец! Тебе случаем не надо в Рим, могу подвезти?

   Фракиец остановил лошадь и повернулся корпусом к Авлу. Авл же от одного этого слова взмок. Неделя вдали от дома, и какая неделя – словно месяц, если не больше. Запретное слово, запретный город. Он напрягся, потому что циркач вновь заговорил:

   – Тут такая история вышла интересная! Давай я тебе ее расскажу. Все равно еду без перерыва третий час кряду – надо отдохнуть: и мне, и Стратоклу – это он, старина, везет меня. Я должен быть ему благодарен. Крепкий конь, хоть и старый, пора бы ему на заслуженный покой, да вот жалко с ним расставаться – столько лет вместе, уже как родной. Дай, думаю, поездит еще, по старой дружбе. Ездит медленно, зато с ним не соскучишься: знает, как развлечь меня, как развеять тоску этих холодных и скучных мест. Скорей в город веселья, город праздников и город возможностей! Вот везу туда все необходимое для новой труппы. Если ты и был в Риме, то ты о ней все равно не мог слышать: на деле она образовалась два дня назад. Я сам – один из них. И первое выступление – еще впереди. Зато какое оно будет! Такого никто еще никогда не видывал! Даже на совместные деньги в Риме дороговато было закупать все необходимое, поэтому меня и послали с ответственным поручением. Еду я из Корбия. До него отсюда по Тускульской дороге где-то столько же, сколько от Тускула до Рима. И побывал я у наших общих друзей. Достал вот телегу такую и все самое нужное, чтоб радовать глаз достойных горожан и вызывать смех. Самый громкий смех будет у нас в городе! Будешь в Риме – непременно приходи нас увидеть и услышать – не пожалеешь ни о потраченном времени, ни о деньгах. И вот, в счет будущего смеха, приглашаю тебя в Рим! Поехали, составишь мне компанию, одному скучно, а с веселым спутником и дальний путь не в тягость! И тоскливо, и холодно от всей этой зимы, а в фургоне есть драгоценная фляга, но кто ж в одиночку пьет?

   Возничий посмотрел на Авла: на том лица не было.

   – Что с тобой? Ты белее снега под ногами! Увидел привидение, что ли, или собаку, зарывшуюся в снег с головой?

   Авл не мог вымолвить ни слова – дар речи отнялся у него. Он пытался выдавить из себя хоть что-то, но ничего не удавалось. Почти в отчаянии он помотал головой, присев на землю и сложив руки в размышлении, словно обдумывает его щедрое предложение.

   Рим, Рим, вечный Рим – это слово манит и влечет, в нем таится какая-то дьявольская сила, что-то такое, от чего нельзя просто так отбиться и отвернуться. Раньше он этого не знал и не чувствовал – просто находился совсем близко, рядом, но стоило случиться разлуке, как вся жизнь переменилась. В этом слове скрывается какая-то невысказанная страсть, волнующая и тревожащая. Что тут началось в его душе! Какие вихри и ветры – не в сравнение с теми, что свистели кругом, – разразились, взвились, поднимая тысячи искр, меча во все стороны столпы огня. Сердце колотилось, едва не разрываясь на части.

   – Так ты едешь в Рим? – возничий ждал его ответа, секунды растянулись в минуты – так ценил он каждый прожитый миг сейчас. И столько всего пронеслось в его голове, сколько не проносится порой за целый день.

   Рим, Рим – что-то влечет его туда. Не жажда ли это справедливости? Он пал жертвой чьей-то власти, чьей-то силы. И он знал – чьей. А Рим – в этом городе он родился, в этом городе он вырос. Неужели и свое изгнание он должен принять стоически? Еще неделю назад он был полностью уверен в этом. Сейчас же – нет.

   Но надо срочно решить: возвращаться ему в город или нет – выпал такой подходящий случай. Надо взвесить все на весах и сказать ответ фракийцу – не будет же тот ждать его до окончания дней своих!

   Приказ родителя, разумность, осторожность и целесообразность, он понимал, что возвращаться в город – значит, подвергнуться опасности, – с одной стороны. И, и… Авл долго пытался понять, что с другой стороны, но не мог ощутить это, не мог взвесить. Чувство дома, желание справедливости? Или внутренние тревоги и запальчивость, которых он никогда в себе раньше не замечал так остро и так явно?

   Что-то зазвучало в его сердце. Какой-то новый звук струны его души вызвал в нем восторг. Он понял, что не в силах совсем избавиться от чувств, как ни бежал от них всю жизнь, и понял, что гонит его в Рим – бессилие утихомирить эти чувства, заставить их замолчать.

   Неизъяснимое очарование и страсть Рима притягивали его, влекли по-новому почуять знакомый с детства воздух, по-новому увидеть знакомые с детства улицы и дома, по-новому ощутить себя живым.

   – Решайся же скорей! – кричал возничий. – Горизонт уж начинает темнеть. Я не хочу, чтобы ночь застала меня в дороге!

   «Горизонт!» – слово, как вспышка, молниеносно промчалось в его сознании, достучалось до сердца, что-то задело, и Авл услышал свой внутренний голос:

   «Тебя встретит горизонт долгожданный – там встречи ждет друг твой давний!»

   «Друг!» – воскликнул сам себе Авл. Сколько же сил сразу он почувствовал – такого внезапного прилива он никогда ранее не ощущал. Вообще, всего того, что сейчас чувствует – он не ведал.

   – Да! Друг, подожди: я еду! – крикнул он и радостно сбежал с холма, пожалуй, впервые с детства дав проявиться настолько своим чувствам, ослабив вожжи ума.

   Авл запрыгнул в телегу, а когда проезжали поворот дороги, выпрыгнул, сбегал в селение, взял свой небольшой тюк с вещами – в этом он был умерен, попрощался и искренне поблагодарил всех, и подсел к фракийцу.

   В путь. В Рим!


Рецензии