Ностальгия или месье Шварц

— Вы не знаете, что делать со снегом, месье? Я попытаюсь вам объяснить. Если, конечно, хватит моего словарного запаса. Это не то, что вы думаете. Это не белый порошок. Белый порошок нюхают вон в том подвальчике, куда ходит всякая шваль: художники, поэты и прочие артисты, — Лёва Шварц откинулся на спинку венского стула и вытянул ноги. На нём были коричневые истёртые сандалии, кремовые измятые штаны и белая рубашка с коротким рукавом; каким-то волшебным образом всё это выглядело чистым и незапятнанным. Козлиная эспаньёлка и светлая шляпа дополняли его колониально-шутовской наряд.
— Первый снег, — пропел он, прищурив один глаз, — это когда  всё с чистого листа. Сырая, морозная влага щекочет ноздри и обязательно должно произойти что-то хорошее. Зима это — триумф новизны и свежести: здесь должен звучать Чайковский «Времена года». Нам родители ставили перед сном. Там-тарам-пам-та-та-та-таа-та!
«И мирной неги уголок
Ночь сумраком одела,
В камине гаснет огонёк,
И свечка нагорела».
А следы, которые, если, разумеется, никуда не торопишься, можно читать, как книгу: кто-то прикурил — бросил спичку, кто-то вёз санки, кто-то дождался женщину, взял под руку и повёл к авто... А здесь, в этой пыли, под пальмами, разве можно разглядеть улики настоящей жизни. Ни за что! — подвёл итог Лёва, глубоко затянулся и выпустил густое облако дыма, белого, как снег.
— Что-то ещё, месье Шварц? — спросил официант.
— Да, любезный, повтори, мне и моему другу; мы ведь друзья?
Официант улыбнулся и ушёл.
— Ну так вот, — продолжал Лёва, — всё это касается не только снега, но и дождя. Какие рождаются запахи! Здесь их нет. Если только в кофейнях или на рынке. А таких ароматов, когда цветёт сирень или тутовник или липа, сразу после дождя — нет и в помине. Здесь нет времён года, смены красок, золотой осени; разве пальмы могут пожелтеть? Если только выгорят, к чёртовой матери,  на солнце от этой адской жары. А так, чтобы листва: багровая, шафрановая, каряя осыпалась, как прах и опьяняла прохожих своим пахучим ядом.
Вот посмотрите, месье, на этого типа, который выбирается из своей субару. Он по-моему забыл одеться, когда вышел из дома: трусы, майка, сланцы, телефон и связка ключей. Он ленив, никуда не торопится и не успевает бриться. Он сдаёт две квартиры, которые ему достались от бабушки, играет на бирже, иногда от скуки устраивается на работу, но долго не задерживается ни на одном месте. О-о-о! Он меня заметил. По правде сказать, я должен ему уйму денег. Привет Мишель, помню, конечно помню! О чём ты говоришь? На связи... Зачем такому университет, у него и так всё есть. Как-то я проторчал с ним пару часов на бирже труда: не о чем говорить, еле отвязался.
— Ваш виски, месье Шварц.
— Вы очень любезны, Бэрримор...
А вчера я расплачивался со своей квартирной хозяйкой, и почувствовал себя Германом...нет скорее Раскольниковым — зачем ей столько денег? Только представьте себе, месье, такую картину: старая карга держит смартфон на уровне глаз, словно волшебное зеркальце и вот-вот спросит: «Кто на свете всех милее...?» Брови выгнутые, как испуганные кошечки,  готовые к прыжку, тем не менее остаются на своих местах, придавая лицу некую степень удивления. Губы трубочкой время от времени растягиваются в улыбку, обнажают неестественно белоснежные зубы, которые контрастируют с ореховым загаром. Щёки нависают пухлыми лавинами, дрожащими над бездной возраста, и  гнев притворный прорывается наружу. Трудно понять во что она одета: лепестки гигантского, чёрного, болотного лотоса, несуществующего в природе или это крылья огромного ворона, убитого ею на охоте. Крохотные ступни спрятаны в полуботиночки, таятся под столом, тесно прижавшись друг к другу, будто целуются и никак не могут нацеловаться. Изящный маникюр взлетает вверх, скрывается в аккуратном стогу пепельной причёски, опускается на стол, подхватывая мимоходом непропорционально большой кулон, болтающийся на груди. Домработница вплывает с виноватым видом, подавая на стол дымящийся кофе и блюдечко с орешками. И я, своими собственными руками, выписываю ей чек на сумму, которой у меня нет, и честно смотрю ей в глаза, как когда-то смотрел Андрею Петровичу; но старик-то был для меня бог и царь — Учитель.
«Смотрим в ноты — видим шпроты», — кричал Андрей Петрович. «У меня вечером ещё «Антоний и Клеопатра» в Большом, а вы мне тут нервы треплете. Это же кусок хлеба на всю жизнь. Вы знаете сколько получает треугольник в оркестре? — триста рублей. За весь спектакаль он может только два раза блямкнуть, и триста рублей».
А мы, пацаны, в классе ударных инструментов, сидели перед резиновыми подушками и толстыми барабанными палочками, для отработки удара, молотили марш. «Вот когда вы сломаете десять пар таких палочек — у вас будет поставленный удар».
Андрей Петрович доставал огромный платок и вытирал красное, одутловатое лицо.
«И бросьте эту идиотскую привычку отбивать темп ногой. Вы не одни в оркестре. Помогайте себе незаметно — большим пальцем. Вот у нас на фронте был случай: посадили всех в кузов грузовика, весь оркестр в кованных сапогах, пол деревянный, дирижёр взмахнул и как все дали своими каблуками — позор!»
— Ещё что-нибудь, месье Шварц?
— Мерси боку, гарсон, у меня ещё есть. Вы видите, месье, они хотят меня напоить. Пойдёмте домой — завтра рано вставать.
Лёва взял со спинки стула поводок, потрепал лохматого, чёрного пса по холке и встал.
— Запиши на мой счёт, — сказал он официанту.
— ОК , — сказал молодой человек.
— Про снег рассказывал? — спросил бармен.
— И про снег, и про запахи, всё по полной программе, и даже, что-то напел. Сегодня же годовщина. Пёс всё внимательно выслушал.
— Ничего, раз в год можно.
— Я не против. — согласился официант.

               12.07.20.