de omnibus dubitandum 120. 16

ЧАСТЬ СТО ДВАДЦАТАЯ (1919)

Глава 120.16. СУД и ИКСУД…

    Так, половину нашей гимназии (от каждого класса по половине) предполагалось смешать с половиною ближайшей к нам женской гимназии Черняевой. Слава Богу, прибытие белых помешало осуществлению этой безобразной затеи.

    Всякий, кто хоть немного знаком с системой совместного школьного воспитания, знает, какой осторожности оно требует и что во всяком случае оно должно начинаться не с среднего, а с самого младшего возраста. Нет ничего опаснее в смысле нервного и морального искалечения детей, как внезапное смешение детей обоих полов в переходном, так называемом критическом возрасте, да еще в современной развращающей обстановке.

    Независимо от того, что дети получили доступы в школьные советы, они организовали еще под покровительством новой учебной власти свой особый «совет ученических депутатов», т.н. СУД, в подражание совету рабочих депутатов. У этого совета был свой исполнительный комитет (ИКСУД), в распоряжение которого учебное начальство [предоставило] машинистку с пишущей машиной и, который имел собственные печать и штамп.

    Эти СУД и ИКСУД впоследствии как-то сами собой отцвели и упразднились. Но пока они существовали, много хлопот и горя приняли от них заведующие учебными заведениями. Я однажды был свидетелем следующей сценки. К инспектору 2-й мужской гимназии является делегация в составе двух гимназистов от ИКСУДа и заявляет, что зала этой гимназии сегодня вечером будет занята под заседание СУДа.

    Инспектор отвечает, что он не считает возможным предоставить залу для названной цели, потому что в ней на этот вечер назначено какое-то другое собрание.

    На что делегаты вынимают из кармана какую-то бумажку и подают ему со словами: «А эта бумажка вам ничего не говорит?». Я вместе с инспектором заглядываю в нее. Это, оказывается, распоряжение ИКСУДа, наремингтонированное на его бланке со штампом и печатью, предписывающее заведующему 2-й гимназии предоставить залу для таких-то целей. Прочитав бумагу, инспектор ответил, что она ему «ничего не говорит».

    Тогда делегация отправилась действовать «по инстанции», и вскоре по телефону из Народобраза {Народобраз — отдел народного образования} приказано было ее требование удовлетворить.

    Бывали случаи, что на глазах у директора или инспектора представители ИКСУДа отдавали собственные распоряжения и даже отменяли распоряжения гимназического начальства.

    У меня в гимназии начали было вывешивать без моего разрешения разные объявления и приказы от ИКСУДа, но я это немедленно прекратил, заявив, что иначе откажусь выполнять обязанности товарища председателя школьного совета (т.е. инспектора-заместителя).

    Четверги на каждой неделе объявлены были не учебными днями, в которые ученики должны были проявлять собственную инициативу, организуя развлечения или занятия по своему вкусу. Для учителей и для инспекторов это были самые трудные дни в неделе.

    Учащиеся по четвергам большею частию просто ничего не делали и даже не приходили в гимназию, а те, которые приходили, бегали по залам, по коридорам, галдели, дрались.

    В лучшем случае инициативу брали в свои руки учителя, и тогда еще кое-что выходило. Но это противоречило самой идее «свободных» четвергов. Гораздо лучше шли занятия в ученических кружках. Я делал тогда безвредные опыты кружковой работы. Во-первых, я внимательно наблюдал за работой кружков вполне самостоятельных, без всякого вмешательства старших руководителей.

    В этих кружках по-настоящему даже и работы никакой не было, а была одна игра, немножко варьировавшаяся по возрастам. Все дело ограничивалось выборами должностных лиц, разработкой подробнейших, громоздких уставов, собиранием денег, выдачею членских билетов и проч.

    В одном кружке первоклассников оказалось даже почему-то двое «главноуполномоченных». Существование этих кружков было, в общем, эфемерное: они отцветали и распадались в две-три недели. Но на месте отцветших немедленно возникали такие же новые. Много в них происходило ссор, интриг, а больше всего бесполезного крика и игры.

    /.../ Совсем иная картина была в кружках, где имелся взрослый руководитель. Там уставы сводились к двум-трем самым необходимым правилам, выборы должностных лиц производились быстро и без интриг. Цели кружковой работы намечались самими учащимися, а руководитель только наблюдал, чтобы цели эти непременно достигались, и помогал детям в их достижении.

    Так, у меня хорошо проработали в течение целого года два кружка: литературный в 4-м и географический — в 3-м классе. С этих пор я убедился на опыте, что настоящие, плодотворные ученические кружки возможны только при взрослых руководителях.

    Исключения, конечно, найдутся, но для них требуется стечение особо благоприятных условий.

    /.../ От своих с Дона мы долго не получали никаких известий. Наконец они стали изредка доходить до нас, прорываясь самыми искусными контрабандными путями через фронт, на котором уже кипела борьба между белыми и красными.

    Мы с Мишей для пересылки писем на Дон пользовались услугами одного инвалида с деревяшкой вместо ноги. Он клал наши письма между коленкой и деревяшкой и таким образом дважды пробирался через фронт и доставлял нашу корреспонденцию по назначению.

    /.../ Уличных грабежей и убийств в этот приход большевиков в Харьков было меньше. Против бандитизма были с самого начала приняты самые действительные меры. Это не помешало, впрочем, бандитам совершить два-три ограбления в крупном масштабе.

    /.../ Но если во второй приход большевиков уменьшились грабежи и убийства, то значительно усилились так называемые реквизиции и работа ЧЕКи. Я нарочно к слову «реквизиции» прибавил «так называемые», потому что советские реквизиции вовсе не являлись реквизициями в настоящем смысле этого слова, т.е. отобранием имущества за установленную правительством плату, — а форменным грабежом, т.е. насильственным отобранием имущества без всякого вознаграждения.

    Отнималось все: пишущие машинки, домашняя утварь, одежда, пищевые продукты, мебель, белье, экипажи и проч. Владельцам в утешение оставлялись только квитанции, в которых значилось, что взято то-то и то-то.

    В некоторых случаях при производстве реквизиций сборщики ходили по домам, в других случаях граждане должны были сами сносить все в назначенные пункты. Больше всего мы опасались, что у нас реквизнут новое прекрасное бехштайновское фортепьяно (музыкальные инструменты реквизировали в первую очередь для вновь устраиваемых рабочих клубов и детских домов).

    Так как музыкальные инструменты не отнимались только у преподавателей музыки, то, по нашей просьбе, одна наша знакомая учительница музыки выдала наш рояль за свой и взяла на него, на свое имя охранное удостоверение. Как удалось спасти также и наше пьянино, я сейчас не припоминаю: кажется, его тогда временно уступили в пользование тоже какой-то учительнице музыки.

    Что касается до пиджаков, брюк, белья, столового, носильного и постельного, кроватей, стульев и столов, то этого добра у нас отняли тогда очень много. Требовалось, чтобы одежда и белье представлялись в исправном виде, или совершенно новые, или хорошо починенные. Миша самым добросовестным образом выполнял все эти требования, не допуская никакого лукавства. Я же, грешный человек, потихоньку вытаскивал из заготовленных им узлов лучшие вещи и заменял их самыми дрянными.
Так однажды я спас почти совершенно новенький суконный Мишин пиджак, заменив его поношенным своим. Потом этот пиджак я перешил и долго носил, пока его у меня не реквизнули-таки уже в Ростове (когда я лежал больной в тифу).

    У Миши была прекрасная большая пишущая машина Ундервуд. Когда была объявлена регистрация пишущих машин, я советовал Мише спустить свою машину в /.../ погреб или закопать где-нибудь в саду (такие закапывания тогда были в большом ходу). Но он не согласился и добросовестно зарегистрировал свою машину. Через два дня за нею с реквизиционным ордером явился какой-то еврей и увез ее. Так совершался правительственный грабеж.

    Не удивительно, что после этого даже в психологии передовой интеллигенции произошел значительный сдвиг в пользу оправдания всякого казнокрадства или, по крайней мере, снисходительного к нему отношения. Этот сдвиг до сих пор не изжит в нашем народе, отношения не поменялись.

    О простом народе и говорить нечего: и без того не особенно твердый в принципах уважения к чьей-либо собственности, он теперь окончательно распоясался. Расхищая казенное имущество, стали говорить: «Нас грабили, и мы грабим», или: «Мы только возвращаем себе маленькую часть того, что у нас отняли», или: «С паршивой овцы хоть шерсти клок» и т.п. {Я сам впоследствии видел, как служащие ростовского Народобраза отламывали и уносили себе на топливо части казенной мебели [Прим. автора]} Не довольствуясь взысканиями натурой, новая власть облагала еще город несколько раз денежными сборами, под названием контрибуций (вот тебе и мир без аннексий и контрибуций!).

    Контрибуции падали исключительно на буржуазные слои населения, а также на остатки капиталистических предприятий. Неуплата контрибуции влекла за собою арест и принудительные работы. За бежавших из Харькова буржуев отвечали их несчастные оставшиеся родственники, а за предприятия — их заведующие или заместители заведующих.

    Цинические приказы об этом, с попранием элементарных законов справедливости, расклеивались на улицах. Часто можно было видеть, как проводились по улицам в тюрьмы толпы арестованных таким образом неплательщиков.

    Привелось эту горькую чашу испить и Мише. Сумму, выпавшую на общество, где он состоял главным инженером (правление все бежало), он не в состоянии был выплатить: наличных денег на эту сумму не было, а чеков на банки не принимали, т.к. банков уже не было.

    Тогда Мишу арестовали и с очередною партией неплательщиков отвели в тюрьму. Вели с площадной бранью, с грубыми издевательствами, подгоняя прикладами винтовок. Все наша «бассейнская коммуна» была сильно взволнована. Я носил Мише пищу в тюрьму. Его, впрочем, продержали недолго, согласившись удовлетвориться той суммой, которая в его конторе оказалась в наличности.

    Теперь расскажу о работе чрезвычайки, поскольку о ней мог знать я, простой обыватель. Чрезвычайка, несомненно, принесла большую пользу в борьбе с бандитизмом: это зло нельзя было остановить иначе, как только быстрыми и жестокими мерами. Обыкновенные суды тут никогда не помогали. Чрезвычайка в борьбе с бандитизмом сыграла такую же роль, какую некогда сыграли в борьбе с экспроприациями военно-полевые суды Столыпина.

    Неизбежны были тут, как раньше, так и теперь, ошибки, расстрелы невинных лиц. Но «когда тушат пожар, то не считают разбитых стекол». Так оправдывался Столыпин, так оправдывались и большевики. Но, кроме борьбы с бандитизмом, чрезвычайка вела еще борьбу с контрреволюцией, и эта ее деятельность преимущественно и сохранила за нею злую память.

    Немало тогда явных или только подозреваемых врагов советской власти было замучено в ее стенах. Редко кому, попав в это милое учреждение, удавалось выйти из него живым или морально и физически не помятым.

    Особенною свирепостью прославился в то время в Харькове чекист Саенко (см. фото). Он расстреливал заключенных собственноручно {Сноска В.М. Смидовича: «Столяр по профессии, перед расстрелом азиатским способом сдирал "перчатки“ с рук живых людей при помощи кипятка и подрезания кожи в запястье». О зверствах коменданта харьковской чрезвычайки Саенко немало сведений приводит и С.П. Мельгунов (Указ. соч. С. 122-126, 129, 139). По свидетельству сидевшего в то время в харьковской тюрьме известного левого эсера В.А. Карелина, «легенды, ходившие про него в Харькове, не расходились с действительностью.

    /.../ Человек с мутным взглядом воспаленных глаз, он, очевидно, все время находился под действием кокаина и морфия. В этом состоянии он еще ярче проявлял черты садизма». В числе прочих злодеяний особое место занимали скальпирование и снимание перчаток с кистей рук. Это было своего рода «специализацией» харьковской ЧК}.

    Чрезвычайка помещалась тогда в громадном четырехэтажном здании, стоявшем посреди обширного пустыря на Чайковской. Раньше оно все было занято частными квартирами (там жили, между прочим, Кнорринги). Всех жильцов выселили, а комнаты и подвалы обратили в камеры для заключенных. Кругом этого дома были вырыты рвы и проведены проволочные заграждения.

    Каждый день на углу Пушкинской и Чайковской можно было видеть кучки людей, преимущественно детей и женщин, с узелками в руках: это родственники заключенных приносили им пищу и ожидали здесь, пока из чрезвычайки придут взять ее. Об условиях жизни, в харьковской чрезвычайке, я хорошо знаю от одного моего знакомого, который провел в ней (совершенно без всякой вины!) больше месяца.

    По его словам, самое удручающее в ней были не голод, не грязь, не вши, не теснота, а постоянное глумление над заключенными и происходившие около ее стен смертные казни: расстреливали тут же на пустыре и тут же закапывали {Примечание В.М. Смидовича: «Причем закапывали сами заключенные и нередко еще живых, причем отказ влек за собой немедленный расстрел. Это рассказывал сидевший в ЧЕКа граф Сапгайло». Фамилия написана не совсем разборчиво, возможно — Сангайло и Санчайло}.

    Впоследствии, когда пришли белые, эти трупы были выкопаны и перевезены на кладбище. — Для предупреждения контрреволюционных выступлений чрезвычайка прибегала к системе заложничества.

    О заложниках я читал когда-то, когда был гимназистом, у Цезаря в его «De bello Gallico» {Произведение Юлия Цезаря «Записки о галльской войне»} и не думал, чтобы они были возможны в наше высококультурное время.

    И, однако, эта варварская система воскресла. Первые ее воскресили во время мировой войны немцы. А теперь во время гражданской войны ее стали широко использовать большевики (obsides сареге {Латинский термин, обозначающий заложничество}): за виновных расплачивались невинные.

    В Харькове было взято много заложников. Некоторые из них были расстреляны, в том числе популярный глава фирмы Жевержеевых, Сергей Николаевич Жевержеев. При отступлении из Харькова в июне того года большевики увезли его с собою и расстреляли в Сумах.

    Несколько раз за время второго пребывания большевиков в Харькове ими устраивались всенародные гражданские торжества с шествиями, флагами, плакатами, музыкой. Хождение толп по улицам — это самый излюбленный вид советских народных празднеств.

    Сначала такие хождения в «новой, свободной» России являлись делом вполне добровольным: кто хотел, шел, кто не хотел идти, сидел дома.

    Но понемногу эти хождения стали обращаться в своего рода гражданскую повинность, из добровольных сделались принудительными. Все служащие, все рабочие, все учащиеся и учащие обязывались под страхом наказания принимать в них участие. Следили за тем, чтобы кто-нибудь, не улизнул из шествия потихоньку. Тем не менее, уклоняющихся и еще более потихоньку улизывающих всегда набиралось достаточно, и ряды демонстрантов к концу церемоний значительно редели.

    Так, помню, во время одного из таких шествий совершенно растаял отряд нашего учительского профсоюза, и остался только со знаменем в руках один учитель Кничер, и некому даже было сменить этого несчастного.

    Первым общенародным торжеством в Харькове после прихода большевиков были торжественные похороны нескольких их товарищей, расстрелянных петлюровцами при эвакуации Харькова. В торжестве участвовали войска и рабочие. Трупы расстрелянных вырыли и похоронили на Соборной площади посреди города, а над их могилою воздвигли уродливый деревянный мавзолей, окрашенный в красную краску. Этот мавзолей, сильно потом полинявший и сделавшийся бледнорозовым, простоял до прихода белых, после которого жители моментально растаскали его на топливо. Трупы же опять были вырыты и погребены на городском кладбище.

    1 мая было отпраздновано в высшей степени торжественно. Я участвовал в процессии вместе с моею гимназией. Детский праздник в это 1 мая был сорганизован вполне прилично. Неприятного в нем было только то, что он являлся принудительным. Детей не томили долгим стоянием и слушанием непонятных им, и притом еле слышных, речей и не таскали их целыми часами по пыльным улицам. Все учебные заведения собрались в назначенное время к назначенным сборным пунктам и оттуда тронулись на Павловскую площадь, где объединились в одну огромную, сплошную детскую колонну. Движение производились стройно, каждое учебное заведение заранее знало свое место в этой колонне и вступало в нее по сигналу распорядителей. На Павловской площади дети видели смотр войск. Отсюда детская колонна направилась в обширный Университетский сад. Как только хвост колонны вошел в его ворота, они закрылись, и никого больше в сад уже не впускали. Там оказались одни дети и учителя. Детям раздали угощенье: хлеб, колбасу, яблоки, конфеты. Все это производилось в полном порядке у нескольких разбросанных по саду больших столов. Каждое учебное заведение по очереди направлялось к предназначенному для него угощательному пункту, сначала маленькие, потом старшие дети. Учителя тоже могли закусить хлебом и колбасой. Затем на полянках сада занялись играми и пением. Мне было очень приятно провести этот день на таком по-настоящему детском празднике.