Примари

                Анатолій    МАСАЛОВ         




НЕ  СПАЛОСЬ,   -  А НІЧ,  ЯК  МОРЕ



 


П  р  и  м  а  р  и


























          Світлій  пам’яті   Василя  Шукшина  та  Григора Тютюнника
                п  р  и  с  в  я  ч  у  ю

Ця химерна повість порівняно невелика, але рушійні сили її сюжетів охоплюють кілька віків.
Двоє головних персонажів повісті – безіменні. Тому що для них імен не треба. Вони – мови. Цього і досить. Українська мова і русский язык.
Жінка та чоловік, отак виходить.
Ціну собі знають.
Між ними повинно красуватись кохання. Так відписано. Вищого і чарівнішого на землі нічого немає.
Століття живуть два світи поряд, обіч, близько, або і зріднившись. І як з коханням? Стосовно цього, мабуть, доста. Але, але …
Але тими ж сторіччями жорстока муза Кліо примушує український та російський світи на неплідну, неродючу ворожнечу, а то і ненависть …
Но нужно ли «плыть по течению»? Поддаваться неразумной политиканской Истории?
Странно даже такой вопрос ставить.

В  С  Т  У  П

Появи обох – нізвідкіля.
 Хто вони такі ?Що за персони ?
Спочатку Вона. Потім вже Він.      
І де це все – теж тайнопис, бо світла мало, та й і тиша…

У цьому  «спіритичному» вступі захована невідома Двійка, яку ще треба розкрити.
  Отже, світла мало, та й і тиша…

Хоча ні, щось таке…наче хлюпощуться качаточка поміж осокою…
Мов би тихесенько фонтан виспівує, або ж фонтанчики…
Каміння, водостіки, купи дерев-хмар. Уманське диво  у жартівливому виконанні, чи що.
Незрозуміло, чи розвиднюється, чи навпаки – темніє. Купи дерев починають скидатися на якісь статури. Понад якимось каналами.
 Петергоф ? – опускає Вона   в марення своє віяло. Та ледве усміхається  напівспілими  вустами. В величезних чорних очах  під   файним   бриликом світиться безмірне розуміння життя, а разом з ним – і якась недовіра до нього.
Відкіля узятися дзеркально-мармуровому Петергофу ? Ще і самого Петра поки нема на цьому світі.
Не та доба йде. Війни Богдана Хмеля набирають розголосу.
Мружиться  на міражи. Нескладна, але бездна привабності.
Чомусь  дуже Їй сумно… Заплющує темінь очей.   
Гаразд, нехай буде Умань. Умань польського графа Станіслава Фелікса Потоцького, генерал-аншефа на російській службі при Катерині Другій.
Умань його жінки – Софії Потоцької, гречанки, «чарівної  фанаріотки», обожнювальній у Європі. ..
Дзвоник продзеленчав і змовк. Шлях неподалік ?
От і добре. Краще не канали, плеси та фонтани знадливої «Софієвки», а степ безмірний і його дороги тисячолітні…
Кроки. Чіткі, військові. Його кроки ? Авжеж. Стрімкий завжди.
 Ступнула уперед, нічого не бачить; потім наосліп позадкувала.
Він зійшов з прадавнього шляху до Неї .
В морській формі, гардемарин. Ботфорти. Це не суперечить флотському одягу ? Вона  не знала. 
Спочатку на Неї і не дивився…
Щось читав так стиха, як читають тільки для себе. Стишував манливий голос.Читав з папірця , критого хапливим скорописом початку вісімнадцятого віку.

 

«…того ж  часу, узявши Умань, турчин уступил в свою землю, зоставивши Орду при Дорошенкові, которій  много утратил старшини которые поздавались были его царському величеству » .
І у нього – про Умань . Брови її піднялись угору. Він нарешті замовк. Але тільки для того, щоб пошукати трохи  інших давніх папірців. Продовжував : « Найбільшої ваги набрала гіпотеза двадцятих років – автором літописа був генеральний підскарбій, брацлавський протопоп і стародубський священик Роман Ракушка-Романовський ».
      « Согласна ?»  – спрашивает без всякой паузы, словно разговор уже шёл между Ними.
      Вона відповідає теж просто і спокійно, без подиву : « Упевнений, що я розпізнала  Літопис Самовидця».
    Якийсь чорний птах окреслює над Ними кільце, і чути : « Цілком безплідна спроба викрити цей таємничий аноним».
Вона м’яко, як дитина, відмахується від лиховісного мацапури : « У брацлавського протопопа Ракушку вірю… Прикро, що у нас стільки невідомих авторів у давній Русі. Зовсім непотрібна скромність. І чим кращий продукт, тим винятково – підпис. Ліпшего прикладу, ніж  «Слово», немає». 
   Він наближається до Неї впритул, стискує ; нічна прохолода на Її носику, флотська охайність Їого носовичка в руці.
«Для нас ещё заперты далёкие коридоры « Слова», - выдыхает Он, -
 Самовидец же  почти рядом. В сравнении, конечно…Всё в сравнении.  Стили и слоги наши – на развилке.   Перед глыбой, где написаны указания, которые уже не разобрать… Пойдёшь туда… Пойдёшь сюда… Что будет ?.. Говоры – вещь капризная. Вещь в себе».
Променисті очі під брилем темніють. Вона каже : «Досить , як на Мене, «сталинского языкознания»… Підемо, де трави похилі…».      
Он снова выдыхает : «Заждался». 
Вони разом йдуть на світанок, в степ, де щось наче розпалюється. Пещ горяща… Пещное действо…
 Он роняет: «Забыл  досказать -  автор Слова  - киевлянин. 
 Тысяцкий Пётр Бориславич» .

Х     Х     Х

 Хто поки ще не здогадався, той не винуватий. Бо справа нелегка.
Та нічого, часу вистачить.










               В  Е  Р  Т О  Г  Р  А  Д        В  Е  Л  Е  М  О  В  Н  И  Й




Який рік затаївся у тому неймовірному лісі ?
1650-й.
Час бароко. На початках.
Старовинна пуща. Від Києва на  Москву. Шлях  з Могилянки на монастирі та церкви Підмосков’я. Рухаються по ньому неспішно у возку двоє чернеців. Наче розтинає кінь темно-зелену ковдру пущі навпіл…
« Приглашены царём Алексеем Михайловичем Тишайшим, на деле вовсе не тишайшим, в его Преображенский палаццо, - звучит моложавый и чуть смешливый баритон. – Переводить Библию с греческого языка на славянскую речь».
( Так, прорізався Він. Отже, і Вона попліч з Ним. По-іншому у Них, невідступних, мабуть, і не буває. )
Уже отнюдь не гардемарин. Однако и не флотский .
Краснощёкий, ладный, стрелецкий стольник.
«Событие – из величайших», - итожит Он.
Спешился с гнедого коня и слушает, как удаляется возок учёных могилянских монахов под спокойный их говор и скрип колёс.
«Але не для отих двох, що снідають на ходу огірками. Ці спокійні». 
Ну ось і справді – Вона.
Дівчина-амазонка. Граційно сидить боком на баскій лошадці сніжного кольору. Довга оксамитова сукня. Зачіску вінчає баштоподібний  узор. Від загадкового повороту голови через плече  - не відвести очей.
Він і не відводе.
« У Києво-Могилянській  академії , - каже статурна панночка-амазонка, - вони були і тямущими перекладачами, і вправними риторами, оці Єпіфаній Славінецькій та Арсеній Сатановській. Кого-небудь до царів не викликали…»
« За ними в дальнейшем прибудет ко двору Тишайшего Симеон Полоцкий, белорус, - любуется Он амазонкой. – Воспитывать государевых детей . Будущего царя Фёдора Алексеевича научит писать силлабические вирши… Кроме многого прочего».
«Іншого було багато. – Вона значуще робить стислу перерву. – Коло джерел бароко стояв у Москві Симеон Полоцький. Так, православний білорус. Відкрив латинську школу біля Кремля. Заснував при дворі посаду палацевого поета, чого до нього на Москві не було…»
« Конечно, цену себе знали. Возок с соломой, огурцы, мятые сутаны в пыли – ну и что?  Жили другим.
Кто окунался в Киево-Могилянскую академию, причащался навсегда.
Разумею : перебираешь, как самоцветы, Епифания Славинецкого, Арсения Сатановского, белоруса Симеона Полоцкого, курян Сильвестра Медведева и Кариона Истомина. Потому что на каждом – печать Могилянки. Напрямую либо через посредство. Симеон изучил в Киеве « Семь свободных художеств» . Сильвестр, ученик его, унаследует обширную библиотеку учителя, место придворного поэта и планы учреждения в Москве университета по типу Могилянки. Карион, ученик Симеона, а значит, с отсветом той же Могилянки, составит для намечаемого университета устав.   
И тот устав-привилей поднесут правительнице Софии…»
« А вона ж знала,  що патріарх Іоакім не захоче і слухати про університет з київським уставом. І відступила.
Відкриють Слов’яно-греко-латинську академію у 1686 році під патріаршим клобуком. Яка там вже автономія,  які демократичні свободи, яке вільнодумство…
А коли Софію заточили у монастир, прийшов кінець Сильвестру Медведєву.
Був засуджений як змовник проти Петра Першого.
Каріон, учень і свояк Сильвестра, збережеться дивом. Болісно запише у таємний зошит : « 1691 года , месяца февруария  в 11 день принял кончину жизни своея монах
Сильвестр Медведев. Отсечеся глава его на Красной площади, противу Спасских ворот. Тело его погребено в убогом доме с бродягами в яме».
 
Тихо заржал гнедой конь вслед возку с монахами-переводчиками, жующими огурцы. «Они неспешны и правильно делают, - говорит Он, потрепав гриву жеребца. – У них всё впереди. Своё получат.»
«Евангеліє перекладе  Славінецькій, а більш не устигне, бо помре у 1676-му» - зазнає амазонка.
« Это не в счёт, - откликается Он. – Кто из людей ведает про свой конец?»
« Сильвестр знав …»

Вже не чути ні візка, ні розмов вчених ченців.
«Будемо наздоганяти ?» - питає Вона.
«Если хочешь. Но зачем ? Мы о них знаем больше, чем они сами о себе…-
 Стольник обнимает Её ноги под долгополым платьем , находит под бархатоочаровательные округлости колен. – К примеру, их жалованье в Москве. В конвертах.
Шито-крыто. На подённый корм – поначалу будет по четыре алтына каждому. Питья с дворца : по две чарки вина, по две кружки мёда, по две кружки пива…
Сатановский переведёт большой сборник “ О граде царском , или поучение некоего Мефрета». И велено будет давать Арсению по гривне на день вместо прежних четырёх алтын…»
«А ось курс гривні , - сміється Вона, - який був ? Невідомо.»
«Зависел от коварства демонов, как всегда и во всём…»

«Як прибудуть до Москви, до царів, Романови нагороджуватимуть їх невичерпною працею, і дуже складною, чого вони анітрохи не злякаються. Навпаки, суворий Арсеній Сатановський, виправдовуючи своє прізвище, буде мати чвари з самими митрополитом та навіть патріархом.
Однак і Єпіфаній, спокійний, келейний, зрозумівши увесь розмах будівництва , як тоді казали, книг ( їх не  п и с а л и , а  с п о р у д ж у в а л и ) , витребує собі у помічники гарного перекладача із Путівля – Сергія, колишнього ігумена тамтешнього монастира. А далі – ще кілька майстрів друкарського діла…»
«Позволь мудрёную цитатку из нашей с Тобой глубины… Речь идёт о начале работы над Библией. О старте. “ Симеону же Полоцкому не изволи отец  Епифаний у дела сего быти того ради, зане аще  и учён бе, по латински точию, гречески же ниже малейше что-либо знаше. “
Трудно поверить. К Риму лицом, к Греции задом. И притом – «учён бе». Семь свободных художеств прошёл в Киеве, на днепровских берегах.»
«Не чіпляйся до білоруса, дорогенький. На той час у Симеона була сила-силенна інших турбот. Я вже казала… Ще забула, як він у Заіконоспасскому монастирі навчав молодих справочинників Приказу таємних справ власної канцелярії царя Олексія Михайловича».
«На все руки мастер ! Стоял и у зарождения барокко, и у зарождения жандармов…

 
Несподівано налітає скажений вихор лісовий .Тугу Її сукню навіть загортає. Але зараз же вихор гине.
«Намёк на что-то ? – усмехается  Он. – а на что ?»
« Бароко від  Симеона Полоцького у Москві – це п’ятдесят   т и с я ч  віршованих рядків », - починає Вона і на хвильку зупиняється . Мовляв, як повірити в таке ?
«Так ведь это лишь один его «Рифмологион или Стихослов», - продолжает за амазонку стольник. – А Псалтирь рифмотворная в стихах ? Ещё силлабическая громадина ! Нерукотворная, но напечатанная.
Не повезло «Вертограду Многоцветному». Остался в рукописях, отрывках,  черновиках. Титанический труд. Поэтическая энциклопедия-алфавит, почти полторы тыщи названий. И почти под каждым заглавием – до десятка стихотворений.
Многоцветный  п а р а д   слов. О сущем и вымышленном. Морские гады, поглощающие корабли. Страусы-слоны. Несгораемые фениксы. Крокодилы в слезах. Львы с  глазами из яхонтов.
Необозримые залежи весны барокко. Радостная цветистость мира, его переполохи, колдовство… Прости, милая. Превысил лимит слов.»
У амазонки принадливо висвічують очі :
«Вільні мистецтва Симеона, сім їх, щасливе число.
Це ж Поділ, а Поділ – це ж Дніпро, а Дніпро – це ж із варяг у греки, а далі – космодроми античності. Від Гомера до Плінія Старшого. Олександр Македонський. Діоген. Сафо. Піндар. Платон. Філострат. Лукіан. Юстініан… Безодня імен та назв…
Теж пробач за велемовність...»

«Мир сей преукрашенный – книга есть велика,
еже словом написа всяческих владыка…»


Прочитав этот кусочек из Симеона, нараспев прочитав, под старину, стольник по-прежнему не сводит глаз с амазонки :
«Любимец Симеона, несчастный обезглавленный Сильвестр оставил свидетельство, как работал учитель. Они обитали в монастыре рядом,  соседями. Так что Сильвестр был “cамовидцем” непрерывных трудов своего наставника. «Над Вертоградом тот на всякий же день име обыкновение писати в полдесть по полтетради, а почерк бе зело мелко и уписисто. Стало быть, что ни Божий день, Сад вырастал на восемь страниц.»
На Карионе Истомине, Ты верно пометила, через Медведева-страстотерпца тоже лежал блеск Могилянки».
«Тільки  фортуна буде з ним» - додає Вона.
«Фортуна в образе патриарха Адриана. Нравились тому лирические медитации Кариона, закутанные в небеса Востока, отвергающие мышиную возню жизни…
Поставлен будет Карион на Печатный двор, должность из важнейших. 1698 год.
До Японии казаки наши ещё вроде не добрались, но близки. Порог дзэн-буддизма.
Помню вирш Истомина :
Воззрю на небо – ум не постигает, како в не пойду, а Бог призывает.
На землю смотрю - мысль притупляется, всяк человек в ту смертью валяется.
По широте ли ум где понесётся – конца и края нигде доберётся…
    Различи, где барокко, где дзэн».

Вона та Він немов бавляться у цих вже сутінках лісу. Насолоджуються своєю велемудрістю.
«Зніми Мене, друже, з конячки, - нарешті каже амазонка. – Хочу невеликої прогулянки. Нехай коники наші погарцюють трошки».
Він підхоплює панночку, але не поспішає випускати її з рук.
«Так і підеш зі Мною ?» - сміється Вона, колихаючи ногами під сукнею.
«Почему бы и нет ?»      

Якось непомітно усе навкруги змінюється. Пуща майже непроглядна. Нібито наговір одержала. Вони їдуть, куди убачають коні. Темно у нетрях, але небозвід увесь у зорях. Демонський «світанок» неначе. Неначе казкові квіти дивного Вертограду починають вибухати під копитами. «Таких звёзд Ты ещё не видела, - взмахивает Он нагайкой над головой. – Россыпи серебра. Туманности Андромед…»
«Чумацький Шлях !» - заглушає Вона кінський тупіт.
«Млечный Путь !» - чує у відповідь.
«Стожари !»
«Плеяды !»   
 
    
      
   
    














































Н   І   Ч   Н   Е         С   О    Н    Ц     Е:



. . . Шляхетна панночка з українського козацького роду. Міцно спить. Лежачи на великій оксамитовій канапі.
Перша дивина. Навіщо спати у розпал дня ? А друга ще більша. Навіщо виглядати, як на балу ?
Шати на заздрість хоч кому. Опашень до п’ят угорського сукна на хутрі куниці, срібляста підволока на варшавські кульчики, різні намиста, московські каблучки…
Це – Вона. Тільки здогадка охоплює не відразу.
Де там. Які н а п і в с п і л і вуста ? Бунтівливий рот дами. А очі ?
 Якщо додивлятися, і не сплять. Примружились. Лукаво ? Та ні, скоріше, щось демонське крадькома в темних очах.   


Де відповіді ? Їх нема, та й і не треба. Треба інше. Примара стоїть. От і здобувай її.
Санкт-Петербург, століття після Петра. Нева. Як сиве море, лютує.
Затоплення… 
Веселе завзяте земляцтво видирається на саме верхів’я будинку, на три поверхи. Гомінка балаканина. Сміх…
Якийсь один не бере участі у гамірі. Притулився з газетою біля вікна та читає «Письмо украинца из столицы», читає чомусь немов у журбі.
Багато помилок ? А куди дорога газеті ? Може, на хутор коло Диканьки ?

Все знає – відає Вона.
Тому, що воде смутноватими очима по газеті, ім’я – Орест. Людина років так на двадцять п’ять ; невелика ; білий галстух, рудий сертук в талію ; збіднілого роду, але панського.
Народився Орест у тихому місті Вовчанську на Харківщині. У 1793 році.
Народився – та відбув оце «на брега Неви», до шанувальників словесності. Після Харківського університету. Хоча і у Харкові було зовсім непогано. Виходили часописи «Харьковский Демокрит», «Украинский вестник», лекції же та доповіді читало картинне франтівство у сріблястих бородах. На кафедрах, при нагоді, лунали виступи сподвижників самого Миколи Івановича Новикова, вільнодумця,  в’язня Шліссельбургу.

Сновидіння шляхетної пані продовжується. Якби знав він, Орест, що на нього  так  досвідчено дивляться промовисті очі жінки… Та ні, якраз не промовисто, а  т е м н о…
Читає Орест своє «письмо» справді з журбою. В ньому, письменнику-початківцю, сиділа старовина Слободсько-Української губернії під назвою «Гайдамак», за «Гайдамаком» бувальщина «Русалка», а він поки ще займається нісенітницями.
Зачароване коло Півночі.
Між тим день стає безмежною ніччю. Незрозуміло чому так блискавично. Руки Ореста зім’яли газету.
Повний Місяць над морем-Невою. Магичне світло. Це ж воно – сонячне. Сонце русалок. Гріються, коли виходять ночами.
Заплющує очі Орест, потім розтуляє. І нічого не розуміє.
Заполонила воду і повітря эскадра фрегатів-метеликів, бо розпущені усі величезні вітрила. Злітні смуги-площини… Нева – ворота к океанам. Звідси можна і навколо Землі наважитись. А із Харкова – ні…
Крізь вітрило золотим медальйоном прозирає Місяць. Дзеркало. Подає і в ніч трошки сонечка.
Спляча красуня все вдивлялася в поки не письменника Ореста.
Письменник Іван Гончаров, якому зараз тільки п’ять рочків і він живе у Симбірську, майже тридцять п’ять років по тому відпливе ось на одному з таких фрегатів – «Паллада» - довкола світу. У Івана Олександровича вже буде славнозвісний роман «Обыкновенная история». А не менш славетний «Обломов» з’явиться лише після дванадцяти років млявої праці з великими зупинками. Звичайна подія у письменників.
Так що не вередуй, Оресте. Буде й в тебе твій «Гайдамак», і «Русалка», і «Оборотень», і «Кикимора», і багато ще чого…
До речі. З якої ти родини, Оресте ? Як прізвище твоє, альманаховидавач ? Розкривати чи ні ?
Гаразд, не буду.
Передбачлива Слобожанщина. Ти, Оресте, заздалегідь знайшов собі псевдонім. Затулятись маскою – Порфирий Байский. Прозоро. Мовляв, байкар…
Як на мене, дарма.
По-перше, яка може бути маска з-проміж салонів, земляцтв, співмешканців, редактур усіх оцих «Северных» цветов», «Благонамеренных», «Соревнователей», «Невских зрителей», «Полярных звезд», «Северных пчел», «Русских инвалидов»… Та й навіщо ?
По-друге. Будь яка літературна маска зовсім сміховинна для бенкендорфів на людині, яка товаришувала з Антоном Дельвігом, Олександром Бестужевим, Кондратіем Рилеєвим, Федором Глинкою…
Але тобі, Оресте, видніше. Може, чогось не знаю.
Так що будемо з тобою спільниками, мій  П о р ф і р і й  Б а й с к і й.

Відблиск незримого денного світила зворушливо проходив у темряву зали. На допомозі були три слабенькі свічі шандала. Гамір не вщухав. Ще б пак. Усюди склянки з грогом. Орест бере і собі та слухає веселі голоси.

…Кто помнит поучения судьи из комедии «Ябеда» ? Василья Капниста. За эту «Ябеду» он чудом в Сибирь не угодил при Павлуше Первом. Знавал я его в Полтаве.
Так что за поучення ?   
- Бери, большой тут нет науки.
- Бери, что только можно взять.
- На что ж привешены нам руки,
- Как не на то, чтоб брать, брать, брать.
За що ж тут Сибир ? Слабенькі повчання…
Та ото ж. А багато ви бачили, щоб самі на себе писали епіграми ? Василич написав. «Капниста я прочел и сердцем сокрушился. Зачем читать учился ?»

… про зраду хана першим повідомив полковник Карпо Півторакожуха…

      Друг мой, в искусстве хладнокровно быть накоротке с мужьями
своих любовниц нам не сравняться с кавалергардами, как им не угнаться за нами в поэзии. Каждому свое.

     Повторюю, то був 1656 рік, коли до Криму було відправлено козацьке посольство, яке мало запропонувати ханові обмінятись полоненими й вимагати від ногайців припинити напади на українські землі…

     Господа, могу сообщить пренеприятное известие . Наш бедный
баркас либо затонул, либо унесло его течением.



   З далечини, з такого майбуття, що аж страшенно – голос Раіси. Чаривливий голос Раіси Кириченко :
 Я – козачка твоя, я дружина твоя, пане полковнику мій синьоокий…
«Чуєшь ? До Тебе звертається Рая. Відгукнись !»
Це вже інший заклик, владний. Спляча красуня зов подає.
( Де Вона, там і Він. Завжди спільне сновидіння. )
«Синеглазый ? – отзывается Он. – Я-то не против. Но где взять, если нет ? Ни полковника, ни синевы. Из другой оперы куплеты.»
«Я краще бачу, друже Мій волошковий.»
               
               
                               
  Хтось перекроїв попередню виставу. Зала ? Замість неї якесь нічне подвір’я  у яскравому світлі Місяця. Краєвид незрозумілий. Неви не помітно , але дух її відчувається.
Нікого нема. Тільки Вони удвох стоять заполонено. Вона як і була, шляхетна красуня. Він до неї подався рвучко, білозуба посмішка, довгі жадібні руки. Як би не оксамитовий жупан, оздоблений мереживом,  був би немов Урбанский Женька, черт зубастый, як написав про того другий Женька – Евтушенко...
Включает Он восковую, длиннословную свечу – в помощь сумасшедшему лунному свету. Вона з розумінням сідає коло свічі : нас чекає довга дорога крізь переміну декорацій, несподіванки; навіть, можливо, чари та ворожба.
Гусячі пір’я  самотужки з’являються довкола жовтогорячого пломені свічі.
«Ненасытный интерес к Тебе дорогого стоит, - говорит Он. – С началом столетия в Питере будто шлюзы прорвались. Почин за Рылеевым, за думой его “Богдан Хмельницкий”. А как отметился Пушкин своей размашистой «Полтавой» !
Далекоглядный  Гоголь быстро сориентировался в холодной северной столице. Наладил почтовый тракт к матери в Васильевку у Миргорода. Вроде бы захолустье оборачивалось истинными кладами под роскошными небесами Твоей Украины. И мамаша Мария не поспевала снабжать сына бесценной информацией.
Ломлюсь в открытые двери ? Не торопись, черноокая.
Сидел вот такой же ночью при полной луне Пушкин , и быстро летело перо его у свечи. «Сейчас прочёл “Вечера близ Диканьки” . Они изумили меня. Вот настоящая весёлость, искренняя, непринуждённая, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия ! Какая чувствительность ! Всё это так необыкновенно в нашей литературе, что я доселе не образумился».
И перо Белинского не отставало : «Очерки, полные жизни и очарования… Всё, что может иметь природа прекрасного,  обольстительного , всё что народ может иметь оригинального, типического, - всё это радужными цветами блестит в этих первых поэтических грёзах Гоголя. Это была поэзия юная, свежая, благоухающая, роскошная, упоительная…»
Опять прошу, несравненная Мавка, не перебивай . Знаю, что здесь Ты хочешь сказать… В тім гаю, у тій хатині, у раю, я бачив пекло…Кріпацький голос Тараса. Боюсь, тут одно другому не мешает. Как сегодня принято толковать – манипуляции.
Угадал ? Ну, не обижайся…
Об Оресте скажу. Знаю его род, но не стану открывать, как и Ты. Пусть будет себе Байский. То ли повезло ему, то ли напротив. Родился прежде обоих гениев, прокладывал «украинство»  первым, да в тени остался. Куда ж угнаться ! Да и срок ему быстро вышел, до сорока не дожил. Май 1833 года. Верно ? Как раз, когда Пушкин булгаковскую вещь сочинил – «Гусар». Слёт киевских ведьм описал. А молоденький Гоголь успел увидеть в «Северных цветах» главу из романа «Гетьман» журнального трудяги из трудяг Байского. Жаль, не состоялся роман…
( Тут «Мавка» взмахивает гусиным пером и очерчивает в ночном воздухе два ноля, что должно означать «совершенно секретно».)
Ага, мятеж декабристов. Аресты и офицеров, и набранных рукописей. Арест и  Ореста. Агитировал за «Полярную звезду». Чтобы, мол, приобрела славу, заставила читателей полюбить великое наше прошлое… и коренные обычаи… и язык звучный и благородный…
Отдельному корпусу жандармов и такое было не по нутру.
Ну, карать вроде не за что. Отпустили на волю бенкендорфы. Однако для литературного каторжанина Байского и того хватило в сумме, чтобы надорваться.
«Затей! Затей! Полны карманы , - разглашал Орест Пушкину. – Выказывает нос из под спуда «Гайдамак» .
Но часы уже пробили своё».

Свіча повільно з’їдає себе. Нехай.
Повний місяць поки ще у всемогутності. 
Місяць. Луна. Стародавні слов’янські слова. Білозубе обличчя Його піднялось від
Неї догори і наче читає доповідь, не дуже серйозну.
«В смете индо-европейских языков располагают иными созвучиями . Современный их вид развился из старинных фонем, украинских и русских . ( Смеётся.) Крутанём любимый «Місяць». Буква Е дала І, а Ц сохранила в одном случае отвердение, а в другом древнюю  прелестную мягкость …»
«Завжди, - раптом остерігаючи каже Вона і хутко підіймається.
«Дай Мне закончить, прошу Тебя» ,  - каже Він.
«Наразі обірву обов’язково. Мушу.
В о н и  вже вийшли із водойми. Річка Хрестовка, березовий ліс… Голі. Перегукуються. Місячне сяйво для них тепле… Ось, чую, після аукання – тиша, після тиші – скрадливій біг босоніж. Куди ?.. Не дай Боже – озватися. Це тобі даром не мине. Оточать з усіх боків та почнуть лоскотати. Живим не відпустять.»
«Хорошенькое дело, - снижает Он голос, - но усмешка светится. – А что, речь только обо Мне одном ?»
«Не прикидайся, друже, простакуватим. Ризикують тільки чоловіки, коли русалки виходять на полювання. Мавкам русалки не страшні. А от вас, чоловіків, живцем не відпускають.»
«Так это же блаженно ! Нагие дамы, их ненасытные умелые ручки… И потом я щекотки никогда не боялся.»
«Ну, що ж. Перевіримо. Роздягайся.»      
 
   
 
 
               






















   

 
                О  Б  М  І  Н            Д  А  Р  А  М  И 




Мабуть, вже надійшла для читача доба здогадів і розголосів. Обіцяна у вступі.
До речі, пухнасті сніги простягнулись і холодять. А взимку підступає особлива проникливість душі. А коли іще і ніч ? Тоді узагалі подвійна доза кмітливості у людей. Годинник що показує ? Поміж вовком та собакою… Але незабаром вже півні піднімуть галас. Бісовщина згине.

Голоси людей чути близенько, та нікого не видно…Може, тут не зовсім люди фігурують? Або якраз зовсім не люди ?..
 
 Вони, Вони, авжеж . Ця Двійка, що в полоні марення завжди відбуває.
 І така між Ними розмова йде :
  « Слушай, дорогой , Тебя не тянет обменяться Нами ? Так, одноразово. Как говорится, “для процесса” ? »
  « Иногда такое промелькивало. ( Недолгая пауза … ) Но тут же растворялось . Не видел нужды. Почему-то вспоминалось пушкинское : « Что в имени тебе моём  ? Оно умрёт, как шум печальный волны, плеснувшей в берег дальный…»
Откуда такой вопрос ? Доказать, что у Нас нет проблем в общении ? Но кому доказывать ? И к чему ? Что за охота ? »
 « Не шукай чорної  кіцьки у темній кімнаті. Не знайдеш. Маю цікаву пропозицію.
Беремо засновників, фундаторів, тобто Нас  з Тобою, і презентуємо, як все починалось на світанку…»   
«Улавливаю Твою мысль, и она мне нравится. Почему бы и не побывать «наоборотными» ? На короткое время… С моей стороны сразу напрашивается …»
«… протопоп Аввакум, конечно. Угадала ?»
« В точку ! Первая автобиография на Руси. Художественная. Мемуары. Живая речуха, легко читается и сегодня. »
« А Моё хозяйство ? Дать наводку ? »
« Обойдусь. У Нас Петровичи совпадают. Аввакум Петрович и Иван Петрович Котляревский. «Житие» Аввакума и «Энеида» Котляревского. Первая автобиография Руси.  Первая литературная поэма-пародия на Украине взошла. Твоё первенство.»
«А кто первый приступит к делу ?»
 « Почин – за женщиной. И по хронологии, и по галантности.

 

 «Тогда начну с вопроса  : что ужаснее – пятнадцать лет сидеть во тьме земляной ямы либо сгореть в одночасье на костре ?
Вопрос предполагает выбор. Но выбора-то и не было. На страшную долю протопопа Аввакума , несгибаемого защитника «древлего благочестия», выпали и темничное сидение в мерзлоте Пустозёрска с декабря 1667 года и казнь там же на костре 14 апреля 1682 года.
А прежде того ? Прежде Пустозёрска в устье Печоры, места “тундряного, студёного, безлесного’’ ( лаконично как ! ) ? Медлительное и мучительное схождение по кругам ада. Всюду – бесы. Начиная с «царствующего града».
В Москве молодой, 23 года, Аввакум, выходец из «нижегороцких пределов» , служил в кремлёвском Казанском соборе.
 «Имел у себя детей духовных много… сот с пять или шесть будет. Не почивая, аз, грешный, прилежа во церквах, и в домех, и на распутиях проповедуя. Любо мне, у казанские тое  держался, чёл народу книги. Много людей приходило.»
Любо было, пока с первым бесом не столкнулся. Свежеиспеченный патриарх Никон, друг царя. Предписал заменить двуперстное крестное знамение, привычное и родное, чуждым троеперстным. Не проводя среди народа референдум. Покушение на старую веру. 1653 год.
И тотчас получил от Аввакума твёрдый отлуб.
Прихожан своих на службу протопоп собирал в сенном сарае. «Иногда и конюшня-де иные церкви лучше», - не страшились объявлять его сторонники.
Строптивого протопопа посадили на цепь.
«Кинули в тёмную палатку, ушла она в землю, и сидел три дня, не ел, не пил. Во тме сидя, кланялся на чепи, не знаю – на восток,  не знаю  - на запад. Никто ко мне не приходил, токмо мыши, и тараканы, блох доволно ».
  Первое «темничное сидение» Аввакума.
  Вскорости бесы выбросили его аж в Сибирь. Сначала в Тобольск, затем в Даурию, к чёрту на кулички. Здесь рядом жуткая  Монголия в буранах безнадёги лежала.
  Потщились демоны на целых одиннадцать лет.
  И вдруг  -  вернули ссыльного в Москву.
  Два беса, что прикидывались «собинными» ( личными )  друзьями , царь Алексей и патриарх Никон, скинули маски и разбежались навсегда.
  Аввакум, прознав, где ютится низложенный патриарх – в келье Белозерско-Ферапонтового монастыря, выпятил из-под седых дебрей усов и бороды суровые каменные губы : «Истина на своём месте» .
 Поторопился  пишущий своё замечательное «Житие» блестящий литератор-монах. Только пронзив апостольским взором бесоватый, в лиловых пятнах лик царя, он понял – возврата к старой вере не будет. Немыслимые страдания  продолжатся. Он проиграл бесам.

Ничто в нём, очень жёстком, не дрогнуло.
Последовали мрачными вереницами новые ссылки, заточения в монастырские подвалы, лишение священнического сана, проклятие церковного Собора 1667 года…
Наконец, тяжкий путь в приполярный Пустозёрск. В концлагерь на четырёх человек. «Великая четверица». Сам Аввакум и с ним трое сидельцев. Все писатели. Соловецкий инок Епифаний. Священник Лазарь из города Романова. Дьякон Благовещенского собора Фёдор Иванов».

«Правильно говоришь, Лада моя. Где бесы, там и ангелы. Тьма и Свет  -  они же вместе. Обеспечивают присутствие друг друга. Чисто женское соображение ».

« Протопопа Аввакума Петровича опекал шестикрылый серафим. Не мог он не быть. Угадывал узник над собой взмахи белоснежных крыл. Ловил видения-знаки. Потому и рождалось в извечной сырости и мгле земляного сруба монументальное его «Житие». Все дни  свои  впихнул  сюда… Да ещё достало четырежды переработать этот  с в о д  .  В бессловесном терпении Ангела.
Достоинство библейских евангелистов вело неважнецкие перья протопопа , закутанного в  цвёлые лохмотья у единственного окошка-дыры.
Кроме страниц «Жития» выводил он годами «Книгу бесед», «Книгу толкований», «Книгу обличений». Да и сама громада «Жития» - не только   п р о п о в е д ь ,  но  и
задушевная  и с п о в е д ь  . Это впервые в нашей литературе Аввакум сливает автора и героя повествования в одном лице. Чего не было даже в гениальном «Слове».
Первая  ж и в а я  проза русская.
Ссыльная четвёрка, не откладывая, взялась под коврами полярных сияний за пропаганду и агитацию. Вожди раскола наладили тайный тракт для крамолы в Москву через хитроумные заклады в рукоятках бердышей. Стрельцы охотно помогали.
Но бесы пронюхали конечно. В Пустозерск нагрянул стрелецкий полуголова Иван Елагин  и учинил «казнь» над Епифанием, Лазарем и Фёдором. Им отрезали языки и отсекли правые ладони.
А над Аввакумом нежданно взошла пощада. Серафимовы крыла невидимо распростёрлись над ним. «Я сопротив тово плюнул и умереть хотел, не едши, - записал он опосля, - и не ел дней с восемь и больши, да братья паки есть велели».
Велели, и евангелист послушался. Не держал себя выше других.
«Али ты нас тем лучше, что боярыня ? – писал он знаменитой раскольнице Феодосье Прокопьевне Морозовой, называя её чадом своим драгим, - да одинако нам Бог распахне небо, ещё же луна и солнце всем сияет равно, такожде земля, и воды, и вся прозябающая по повелению владычню служит тебе не болши и мне не менши».

Присутствие ангелов Аввакум ощущал всегда. Впервые ещё в «нижегороцких» пределах. «Видение корабля : а се потом вижу … корабль, не златом украшен, но разными пестротами , - красно, и бело, и сине, и чёрно, и пепелесо – его же ум человечь не вмести, красоты его и доброты. Юноша светел , на корме сидя, правит… И я вскричал : «Чей корабль ?» И сидяй на нём отвещал : «Твой корабль ! Да плавай на нём с женою и детьми, коли докучаешь !» И я вострепетал и седше рассуждаю : что се видимое ? И что будет плавание ?»
Начальное знамение Аввакуму. Море – жизнь. Корабль – судьба человека. Какая ? Неведомо…

Сибирская ссылка последовала. После Москвы, пышного Казанского собора. В виде начального предупреждения ?
Даурские муки протопопа. «Пять недель по льду голому ехали на нартах . Мне под робят  и под рухлишко дал воевода две клячки,  а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лёд… Отстать от лошадей не смеем, а за лошедьми итти не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредёт-бредёт да и повалится… Я пришол, на меня, бедная, пеняет, говоря : долго ли муки сея, протопоп, будет ? И я говорю : Марковна, до самыя  смерти ! Она же, вздохня, отвещала : Добро, Петрович, ино ещё побредём… И добрели. До чёрной курицы, что в сибирской стуже спасала детей Аввакума : «По два яичка на день приносила робяти на пищу, Божиим повелением нужде нашей помогая . Бог так строил ».

Когда в первом «темничном сидении» - московском – Аввакум голодовал на цепи в Андрониковом монастыре, «стал после вечерни предо мною , не вем – ангел, не вем- человек, и по се время не знаю, токмо  в потёмках молитву сотворил и , взяв меня за плечо, с чепью к лавке привёл и посадил и лошку в руки дал и хлебца немношко и штец дал похлебать , - зело прикусны, хороши ! и рекл мне : «Полно, довлеет ти ко  укреплению !» Да и не стало ево. Двери не отворялись, а ево не стало. Дивно только – человек, а что ж ангел? Ино нечему дивитца – везде ему не загорожено».

В «Житие» вписал в земляном срубе-яме, стоически усмехаясь под клочьями железной бороды: «Покой большой и у меня, и у старца Епифания… где  пьём и едим, тут и лайно испражняем, да складше на лопату, - и в окошко… Мне видится, и у царя-тово , Алексея Михайловича, нету такого покоя ».
Виделось, потому как стараниями белоснежного шестикрылого серафима стояло в яме благовоние аравийских мирр…

Остались спасёнными драгоценные листы «Жития» , тщательно выведенные сохлой рукой Аввакума.
«Чтущий и слышащий, не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русской природной язык…»
Покончил счёты с жизнью протопоп Аввакум, и смерть для него – желанный конец.
«В темнице мне, яко в гробу сидяще, что надобно ? Разве смерть ? Ей, тако»      

      
      
 
    
Мовчанка настала. Повна.
Якась дивовижна. Ні Вона, ні Він не подавали голосу. Хіба розтанули ?
Та ні. Він заговорив.
« Прости… Переваривал своё рождение. Не сразу отошёл…
Как Мы разны, а вместе и сколько общего.
Я набирал первые силы в тяжёлых условиях. Тёмные кельи. А то и подвалы в цепях. Огонь и кровь. Кнуты. Стужи Севера.
Ты же взростала в полуденной синеве. Большей частью – под солнцем. Беспредельные степи. Цветы по пояс. Лазурь южных морей в окружении сиреневых нежных гор. Ну, и само собой – пышные деревья всех мастей. В том числе и такие, что круглогодично зелёны…
Тем не менее, и в райских местах крови и пожаров было до чёрта. Верно ?»
« Про це Ти і розповідай зараз, - відказала Вона нарешті. – Не гай часу.»

( Щось неначе нове прослизає у Них в голосах. Тонюсеньким прошарком. )

«Так, моя черга похвалитися Тобою» , - сказав Він, і знову   т а м  примовкли.
« Починай, дорогенький, благаю. Я вже зачекалась.»
«Зараз, зараз… Шукаю зачин, а очі розбігаються…»

( Усе-таки відчувається легкий наголос, підтекст : знаємо, здогадуємося, що Нас чути, чужі вуха поруч. Та нехай собі…)

«В них, жадібних очах, багато що стоїть. Епос і Ерос античності. Публій Вергілій
Марон. Оточений хмарами Олімп…Міст довжиною у вісімнадцять століть…
Розумію, це поки нудьга.
Де Іван Петрович Котляревський ? Де його подих ? Хвацько замахнувся на те, чого ще не було в українській літературі. Але стукіт – він вже причувався. Молодого Івана тіпало добре вже після Полтавської семінарії. Вчителював у маєтках заможних панів, і разом пішли балачки Енея та його говірких супутників… Розтягнуться вони майже на тридцять років . Починаючи від славнозвісних рядків :
Еней був парубок моторний
І хлопець хоть куди козак…

Назавше пов’язав себе Іван Петрович, ще нічого не підозрювая .Чоловік з високим чолом чудової голови. На вродливих губах – складна, наче «двійчаста» усмішка : гордовита правобіч, сумувата лівобіч. Спробуй зрозуміти.
Він не схибив, мальовничий Котляревський. Ні в жанрі, ні в стилі, ні в розмаху. Класичну пародію поселив на мові. А це було ознакою, що народилася українська література з великої літери.
Загальне божевілля від «Енеїди»  для Котляревського – дрючок з обох кінців.
( Ось де, напевно, відлуння «двійчастої» посмішки». )
Що ж тут поганого ? Дуже багато. Безліч ! Сила-силенна рукописних списків, а тому – самодіяльності. Помилок, правок, чужих додатків. Без відома і дозволу автора. Нікому таке не стане до вподоби…
Сумний підсумок : за життя Івана Петровича повне видання «Енеїди» так і не було здійснено…

Вишнева Полтавщина. Семінарія. Після вчителював у панських маєтках. Потім була військова служба.
Як для поета, так зовсім і немала. Почав з кадета Сіверського драгунського полку. А далі пішли під стукіт копит дванадцять років мандрівок між морями та долами. Бурлакував, «розмовляя» корисно з Енеєм. Козак з козаком. На рівних. Бо мав у активі три війни. Кавказ і Крим. Море Чорне і Прибалтика. Суворівський натиск і обережність Кутузова. Хитрощі імператорів. Як вони крутили мізком веремию.

1807 рік. Ріка Неман, місто Тільзіт. Плот, і на ньому два монархи. Перша зустріч Наполеона Бонапарта і Олександра Першого.
Майбутній самогубець Наполеон запитав у Олександра, вбивці свого батька Павла Першого : «Заради чого ми воюємо з вами, государь ?»
Олександр подивився на повільну течію Немана. Подумки сказав собі : « Боги одні знають, та мовчать. На твоє горе».
Уголос же відповів : « Я ненавиджу англійців так само, як і ви…»
« Коли так, то мир укладен».

Примітка, варта уваги : Іван Котляревський і Наполеон Бонапарт – однолітки.

У Вергілія  - епос : усюди навкруг середземних морів ( і у нас в Криму теж – Херсонес ) зберігаються сліди нескінченних воєн Риму. Стислі, а тому зворушливі   епітафії на білому камінні стел або їх кусків. « Фемист, прожив 34 роки, Стратон, жив 19 років. Прощавайте» « Отут лежить солдат Деметрій  …ського легіону, жив 21 рік.» «Мецилій, солдат першої когорти Бракаравгустинів. Служив 10 років. Центурія Бікана. Спорудив спадкоємець.» … « Газурій, син Метродора, перший архонт. Жив 33 роки. Прощай.» … «Афоній, син Дарія, гераклейця. Жив 18 років.» … « Я, саркофаг, ховаю, мандрівник, Ксанфа, красу молоді, який залишив батькам плач. Коли ж Плутон має розвагу більш батьків, то навіщо ви, жінки, страждете в родильних муках ?»
Яка ж обмаль життя була у більшості стародавніх воїнів 1 А потім довічний сон в повній темряві… 

У Котляревського  - ерос : Юпітер грізно кричить на молодих богінь Венеру і Юнону, що безсоромно побились : « Та цитьте, чортові сороки, обом вам обіб’ю я щоки, щоб вас, бублейниць, враг побрав!»
А далі вони у нього босоніж вологий Олімп вимітають, а Юпітер іще їх карає – гамселить по п’ятах чубуками Туреччини, відчутними , наче тяжкі хвилі морів…


Критичне зауваження Івана Петровича до себе :
« Тепер без сорома признаюсь,
Що трудно битву описать ;
І як ні морщусь, ні стараюсь,
Щоб гладко вірші шкандовать,
Та бачу по моєму виду,
Що скомпоную панахіду,
Зроблю лиш розпис іменам
Убитих воїнів на полі
І згинувших тут по неволі
Для примки їх князьків душам .»

Він має рацію, автор ?
Може, так, а може, ні. Завершить він поему аж ніяк не голлівудським хеппі-ендом, а сценою досить пекельною. Дуже кровожерливо відпроваджує Еней ворога свого підлого Турна на той світ. До тартарарів. Нічого панахідного.
Важко битву описати, звісно. А бій двох ? Отут інша справа. Іван Петрович озброювся склом, приплюснув ніс до кришталевої лінзи  у я в и  . І ось вони, фарби, дух, заключні слова :
Еней на речі сей зм’ягчився,
І меч піднятий опустив;
Трохи-трохи не прослезівся
І Турна ряст топтать пустив.
Аж зірк – Паллантова ладунка
І золота на ній карунка
У Турна висить на плечі.
Енея очі запалали,
Уста од гніву задрижали,
Ввесь зашарівсь, мов жар  в  печі.

І вмиг, схопивши за чуприну,
Шкереберть Турна повернув,
Насів коліном злу личину
І басом громовим гукнув :
«Так ти троянцам нам для сміха
Глумиш з Паллантова доспіха
І думку маєш буть живим ?
Паллант тебе тут убиває,
Тебе він в пеклі дожидає,
Іди к чортам, дядькам своїм.»

З сим словом меч свій устромляє
В роззявлений рутульця рот
І тричі в рані повертає ,
Щоб більше не було хлопот.
Душа рутульска полетіла
До пекла, хоть і не хотіла,
К пану Плутону на бенкет.

Живе хто в світі необачно,
Тому нігде не буде смачно,
А більш, коли і совість жме.

Підверстати дещо ? Куди, до поеми Івана Петровича Котляревського ? До тридцяти років її спорудження та повітроплавання ? До велелюдності народів, стозвучності, багатоступінчатості, щедрот фарсів ?..
Боже борони.
«Енеїда», частково виникнув десь у 1798 році, спричинила схід своєю чергою ще двох поем-світил : пушкінської «Полтави» і гоголівського «Тараса Бульби» ( чим не поема ? )
Це вже Моє господарство, російське.
Тридцять років «полтавському» Пушкіну. Еластична африканська постать. Ліцейський вишкіл. Скільки йому відомо. Скільки віщує. Скільки прозирає. Але, звичайно, про все знати неможливо. Наприклад, так і не дізнається , що прадід його по матері Аврам Петрович ( ще один Петрович ) Ганнібал, крестник Петра Першого, барабанщик срібної роти Преображенського полку, де капітаном   рахувався сам Петро, був учасником Полтавської битви…
І ще Пушкін не здогадується ( на щастя ) , як мало йому залишається жити. ..
Ніхто не помстився за генія. Велетенська держава відкараскалась «жалким лепетом оправданья» і «ненужным хором пустых похвал». А нікчема жоржик дантес гави ловив у себе дома до дев’яносто трьох років. Без відплати…
Чую Твоє тяжке зітхання: «Не судилось…»
Це і важке зітхання Івана Петровича Котляревського. Він помре наступного 1837 року.
Припускаю, що і він, і Гоголь у Парижі благали Божий промисел – не робити з волоцюги Герострата. Нехай іде к чортам, дядькам своїм…

Гоголь випадає у ніч сюрреальною несподіванкою.
Ще молодий, мальовничий, гарна тростина у тонкий руці – як знаряддя виробництва. Твоя українська мажорність, дорогенька.
Позаду за виблисками скла шафи – безліч власних книжок та їх перекладів.
Усі вони, різнокаліберні переклади, - з Мене, рідненька. Бо писав першорядний українець Микола Гоголь, земляк, до речі, Івана Котляревського, російською мовою.
Була на те вагома підстава.
За юних літ він присягнувся ( сам собі, таємно ) стати   п е р ш и м   письменником на Русі. І свою « аннібалову клятву » здійснив. Такий неперевершений авторитет, як Володимир Набоков, у 20 віці за океаном наче викарбував на камені : « Николай Гоголь – самый необычный поэт и прозаик, каких когда-либо рождала  Россия » .
  Так, зарок збувся. Але якою надмірною ціною ! Прожив тільки сорок два роки. Завжди в приймах . Ні дому, ні сім’ї. Напади постійні туги. Два лиха повсякчасно оточували – хвороби та чортівня. Накликав їх. Нарешті це самогубство перетворилося у жорстоке голодування, про яке він оповістив у приступі чорної депресії , намагаючись перебороти диявола.
То були його останні дні життя у гостинній московській оселі графа Олександра Петровича ( ще один Петрович ! ) Толстого…

«Полтава». «Тарас Бульба».
За хронологією – молодші сестри «Енеїди».
У Гоголя -   с в о я  «Енеїда». Не від Вергілія, а від Гомера.
Ненажерний, шалений Віссаріон Бєлінський захоплювався «Тарасом Бульбою» : «… и  в самом деле, разве здесь не всё казачество с его странною цивилизациею, его удалью, разгульною жизнью, его беспечностию и ленью, неутомимостью и его буйными оргиями и кровавыми набегами ?.. Скажите мне, чего нет в этой картине ? Чего недостаёт к её полноте ?»
 
Закінчую. Досить.
К’янті у солом’яному кошику. Рим. Дві чарчини повні…»












































 
                Л Е Н И В А Я     К О Л Д У Н Ь Я       С В О Б О Д А


                З а с п і в

« Навіщо Тарас Шевченко заповнював свого саморобного щоденника російською мовою ? Тобою, друже ?
При цьому постійно і гірко сумуючи, як не достає йому в азіатській глушині, в Новопетрівській фортеці, в гнітючих казематах Мене. Рідної, солодкої, співучої мови.»
« Инсценировка души. Дальний прицел.
Ответ можно искать в одной из первых записей Тараса. Малоразличимых. О сновидениях в лунную, прекрасную ночь на 19 июля 1857 года, под звон крепостных часов.
Он уже знал о скором своём освобождении, о конце десятилетней  солдатчины. Да, то  м а й с к о е  письмо из Питера от друга Михайла Лазаревского.»
« Невимовна звістка-вітання з волею… До того ж 75 карбованців. На майбутню довгу дорогу додому».
« Только вот скорое освобождение никак не выходило. Никаких известий из корпусного штаба в Оренбурге. Неделя за неделей -  молчок. Уже их двенадцать, невыносимых пустых недель. Пустых для Тараса Григорьевича почтових лодок.
Часы крепости монотонно расправлялись с глухим гарнизонным временем. По крайней мере, теперь можно покидать  давно осточертевшее артукрепление и вдосталь бродить по периметру его стен . А накрутив немало вёрст, предаться крыльям волшебника Морфея…
В ту лунную ночь крылья добряка перенесли Шевченко в Орскую крепость, и там он увидел на диво радостную картину. В убогой татарской лачуге как-то помещался оркестр скрипачей и замечательно исполнял малороссийские песни. Ещё бы не замечательно. «Капелла» состояла из Миши Лазаревского и других земляков Тараса. Он не стал дивиться тому, что все свободно умещались в лачуге, а тотчас влил свой тенор в общий слаженный хор.
И пробудился в тощем садике от хриплого боя часов. Выругал их. Поворочался, умоляя Морфея продолжить милое сновидение.
Старый добряк уважил просьбу, но не совсем.
Перенёс Тараса в какой-то восточный город, утыканный иглами высоких минаретов. И в узкой азиатской улочке Тарас видит Николая Эварестовича Писарева, взяточника из гениальных, управителя канцелярии киевского губернатора Бибикова. Зелёная чалма на Писареве. А на балконе его жена Софья Гавриловна и тоже в турецком костюме. Ведут разговор  о каком-то османском пашалыке под. Киевом…
Но тут на лицо Тараса прыгнула холодная лягушка, и он опять проснулся. Больше Морфей не являлся.
В ожидании утра Тарас Григорьевич неожиданно для себя построил каркас поэмы вроде «Анджело» Пушкина и успел назвать сей набросок «Сатрап и Дервиш». Потому как действие поэмы – на Востоке.
При лучших обстоятельствах, повторял себе Тарас Григорьевич под. шинелью на предутреннем холодке, исполню этот удачный план …
Жаль, что плохо владею   р у с с к и м    с т и х о м , а эту оригинальную поэму нужно непременно написать по-русски. И ещё обязательно – эпически…
Ещё не знаю только, как мне быть с   ж е н щ и н а м и . На Востоке они – безмолвные рабыни. А в моей поэме они должны играть   п е р в ы е    р о л и…

Призадумаемся, дружок, глядя на лобастую голову и атаманские усы Шевченко.
Очень похоже, что ещё до изготовления своего «пёстрого»  журнала, как Тарас Григорьевич называл иногда самодельный «щоденник» , в поэте  уже бродили инсценировки, прицелы близкие и дальние, предположения. И многое-многое из того, чего не ведаем, но угадывать имеем право…»
«Далеко наперед став   дивитися звільнений Тарас Григорович.
І «подвоїв» себе у   р о с  і й с ь к и х   записках…»

« В час по столовой ложке.
Когда Шевченко начали поздравлять со свободой – с 11 утра 21 июля 1857 года, Тарас Григорьевич без особой радости наклонял бутыль  «лимоновки». И перегорел в непосильном ожидании , и чуял, что это ещё не воля.
Ужасная география окружала. Комендант крепости так и подтвердил : не могу дать  п р о п у с к  из крепости через Астрахань до Петербурга. Нет пока  п р и к а з а по корпусу о твоём увольнении. Допил стакан виновато. 
География. От Питера до Астрахани – это от Балтийского моря до Хвалынского,   то есть Каспийского. А побывать ещё раз в Оренбурге – сделать 1000 вёрст лишних по пустыне. Почта будет в любом случае скорей. Не заставлять ждать дорогих петербургских избавителей. Бесконечное ожидание – судьба его, а не других. Без промедления – за письма чете Толстых, графу Фёдору Петровичу и графине  Анастасии Ивановне. Главной виновнице его счастья…»

( Давнину  двоє бачать . Інший вік.
Він  загорнувся у білу пишну бурку. Вона в хутрах. Заплющила очі, але не спить.)

« Тарас Григорьевич долго не начинает писать. Вывел «Ваше сиятельство !», и перо застыло. Время терпит. Ранее двух недель почта не отправится из укрепления. Составить сначала черновое письмо, а уж остыв немного,  вывести и беловое.
Снова увидеть Академию… Огорчительно, конечно, будет опоздать к открытию нынешней художественной выставки… Живописцем-творцом не   смогу быть. Теперь об этом неразумно и помышлять. Но с Божьей помощью и помощью добрых и просвещённых людей буду гравёром  a la akvatihta , и уповая на ваши советы и покровительство, постараюсь сделать что-то достойное…
А сколько радости взять и подписать письмо – художник Т.Шевченко.
Десять лет шла подпись – рядовой Шевченко. Нет, теперь уж я не нижний чин ».

Земляки.
Странным образом их здесь, в устье Волги, полным-полно. Больше всех почему-то киевлян.
Эти неожиданные и очень приятные встречи  - из мира чудес, иначе не сказать. Где могут, сейчас же начинают помогать. А могут немало.
Поляк Томаш Зброжек полулегально сообщает астраханским приятелям Сапожниковым : Тарас Шевченко здесь и он теперь вольная птица. Ликование. Возобновляет – спустя  15 лет – Тарас знакомство с Сашей Сапожниковым. Уже не шалуном-школьником , а мужиком, мужем, отцом прелестного дитяти, добрейшим человеком…
Возникает пароход « Князь Пожарский », готовый идти до Нижнего Новгорода, куда как раз следует по делам младший приятель Тараса Александр Сапожников.
В духе благого сна капитан « Князя Пожарского »  тоже земляк, старый знакомый поэта и художника  - Владимир Васильевич Кишкин. Одна из кают на пароходе – в распоряжении Тараса. На даровщину, до конца рейса.
Оренбург делает вид, что ему не до Тараса Шевченко. Поступай как знаешь. На свой страх и риск. Не билетами же тебя снабжать…
Опять благой сон.
Августовские лунные ночи на пути корабля.
Тарасу  Григорьевичу не спится. Забыл даже про своё правило : каждодневное пополнение « пёстрого »  дневника. Неправдоподобное обилие радости. Её столь много, что спрашиваешь себя – а к добру ли это ? Настороже следует быть…
Чудеса пока не обрываются. Третью волжскую ночь подряд кто-то на корме исполняет мазурки Шопена. Скрипка.
Спасибо тебе, мой случайный благородный попутчик. Благодарю тебя, крепостной Паганини. ( Кошкин пояснил : играет вольноотпущенник из Царицына. )

                Х                Х                Х

Гиганты-колёса парохода пожирали уйму дров. Рощи. Тем более, что шли против течения. Против мощи Волги. Наверха её.
Загрузки дубрав – ночные. Между скромными огнями Камышина-Саратова-Самары-Симбирска-Казани…
Тарасу нравились те частые загрузки. Старозаветно. Прельщали и ядрёный дух лесоповала, и тёмные речные воды. Страшнее их непроглядности ничего нет. Уж это он знал хорошо. Месяцы мореходства на Арале. В роли «картографа» войсковой шхуны, ходившей  галсами вдоль анонимных пустых берегов моря-озера.
Рисовать строжайше запрещено, но тут начальство закрывало глаза…
Господи, 1848-й. Зимовать пришли в устье Сыр-Дарьи. Форт на острове Кос-Арал. Гарнизон уральских казаков. Все староверы. Увидали бороду-лопату «картографа» и решили : непременно мученик-старообрядец. Донесли тотчас своему командиру. А есаул зазвал Тараса в камыши да бац перед ним на колени : «Благословите, батюшка !»
Ну, «картограф» в ответ и хватил самым молодецким крестным знамением. Восхищённый есаул облобызал руку Шевченко и задал всему экипажу такую пирушку, какая никому и во сне не грезилась…»

«Не спалося, а ніч, як море, - тихенько каже Вона. – Жахи темної води…
Та зимівля на огидному острові Кос-Арал породила чимало віршів, більшість із яких настільки нагадує народні пісні, що їх часом не відрізнити від фольклору. Ось послухай :
І небо невмите, і заспані хвилі ;
І понад берегом геть – геть
Неначе п’яний очерет
Без вітру гнеться. Боже милий !
Чи довго буде ще мені
В оцій незамкнутій тюрмі ,
Перед оцим нікчемним морем
Нудити світом ? Не говорить,
Мовчить і гнеться, мов жива,
В степу пожовклая трава ;
Не хоче правдоньки сказать,
А більше ні в кого спитать. 

Оцей очерет, що без вітру гнеться, це ж демонізм. Жахи темної води…»

« Твоя ёмкость, дорогуша. Близкая к латинской сжатость. Пустого Тарас Григорьевич не писал.
Но вернёмся на обжитые брега Волги-матушки.
Головокружение от начальных проблесков свободы подвело бывалого странника. Перед посадкой на « Пожарского » он только и думал о пологе от волжских комаров. А что плывёт на север и в канун осени – в голове не уложилось.
Пошли задувать свежие норд-осты, а против них у Тараса один китель да вытертый туркменский чапан. Гость парохода помалкивал, но как-то сами собой приходили новые подарки. В стылой каютке образовалась чугунная печка. Шкаф заполнили тёплое пальто, плотные брюки, бархатный жилет. Всё по размеру.
Как денди лондонский одет, возник Тарас Григорьевич в кают-компании у ломберного стола. В зубах сигара. Настоящая гавана. Из числа присланных ему Мишей Лазаревским в крепость. Роскошные дымки заклубились над пульками преферанса.
Отдаривался поэт и художник не одними гаванами. Два карандаша , белый и чёрный, шли в ход. Доставало их мастеровитой руке на отличные портреты друзей , жён друзей, семейные виды, речные панорамы, ландшафты…
Правда, рисовать изрядно мешала пароходная машина. Неугомонной дрожью и даже неким трепетанием. Тогда отставлял художество на время стоянок. Невольно царский запрет выходил.
Сновидения – вот что так и липло к Тарасу. Неодолимые, несметные. Как в ночные часы, так даже и в дневные. И приятного в них было всегда мало.
Далеко ходить не надо. Уже перед концом маршрута, рукой подать до Нижнего, проспал Тарас Григорьевич до 9 утра, чего прежде с ним не случалось. Это на диво долгое спаньё заключилось отвратительным кошмаром. Будто бы полковник Михаил Дубельт, сын управляющего Третьим отделением царской канцелярии, супруг младшей дочери Пушкина, разгульный пьяница и грубиян… Нашла за кого выйти Наталья Александровна Пушкина ! Что скажешь, мавочка ?»

«На ній немає ніякої провини. Наталя була яскрава, запальна, вольова дівчина. Чимось дуже нагадувала свого батька. А чарівливі риси красуні матері придавали їй особливу вроду…
Усупереч бажанню матері вийшла заміж на сімнадцятому році.
Шлюб перетворився у гризоту на вісім років. Потім Наталя Олександрівна одержала розлучення і с трьома дітьми вільно жила за кордоном. У ті часи мало хто із жінок на таке пішов би…
Другий чоловік молодшої доньки Пушкіна – принц Николай Нассауский.
«Другая жизнь и берег дальный» .
Вона одержала звання графіні Меренберг. У цій родині Наталі Олександровни було четверо дітей. Неначе батьківський підказ утворився…
Листи Пушкіна мати заповіла на збереження якраз Наталці. Знала, кому. Вони з’явились у «Вестнике Европы» , при допомозі Івана Тургенєва .
Померла графіня Меренберг в Каннах, у березні 1913 року, напередодні семидесяти семи років.
Наказала прах її розкинути на могилі чоловіка у Вісбадені…»

«Спасибо, дорогуша. Так погрузился в Твоё повествование, что потерял отвратительное сновидение Тараса, как он выразился. Но уже вспомнил.
Здоровенный кабинет Дубельта. Пылает камин. Хозяин тщетно навращает молчащего поэта на путь истинный. Грозит пыткой. Называет извергом рода человеческого. И даже плюёт в его сторону. Тарас невозмутим.
Слева и справа от бокастого жандарма подручники его Нордстрем и Попов, те ещё свиньи, стараются не отставать от шефа.
Мало того. Приумолкли все эти свирепые крики и угрозы, и в жандармский апартамент ворвался – как ни в чём не бывало – капитан Косарев из уже подзабытого Новопетровского укрепления. Ворвался и приказывает бедному Тарасу срочно подгонять парадную амуницию для встречи на плацу великого князя Константина Николаевича. А если Шевченко опоздает, то будут шпицрутены без пощады !
Слава Богу, в ту минуту разбудил поэта грохот падающего якоря…

                Х                Х                Х

На одном колесе пришли наконец в Нижний. Но ошвартовались благополучно. Месяц одолевал пароход мощь Волги, а на финише сдался. Шатун лопнул, не дотянул.
Нижний Новгород красив. С музыкой. Моцарт слышался. Кое-где и Гайдн.
И всё же вчерашний отвратительный сон – в руку.
Только что Тарас появился у Саши Сапожникова, как возник тут главный управляющий пароходства «Меркурий»…

«… Микола Олександровіч Брилкін. Пам’ятаемо його з великою подякою.»

«Ещё бы…Объявляет он сначала одному хозяину, а затем и Шевченко, что имеет особенное предписание полицеймейстера дать знать ему о прибытии Шевченко в город…
Сели за стол без всякого аппетита. Не помог фриштыку и графинчик. Вилка Тараса едва двигалась. Неужто предстоит, пожалуй, и по этапам, возвращение издевательское в Оренбург за указом об отставке ? Черт ли в нём !
Вот тебе и Москва ! Вот тебе и Петербург ! Вот и старый друг Михаил Семёнович Щепкин, и сладкие объятия земляков, друзей Лазаревского и Гулака-Артемовского. И театры, и Академия, и Эрмитаж…
Здесь рука Брылкина легла на плечо поэта : «Верите ли вы, Тарас Григорьевич, в существование порядочных людей среди полиции ?.. Вопрос, понимаю , для вас закомуристый. А всё ж ?»
После короткого раздумья Шевченко поднял рюмку : «Предлагаю выпить здоровье таких редкостных людей !»
«Вот и порядок. Вечером жду вас у себя. Желательно захворавшим.

 Оренбург так и не состоялся.
 Пронесло его наподобие косматой грозовой тучи. Ловкий заговор нижегородских полицеймейстеров Веймарна, Кудлая, Лапы и полицейского лекаря Гартвига  помог.
Точно, редкостные чиновники. Оказалось, богат Нижний, в будущем – город Горький, не только мелодиями Моцарта и Гайдна.


Не уставал Тарас Шевченко в Нижнем  ( да и везде ) ходить по дружеским рукам земляков. Откуда их столько набиралось, загорелых, черноусых, деятельных.
Одна странность при том наблюдалась. Дневник пестрит монотонными записями : ходил к такому-то, не застал его дома ; зашёл вторично и опять не встретились ; отправился к доброму знакомому Н. и разминулся с ним ; вчера трижды заглядывал к  переводчику В. и  всё неудачно ; сговорился с коварной мадам Г. посетить выставку осенних цветов, не вышло, не было её на месте ; с планом побывать у льва местной сцены актёра Климовского приехал к нему и разминулись оба…
Оборот «не застал»  так и рябит на страницах.
Конечно, телефонов не существовало, и когда ещё они появятся на свете.
Однако количество срывов рандеву принуждает невольно задуматься. Что за этим стояло ? 

До Владимира Ивановича Даля в Нижнем было рукой подать. И в прежние годы, питерские, вольные, Тарас встречался с этнографом, собирателем слов многократно, на его вечерах, где собирались члены Императорской академии наук. Восхищался поэт «рідною мовою» Даля, земляка, Тобою всегда и везде наслаждался

Забавный чертёжик существовал.Из датчанина Иоганна Христиана Даля и немки Марии Фрайтаг  вышел российский подданный Владимир Иванович Даль, помешанный на русском ( на Мне , то бишь ) и на украинском ( на Тебе, себто ) языках.
   
Теперь же, в Нижнем, некая загадка стояла. Почему-то обходил Тарас дом «Козака Луганского» ( литературный псевдоним Даля ) .
Но пришлось ему таки  шагать в гости к Владимиру Ивановичу. Непредвиденно.
Отправился. Однако по неизвестной причине ( удивлялся в дневнике ) проследовал  м и м о  квартиры В.Даля. Взял да и зашёл к адъютанту здешнего военного губернатора…»

«Листа одержав від своєї заступниці графині Толстой, де вона радила йому звернутися до графа Федора Петровича по клопотання на дозвіл з’явитися у столицях… А ще графиня передавала від себе уклін Далю. Оце вже для Тараса виходила деяка прикрість. Чому не відвідав старого знайомого раніш? Тепер доведеться очима лупать. По заслузі…
Але чому тепер уникати зустрічі з Далем ? Уклін графині ніяк не затаїти» , - додає Вона.

«Боюсь, ответа не найдём. У Тараса Григорьевича ютились свои нерадения. Вполне простительные.
Визитация к Далю, конечно, вскоре состоялась. Принят был поэт и художник весьма радушно. Бутылки заполоняли обеденный стол. Между тем о дне  том  было занесено в «журнал» : волей-неволей сегодня я должен обедать у Даля.   
Как понимать ? Принудительное щедрое застолье ?
Нет, просто запамятовал Тарас, что была просьба передать поклон «Козаку Луганскому» и спохватился с опозданием. Решил что-то сочинить. Пришло в голову рассказать о действительной поездке в Балахну с неким американским корабелом. А в Балахне непредвиденная задержка вышла…
История выглядела так себе. Но живописные подробности от поэта, да и лингвист Даль с долгополой русской бородой и цепкими немецкими глазами отнюдь не отмалчивался, растопили ледок.   
Главное же, господство на столе шампанского, хереса, мадеры, наливок.
               
               
Балахна. Загадки времени.
До неё вверх по Волге – пять часов. На щегольском новеньком пароходе  «Лоцман». Обратно в Нижний – меньше. Ведь по течению. Тут загадок нет.
Зато ничего непонятно дома, после доброго «помогорычевания»  у Даля. Во снах то ли тоже добрых, то ли маловразумительных. Время решительно неразъяснимо.
Мистер Стрем, американец, следует на верфь в Балахну с инспектацией  строящегося там парохода  и флотилии  расшив. Красно-бурая физиономия, внушительные бакенбарды, инженерный саквояж, в котором что-то привлекательно булькает.
Мистер Стрем сносно говорит по-русски, если не обращать внимания на уморительный акцент.
Под ровное шлёпанье колёс «Лоцмана» пролегали в двух видах – пером и кистью – сепии Тараса и детские акварели корабела из Нового Орлеана. Мысленно, миражами.
У Шевченко вектор времени уходил назад, в прошлое. У Стрема – наоборот, в будущее.
Балахна, главная верфь на берегах Волги, живописалась горами брёвен, армадами расшив, отражениями облаков на волжской воде. Прародительница речного флота Руси. Как на Оке верфь Дедново, где когда-то голландские мастера спустили на воду первый русский корабль «Орёл». 
Стрем наоборотен. У него всё впереди. Хотя староват он.
Волга и Ока не сильно походят на Миссисипи и Миссури. Общее, впрочем, наблюдается. Дымы из высоких пароходных труб. А из дыма над водой всегда туманится пелена, или завеса, или полог. Сквозь них вдруг маячат детские две головы, одна чуть опрятная, другая невозможно чумазая. Витают. Весёлые и свободные…
Нет, они ещё не появились на свете. Если они – Том Сойер и Гек Финн. До них, замечательных пацанов молодой Америки, очередь пока не дошла.
Мистер Стрем покуривает на борту «Лоцмана» длинную гавану и рассказывает Тарасу Григорьевичу о своих штатах. В одних держится работорговля, в других уже нет её. Разнородная Миссисипи. Окутывается дымком либеральный американец : «Ваш царь никак не решится убрать гадкое крепостное право. Пора бы».
Владимир Иванович подливал и подливал, слушая внимательно поэта о беседе на «Лоцмане». Затем наступил и его час развлечь гостя.
Тарас ворочался в душной постели, задыхался. История о вьючном дорожном верблюде. Даль поделился с ним давним воспоминанием. Сон из страшных.
Война с турками 1829 года. Взятие Адрианополя. Жёлтый верблюд, наподобие исчадия ада, задирал огромную башку среди разрывов и туч земли. Лапы мохнатые, с начёсом, величиной  со сковороду. Взоры дикие, дьявольские. Нагружён до чёрта…
Полевой хирург Даль больше всего дрожит за чемодан  между его горбами. В здоровенном чемодане – сокровища. Собранные отовсюду.
Может заговорить разбойничий верблюд, коли захочет.
З ахотел. Открывает пасть по-человечьи :
«Знаю, боишься за свой чемоданище. За бумажки.»
«Ему цены нет. Собрано в нём слов полноводно. На полтора языка достанет. Не рыскай !»
«Легко возить кларнет твоего помощника. Ничего не весит. А чемодан твой, доктор, спину мою ломает. Охота возиться с ним на войне. Прощевай !»
И с этим губастый верблюд пропадает в тучах пыли.

Адрианополь взят. Но хирург Даль ощущает себя в нём самым несчастным человеком.
И вдруг не верит глазам. Казаки с хохотом ведут к нему проклятого верблюда. Драгоценный чемодан на месте, и все записи целёхоньки…Остаётся торовато расплатиться с весёлыми служивыми.

Тарас спросонок ищет свечу – воды выпить. С ведро. Расщедрился вчера Владимир Иванович без конца наполнять чарки. Видно, тот далёкий 1829 год оставил шрам на всю жизнь. Понять можно. Только представить бы себе пропажу разом всего «Кобзаря»…

Сны улетучились. Вместо них – великая досада на Владимира Ивановича. Ведь как замечательно знает тот «рідну мову», как ею восхищается. А где же  С л о в а р ь «мови» ? Такой же величавый, как первое детище Даля ?..
Уверяет, что корпит и над ним. Что родственность наша языковая успешно движет трудоёмкое это дело. Что в словарь   р у с с к и й  не забывает  вводить и  слова из массива  у к р а и н с к  о г о  -   замечательные синонимы, прекрасные поговорки, находки-перлы…
Умолк Даль. Там, за круглым столом, заполночь.  Они вместе, Даль и он, Шевченко, молчали , глядя на золотое пузырящееся шампанское в рембрандтовском длинном бокале. Без Саскии.
Потом Владимир Иванович прервал молчание.
«Да, благословенная Украйна… Степи її неосяжні.
Сядешь на одинокий курган. Да глянешь до конца света..Кинуться бы вплавь по этому волнистому морю трав и цветов. И плыть бы, упиваясь гулом и пахучим дыханием до самого края света…»

   
                Х                Х                Х 

В канун дня ангела, в ночь на 25 февраля 1858 года, посетило Тараса сладостное видение.
Случалось и такое.
Грезилось : он кочует по бесконечным залам Эрмитажа. Где-то замирает надолго, где-то вяло проходит. И вдруг сталкивается с Иорданом.
Нарочно не придумаешь. Фёдор Иванович Иордан – известный гравёр. Тарас Григорьевич страстно желает стать гравёром. Помешан он на акватинтах, но пока не знает толком, как приступить к такому тонкому искусству.
Гравёр и поэт ещё не знакомы. Но слухи в Питере проносятся со скоростью балтийских ветров. Теперича знакомство само в руки падает. Бородатый Шевченко и выбритый Иордан не теряют ни минуты. Гравёры почему-то всегда замкнуты, а Фёдор Иванович к радости Тараса – весь живейшая заинтересованность.
Для первой пробы всенепременно нужна картина по душе, наставляет гравёр. Иначе успеха не будет. Тарас уже выбрал любимое – эскиз Мурильо «Святое семейство», однако не спешит называть. Изображает внимательный поиск.
Приход почты расплескивает замечательное видение.
Семь утра. Конверт от Михайлы Лазаревского. Почему-то заколотилось сердце. Зимний холодный конверт. Но более чем горячее содержание : дозволено приехать и проживать в столице…
Лучшего поздравления с днём ангела нельзя и желать.
Значит, «грёза» питерская – по делу.

Впрочем, хотя оно и так, немалый ополовник дёгтя находится в кадушке мёда.
Выясняется почти сразу. На имя губернатора Нижнего Новгорода получена бумага от министра внутренних дел о дозволении проживать Т.Шевченко в Петербурге, но всё ещё под надзором полиции.
Вот так, и не иначе.
Подоплека этого «гарбуза» Тарасу ясна. Старания распутного графа Владимира Фёдоровича Адлерберга, адъютанта и доверенной особы покойного царя Николая Первого…

В разгар сборов в дорогу – звонок. В дверях возвышается… жандармский унтер-офицер. Непродолжительный обмен взорами. Затем следует от унтера неожиданное предложение : довезти Т.Г.Шевченко до Москвы. За 10 рублей.
Заманчиво, конечно. Но именно, что    з а м а н ч и в о  . Невольно возникают вопросы.
Унтер понимающе объясняет. Отвозил в Вятку некоего капитана Шлипенбаха. Искал себе попутчика до Москвы. Нашёл. По рукам?
Тарас кивает в ответ. Сухо. Почему бы и нет ? И дёшево, и сердито. 

В три часа пополудни 8 марта оставил Тарас Нижний Новгород на санях, а во Владимир прибыл 9-го ночью на телеге. Кроме этого весьма обыкновенного в марте явления ничего особенного не случилось. Так он считал. Но ошибался. В общем и целом простительно. Не принимать же за что-то серьёзное слегка припухший левый глаз и какой-то зуд на лбу.
Утром в Москве отправился искать своего друга Михаила Семёновича Щепкина, великого актёра. Нашёл его у старого Пимена в доме Щепотьевой и у него … поселился.
Надолго. Вместо быстрого нетерпеливого отбытия в Петербург. Глаз, оказалось, сильно распух, а по лбу пошли загадочные волдыри…
Доктор, ничего не объясняя, тут же прописал английскую соль, зелёный пластырь, мудрёную диету и радостную перспективу – неделю не выходить на улицу.
Сиди и смотри теперь в окно на старого безобразного Пимена.
Лекарства помогали, как мёртвому припарки.
Намучился Тарас. «Приятельство» с жандармом вышло боком. Неделя превратилась в десять тягостных дней.
Конечно, в четырёх стенах он и не думал сидеть. Первопрестольная щедро дарила и земляков, и новых друзей.
Но заставлять ждать себя в Петрополисе – и столько времени ! – «святую заступницу» графиню Анастасию Ивановну Толстую … Это уж было невозможное свинство.

26-го марта ещё Москва, а 27-го , вечером, громоносный локомотив свистнул на вокзале в Питере. Вскоре Тарас и Лазаревский душили друг друга в объятиях.
Далее всё катилось как бы под гору, безостановочно. Гостиница Клея. Григорий Галаган. Письмо от Михаила Александровича Максимовича с его стихами. Записка на получение «Русской беседы». Рукопись «Яна Гуса», которую Тарас считал невозвратно погибшей. Семён Гулак-Артемовский …
Графиня Анастасия Толстая. Наконец, у неё. Главное торжество приезда.
Представила гостя всем, кто собрался у неё в этот день порядочной толпою. Приняли поэта и художника как давно ожидаемого и дорогого человека.
«Спасибо им, - записал ночью Тарас в дневнике, - Боюсь, как бы мне не сделаться модной фигурой  в Питере. А на то похоже».
И закончил сокрушённо в адрес своей «святой заступницы» : «Многое хотелось мне пересказать  ей, и я ничего не сказал».

Обманный воздух Петрополиса.
В нём не на Шевченко ходили, а он представляться вынуждался по тяжеловесным кабинетам.
Спозаранку явился казанской сиротой к правителю канцелярии Петербургского обер-полицеймейстера, к земляку Ивану Николаевичу Мокрицкому. Тот принял Тараса Григорьевича полуофициально, полуфамильярно. Прежнее знакомство было забрано в скобки. Суховато посоветовал-наказал сбрить бороду. Нежелательно неприятное впечатление на его патрона – графа Шувалова. К нему следует явиться без промедления. Ибо он главный надзиратель над Шевченко.

Петрополис – как маятник. Туда-сюда, туда-сюда. Чередуясь.
Перемежает зло и добро.
               
Памятный вечер у Грицька Галагана. Что откроется не сразу.
Сильно пахло Черниговщиной. Тихая Десна заслоняла державную Неву.
Знакомство с землячками Галагана – Карташевскими. Милые Варвара Яковлевна и дочь её Надежда. Ни капли жеманства. Настоящие землячки.
Первое появление Ликеры. Медленное, как постепенное рождение эскиза…

Что – бородища ? Снять её не проблема. Но уж представать пред светлы очи графа Шувалова, так расстараться. Хуже не будет.
Облачился Тарас во фрак и в таком светском виде явился в кабинет Шувалова. Главный надзиратель принял поднадзорного поэта с деланной простотой. Ума хватило. Переговорил без назиданий. Чем произвёл даже выгодное впечатление.
«А вот бы предложить графу изобразить его во весь парадный блеск, во всём государственном величии», - шаловливо подумал живописец, покидая Шувалова.

«Мені однаково, чи буду
Я жить в Україні, чи ні.
Чи хто згадає, чи забуде
Мене в снігу на чужині –
Однаковісінько мені…
Глядел теперь Тарас на эти строки 1847 года, выведенные в прежнем Петрополисе. Казалось, не десять лет ушло, а за сотню. Однако оставались они живее живых.
Он жадно собирал, где и как мог, свою невольничью поэзию. И почти всё нашёл. Сохранили друзья.
Хлопотать в цензурном комитете   о   д о з в о л е н и и   напечатать «Кобзаря» и «Гайдамаков» под фирмою «Т.Ш.»  Что из того будет ?
Бережно накрыл рукописи чем-то  ( от кого ? ) , погасил свечное пламя и замер перед холодным окном.
По тем улицам когда-то ездил или скакал одногодок его гусар Лермонтов. Давно не ездит.
«Выхожу один я на дорогу,
Предо мной кремнистый путь блестит,
Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит».
Не осилил кремнистого пути. Петрополис догнал и на дальнем Кавказе. Задушил.
    
Ночная дрёма наползала и наползала на Тараса. И вот перед ним вместо тёмных торцовых мостовых Питера возникли пыль до неба, говор и музыка, ржанье коней, безумство ярмарки в Ромнах на Ильин день . Год 1845-й. Ещё воля.
Хор московских цыганок, «украшение» знаменитого торжища. В стельку пьяные, , грязные, окружённые лыка не вяжущим офицерьём, цыганки не жалели голосов. И что же распевали дико ?
Не пылит дорога !  Не дрожат листы !  Подожди немного ! Отдохнёшь и ты  !
Думали великий германский поэт, а за ним и наш великий Лермонтов, что их глубоко поэтические стихи будут отвратительно выкрикивать пьяные цыганки перед бражниками в мундирах ? Им и во сне бы не приснилась такая греховная пародия…
По желанию ( и мягкому совету ) графини Настасьи Ивановны решился Тарас представиться фигуре весьма и весьма немаловажной – шефу жандармов князю Василию Долгорукову.
Что и выполнил благополучно.
Выслушал приличное случаю, но вполне вежливое   н а с т а в л е н и е  .
На том и кончилась аудиенция.
Графиня Толстая, «палочка-выручалочка», осталась довольна.

В снежный, слякотный апрельский день, типичную пору весны Петрополиса, отправились верные друзья и земляки в Академию на художественную выставку : Тарас Шевченко, Семён Гулак-Артемовский и Михаил Лазаревский.
По дороге во избежание простуды завернули в винный магазин Смурова. Здесь выпили джина и проглотили по десятку устриц.
Сия профилактика никак не могла быть излишней, ибо вечером предстоял званый ужин у графов Толстых. По случаю возвращения из неволи Тараса.
Раут блистал голубой кровью и белой костью. Фёдор Петрович начал дело коротеньким словом в честь милостивого царя, а Настасья Ивановна высказалась о невольном долготерпении поэта и художника.
Тарасу было и приятно, и неловко.
Языкатый Семён после раута, сохраняя подобающую серьёзность, сказал на улице : «За столом все были тощи, бледны, зелены, кроме несчастного изгнанника, то есть, тебя, Тарас».
«Забавный контраст, - усмехнулся под усами поэт. – Свидетельство вредного климата Петрополиса».

                Х                Х                Х

( Вона давно щось хоче сказати Йому. Це помітно. Цікаво, що. Намагається, та поки мовчить. Нарешті, почала. )
«Друже мій . Справді, у той “питерский” вечір, коли Гриць Галаган познайомив сорокашестирічного Тараса з дівчиною Ликерою Полусмак, це було як зародження начерку. Лілея Чернігівщини. Колишня кріпачка панів Макарових, а потім вільнонаймана служниця сестри Миколи Макарова , петрашевця, милої Варвари Карташевської, як на-писав тоді Тарас у щоденнику. Може, і так, мила…
Скільки було гарних земляків і землячок у Тараса в Петербурзі, і не тільки. Та не завжди він все про них знав.
Галаган перший побачив і зрозумів ,  що з часом коїться. Він перший і грунт підготував. Завчасно. Коли Тарас Григорович сказав, що має намір побратися з Ликерою Іванівною, усі – Карташевські, Макарови, Білозірські стали на бік Галагана одностайно : не радили поету і художнику робити це. Мовляв, Ликера не рівня йому. Тай і вік…
А з іншого боку настроювали дівчину проти Тараса Григоровича.
Отакої. З найкращих побажань в чужу долю лізли. Доброго не буде.
І не сталося. Заповітна мрія Тараса створити сім’ю, мати діточок залишилась тільки солодкою мрією. Тому і пішов з життя передчасно.
З вірша Тараса Ликері після пам’ятного літнього дня у Стрельні, посеред її чудових парків та палаців :
Моя ти люба ! Не хрестись,
І не кленись, і не молись
Нікому в світі! Збрешуть люди…
Моя ти любо! Усміхнись
І вольную святую душу,
І руку вольную, мій друже,
Подай мені…

У Стрельні ще чується якась слабка надія . А два місяці потому Тарас пише восени на пам’ять Миколі Макарову, з великим болем пише :
«Барвінок цвів і зеленів,
Слався, розстилався;
Та недосвіт перед світом
В садочок укрався.

Потоптав веселі квіти,
Побив… Поморозив…
Шкода того барвіночка
Й недосвіта шкода !»

Так. Шкода і недосвіта, ранкового морозу.
А з яким болем напише Тарас самій Ликері невдовзі :

«Поставлю хату і кімнату,
Садок-райочок насажу,
Посижу я і похожу
В своїй маленькій благодаті,
Та в одині – самотині
В садочку буду спочивати,
Присняться діточки мені,
Веселая присниться мати,
Давнеколишній та ясний
Присниться сон мені!.. і ти !..
Ні, я не буду спочивати,
Бо й ти приснишся. І в малий
Райочок мій спідтиха-тиха
Підкрадешся , наробиш лиха…
Запалиш рай мій самотний.»

Це вже   р о з р и в  . Украй. До кінця. Призначеного Тарасом Григоровичем сватання не відбулося. Нічого не відбулося. Хіба що влітку 1860  року Шевченко намалював портрет Ликери Полусмак.      

                Х                Х                Х

( Довга тиша. Така довга, що здається, нікого вже нема. Розтанули. І Він, і Вона.
Та не треба поспішати. Вже бувало отак. Зникали, а потім – ось Вони.
Так і є. Знову народилися з імли.
Наче застигли у поставі вальсу. Мають чарівний вигляд. )

«Словно вторая серия кинодрамы, – обрывает Он странную тишину. – Была же ведь и первая. Позабыли мы о ней…»
«Юна нижегородська артистка, - каже стиха Вона. – Катерина Піунова.- Побачив Тарас її у водевілі та занотував : «Пиунова естественна и грациозна. Лёгкая игривая роль ей к лицу и по летам.» Поки оце було і все. Однак щось промайнуло у серці Тараса Григоровича.»   
«Возражаю, дорогая. Приходится. Характер нашего поэта не таков. «Промайнуло» - это слово не для него. Совсем не по его натуре. Иная дирижёрская палочка начинает сразу в нём небесную увертюру. В его сорок четыре года.
Он и не скрывает ничего. Лишь приглядеться к дневнику. Более чем красноречив.
Всего несколько кратких записей в коротких зимних днях января, в котором всё и зачалось.
«… Сегодня повторилась   м о я   л  ю б и м и ц а   в роли Татьяны. Очаровательная опять.»
«Бенефис   м и л о ч к и   Пиуновой…Скучаю, ничего не делаю. О чём писать ?
Недовольство Костомарова моим поведением…»
«Масленица. Катанье за город. С   м и л е й ш е й   Пиуновой и её семейством. Село Бор. Чаепитие в каком-то кабаке. Обратно она пела некую   с в а д е б н у ю   песню…»
«Письмо от М.С.Щепкина. Полная его готовность переселить    м о ю    п р е к  р а с –    н у ю   н е в е с т у   в харьковский театр, оказать нужную помощь. В Нижнем контракт  у неё заканчивается. В Казань не хочет, боится там какой-то Прокофьевой, не соперницы, но ужасной интриганки. Михаил Семёнович запрашивает условия Пиуновой, а она не хочет встречаться со мной…»
«Ось, ось ! – ніби чомусь тішиться Вона, залишаясь непорушною. – «Момент истины», як вимовляють в Іспанії тореро, вбивая тонким лезом шпаги велетня-бика
Свята вже немає, а тільки-но початок лютого. Було це свято? Чи примарилось ?»
«Веет гоголевщиной, дорогая. Неповторимой. Некуда деться от Николая Васильевича и после его ухода. Кто продиктовал Тебе на ушко про Испанию ?
Продолжу с «объяснения в любви» нашего поэта. Пойди поищи подобное. Написано чужой рукою. Чей, неведомо. Но занесено в дневник.

                Любимая и многоуважаемая Катерина Борисовна !
Я сам принёс вам книги и принёс их с тем, чтобы вы их прочитали. Но вы, не прочитавши их, прислали мне назад. Как объяснить мне ваш поступок ? Он ставит меня решительно втупик. Уж не ответ ли это на моё предложение ? Если это так, то я прошу вас высказать его мне яснее. Дело слишком для меня важно. Я вас люблю и говорю это вам прямо, без всяких возгласов и восторгов.
Сделаться вашим мужем для меня величайшее счастье и отказаться от этой мысли будет трудно. Но если судьба решила иначе, то, нечего делать, я должен покориться           обстоятельствам.       Тарас  Шевченко.   

Занёс это «сочинение» Тарас в свою прозаическую хронику  ( иное имя дневника ) и тут же рядом затеял интимное признание , весьма близкое к стилю титулярного советника Поприщина :
«Я совершенно не гожусь для роли любовника. Она вероятно приняла меня за помешанного или просто за пьяного и вдобавок за мерзавца. Как растолковать ей, что я ни то, ни другое, ни третье, и что не пошлый театральный любовник, а искренний , глубоко сердечный её друг. Сам я ей этого не умею рассказать. Обращусь к моему другу  М. А .Д-ой. Если и она не вразумит её, тогда я самый смешной и несчастный жених.»

Прошли сутки, и новая хроника совершенно в гоголевском духе заносится в дневник. «Дело моё не так плохо, как я думал. Она приняла моё  в н е з а п н о е  предложение за   т е а т р а л ь н у ю   сцену. Всё это пояснил её отец. Он прямо не высказался о моём   с в а т о в с т в е  , но согласился – нужна пауза…»

Спектакль «Парижские нищие». Она играла лучше, чем первый раз, но я не аплодировал. Сам не знаю, почему. Она   в ы ш е   похвал ?

«Уж совсем явственно слышен  титулярный советник Поприщин. Чем дальше, тем больше. Уверен, и Ты думаешь о том же, дорогая».    
 
«Три тоскних сновидіння Тараса тієї пори затуляють багато чого.
Сон перший.
Неначебто юненька Катря незряча жебрачка. Але така гарненька. Стоїть біля церковного паркану і просить христа-раді.
Тарас Григорович хотів підійти з якимось дрібними грошима, та вона вже згинула.
    
Сон другий.
Знов бачив її незрячою жебрачкою, але вже не біля церковного паркану, як вперше, а в живій картині, серед людей. В малоросійській білій свитці і у червоному очіпку…
Сон третій.
Знову вона жебрачка. Чому, не розуміє Тарас. Та ще й брудна, бридка, напівгола. Зі сльозами на сліпих очах. Знову просила христа-раді. Тепер саме у нього, у Тараса. І вибачалась за свою якусь неввічливість… Він у знак примирення хотів поцілувати її, та вона і зараз зникла…

«Что ужасные сны, что такая же явь, - изрекает Он, когда Она примолкла. – Тарас Григорьевич словно в капкане. Усилия поэта и знаменитости М.Щепкина приносят вроде бы успех. Директор Харьковского театра , сама любезность, сообщает условия для Пиуновой и просит поторопиться с приездом в Харьков. А между тем поэт не может её обрадовать. Опять извечные нестыковки у него - «не застал». Хуже того. Мамаша так приняла Шевченко, что он решил больше не переступать порог «своей милой протеже». Необходимы письменные объяснения.
Но и записки не выручали. Другим человеком отчего-то сделалась Катенька. Уже и Харьков девушке не подходил. Как теперь выглядеть перед другом Щепкиным ?
И тут приход отрадной вести – можно наконец покинуть опостылевший Нижний и следовать в столицу.
Всё переворачивала радостная новость. Тарас письменно приглашает Пиунову отобедать у общей знакомой. Но в  дневнике появляется отнюдь не радостное : «Сказалась больной несносная лгунья. Мне нужно до отъезда    п о г о в о р и т ь     с ней наедине, а как это устроить, не придумаю.»
Время между тем бежало. Поэт готовил рукописи, старые и новые.
Вдруг от Пиунова , отца, просьба : очень бы хотелось, чтобы   е г о   Катя прочитала что-нибудь на сцене в воскресенье. Мастер пообещал порыться в российской поэзии. Порылся. Выбор пал на… «Фауста»  Гёте. Последняя сцена. Послал книгу артистке и часа через три явился в уверенности, что роль Маргариты готова.
Ничуть не бывало. Катя нашла неудобной сцену для чтения. На зов матери вышла из комнаты и не вернулась. Как в сновидениях.
Не вышло Мастера и Маргариты.

И вот концовка. Вроде бы нелепейшая. Узнаёт Тарас : Пиунова, его возлюбленная, заключила договор не с харьковским театром, а продлила с прежним своим, нежинским. Напрасными все потуги вышли. Чертовски неловко и перед другом Щепкиным, и перед Харьковом…
Из дневника : «Случайно встретил я Пиунову , и у меня хватило духу не поклониться ей. А давно ли я видел в ней будущую жену свою, ангела-хранителя своего ? Отвратительный контраст вырос.
У меня всё как рукой сняло.
Дрянь госпожа Пиунова ! От ноготка до волоска дрянь !»

Сильно, сильно несёт «Записками сумасшедшего»…

Її довге зітхання : «Якщо  уважно вдивлятися у дещо на сторінках нашої літератури, виглядає, наприклад, що не такий вже і божевільний Аксентій Іванович Попріщін. Марить за ним незвідане. Інші часи.Інші люди. Як завжди було у Гоголя. І у Шевченка теж заховувалося…

                Заїдемо на гору,
                Спочинемо, а тим часом
                Твої сестри-зорі,
                Безвічнії, попід небом 
                Попливуть, засяють.
                Підождемо ж, моя сестро,
                Дружина святая !
                Та не скверними устами
                Помолимся Богу,
                Тай й рушимо тихесенько
                В далеку дорогу -
                Над Летою бездонною…

( Скульптура «Двое в вальсе» продолжала красиво жить.Точку над і поставил Он. Кратко и неспешно. )
«Над Петрополисом сеется майский дождик.
Четвёртый месяц Тарас в столице. Обвык. Так ему кажется. Часами работает в Эрмитаже.
Приезжал любимый М. Щепкин. Встретились с ним у графини Настасьи Ивановны. По её просьбе Михаил Семёнович прочитал монолог пушкинского «Скупого рыцаря». Слушатели видели перед собой юношу пламенного, а не 70-летнего старика, восхищался Шевченко. «И я с горем пополам прочитал своих «Неофитов». Не знаю, насколько меня поняли…»
Проводил Тарас Михаила Семёновича в Москву. Питерский Михайловский театр давал «Свадьбу Кречинского» .  Расплюева играл Садовский. После Щепкина Тарас не знал лучшего комика, чем Садовский.
Уходя из театра  под плач дождя , Шевченко перебирал всех актёров , оценивал.  О Снетковой вдруг подумал : «Кукла».  И неожиданно добавил мысль : «Как бы хороша была в этой роли   м о я   незабвенная Пиунова.»
Вот так. Незабвенная…
 Но ясно, отчётливо увидеть Катерину Борисовну почему-то трудно.
   
 
      
   

         
 
   




 


 
               
    
 
.            
             
         

 


                П    Е    Р    Е    К    Л     И    К    И 
 


( Вони сидять удвох за обіднім столом. По темряві за вікном та годиннику на стіні – час, власне, нічний. Між Вовком та Собакою. Їх звичайна пора, до речі. Пора міражів.
На скатертині перед цією нерозривною «двійкою» їжа як російська, так і українська. А сулія чужомовна – «мерло». Каліфорнія.)
 

 
«1863-й, - каже Вона, відсторонюючи галушки.
Цього року почав виходити славнозвісний «Словник» Володимира Даля. Чотири величезних томи.
У цей рік народився Бориско, синятко українського поміщика Дмитра Гринченка з         хутору Вільхівський Яр на Харківщині. Народився хлопчик, щоб сорок чотири роки по тому видати «Російсько-Украінський словник», теж чотири величезних томи.
І  у цей рік з’являється найбільше безглуздя нашого спільного життя : циркуляр міністра внутрішніх справ Росії Валуєва про заборону української літератури. Через те, що «никакого особенного малороссийского языка не  было, нет и быть не может».

«Ты тогда  плакала или  смеялась ? – говорит Он , берясь за бутылку. – Как никак мракобес Петька отказал Тебе в существовании. Не шутка».
«Дуракам закон не писан, - відповіла графу по-русски. – Вухам своїм не повірив, віслюк.
Та краще будемо про Бориса Гринченка казати.
Звільнили хлопця з реальної школи за читання українських книжок. Енергійності в ньому було на десятьох. Підготувався і екстерном закінчив Харківський університет . Народний учитель. Пішов працювати на Сумщині, Черніговщині, у Києві .
Здоров’я мав слабке, хворів, але якось дивовижно в ньому це уживалось з величезною продуктивністю. Вир життя.
Численні оповідання, повісті, вірші, п’єси ; публіцистика «Листи з наддніпрянської України» ; брошури «для народу» ; переклади з європейських мов; праця у «Київській старовині» ; історичні «розвідки» …
А головне, що зробив Гринченко, це капітальний – 4 томи – «Російсько-Український словник». Премія Російської Академії наук. Як і у В.Даля.
Лікувався і відпочивав на півдні Італії. Сподівався на повітря раю. Не дуже допомогло.
Поховали невтомного трудівника на Байковому кладовищі Києва.»

«Среди тех аппенинских югов в сопровождении морских просторов, - говорит Он, отпивая глоток «мерло», - в Борисе Дмитриевиче , на мой взгляд, наблюдалось что-то жюльверновское. И в профиль, и в анфас. Симпатичные усы и европейская бородка. Под крылатым взором фантаста.   
Сколько ни складывай «розвідок» и прочего, ничем не заслонишь четырёхтомный массив Тебя, милочка. Ты своим замечательным существованием  зачастую порождала полную перемену в людях.
Тут просто напрашивается история писателей Тютюнников. Двух сводных братьев. Григория и Григора. Отчество – Михайловичи…» 

«Так, - посміхається Вона, але якось стримано. Теж робить ковток багряного «мерло». – Слушно розповісти про молодшого – Григора, незрівнянного новеліста. І який красень був ! Як зачаровував усіх жінок…. Його гарна на вроду чуприна. Цупкі, тужаві, великі кільця блистіли немов прикраси. Як вінчання на царство. Так здавалося. »
 
«О нём и веду речь. До четвёртого десятка лет Григор практически не знал Тебя так, чтобы писать  с в о ю  прозу. Рассказы о людях украинского села. Ни о чём ином писать не хотел.
Однажды они встретились, братовья. На околице Кобеляк, у соннозадумчивой Ворсклы, на Полтавщине, может, самой роскошной из всех земель Украины.
Старший ходил в «профи», младший в 30 лет опубликовал первый рассказ. На русском. Потому как запоем читал и Пушкина, и Бунина. Меня, то есть. Чем и горжусь…
Встреча на Ворскле. Историческая встреча братьев. Такой она вышла. Хотя и недолгая. Рыбалка и уютный костерок с ухой.
Результат -   о т к р ы т и е   словаря Бориса Гринченко. Младшим братом с подачи старшего. С этим счастливым открытием – переход Григора на Тебя, очаровательную. Навсегда.»

«Григор – в перекладі : той, хто не спить, пильнує.
 Він не виправдовував своє ія. На превеликий жаль. Ніколи не було пильнування.
Дивився на життя відверто, щиро, жадібно. Пив його.
Спочатку Ти, дорогенький, затуляв Григору очі «Тёмными аллеями» , «Жизнью Арсеньева» , та було чим… А після Словника Бориса Гринченка він зразу наче сп’янів. Раював.
Найкраща його новела – «Три зозулі з поклоном». У ній вся світла суть Григора.
Писав прозу так, що змушував літературних куркулів, підлоту владних  кабінетів харчати :
«…та пише, гад, слова не викинути». Вища оцінка ворогів , справді ?
Київ став «плахою» для нього. Тому, що це неповторне місто дозволяло жити разом як серафимам , так і бісам. Недарма проникливий Йосип Мандельштам написав : Києво-Вій.»

«Пробач, дорогенька, дай дозвіл продовжити за Тебе.  На мові… Дуже дякую !

Починаю з щирого у житті Григора, з утіх, радощів. Цього ж було небагато. Зовсім небагато. Прогулянки досвітками Андріївським узвозом. Андріївська надхмарна церков. Легкі персти старожитньої тиші. Першодруки дня. Розшуки щирих слів. Слів-злитків…
Важливо знати, що була у Григора нова відрада : відкриття оповідань Василя Шукшина. Гідне подиву – Григор бігав по Києву у захваті від них, а Василь у той же час … Однієї московської ночі у двері сусідки Шукшина загрюкали на весь дім. Вона перелякалась. На порозі стояв Василь в білизні і босий, з новелами Тютюнника, які вона дала Василю на ніч. Три години ночі. Шалені очі Шукшина. «Где вы его взяли ? Это же
настоящее чудо ! Не мог оторваться . Теперь не буду до утра спать.»
Коротше, шевченківське щось відвідувало Григора на ранковому узвозі. 
Думи мої, думи мої, ви мої єдині, не кидайте хоч ви мене при лихій годині.
Бо їх, лихих годин, вистачало. Коли вільготне самовілля досвітків переходило у кабінетну буденщину з хмарами закулісних  завидків. Страшенна річ – заздрість.
У видавництві «Молодь» окреслили Григору посаду – редактор першої книжки. Сидів над рукописами, як над своїми творами. Зробити слабеньку неабиякою – утіха була і для себе. Свята книжкових метаморфоз…
При таких підходах недовго і до лихої години. Так воно й вийшло.
Кому треба, скоїли далекоглядну провокацію. Підсунули Григору рукопис літературного «генерала». Готувалась чергова премія керівництву. Григор, як завжди, «доводя», залишив від нікчемного роману таке собі оповідання. Не пильнував, як «ім’я» радило. І вибухнув очікуваний скандал. Звільнення.
Поки вигадували наказ, він сам написав заяву. Того ж дня друг Григора, поет Петро Засенко, друг з нечисленних, справжніх, зайшов до нього з пляшкою марочного «Хереса». кримського, від «Массандри». Тоді такий ще зустрічався деколи.
Пішли мандрувати далеко, на Дніпро. Моторними парубками. І Петро сказав Григору ваговито : «Шануй себе. Ти ж – найкращий новеліст України. Від Бога. У Росії – Василь Шукшин, а у нас – ти».
«Це вже далека Японія казала, -  не витримує Вона, наче квапливо перегортає аркуш. – Країна, де завжди милувались мінімумами, стриманістю, полюбляли стислість.
«Хокку» Мацуо Басё. Вірш з кілька слів, трьох рядків. Та живе довгі роки…»

«Всегда опережаешь, - теперь торопится Он снова вступить, продолжить :
                Старый пруд.          
                Прыгнула в воду лягушка.
                Всплеск в тишине.
Эти жемчужины можно перебирать бесконечно.
                Первый день нового года.
                Как подумаю… Одинокий 
                Осенний вечер.
Какая ещё иная страна могла создать Антологию новелл мира ? И безошибочно поместить в такой грандиозный «съезд» мастеров В.Шукшина и Г. Тютюнника ?
Удивительная схожесть лежала между ними. Заочно восхищались прозой друг друга. Но встретиться не выходило. Лишь письма да редкие звонки. Тогда и прознавали о дивных совпадениях. Оба близки годами. Оба из сёл.  Оба студентами были. Оба в школах поработали. Оба служили на Тихоокеанском флоте, оба радистами. У обоих по двое детей. Жёны – почти тёзки : Люда и Лида. И что особенно их сближало – энкаведисты облыжно погубили их отцов.
Терпеливо дожидались случая для долгожданной встречи.
Скоропостижно скончался на съёмках фильма «Они сражались за Родину» Василий Шукшин. Узнал Григор, где похоронен заочный друг. Приехал на главный рынок Киева – Бессарабку. Скупил все бархатцы, какие там продавались, и самолётом в Москву.
Свежая могила Василия  Шукшина покрылась горой пахучих киевских цветов.»
«А зараз продовжувати Мені ? Болісна буде новела. Плач від неї.
Клята людська заздрість.
Клятий ніж. Чисте серце мого дорогого красеня Григора. Таке серце не вміє пильнувати, мов звір. Пильні душі, у більшості, не дуже гарні люди. Як на мене. Отаких біля нього вистачало завжди.
Премія імені Лесі Українки. Захоплення читачів. І потворна заздрість бездар…
Отой клятий ніж у кафе, де відзначали премію. Яка нелюдська чорнота поклала копійчаний ніж у кишеню Григора ? Мерзотна змова.
Брутальні обшуки міліції. Жах письменника-лауреата…. Ні, не можу…»

«Молчи, не терзай душу.
Предсмертная записка Григора была лаконичной. Словами не бросался.
«Домучивайте когось іншого».
А напоследок напомню то, что Ты, любушка, и сама ведаешь. Байковое кладбище в Киеве. Где спит вечным сном Борис Гринченко. Поселили здесь и Григора Тютюнника.
Бюст на вершине высокой колонны. В один из дней загадкой лёг вокруг памятника ковёр алых махровых гвоздик. Московские цветы.»
 

               
 



 




   
 





                Д В І         К І М М Е Р І Ї   

(  Новорічне. Скрізь просвічують запашні мандарини у ялинкових заростях кімнат. Аромат солодкого дитинства. Поки  він ще існує, давній.
Дві мови одностайно оголюють шкірки жовтогарячих цитрусів. Під патефон. Полонез Огінського лунає.
Поки Вони не почали бесіду, треба відзначити дещо. А саме : автору примарилося, наче Вони знають про нього, але не звертають уваги на його присутність. Свідомо. Чому так ?
Мабуть, тому, що автор не втручається ніколи не в свої справи.
Отже, нехай так і буде…

Вони вже танцюють. Мазурка на паркеті.  )

                Х                Х                Х   
               
            
               

«Танец с полькой. – усмехается Он. – Ты знаешь, что  т а к  танцуют с кавалерами только польки. В демоническом молчании. Взгляд в упор. Зрачки в зрачки. В них, недвижимых, загадочность, дурман… Не каждый кавалер выдерживает. Земля уходит из-под ног.»
«Та невже ?.. І чешки отак вміють. Пригадай замок Ростеж. Згадав ? Ото ж то».
«Вспомнилось вчера другое. Пришло в трепетном сновидении. Наша ранняя харьковская молодость. Я совсем молодой, простодушный. И Ты святая простота. В таком духе. Встречаем впервые вместе Новый год. Некий загородный богатый дом в сторону Дергачей, наподобие виллы. И почему-то все обширные комнаты здесь книгами завалены. Мы как-то сумели  уединиться среди книжных россыпей. И даже уютно. Я позволял себе медлительно, наслаждаясь, стягивать с Тебя белые лодочки, а Ты позволяла ласкать ступни, обтянутые стильными чулками «капрон». Цвета загара чулки с чёрными пятками – последнее поветрие тогдашней моды. Колготки ещё  не существовали. Тогда и нравы были вовсе не похожи на нынешние. «Гусарство» пока доживало долгий свой век.
Так вот, сновидение. Одинокая моя постель. Уже в начальном времени нового года. Эти миражи при свете дня, они самые загадочные.
Каков цвет загадок ? Никто не скажет.
Меня глодала страшная тоска. От ревности после вчерашней ночи на «вилле». Я – лопух, - повторял с горечью ; а Ты себе на уме, ещё как на уме. Святая простота ? Нет её и в помине…
 
Знаешь,  к кому Тебя ревновал ? К разливам книг, что царили на непонятной «вилле».
Все они были  п о л ь с к и е  ! Польская Муза сторожила Меня, дошло. Близкая и понятная Тебе мова, столь же милозвучная, как и Ты. И Ты её знала, а Я нет. Что  у д а л я- л о   Нас, болело во Мне. Перебирал в памяти, как часто слышалось имя – Ярослав Ивашкевич. «Полонизирована ?» - недоумевал.
Не смейся, будь ласка ! Тогда было совсем не до смеха. Было то, что зовётся слезами первыми любви. Ну,  почти  так» .
« Де Ти його зараз бачиш, мій сміх ? Мені, навпаки, сумно. Невже могла бути такою короткозорою ?
Але чому Ярослав Івашкевич на першому місці ? Я би повторювала інше ім’я.
Константи Ільдефонс Галчинський . Який мюзикл !»
« Да ! Галчинский . Рентгеновы лучи его строк. Этот припев-просьба к Всевышнему :
Дай спасти мне от забвенья !
И всё же , признайся, Ивашкевич для Тебя ближе ? Ярослав – наполовину Украина. Прожил в окружении Тебя всю юность и молодость. Учёба в Киеве. Городки и хутора Вкраины. Считать нужно один год за два, не ошибёшься. Если речь идёт о поэте и прозаике.
Уже оставив любимую Украину, Ивашкевич помнил о ней всегда. Она вставала перед ним и среди варшавской красочной жизни, и в бесконечных странствиях по Европе. Даже в Палермо отмечал трогательное родство сицилийского и украинского пейзажей ».
« Та що там Італія ! Вона не так вже і далеко від Варшави та Києва. А ось його переправа у 48-му через Атлантіку в Аргентину – це була достеменна далечінь.
В чарівній же Аргентині була своя далечінь – Патагонія. Зовсім не чарівна. Окраїна одноманітна Латинської Америки. Як не дивно, головна мета Івашкевича . Мрія його – побачити з висоти пташиного польоту Патагонію-Кіммерію, край світу, землю тих, що пішли у вічність. Похмурні ущелини, пустелі, каміння, поодинокість…
Івашкевич гадав і отут зустріти схоже з українським ».
«Не без того, - соглашается Он. – Вспоминаю :
                Лечу в Патагонию, в Киммерию,
                Как Одиссей на край земли, 
          Чтобы, увидев меня , умершие
                О жизни расспросить могли» .
І адже відгадував ! Пам’ятаєш інші рядки «Подорожі до Патагонії» ? У цьому ж російському перекладі :
                Вы, серые овцы Телемака, 
                Ваш голос овчий , волос волнистый,
                Услышьте цокот копыт аргамака
                И шум пшеницы колосистой». 
 
« Помню, дорогая.    
                Замкнут ключ от бездны.               
                Ни бездны, ни Эреба,   
                Степь до горизонта.
                Дорога в небо.
Серые облака овечьих отар. Колосистая пшеница. Степь до горизонта как шлях в небо.Чем не украинское ? На одном спотыкаешься. На шуме колосистой пшеницы. Преисподняя Патагонии-Киммерии слабо стыкуется с пшеницей».
« Вівці Одиссея та Телемака. Для поета це були міфічні   д у х и   -  душі мерців. Він розповість їм, індіанцям,  а може і конкістадорам, а може навіть і  самому  Симону Болівару о середині двадцятого віку…»
« Ярослав Ивашкевич никогда не видел Киммерии, как и Патагонии. Так вышло.
   Кто-то заступил туда дорогу. Либо что-то.
Да и горней Киммерии там не было. Не могло быть» .
Он откинулся на спинку ампирного кресла. Пластинка давно не кружилась.
« О, Киммерии тёмная страна !» - воскликнул. В ответ Она качнула головой, увенчанной великолепной причёской. Улыбка понимания сопровождала этот жест.
« Киммерия вовсе не в Патагонии. Она в Крыму, вокруг неповторимого Коктебеля.И о ней всё знал, её видел от и до неповторимый Макс Волошин. Он жил в ней ; воспевал, рисовал и исшагал от Феодосии до Судака. А теперь отдыхает на вершине горы Кучук-Енишар. Под плитой в окружении самоцветной гальки.
В нём, семипудовом, как Тарас Бульба, потомке запорожцев, всегда таилась казацкая непоседливость. Сумрак и безмолвие тёмной Киммерии, страны ушедших, никак не  согласовывалась с его доминой в два этажа, который он лично возвёл у самого синего моря. Прибой шумел галькой под окнами. А во всех комнатах и на балконе никогда не затихали голоса и хохот нескончаемых гостей Макса. Стихи и речи, споры, розыгрыши, мистификации, маскарады, двойничества… Фантастика, внезапно влетающая в реальное бытие… Короче, гофманиада.
Гофман Эрнст Теодор Амедей. Подарено Максимилиану Волошину от матери, обрусевшей немки Елены Оттобальдовны Глазер. С прибавкой киевского ведьмачества от места рождения Макса.
Чей императорский двор мог бы похвалиться таким множеством знаменитостей , какие постоянно гостили в Доме поэта ? У потомка запорожского казака Кириенко.
Другое название Коктебеля, сердцевины страны Киммерии – Планерское. Вышло оно из приютного гнезда планеристов, поселившихся здесь. Восходящие токи воздуха от бурых тамошних холмов и плато – «потоки Узун-Сырта». Лучшего места для планёров не сыскать. Макс дружил с лихими «парителями » , с вождём их Арцеуловым, известным лётчиком, «победителем штопора», внуком Ивана Айвазовского.
Вылеты Макса в голубой простор неба и моря. Над горой Кучук-Енишар, в дни горячего ветра.
Надгробная плита быстро принимала вид медальона. Он сворачивал к титаническому вулкану Карадаг, к его Сердоликовой бухте. Обводил с высоты хозяйским взором голубых глаз свои акварели…
Холмы пустынь и синих гор… Зубцы вечернею увенчанные славой… Виденье гаваней и древних берегов… И Греция, и Генуя прошли… Фанфары солнца и литавры вод…
Море внизу вдруг просвечивалось насквозь, до самого дна, хотя глубина под вулканом была неизмеримой. В этом серо-жемчужном свете плавно реяли давно, как и он, ушедшие.
Марина Цветаева чаще всего с сестрой Асей ; читала ей своё, написанное как здесь, в Крыму, так и в Москве…

                Дружить со мной нельзя, любить меня - не можно !
                Прекрасные глаза, глядите осторожно !

                Любовный крест тяжёл -  и мы его не тронем,
                Вчерашний день прошёл -  и мы его схороним .

Осип Мандельштам в худом пиджачке, заросший щетиной, с гордо закинутой птичьей головой выводит огрызком карандаша на куске фанеры :

                Веницейской жизни, мрачной и бесплодной,
                Для меня значение светло.
                Вот она глядит с улыбкою холодной
                В голубое дряхлое стекло…
Ломоть брынзы и кружка воды – у виноградника. Обед его.
Завершая стихи на фанере, Мандельштам постепенно растворяется на свету, оставаясь нелюдимым :
                Чёрный Веспер в зеркале мерцает,
                Всё проходит, истина темна.
                Человек родится, жемчуг умирает,
                И Сусанна старцев ждать должна.


Закладывая вираж, Максимилиан Волошин ложится на обратный путь. К плите на Кучук-Енишар. Отдых в киммерийской родной земле.
Последними его словами на этом свете были : «Рождение и смерть – это так просто».

«Рідненький мій, Ти закінчив ? Пробач, але для Мене тут прогалина бовваніє. У кіммерійському домі або масиві. Повинна сказати. Знову – Ярослав Івашкевич. Досить про ревнощі старі. Ярослав і другий, у кого теж було своє «кіммерійське». Костянтин Паустовський. Обидва переймались темною країною.
Гімназисти у Києві. 1910 – 1912 роки. Тільки гімназії різні. Познайомились вже літніми людьми, у 1954 році. Розмовляли вперше, і точились нескінченні розмови. Немов зустрілися через ціле життя. Оно так і було. Схожі, як їх пречудові київські гімназії.
Якось мандрували вони на «Ікарусі»  десь біля Генуї, а Паустовський з чогось зауважив : «Чорне море, мабуть, одне з найсвятковіших морів земної кулі». А далі у них пішло – Крим, Ялта, Балаклава… І раптом – Коктебель, Кіммерія. Для обох – як постріл.
До ранку не спали. В їх спогадах минали, минали, минали ті, кого вже з ними давно не було…
 
            



































                П Р О Г А Я Н Е      П О В І Д О М Л Е Н Н Я    


« Ніколи гав не ловила, а позавчора дивлюсь : нова інформація на смартфоні , і якась дуже темна. Від кого – незрозуміло. Коли прийшла – теж.
Отже, слухай, друже. Слухай, бо крім текстів нічого нема. Російські тексти.
Спочатку – чистісінька веремія. Метушливе життя у місті біля південного моря. Балачки – про ціни на базарах, пароплави, якісь свята, оперні вистави, гамір редакцій… Двоє молодих за грудне дитя турбуються. Гість, кому не раді. Кохання, якого, як на мене, нема…
Датування промайнуло :  1903 рік… Вже щось…
Нарешті, здається, просвітлення. Ось воно, речення-ключ : « Я в те годы  был влюблён в  Малороссию, в её белые сёла и зелёные степи, жадно искал сближения с её народом, жадно слушал песни, душу его…»

«Лирник Родион » ! Чудеснейший рассказ Бунина. Написан на острове Капри в 1913 году.
Сорок три воронежскому дворянину Ивану Алексеевичу Бунину, ещё не эмигранту, ещё со своей Россией, хоть и в Италии. Суховатому, чуть надменному, лауреату Пушкинской премии, почётному российскому академику. Будет и Нобелевская награда, до неё ещё 20 лет. Уже в эмиграции.
Так вот, 43 года . Порядочно. Но исполнен рассказ вроде бы молодым странником. Плывёт на пароходике вниз по величавому Днепру и задыхается от восторга. Ничего в нём, постаревшем, не потускнело, перо отточено. Так всегда умел работать Иван Алексеевич. Словно доставал из потёртого чемодана давно заготовленное и переносил на вечный показ.
Кстати, о чемодане. Сколько басен распространяли недруги о поместьях Бунина. На деле же за всю свою долгую жизнь Иван Алексеевич не владел буквально ничем, кроме дорожного в наклейках чемодана. Даже Нобелевскую премию 1933 года он быстро истребил на помощь  близким в эмиграции.
 Итак, лирник Родион. Сирота, незрячий, скиталец без поводыря. С ярмарки на ярмарку. Чудесно, по-славянски, краснела ленточка, которой завязывал он ворот сорочки из сурового холста.
Вся жизнь лирников была мечтой и песней; душам их были ещё близки и дни Богдана, и Сечь, и даже те дни, за которыми уже проступала сказочная, древнеславянская синь Карпат.
Родион даже не считал себя певцом. Но певец он был поистине удивительный. Радость давал людям незабываемую. Хотя люди обошлись с ним, сиротой, когда-то зверски жестоко. Выжгли детские очи молочным кипятком – для сбора медяков на ярмарках.
На юг, в Никополь и дальше плыл Иван Бунин на грязном и ветхом пароходишке «Олег». Среди необозримых камышовых зарослей и полноводных затонов. Один весенний вечер был особенно прекрасен, особенно располагал к задумчивым разговорам вполголоса,  тихим песням.
На нижней палубе «Олега» их пели десятки заробитчанок, едущих после Пасхи куда придётся на весенние труды. Все, как одна, статные и красивые.
Родион выглядел среди них со своей древней лирой дирижёром. В те сумерки он пел «Сказ о сироте».
Многие слушательницы впервые побывали тогда в Киеве, с умилением дивились красоте соборов и ужасались картинам Страшного суда, чем славились киевские церкви.
И Родион почуял, уловил, что именно должен спеть матерям и невестам. Сказывать нечто самое близкое  женскому сердцу – о сироте и мачехе.
Пояснил, просто и серьёзно, уступая место звенящему жужжанию лиры : «Померла матінка , зосталися діти… - И  продолжил : Отец, тот утешится, жону знайде . Буде в парі жити. А сиротам никто не заменит родной матери ».
Одним меланхоличным тоном лиры , подобием степного органного хорала, Родион дал трогательный образ чужого, всем покорного ребёнка, стриженой, босой, в рваной сорочке и старенькой плахте девочки. Она долго опускала заплаканные глазки, долго надеялась терпением и непосильным трудом снискать милость мачехи, но напрасно.
«Ой, пішла сирітка темними лугами, вмиваєтся сирітка дрібними сльозами . По світу блукати, матінки шукати…»
Сын народа, не отделяющего земли от неба, , лирник просто и сжато рассказал о встрече одинокого ребёнка в пасхальные светлые дни с самим Христосом.
Женщины на нижней палубе неслышно плакали…»

«Розумію їх. Теж сльози проливаю.
Сирітко  і померла дитинка – то    р і з н е  ,  наставляє Творець.
До чого це Я ? А до Одеси.
Це ж вона. Південне місто у моря : пароплави, базарна метушня, оперні вистави, редакції, клуби…
Бунін з’являється в Одесі у 1898 році. І відразу одержав сонячний удар. Знайомство з грецькою красунею Ганною Цакні, дочкою редактора газети «Южное обозрение».
К і л ь к а    д н і в    знайомства – і весілля.
А невдовзі – зневіра та незгоди. Розлука. Вже після неї народився синочок – Миколко. Бачити його батькові дозволяли зовсім обмаль. А він кохав синочка несамовито.
Страшенне горе – помер Миколка маленькім, до 5 років не дожив. Перша та остання дитина у тривалому житті Івана Буніна.
Так, сирітко і загибель дитинки – то   р і з н е  .  Різний жах. Затуляє очі Богоматір.
Батьки, що утратили маленьких діточок, робляться сиротами самі.
Геніально написав Пушкін :
                В сиянье, в радостном покое,      
                У трона вечного творца,
                С улыбкой он глядит в изгнание земное, 
                Благословляет мать и молит за отца.
Впевнена : за роки і роки мандрувань Буніна по землі, крізь усі безодні життя, крізь «темні алеї» кохань душа синочка завжди була з Буніним. Навіть коли Іван Олексійович власну душу Богові віддавав…»   

«Ты не поверишь, мавочка, но Одесса посетила позавчера и Меня.
Теперь рассказываю. Делюсь. Теперь позволительно.
Одесса была одним из самых любимых украинских городов космополита Бунина. Вавилонское торжище языков. Благовоние моря. Невесомость построек, ибо из ракушечника возведены. А значит, источена Одесса легендами катакомб.
Где   э т о   произошло ? Вероятно, «Отрада» фигурировала. Общеизвестная башня Ковалевского. Впрочем, неважно. С моря мягко тянул утренний ветерок. Было хорошо.
Две молодые дамы в кринолинах и кружевных наколках ввели из коридора в светлую залу прелестного ребёнка пяти-шести лет. Очаровашка в длинном «бальном» платье, белые локоны до плеч.
Подвели знакомить.
«Принцесса» вместо книксена глядит в упор фиалковыми (какими же ещё ?) глазамы.И вдруг происходит невероятное. Дитя делает шажок вперёд и стукает кулачком в лицо. Общее изумление и возмущение. После чего девочка с плачем отступает и наконец подаёт голос , горестный голосок : «Зачем я ударила дядю ? За что ?» Глаза её полны слёз и боли.  Она стоит на паркете, ножки подгибаются, что видно и под кружевами платьеца.
Так жаль этого нездешнего ребёнка, что и сам еле удерживаешься от слёз. Будто чем-то спровоцировал дитя на столь дикий поступок. Но чем же ?
И тут уж совсем непостижимое проносится в голове. Прекрасные фиалковые очи ? А не блеснули они   с а т а н и н с к и м  ?
Чья разрушенная душа то была ? Кто в таком завуалированном обличье предстал посреди дачной гостиной ? Шифр чего ?
Отчего-то не было сомнения – нарвался на кого-то из давно ушедших.
Но не разгадывалось никак…
А время уходило. И вот таяло одно за другим. Обе накрахмаленные горничные ( или кто они там были ) . Главная тайна – дерзкая очаровашка. Остановился утренний бриз с моря. Тихая пустота окружила.
Запоздал !»

«Сіамські близнюки Ми з Тобою, дорогенький.
Якщо і Одеса, і Башта Ковалевського, і датування. І прийшло до Нас разом позавчора.
Бунінське, звісно.
Але що з того ? Хто ця загадкова дівчинка ? Ошатна розбишачка ? Штовхнула дорослу людину. Зразу і пожалкувала.
Запитання поки без відповіді.
Чорноморський небозвід, південна палаюча блакить. Линуть у ній примарами ті, що колись жили. Нехай крихітку жили, як синок Буніна, нехай навіть народжені в уяві…
Наприклад, незрівнянний «Кубік» Валентина Катаєва.
Одеса звела їх, Буніна і Катаєва. Старого Івана і молодого Валю. Учителя та учня. «Пізній» Катаіч, як його називали друзі, ні в чому не поступався нобеліату.
Так от, «одеська» повість Катаіча «Кубік»… Звісно, написана не в Одесі. Так що з того ? Літературна симфонія на 55 журнальних сторінках. Хлопчик і дівчинка на им’я Санька; дитяче змагання між ними, хто кого врешті-решт випередить у пригодах серед акацій Одеси і в її катакомбах. Чорноморські Том Сойєр і Беккі Тетчер. Цілковито живі та зворушливі.
І раптом Катаіч безжально знімає цих невгамовних із своїх чудових сторінок.
Навіщо ? Серцю незрозуміло. Болить воно.
Хлопчика відвезли до Єкатеринославу, назавжди. А Санька померла від дифтериту, що часто бувало з дітьми.
Бачила її бліде обличчя в узькій рожевій труні на кладовищі, де ридав хор хлопців з сирітського притулку. І серце моє розривалось…
А потім – яка радісна реінкарнація, яка утіха : ці двоє дітей, зазнавши безліч повторів, змінювань, у решті-решт виявились, як не дивовижно, заможними туристами, французами, і у такому вигляді з’явились одного разу на своїй першій батьківщині – в Одесі-мамі.
Відпустило серце.
Знав Катаіч справу.
… Так і чуяла – зараз скажеш про Стокгольм.
Церемоніал нагородження Івана Буніна Нобелевською премією. 1933 рік. Державні прапори усіх лауреатів прикрашали Велику залу Гранд-Отелю. У емігранта Буніна прапора не було. Для нього ввічливі шведи приготували свої прапори. А вони дуже збігались з українськими – блакить і жовтизна. Так що вийшло доволі вдало. Адже лауреат завжди милувався Україною. Лірниками її, стародавніми піснями народу, виразністю мови, уже ж пробач Мені вимушене хвастання. Видатний митець слова, Бунін визнавав, що неможливо багато чого рівноцінно перекласти з українського на російське. «Скиглить чайка» - ну как это перевести ? А ведь как выражено ! А вот например : «За байраком байрак, в поли могила. Із  могили встає казак сивий, похилий». Как сказано – «похилий» ! Перевести нельзя.
«Самые близкие «смежные» языки труднее всего поддаются переводу», - дивувався Іван Олексійович.
Колись він розповів одній жінці ( киянка по народженню, потім теж емігрантка, жила в домі Буніних 15 років як секретарка, знаєш чудово, хто вона ) , отакий свій сон :
«Приснилась мне Лика, выдуманная мною, ожившая и ставшая постепенно   
с у щ е с т в о в а т ь  .  Да, та самая героиня «Жизни Арсеньева».
Как относительно то, что существует и то, что не существует. Ведь я её выдумал, а она постепенно стала   ж и т ь   среди людей.
Сегодня видел Лику во сне как уже старую женщину, но с остатками какой-то былой кокетливости в одежде, и испытал к ней все те чувства, которые должны были бы быть у меня к женщине, с которой сорок лет назад в юности у меня была долгая связь…
Мы были с ней в каком-то старинном кафе, может, итальянском. Сначала я обращался к ней на вы, а потом перешёл на ты. Она сначала немного смущённо улыбалась… А в общем всё это оставило у меня такое грустное и приятное впечатление, что я бы охотно увиделся с нею ещё раз …»
   
Цей міраж Бунін зробив епілогом роману «Жизнь Арсеньева», може, найкращою із кінцівок світового красного письменства :
«Весной того же года я узнал, что она приехала домой с воспалением лёгких и в неделю умерла. Узнал, что это была её воля – чтобы скрывали от меня её смерть возможно дольше.
 
 У меня сохранилась до сих пор та тетрадь в коричневом сафьяне, что она купила мне в подарок из своего первого месячного жалованья : в день, может быть, самый трогательный за всю её жизнь. На заглавном листе этой тетради ещё можно прочесть те немногие слова, что она написала, даря её мне, - с двумя ошибками, сделанными от волнения, поспешности, застенчивости…   

Недавно я видел её во сне – единственный раз за всю свою долгую жизнь без неё. Ей было столько же лет, как тогда, в пору нашей общей жизни и общей молодости, но в лице её уже была прелесть увядшей красоты. Она была худа, на ней было что-то похожее на  траур. Я видел её смутно, но с такой силой любви, радости, с такой телесной и душевной близостью, которой не испытывал ни к кому никогда».

«Все думаю, думаю, думаю…
Загибель діточок.
Йдуть  люди у розквіті сил.
Агонії віджилих.
Вигадана талантом людина , як ота живодайна Ліка, що утворена Буніним назавше. Вона теж у посписах скорботи.
Безмежний біль від могилок дітей. Про невиліковну недолю молодого Буніна вже казала. Лежить в Одесі чотирирічний його Миколка. Не знайдеш зараз малюка ніколи. Як і горбик десь у Москві другої дочки Марини Цвітаєвої – Іриночкі. Від голоду померло малятко … У страшні роки революції помер і дволітній синок Асі Цвітаєвої – Олексійко. Ось він потім не загубився. Лежить у Коктебелі, біля Волошиних, завжди буде з Максом у Кіммерійській землі.
Холодна земля та вічний морок.
А як же пушкінська епітафія дітині ?
А ніяк. Пушкін завжди правий. Пушкін – над усім.
Таинственный порог иного бытия. Фёдор Тютчев. Перекладів не треба» . 



















 
               

 









                Н А       Н Е Б Е С Н О М У    О С Т Р О В І      К А П Р І


Як вони відкрили один одного у середземноморській сині ?
Та звичайним чином. Не в тій   оздоровчій сині тільки справа.
Друкарні Гуттенберга підказали.

Старійшиною був на Капрі Олексій. Проте старшим – Михайло. На 4 роки.

Гостював у Олексія Максимовича як раз Михайло Михайлович, старший у молодшего.
( Не завадить перекласти імення їх на інший лад. Се завжди щось додає. Так от, Олексій – захисник. Михайло – рівний Богу. )
«Він – «своя» людина, рідна людина, і з першої зустрічі він будить жадобу бачити його якнайчастіше…»
Горький – про Коцюбинського. У «шевченківські» вуса під пініями Капрі.

На жаль, не вийшло – бачитись якнайчастіше.
Замало прожив Михайло Михайлович Коцюбинський.

Отже, Гуттенберг.
Зійшлись на початках заочно.
Залишились вдоволеними. «Прекрасная повесть, - витягнув хустку сентиментальний Максим Горький,  читаючи «Тіні забутих предків», - чудесная поэма в прозе».
При першій зустрічі на Капрі довго стискали працьовиті руки. Хустка Горького знову піднялась на очі. Природно, хустка була і у Коцюбинського, але він нею не скористався. 
Кав’ярня та винарня стояли поруч. Господар показав на винарню, а гість – на кав’ярню. Обидва засміялися і пішли до винарні, де лунала тарантела.



                У с т а    и     п е р о


Далее развернулось утро.
Очаровательный рассвет на Капри.
Для обоих утренние часы – самые дорогие. Заветное время.
Коцюбинский оценил предусмотрительность Горького. О чём не подумай, всё под рукой. Чем писать, на чём писать. Стакан молока. Чашка золотого итальянского кофе. К вашим услугам...
Никого постороннего ? И об этом, важнейшем, Горький порадел.
Много позже черниговский гость сделал для себя открытие. По правде говоря, грустное.
Максимыч писал… без блеска. Если уж по гамбургскому счёту, напрямик, то скучновато.
Но при этом был он непревзойдённым   р а с с к а з ч и к о м  .
Какой-то парадокс судьбы. Все им заслушивались. Редчайший магический сказ.
Но вот он умолкал и садился за перо…
Как правило, на бумаге текло иное. Куда слабее сказа.

На Капри Максимыч обосновался после вояжа в Америку. Нагруженный мировой славой, ездил за долларами на революцию и пролетарской поддержкой.
Он ждал привычной восторженной встречи ; однако, кроме неё, напоролся и на громкий скандал. В Штатах царское посольство не дремало. Спаровались тайные агенты и «жёлтая пресса». Ещё до берега ( шли мимо Статуи Свободы ) взяли каюту Алексея Максимовича на абордаж, в башмаках лезли на диван, строчили в блокнотах небылицы.
А всё Мария Фёдоровна колола глаза, вторая жена Горького, Звезда МХТ. Его переводчица. «Миссис Горки». Гражданская супруга. Неприемлемая для ханжеской «одноэтажной» Америки.

Устные новеллы Горького среди каприйских вод – Коцюбинский пил их жадно. К тому же та американщина Максимыча странным образом переплеталась с былыми приключениями самого Михаила Михайловича в Бессарабии, Крыму, на Гуцульщине, в Сицилии…
Некто ходил возле Горького. Всегда на взводе. Так ему было положено. Ибо приставлен. Буренин Николай Евгеньевич. Подпольщик первой революции 1905 года. Всему обучен, через всё прошёл.
Скандал только разгорался, но Буренин уже разумел : дело плохо. С такой оглаской надо либо возвращаться в Европу, либо… переходить на нелегальное положение.
Легко сказать. Папарацци с ног сбиваются. ( Ходило уже тогда , в начале века, такое словечко ? ) Высоченный, длинноногий, небесноглазый волгарь ! Вальяжная «мхатовка», от которой в любом месте глаз не оторвать !
Но Горький не хочет и слышать о срыве своей миссии.
Гости бездомны в Нью-Йорке. Вещи их выброшены из отеля. Хозяйка, зелёная от злобы, шипит в дверях, с выставленными вперёд костлявыми руками, будто пихается. Исчадие ада из «Вия»…Ночь…
Буренин знает английский. ( Чего ог только не знает. ) Вызывает по телефону кеб. Идёт погрузка чемоданов. Три часа ночи. Николай Евгеньевич полон решимости. Громко и чётко командует : «На Пенсильванский вокзал !» Пусть слышат , кому надо.
Кеб несётся.
С этой минуты – перемена ролей. Холмс и доктор Ватсон становятся ночными беглецами. В окошко видно : за ними неотступно следует другой кеб.
У дальнего столичного вокзала – скоростная разгрузка. Мария Фёдоровна величаво собирает носильщиков в ночной глухомани. А «Холмс» и «Ватсон» молниеносно сбегают в пустынные коридоры сабвэя и вскакивают в поезд «экспресс». Убеждаются, что «чисты».
Сбор в 5 утра в каком-то полупустом отеле. Поселяет толстый китаец. Они, китайцы, умеют помалкивать. 
  Утром Буренин-Ватсон хладнокровно читает в газете : «Горький с подругой убыл в Пенсильванию». Выбрасывает газету и заказывает кофе.
Пока все следы заметены.

Среди писем, адресованных Марии Фёдоровне, обнаружилось одно нежданное. Возмущение содержало. Приятное возмущение.
Американка Престония Мартин, дочь известного ньюйоркского врача, жена английского учителя, сообщила : «Я не могу и не хочу позволить, чтобы целая страна обрушилась на одинокую слабую молодую женщину , и поэтому предлагаю вам своё гостеприимство».
Чисто американские бедовость и категоричность.
Гражданка Престония Мартин – против Соединённых Штатов.
Гостеприимство семьи Мартинов выглядело более чем внушительно. Массив Аппалачи у канадской границы, горы Адирондак, имение «Соммер брук» ( «Лесной ручей» ).
Горький именовал виллу «Соммер брук» - в шутку – «Сорви брюки».
Внушительный двухэтажный домина был возведён, казалось, для великанов. Окна во все стены. Такие же диваны. Вместо потолка – стропилы. Исполинский камин заваливался целыми брёвнами.
Огромный концертный рояль выглядел здесь маленьким.
Тем не менее разбросанные у огня подушки, пледы и свечи в шандалах создавали уютное настроение.
Играл на рояле вечерами «прикомандированный» Николай Евгеньевич. ( Сказано же : всему обучен. )
Алексей Максимович неотрывно трудился над романом «Мать». Приходил в гостиную поздно. Слушать любимого Грига. «Песня Сольвейг» никогда не надоедала. Софья в «Матери» тоже не обходилась без Эдварда Грига.
А Михаил Коцюбинский, слушая теперь глуховатый говор друга каприйскими вечерами, живо представлял те его первоначальные повествования в Адирондаке, в доме для гигантов.
Ни Пристония Мартин, ни муж её Джон не ведали русского, но в переводе Марии Фёдоровны, когда Горький умолкал, хозяйка пылко восклицала : «Я не понимаю ни слова, но это великолепно !»
Конечно, думал Михаил Михайлович, ещё бы. Горьковский сказ. Двойное дарование. В квадрате удовольствие.
Они чинно играли в шахматы, Мартины. Как некогда Коцюбинский в Бахчисарае, в тени ханского дворца. Придумали себе имена. Престония Ифановна и Ифан Ифанович. Иногда Престония позволяла себе выкрик – «Чёрт восьми !» Муж отвечал – «Спасибо, до сфидания», и забирал у неё ферзя…

Италийский день расцветал дальше.
Оба покручивали усы. Горький сверху вниз. Коцюбинский снизу вверх.
У обоих уже давно чесались руки трудиться…



   
                Ч о р н і       к р и л а       Х о


Хо – се велика химера. Страшна. Відкіля береться на чудовому острові Капрі ? На біса з’являється ?
Невідомо.
Зовсім не тягне відкривати Олексію привід Хо. Зовсім. Образливо і прикро для нього буде. Не зрозуміє.
Та хто тут, у цьому гостинному домі, у цих вітальнях веселих зрозуміє чорні, наче бляшані, крила потвори Хо ? Як до неба вони і наче дихають…
На горбовині спереду – напис. Дві літери зелені. Д.Ц.
Що воно таке ?
Дефект царата ? … Доказ Цезаря ? …
Дозвіл цензури ! Авжеж. Забув я. Кепкування зловтішного Хо.
Нехай далеко від рідної землі опинився і вже забувся. Отакої.
    Острів-корабель пливе у синяві. Потихеньку. Ніби на ньому острах грізного Везувія.
Блакитні факіно – носії – в широких блузах ходять з місця  на місце, заклавши руки в кишені. Ще нема пароплава.
З гори Monte Solaro повзе сивий туман.
Схилений виноградар витяг тяжку кирку з землі і, не встигши розігнути ще спину, обтерти чоло, каже мені, що погода чудова, що сироко закінчується.
Я додаю від себе, що сьогодні серед зими пахне весною. Червоний його берет квіткою загорівся на сині моря.
Ми зустрічаємось вперше , але яке се має значення ? Повна згода і приязнь.
Люди снуються туди і сюди. Хто зна, куди і для чого. Все це разом подібно до театру, в якому режисер переплутав порядок п’єси.
Чи не таке життя ?
По готелям вже глухо гудуть гонги, скликаючи на обід. Непомітно прибув пароплав. А з ним і перші гості. Малювати Капрі і Горького. Чого він, дружко мій, не дуже любить. Позувати. Я теж.
Бачу земляків з Києва та Чернігова.
Ми працювали ще з досвідку, а тепер нічого, і попозуємо.
А де ж чорні крила клятого Хо ?
Улетіли кудись.         
 

                П е р е с п і в у в а н н я

Джузеппе. Вони часто випливали з ним на рибу. То вдень, то вночі. Кожного разу було своє задоволення.
Но однажды Коцюбинский про себя усмехнулся : кажется, Горький ревнует его к старому морскому богу Джузеппе.
Бронзовый дед Джузеппе – плоть от плоти каприйское порождение : или от высокой морской волны, или от изломанной ветрами пинии. Сел в лодку и тотчас запел. Отдал он морю и сына, и внука, но для того, кто живёт с морем и от моря, это в порядке вещей.
Горький слушает его звучные песни с удовольствием, будто родные волжские. Но что-то «хоронится» в нём. Двусмысленное, что ли ?
Откуда-то приходит такое в голову Коцюбинскому. Откуда ?

Пам’ятаеш, дорогенькій, той день, коли вони тоді утрьох вийшли у море ? Коли напередодні була у Горького довга бесіда з ким-то із Ялти, і бесіда неприємна ? Ось у той день і розповів Олексій Максимович про кримську історію в Олеізі. Вихід у відкрите море з Шаляпіним на три дні. Давня луна квітня 1902 року…

Одна поправка, солнышко. На двое суток сорвались они, Горький и Шаляпин. Толкнул кто-то на две ночёвки в пустыне моря, в шлюпке.
Помню хорошо ту новеллу Горького.
Мурена и спрут. С них-то и затеялось на Капри. Ну, и само собой, с увесистой бутыли красного вина. Джузеппе, как её увидел, оборвал песню. Наполнил стаканчики. Привлекательно они смотрелись на ярком неаполитанском солнце. Остановка у камней, где водились свирепые мурены. Инструктор писателей кинул наживку и принялся мелодично посвистывать. Зубастые бестии, оказывается, любят подобные концерты. Вовремя дёрнуть петлю – и готово.
Не остерёгся в тот раз бывалый Джузеппе. Чарка помешала.
Ничего, ополоснул палец, сравнил цвет вина и цвет крови, захохотал.
Лодка плавно раскачивалась.
«Куда теперь, сеньоры ?»
«Просто на солнце !» - получил простую команду. Взял вёсла и запел на всю округу.

Коли вітерець морщив поверхню моря, умілець Джузеппе капав у воду олію. Тоді Коцюбинський і Горький дивились крізь прозору пляму, мов у віконце, до самого дна. Чого там тільки не жило, не куражилось.
Чергова склянка хмеля з’являлась у руці Джузеппе, а потім вона , рука, брала горщик з камінням і принадами і пускала на мотузці на дно. Незабаром у ньому, як вдома, гніздилась мала вісьмонога потвора – спрут. І коли його витягли, він обвив мацками руку Джузеппе і жер людей розлюченим оком.
Страховито було. Але Джузеппе пеньками зубів перегриз йому шию – і кінець. На днищі човна темніла тільки гидка, як кисіль, маса. 
Підпливали до скель.
Кривим ножем, своїм товаришем вірним, одколупував Джузеппе скойки від вологого каміння, усмоктував перламутрову слизь і жмурив від вдоволення очі.
Ковтав живі креветки, дрібненькі рибки і одкушував мацки у молодого спрута, хоч той не давався та хапав за язик.
Все це були улюблені «фрукти моря».
Підохочував Джузеппе і сеньорів письменників. Та вони не дійшли ще до того.

В тот тихий весенний день Горький продолжал выглядеть как-то необычно. Словно удерживал за душой некий секрет. Или подступившее памятное воспоминание.
О нём и речь.
Понадобилось вернуться на берег. К вечеру. Напоследок сводили Джузеппе в пиццерию. Там и расстались с бронзовым богом. Сами же ещё долго бродили по острову-кораблю. Вот тогда и последовал снова рассказ Горького о событии 10-летней давности. С включеним главного.

Олеиз. Кореиз. Симеиз. Приморские красоты Тавриды.
Горький гостил в те поры в имении Токмакова «Олеиз». Ожидался приезд из Ялты первоклассных людей. Они и съехались. А Горького не видят
Жена его, всеобщая любимица Художественного театра Екатерина Павловна Пешкова смущённо пояснила : третьего дня он и Шаляпин загрузили лодку провизией, пресной водой и вином . И уплыли вдвоём далеко в открытое море. Вернутся только сегодня...
Хор в ответ :
«Это шаляпинские штучки !»
«Нет. Это Максимыч решил отдохнуть от своих босяков. «На дне» сбросить с плеч».
«С ума сошли оба. Штормов только и жди !»

Обошлось.
Но кое-что мореходы пережили. Волшба подступила, откуда и не ждали.
Гнали шлюпку, как и договорились – чтобы берег растворился. Почти что растворился .
Великан Шаляпин каждым рывком вёсел мощно бросал судно на полтора-два метра вперёд.
Зеркальный штиль стоял. От далёкого простора вокруг было слегка не по себе ( в чём не признавались ). Глубь под ними уходила в прозрачную бездну.
Так чудилось Горькому на корме.
И вдруг Шаляпин увидал на счастливой физиономии друга ужас. Так и было. Взгляд Шаляпина лёг на зеркало забортной воды. Руки отпустили тяжёлые вёсла.
Под плывущими была… суша. Точнее, нечто молниеносно всплыло на свет из глубины. Откуда же ещё ? В жёлтых, коричневых, серых, зеленоватых пятнах. Походило на исполинское чудовище. Слегка, на полметра, не доходило до поверхности.
Видение настолько неожиданное, пугающее, что они не сразу уразумели : да шлюпка очутилась на верхушке подводного холма.
Откуда ему тут взяться ? Так далеко от берега ?
Ну, взялся и взялся… 
Осторожно работая вёслами, отошли от «чудовища». Но плаванья не прекратили.
Выдержки  хватило и на ночёвку после быстрого южного заката в непроглядном море.
Где-то в районе Алупки.
По возвращении в Олеиз Горький и Шаляпин выспрашивали у местных рыбаков о подводной «горе».
Никогда не слышали о ней – был общий ответ.

Сутеніло на Капрі.
Чути дрібне цокання підошов о камінь. Тих дерев’яних дзвінких підошов, що одкидають од себе круглі жіночі п’яти.
Трах…тах-тах-тах…
Пропливають стрункі жінки з кошиками на головах. Наче античні вази.
Коцюбинський і Горький проводжають дівчин тривалими поглядами.
Зараз, коли співак Джузеппе десь далеко, Михайло Михайлович знову усміхається тихцем.
Ревнощі Горького. Напоумило ! До чого отут цей старий Посейдон ?
Виняткова пам’ять Горького порівняла сьогоднішній квітневий вихід у море з тим дивним вилітанням у морську пустелю біля Олеізу рівно десять років тому.
Крим – Капрі. Обопільні міражи.

Ревнощі Горького – се Бунін. Тільки Іван Бунін.
Затулявся від усіх Максим Горький, якщо  приносила пошта Буніна. Дуже міцно і надовго затулявся… А виходив, очі утирав мовчки. Притому, що розбіглись вони назавжди, Іван та Максим.

До речі, Нобелівська премія Івана Буніна…
До неї було ще далеко. Коцюбинський не дожив, і дуже  багато, цілих 20 років.
А Горький ? Не знаю, як і сказати. Поталанило ? Пофортунило ?
Премія Буніну – у тридцять третьому році ; Горький пішов з життя у тридцять шостому. Дочекався бунінського свята. А для себе – ні.
Та й і не міг. Як і Коцюбинський.
Бо для обох держави не підходили. Ніяк. Що царат, що підступний Сталін.


                Т а ї н с т в о     а г а в и


Прокидаясь, одчиняючи вранці вікно, Коцюбинський зразу бачив ряд цвітучих агав. Стоять стрункі й високі, з вінцем смерті на чолі. Вітають далеке море, таке ж сизе, як і вони.
Все має свою пору, для всього – свій час.
Завжди хвилювали Коцюбинського агави Капрі.
Сива корона твердого листу, зубатого по краях і гострого на вершечку. Розсілися на терасах і коронують скриту силу землі.
Тільки раз розцвітають квіткою смерті.

Коцюбинский  спускается к ним, агавам. И  натыкается на утреннего Алексея Максимовича. Голубая вязаная рубаха. В длинных пальцах – длинный всегдашний карандаш. Редакторский. Двуцветный. Это значит – Горький уже в работе : красным – дописывать, синим – вымарывать.
«Сколько раз переписываете вы свои страницы ? - спрашивает он. – К примеру взять, «Цвет яблони» ? Я не спал две ночи, когда прочитал тот ваш этюд. Какая разом страшная и замечательная вещь. Страшная, а знаете, тянет снова читать и читать».

Коцюбинський не відповідає Горькому, скільки разів редагує свою прозу.
По-перше, се виглядало б немов хвастощами. По-друге, Горький і сам знав, що неодноразово. А втретє, у цій справі важливо було не перегинати…
Дивляться мовчки у вічі. Зволожено.
Коцюбинський хоче казати за коронацію оцих гордовитих агав. Перші після ночі бачать небо. Першими зустрічають схід сонця. Останніми ловлять червоний захід.
Та не устигає.

Горький, покашливая, окая, заговорил о том, что «взяло» его до слёз, до настоящих.
«Тени забытых предков». Извечная, как день и ночь, трагическая история непобедимой   л ю б в и  . Скорбный лист. Гуцульские Монтекки и Капулетти. На разрыв аорты…
Иванко и Маричка. Двое деток на полонине.
 Давняя и безпричинная печаль души Иванка. 
Светленькая кроха Маричка. Обиженная им не за что, ударенная им в личико под гвалт слепой и яростной сшибки двух сельских родов, она доверчиво и великодушно протягивает Иванку половину конфеты. Сначала сама откусывает  разбитыми губками…
«Нет, не могу остановиться, - едва не  всхлипывает Горький. – К Маричке привязываешься сразу и навсегда».
«Та кращє і помовчимо», - нарешті каже Коцюбинський. Від хвалебного в його адресу ось так, напрямки, він завше ніяковіє.
«Я милуюсь капрійськими агавами. Се, як на мене, разом і дерево, і дивовижна квітка, недалека від химери. Тому що позначена знаком смерті. Така таємниця агави. Вона цвіте, щоб умерти, і помирає, щоб цвісти.
Ось вона, та, що  вічно мене хвилює, що тільки раз розцвітає квіткою смерті.
Сиза серединка міцно згорнулась і в муках одриває от серця листок за листком. Закаменіла на сохлому грунті і прислухається з жахом, як росте, стигне і рветься з неї душа.
І так роками.
Там десь, глибоко, щось вистигає таємно, витягаючи силу з серця землі. І агава з одчаєм стулює листя, немов почуває, що роди принесуть смерть…
Сизі листя в’януть тим часом під нею, одхиляються, як недужі. По них стікають дощі. Потім пече сонце. Корона сохне і м’якне, наче ганчірка. А квітка на високому пні вітає сонце і море гордим і безнадійним привітом засуджених  п е р е д ч а с н о  на смерть…»

Раптово погляд Коцюбинського зловив на собі сині очі товариша. В них були острах та співчуття.
Невже ж Горький прочитав  у с е  ?  Як мало остається хворому приятелю, менше року. І скільки залишиться недоробленого, недопрацьованого ?
Обоє вони поквапились одвести очі, та що з того ? Запізніло. Вже начертано.
Зелена симфонія наступного квітня 1913 року. Болдіна гора у Чернігові. Розкрита домовина…

Чудо на Капри.
Как мог целый день исчезнуть за считанные минуты ?
Недавно ещё солнечное утро было, и вдруг вечер стоит над островом.
Коцюбинский ничего не может понять. Желтизна фонарей сеткой накрывает Капри. Темень чернеет лишь в стороне горы Monte  Solaro. Корабельные огни светят там и сям.
Горький сокрушённо вздыхает : «Здесь такое случается. Забыл предупредить… День всё равно пропал. Предлагаю сойти к морю. Подышим там. У грота, который указал нам прошлый раз Джузеппе. Согласны ?»
Коцюбинському все ще якось кепсько. Але він жартує : «А де ж я зараз побачу у темряві мої улюблені агави ?..
Гаразд. Пішли потихеньку».
Вони йдуть.
Горький знову береться за «Тіні забутих предків».
«Сколько же было бедной певунье Маричке, когда взяла её вода ? – спрашивает он с болью. – Дикая вода Черемоша».
«За тринадцять рочків, - відповідає Коцюбинський. – Вона давно вже була Іванкова. Що ж в тому дивного ? Все було просто, природно. Нечисті думки не засвітили їй серця. Очікувала свого часу.
«Любчику Іванку, коли будемо в парі? – Коли Бог дасть, моє солодашко».
«Бог не дал, так». Горький в сердцах зло сунул карандаш в карман. «Несли пенные водопады несчастную девчурку между скал вниз, а люди слышали её крики и  мольбы, а не спасли».
Не верил Иван в такое, бродил Черемошем. В одном селе увидел утопленницу, но не узнал в ней Марички, - тяжко вздохнул Горький.
«А як упізнати, - жорстко сказав Коцюбинський, - коли перед тобою якийсь мокрий лантух, синя кривава маса, стерта річним каміння, як у млині».
Вони вже йдуть біля самого моря. Мовчать.
Несподівано висока хвиля накочує на них. Одна. Ніби в знак змінити розмову.
«Вот чертовка ! – ругается Горький. – Откуда принесло ?»
Отжимают одежду. Гроту пора быть, а его  не видать.
Идут дальше, и тут же видят отверстие грота-пещеры.

У Горького всегда , кроме карандаша, имеются спички, любитель костров он. Удивительно, но они зажигаются. Ещё удивительнее, что в глубине пещеры навалены ветви пиний.  Затевается уютная ватра.
Рыжеватые солдатские усы Горького нависают над язычками пламени. Он в своей тарелке. «Михаил Михайлович, - начинает он. – Как хотите, а надо поставить точки над
«і». Никогда не жаловался на память, а тут странные провалы в ней.
Дыры в драме Марички и Ивана. Их последняя на земле встреча. Где и как она произошла ?»
З тею же темною силою, з якою Коцюбинський ранком не хотів розмовляти о «Тінях», зараз, перед ніччю, він жадібно почав кінчати свою гуцульську повість.
«Зустріч – на березі того ж біснуватого Черемоша, де сиділа Марічка перед кінцем свого коротенького життя.
Сім років пройшло з того дня.
Іван на дорозі з полонини у село ліг і заснув. Потім прокинувся.
«Вставай, - будила його Марічка , - вставай і ходім».
Він глянув на неї і анітрошки не здивувався. Добре, що Марічка нарешті прийшла. Підвівся і пішов з нею. Вони піднімалися вгору. «Чогось так змарнів ! – обізвалась Марічка. – Це ти недужий ?»
«За тобою, душко»
Не питав, куди йдуть. Йому було так добре з нею.
Він бачив перед собою Марічку, а разом з тим знав, що то не Марічка, а нявка.
Йшов поруч з нею і боявся пускати її вперед , щоб не побачити криваву діру ззаду у неї, де видно серце, утробу і все, як у нявок буває. На стежках тулився до Марічки , аби йти рядом, аби не лишитися ззаду, Тоді чув тепло її тіла.
«Давно мала тебе спитати : за що вдарив мене в лице ? Тоді, як билась старина наша, а я тремтіла під возом.»
«Потім ти побігла. Я кинув твої уплівки в воду, а ти дала мені цукерку…»
«Я тебе покохала одразу».
Вони все заглублялися в ліс.
«Чому так довго не вертав з полонини , Іванку ?»
Івана кортіло розповісти, як його кликала у полонині   л і с н а  , прибравши голос Марічки. Але він обминав ту згадку.
Свідомість його двоїлась. Чув, що коло його Марічка, і знав, що Марічки нема на світі, що се хтось інший веде його у безвість, щоб там згубити.
А проте йому добре було. Він йшов за її сміхом, за її щебетанням дівочим, не боячись нічого, легкий та щасливий, яким був колись.
«А я тебе все чекала, як з полонини повернеш. Не спала, не їла, співанки розгубила, світ мені зів’яв…»
«Тепер ми вже разом та й довіку укупі будем»
«Довіку ? Ха-ха !»
. Іван здригнувся і став. Сухий зловісний сміх різнув по серці. Зі страхом озирнувся на неї.
«Смієшся, Марічко ?»
«Що ти, Іванку ? То тобі вчулось. Ходім !»
Вона благала – і він пішов далі. З одним бажанням – не лишатись позаду і не бачити, що у Марічки замість спини… Е, що там… Не хотів думати.
Вони шли далі, у холодні верховинні ліси.
Враз Марічка стала. Витягла шию і слухала. Тривога слизнула по обличчі. Що таке ? Але Марічка нетерпляче спинила його питання, поклала палець на губи і раптом зникла.
Чого налякалась ? Куди втікла ?
Коли її довго не було, стиха покликав : «Марічко…»
Знов було тихо. Сум обняв Івана. Він знов був сам.
На поляну вийшов наче ведмідь. Склав на великий живіт зарослі вовною руки і підійшов до Івана.
Тоді Іван зразу його пізнав. Се був веселий Чугайстир, добрий лісовий дух, що боронить людей од нявок. Зловить і роздере…
Чугайстир кліпнув лукаво круглим оком і спитав : «Куди побігла ?»
«Хто ?»
«Нявка».
«Се він про Марічку, - з ляком подумав Іван, і серце закалатало в грудях. – Ось чого вона зникла !»
«Не знаю. Нікого не бачив , »  - байдужно обізвався Іван.
Яким чином довше затримати Чугайстра, щоб Марічка устигла подалі втекти ?
Та Чугайстир сам допоміг.
Підморгнув лукавим оком : «Може б, пішов зі мною в танок ?»
«А чому б ні ?» - радо піднявся Іван.
Тупнув на місці, виставив ногу у постолі і поплив у легкому гуцульському танці.
Тепер Марічка могла бути спокійна.
Нічого Чугайстирам так не любо, як танцювати.

Нарешті лісовий дух пішов.
Але де була Марічка ?
Блукав Іван довго. Дедалі ставало трудніше. Раз мало не впав, та вхопився за виступ скелі. Що там, під ним ? Не знав, але чув холод і зловісне дихання безодні.
І дійшов до нього слабенький поклик : «І- ва- а !»
Хотів одгукнутись на голосок Марічки, але не смів, щоб не почув Чугайстир. Тепер вже знав, де має її шукати.
Він забув обережність.
«Іва-а !» – стогнала дівчина десь , і був у голосі тому поклик кохання і муки.
«Іду, Марічко !» - билась в ньому одповідь.

«Всё сходится», - загадочно уронил Горький в мокрые усы.

Как таинственно пропал каприйский день, будто его и не было, точно так же  улетела и каприйская ночь. Грот наливался уже бледностью первоначального морского рассвета.

«Так, забув обережність Іван , - завершав Коцюбинський. – Скакав по камінням, калічив руки і ноги, бився грудьми о гострі скелі. Чув тільки, як його зове дорогий голос.
«Я тут !» -  крикнув з останніх сил Іван. І почув раптом, що його неподоланно тягне безодня. Що летить він униз, сповнений холодом та дивною пусткою в тілі…
Гостра смертельна цікавість опекла мозок – об що стукнеться голова ? Почув ще тріск кості, гострий біль – і все розпливлося в червоному огні, в якому згоріло його життя…»

Над влажным островом Капри плакала гуцульская верховина. Скорбно пели трембиты о смерти . А Коцюбинского ждали небесные агавы – поздороваться. 



      
 



























 
    

 
 
                Т И Х А         Г О Д И Н А        « Р О Т О Н Д И » 


(  Година -  у прямому розумінні цього слова.
О пів на другу ночі кафе зачиняється, щоб о пів на третю знову відчинитися. Знову галас і млосно від гіркого непроглядного диму.
«Ротонда» - химерна прикраса бульвару Монпарнас. Кінцева пристань світової богеми. Генеральний штаб різномовних диваків, або, як казав один з них, Макс Волошин, «кіммерієць», обалдуїв.
Жартував, звісно.
Гомоніли, під сьорбання кави та дешевого коньяку, як це не дивно, дуже гарні, пильні с л у х а ч і . Сейсмографи. Гомін їм не заважав учувати наближення землетрусів Європи. Узагалі переддні світової бійні. Першої поки.
Навіть власник «Ротонди» Лібіон, такий собі недалекий товстун з незмінно приклеєним до рота недокурком, згодом уторопав : його невелике кафе - справжній магніт для славнозвісних поетів та живописців. Чому так вийшло на Лівому березі Парижа – велика загадковість. Та він не прогадав, оце головне…
Отут, саме з початком нетривалої нічної перерви , з`являються у незвичній порожнечі кафе Вони. Наші двоє. Вона і Він. Сідають у куті за стіл. На ньому лежить біла троянда. )


Париж напоминает иногда корзину с влажными розами, поставленную в кабак. Вспомнилась фраза из какой-то хорошей книги. Фраза всплыла, а книга – нет…

Не кажи пошепки, дорогенький ; коли у шинкаря Лібіона перепочинок, він втрачає слух, він весь у думках : які алкоголі дають кращий зиск ; хто більш «навантажується», Модільяні, Жакоб  чі Аполлінер ; як піддурювати причепливих ажанів, обходити заборони поліції…

Тогда стартанём свободно и без прикрас, тем более , что Тебе уже подсказано имя – Аполлинер. Вон его столик напротив, и год подшивка газет указует – 1914-й, роковой год , но ещё начало, ещё не полыхнуло. Только бес завозился в пустоте «Ротонды», под тёмным потолком, глядя мимо…


Коли спокійно та без прикрас, то спочатку не було Гійома Аполлінера, а був Вільгельм-Альберт-Володимир-Олександр-Аполлінарій Костровицький, позашлюбна дитина, народжена у Римі влітку 1880 року, нікому, незважаючи на 5 імен, не потрібна, навіть матері, Ангеліки Костровицькій, польській емігрантки із російської імперії.

Хотя и одумалась мать и признала сынка, Костровицким он так и не стал, со временем победил псевдоним – Гийом Аполлинер. Из французской формы имён : Вильгельм  и Аполлинарий.

Рим –це дитинство поета, а вхід його до Франції – на 19-му  році життя. Оселився отут, у Парижі, за рік до нового тисячоліття, у1899-му. І довго був на пташиних підставах та з копійками у кишені.

Положение молодого Аполлинера в Париже так себе : ни царский подданный, потому как политический эмигрант по матери, ни как сомнительный гражданин Италии. В официальной карточке регистрации иноземцев полиция бестолково начертала : «Иностранец, ищущий работу. Национальность – итальянец, русский ». Подозрительная личность в полицейских глазах.


Чарчина «перно», горнятко кави, часом і на таке не вистачало.
А проте Гийома у «Ротонді» вже добре знали і навіть почали перекладати.


Когда однажды Эренбурга в роли переводчика привели к этому столику познакомить с Аполлинером ( начало 1914 года ), Илья так восхищённо впивался в скульптурное лицо Гийома, что тот добродушно рассмеялся : «Я не красивая девушка, а мужчина средних лет».

Ось Гійом йде до свого стільця, велика голова замріяно підкинута, багатозначні вуста читають у гамірі вірші.
Може, із «Алкоголів» .

Именно из них, волшебная мавочка ! Где тени старого мира, где среди многого прочего письмо турецкого султана запорожским казакам и более чем солёный ответ их Махмуду , жестокому разрушителю Подолья.
А если таковой переписки на деле и не было, так запросто могло быть, целиком в духе степной казацкой вольности…

Листування було, було, впевнена в цьому, як і Гійом Аполлінер. Він керувався не французькими джерелами, а Моїми, українськими : київський журнал «Русская старина»,  книжка  Яворницького «Иван Сирко, славний кошевой атаман», ще багато чим…

Поэт легко разобрал верный смысл в ответе запорожцев султану, в словах – «невгоден еси  мати вірних христиан», где слово «мати» означало просто «иметь». И на таком ровном месте  споткнулись как французские, так и польские авторы писаний о польском, а не украинском происхождении гипотетической переписки.

Хто подарував нам Гійома Аполлінера ? Як для Мене, щиро кажу – покійний Михайло Кудінов. Зразковий перекладач. Насолоджуюсь.
Двома словами вичерпно окреслити своїх героїв : «…как душа запорожских казаков,            п ь я н и ц     н а б о ж н ы х   вере верна, и степям, и разбойным бивакам».
Заслуга рівна обох. Оце і є ідеал перекладу.

Продолжу, мавочка, нашим замечательным толмачом, драгоманом, перелагателем – -Михаилом Павловичем Кудиновым, блестящим «французом». Его изображение напыщенного турецкого султана :

                «Всемогущ полумесяца знак.
                Покоритесь – он выше всех знаков.
                Я великий султан, но не враг
                Я моим запорожским казакам.
                Их властитель я, щит их и стяг.
                Мне вы будьте верны и покорны»
                Так султан запорожцам писал.

.                Рассмеялись над новостью вздорной
                И, покуда огарок мерцал,
                Свой ответ настрочили проворно.

Як вони «строчили», достотно відомо на картині Репіна. Той же тезко Репіна Ілля Еренбург , перекладая у Парижі Аполлінера в книзі «Поети Франції» на російську та українську мови, певна річ, подарував Гійому репродукцію шедевра Репіна… 

Залетело в предалёкий знойный Константинополь :
                «Ты преступней Вараввы в сто раз,
                С Вельзевулом живя по соседству,
                В самых мерзких грехах ты погряз
                Нечистотами вскормленный с детства
                Знай : свой шабаш ты справишь без нас .
                Рак протухший, Салоник отбросы,
                Скверный сон, что нельзя рассказать,
                Окривевший, гнилой и безносый,
                Ты родился , когда твоя мать
                Извивалась в корчах поноса,
                Злой палач Подолья, взгляни :
                Весь ты в ранах,в язвах и струпьях,   
                Зад кобылы, рыло свиньи…»

Поети Франції. Гійом Аполлінер. Національний поет, слава Франції, фундатор сучасної поезії… ( Їдко. ) Влада двадцять років не давала йому громадянства. Паспорт одержав тільки у 1916-му, на фронті, куди пішов добровільно.
Тяжке поранення. Трепанація черепу. Не одна. Параліч лівої частини тіла…
Загибель у шпиталі. За дві доби перед закінченням війни. Жахливий глум долі.

Костровицкие были родом из Белоруссии, соседи Мицкевичей, добрые соседи. Отправляясь в ссылку, Адам Мицкевич посвятил Людвике Костровицкой , прабабушке Аполлинера, стихотворение «Матрос».
Поражение польского восстания 1863 года раскидало Костровицких далеко от родных мест. Юзефа сослали в глухомань Сибири. Адама – в Оренбург, где в свой час настрадался и наш Тарас Григорьевич. А вот третий брат , Михаил-Аполлинарий Костровицкий, штабс-капитан русской армии, сумел эмигрировать в… Италию.
Мало  звёзды благоприятствовали Аполлинеру в его недолгой жизни  ( хотя как сказать, откуда смотреть ) , но здесь была несомненная удача от Провидения…

Почалась вона з раптової метаморфози штабс-капітана Михайла Костровицького в папського гвардійця Ватикана. Повірити у таке важко, якби не та світлина діда Гийома Аполлінера ( Рим, близько 1870 року ) , що дивом була знайдена вік по тому у Лодзі.

Вот он, Михаил Костровицкий, подтянутый, туго опоясанный широким ремнем, жабо над мундиром, четыре цветистые награды, оружие в ножнах, через левое плечо небрежно, по-мушкетёрски, спадает короткий плащ, лихие польские усы. Странная смесь воинственности и декора.
Внука-бастарда ещё нет на головокружительном свете.

Батько Аполлінера залишається у темряві.
Гійом не визнавав батьком друга матері італьянського офіцера Франческо д’Аспермона. Який там друг !
Родинна легенда Костровицьких зберігала такий сенсаційний родовід, що поетичну уяву Гійома заворожувало.
В ньому животіла кров Бонапартів !
Знову йшла мова про позашлюбну дитину. (Таланило Костровицьким на них ? )
Батьком поета був далекий родич матері, позашлюбний син одної з віленських Костровицьких, які жили - після поразки Наполеона Бонапарта – у Відні, і Наполеона Другого, того самого «Орлятка»…
При такому «розкладу» як не думати, що тобі просто   с у д и л о с я   стати національним поетом Франції.

Сколько у Нас времени ? – не то запросил слегка озабоченно, не то вполне спокойно поинтересовался Он. И не получил ответа. «Ротонда», тихая и порожняя в краткую ночную пересменку, естественным образом промолчала. Но отмолчалась и Она, «мавка».
«Вашу застенчивую лесную ручку, мадам», - обратился Он к Ней.
И Они согласованно поднялись над белой розой. Медленно тронулись между пустынными столиками.
Пустынными в смысле безлюдными, но вовсе не пустыми. На них лежали, где грудами, где в одиночку, стихи и рисунки. Или сочленённые вместе на одном листе поэзия и графика. Каллиграммы.
Почему-то считались они   м о д е р н о м  . Модой ХХ века. А на деле применялись с античных времён.
Здесь, у этого причудливого листа-каллиграммы, постоим, предложил Он.
«Маленькое авто» называется. В таких по коротким дорогам небольшой Европы мотался Аполлинер. Австрия. Сербия. Чехия. Украина…И в таком автомобильчике кружил рокадами мировой войны подпоручик Вильгельм де Костровицки. Сначала артиллерист, потом пехотинец, окопник.

Кому присвятив свої каліграми ? «Пам’яті старішого з моїх друзів Рене Даліза, полеглого на полі Шани 7 травня 1917 р.»
Добре знав, що то була за шана : безглузде кровопролиття мільйонів.
Написано з великим сумом.
Самому залишалось жити трохи більш року…

Продолжим с уважением и восхищением пользоваться талантом ушедшего Михаила Павловича Кудинова. 
Глаза разбегаются. «Рейнские стихи». Из них :
                «И как моя душа, округло и кроваво,
                Скользит языческое солнце в пустоту,
                Скрываясь в сумраке и смерть неся Христу…
Свернём сюда, где колченогий столик без скатерти.
Здесь месье Либион – вечный окурок во рту, вечный вязаный жилет – иногда ставил скаредно рюмашку коньячку Амедео Модильяни за два-три листка с мимолётными дамскими портретами. Позже гиды разводили руками перед туристами : за любой такой листок крупнейшие музеи мира сегодня с радостью заплатят десятки тысяч долларов.
Поэты Макс Жакоб и Блез Сандрар за свои стихи могли рассчитывать у месье Либиона разве что на чашечку кофе; листок с колонкой строф не казался ему стоящей вещью.

«Через душу мою молчаливо
                Изливается неба поток,
                Сохнут разума скорбные нивы,
           И найти я дороги не смог,
                Чтобы стать, как ребёнок, счастливым…»
Повернемося, друже, до стільця Аполлінера, де він написав оці уражаючі рядки.
Я питаю, де тут може бути товстун Лібіон ? Яка кава ? До чого франки ? Сантіми ?

«Кортеж Орфея» . «Мост Мирабо». Медлительно течёт всего повидавшая Сена. Шагает по мосту Мирабо Гийом-Орфей со своим Бестиарием. Массивная голова поэта, наполовину итальянская, наполовину славянская, обращена к французскому небу :
«Под мостом Мирабо тихо Сена течёт
                И уносит нашу любовь…
 Я должен помнить : печаль пройдёт
                И снова радость придёт.
                Ночь приближается, пробил час,
                Я остался, а день угас.
Будем стоять здесь рука в руке,
                И под мостом наших рук
Утомлённой от вечных взглядов  реке
                Плыть и мерцать вдалеке
                Ночь приближается, пробил час,
                Я остался, а день угас.
Проходят сутки, недели, года…
                Они не вернутся назад,
И любовь не вернётся… Течёт вода
                Под мостом Мирабо всегда.
                Ночь приближается, пробил час,
                Я остался, а день угас.
Изготовлено в 1911 году. Самодеятельно. 120 экземпляров. На печатном станке.

Спогади Еренбурга. «В кінці 1917 року в Москві я одержав листа від Макса Жакоба. Він повідомляв, що переклади моїх віршів читали на вечері сучасної поезії в «Осінньому салоні». Я не відповів – ми жили у різних світах.»
Не зрозуміло, чому Ілля Григорович тоді не відгукнувся. Різні світи ? Так навпаки, це ж спокуливо !
А друге : на жаль, невідомо, був на тому салоні Гійом Аполлінер ? Ще жив…

Жить, умереть…  О мрак!  О  свет!  ( Останній подарунок Михаїла Кудінова.) 



































                88             Р Я Д К І В         Т Е А Т Р У         А Б С У Р Д У

                К а ф к і а н с ь к е

 -Йди по крутій вулиці угору. Дивись на антикварні ліхтарі правобіч. Буде тридцять
      третій, зупинись.
- А дальше что, золотая ? Могу сбиться со счёта. В ночи это запросто.
- Не зіб’єшся. На цьому ліхтарі буде миготіти зелене світло разом із жовтим.
- А потом-то что, после ?  О чём мельканье ? Сигнал чего ?
- Поки не відаю. Але треба туди. Там кудись повернемо.
-   Быть по сему. Пока взойдём, что-то нарисую. Ведь в Праге Мы. В Златой… Пользуюсь филологическим моментом… Аэропорт  Рузине. Сажусь в литадло. Безбилетник. Передумал. Одно кридло, второго нет. Возидло подкатывает, конечно, «шкодовка». Плюхаюсь на сидадло. Откуда-то аромат горячих кнедликов. А мидло где ? Нет его, зато занавес раздвигается. Ага, выходит, это дивадло. А к чему тогда идло ? Кнедлики ?
-   Дісталися ! Тридцять третій після Влтави. Два світла. Ну, що ? Ліворуч ? Або праворуч ?
-    Разгадано. Вниз, под землю. По щербатым ступеням . Спускалось по ним уже около двух миллионов. Обратно вернулись столько же. Кроме одного мужика. Фотограф Ян Хмелик. Вообще-то он тоже вылез, но как-то невидимо. Должок за ним – бокал моравского в этой старинной винарне «Дикобраз». Вернёт.
-   Будемо чекати до ранку Хмелика Янку ? .. Натискай на інший канал. Давно не була у київській «Венеції» .
-    Русановка ? Отчего бы и нет ? Если сойдутся Влтава и Днепр … Кажется, сходятся.
-    Бачу, що так. І бачу - не зовсім так.
-    Умеешь проникаться, чуять. В растерянности нахожусь. Абсолютно невозможная ситуация. Квартира занята неизвестным. Пренеприятнейший тип. Невозможно длинный, плоский, серый. Варит кофе, которого на кухне вообще-то нет и в помине. В разбитых очках. Глядит , как ни в чём не бывало.
-     Невже Коров’єв ? А за вікнами – Лавра. Нехай і в далечіні. За Дніпром.
-     Клянусь, что не он. Просто урод. Но держится, как у себя дома.
-     Тоді – фантом. Спробуй якось звільнитись.
-      Ничего не могу, мавочка. Такое уже было когда-то со Мной. Ураганный ветер Сихотэ-Алиня выдул всю силу. С геологами бродил в лёгкой куртке. Ветер ожёг, заморозил кожу. Ужасное было дело. Познал тогда, что значит – не хотеть жить. Вернули обратно двое, матёрый золотоискатель – коробкой пантокрина – и охотник наподобие Дерсу Узала – банкой китайского лимонника.
-     А зараз що ? Яка недуга ?
-      По чесноку ? Опасаюсь этого пепельного урода. Необъяснимо.
-      Та як він сам пояснює себе ?
-      Никак. Английский ключ показывает. Слова лишнего не скажет. И отвратительно лыбится. Жёлтые зубы на сером. Фу !
-       Телефонуй до поліції.
-        Не  отвечают. Или оглохли там, или …
-        Досить ! Дай наблизитисть до нього.
-        Ни в коем случае !
-        Жіночі підходи краще чоловічих. Поступись, прошу.
-         Как знаешь. Но буду рядышком…
-         .     .     .     .     .     .     .     .     .     .     .
-         Належить знайомитись, пане. Тим паче, у чужому помешканні.
-         Будемо розмовляти на мові ? Вам це пасує, красуня.
-         Змушена повторювати : хто ви тут такий ?
-          Кава готова !
-          Негречний ви. Потребую не кави, а ключа. Англійського. Де він ?
-          Дарма кажете, що брутальний я. З людьми спілкуюсь завжди на їх рідній мові.
-   І навпростець, відверто. Ось у вас ніжки – голі, а без панчіх навіть вродливі ніжки – це не ніжки.
-           Багато ви розумієте. Щось не дуже вам пасує міркувати за панчохи. Це теж відверто.
-      Пані грайлива. Навіть пустотлива. Мені таке дуже подобається. Запрошую до забавок. Я картяр. Зараз стильно грати на роздягання, на зв’язування…
-            Мені такі ігри аж ніяк не подобаються, дивний картяр.
- .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .   .
-       Так значит, женские подходы лучше мужских ?  Не подтверждается, к сожалению… Довольно. Давай, жулик, ключ сюда. И убирайся подобру-поздорову,  пока цел.   
-        Картинки с выставки. Перехожу на русский. Воспитание требует, а как же. С каждым – на его языке. Не бойтесь, гости, не картёжник я, а ловец душ. Вы всё перепутали, с вами такое случается.
-         Ключ !
-        Он у тебя. В кармане с расчёской. Толкую же : до булгаковщины дошли.В кошмарах витаете… Ну, отыскался ключик ? То-то и оно-то. Разобидели вы меня, други. Уйду от вас. Но напоследок покажу хоть парочку мусоргских выставочных картинок. Не пожалеете, уверяю… Откройте дверь слева, в спальню, опочивальню, или в дортуар, если по-лицейски. Смелее. Ну, есть на что поглядеть ? Миг бальных танцев. Музыки не слышно ? Зато все дамы, как одна, скинули туфельки и отплясывают в чёрных ажурных чулках. Не правда ли, здорово ?.. Теперь очередь за дверью справа. Строгий кабинет и библиотека. Никого нет, но настольная зелёная лампа уважаемого мэтра горит. В ожидании чего-кого ? Пусть будет – в ожидании Годо… На рабочем столе вместо знакомых и привычных книг, словарей, инкунабул, рукописей, клавиатур – груды картонных коробок, вроде как обувных, но почему-то мрачно тёмных… Не надо их трогать ! Не стоит открывать. По-доброму советую. Да с тем и выветриваюсь. Поминай как звали…
-      Розчинився. Згадувати тебе не будемо, ні. Такий почваро !
-       А де його кава ? Вилити треба у циберку.
-       Нет её, как и его. Приходи в себя,  посмеёмся. Я уже в порядке. Обошлось без китайского лимонника.      

         







































 
                Т Е П Л И Й     В І Т Е Р     Т В О Г О      Д И Х А Н Н Я




Таке можливе чи не можливе ? Запитую, а відповіді не чую.
Київський десятикласник Леонід Кисельов ( Леонід – буквально : подібний до лева ) свої перші вірші запропонував московському літературному журналу. І той надрукував поезію Леоніда.
     Та чому ж йде мова про неможливе ?
      А тому, що був це славнозвісний журнал «Новый мир», місце мало досяжне навіть і не для кожної літературної вельможності. Подолати «високогір’я» вимог Олександра Трифоновича Твардовського – агей !
     Пам’ятні шістдесяті…
     Київський неймовірно ранній вищий талант. Леонід Кисельов був із Посланців. Візіонер. Таких буває мало, зовсім обмаль.
     Спадок його ? Болісно й казати. Прожив якихось двадцять два роки. Сміховинна малість. Безглуздя жорстокої долі.
     Але за той час зроблено навіки…

     Погоди, погоди, погоди, милая. Несколько слов о взлётной полосе Леонида, о стартовой площадке его, десятиклассника, в литературный космос.  О «НМ».
     Загадочные недра непримечательного домика тех лет вблизи пушкинской крылатой фигуры. Кто бы подумал, что именно здесь отыскивались самородки прозы и поэзии.
     А кто заходил, его смущала широкая барская лестница. Встречались на её ступенях весьма модные девицы-машинистки.
     Но на этом и заканчивался внешний лоск Редакции. Народ её жил в большой тесноте. Достаточно сказать, что даже главный редактор «НМ» не имел своего кабинета. Рабочий стол Александра Трифоновича Твардовского стоял просто в одном из углов общей комнаты.
     Что ничуть не мешало ему, крупному и величавому, царить как в журнале, так и в целом на литературных просторах страны. ( О завистниках, о подлецах с двойным дном умалчиваю ; цена им всегда и везде грош. )
      Александра Солженицына, когда он после «Ивана Денисовича» освоился в Редакции, удивляла в Твардовском смесь державности и детскости. Вельможа из мужиков ? Впрочем, бывает, и нередко именно из хлеборобов.
     Ты хорошо ведаешь, конечно, как огромна в редакциях «диспетчерская» роль ложно незаметных, а на деле полезнейших рядовых редакторов. Если дал им Бог вкус и неподдельную любовь к своему делу. Ни за что не пропустят мимо даровитое.
     Помнишь, мавочка, кто в те годы был таким человеком в «НМ» ?

     Шляхетна Алла Самійлівна Берзер.
     Як раз завдяки їй рукопис Солженіцина , цілковито «непрохідний» у ті часи, тайкома опинився у Твардовського . І почалось небачене. Потроху на весь світ.
     А без неї Івану Денисовічу на цей світ не з’явитися б нізащо…
     Отже Алла Берзер аж ніяк не могла прогавити і київського десятикласника. А з нею – і вражений Твардовський.

          Ибо великая радость охватила Александра Трифоновича. Да, трудно было поверить даже его глазам цвета небесной детской лазури,  всевидящим Но Алла Самойловна , как обычно, не промахнулась. Эти строки – навсегда. Ныне, и присно, и во веки веков… Дай, Небо, тому киевскому юноше, долгой жизни.
     Не дало. Там, в небесах, в надмирности, свои Законы. Тернистые.

     Страшне слово – лейкемія. Жахливе им’я – Костомаха.
     А до Чорнобиля ще далеко, до 86-го року. Та він і непричетний, Чорнобиль.
     Датування уходу Леоніда : переставити ці цифри навпаки – 68 рік.
     Досмертний шлях Леонід опановував гідно. Як паладін. Хваткий зір жадібно поглинав і свій  епос, і чужину в ескорті величних іноземців.
     За сімейними дверима Кисельових жили люди під сузір’ям Письменства. Батько Володимир Кисельов, романіст , два його сина – Леонід і Сергій, поет і прозаік.
     «НМ». То був єдиний вихід передчасно згаслого Леоніда до людей, зате який – у самого Твардовського !
     Батько Леоніда надумав зробити щось схоже з Борисом Пастернаком. Той закінчив роман «Доктор Живаго» циклом власних віршів. А Володимир Кисельов поселив у свій роман «Дівчина і птахоліт» вірші сина Леоніда як поезію героїні роману школярки Олі Олексієвої…
     Київ – місто дуже дивовижне. Інколи так і тягне втекти з нього натщесерце.
     По двадцяти чотирьох роках після смерті … одержує Леонід Кисельов премію Павла Тичини. По двадцяти шести роках після смерті … приймають його до Спілки письменників.
     Кепкування ? Глум ? З кого ?

     Помнишь Наше возвращение из Парижа в далёком 34-м ? С конкурса милозвучности мировых языков ?..
     Поезд почему-то долго отстаивал на польской границе. Ты крепко спала; погранцы задерживались.
     Я не отрывал глаз от опущенных длинных ресниц. Отыскивал и сквозь сон торжество. Почему-то был в нём уверен. А как же ? Высокое международное жюри признало за Тобой второе место среди европейских языков и третье – среди мировых, после французского и фарси.

     Навіщо б тріумфувати ? Задоволення. Велике задоволення. От і все.

     Когда благословенный Леонид окончательно осознал свою беду, у него вырвалось : Я постою у края бездны
И вдруг пойму, сломясь в тоске, 
Что всё на свете – только песня на украинском языке.
     А когда он читал «Воронежские тетради» Осипа Мандельштама, оставил на листе :
Мимо ! Мимо ! Затая дыхание,
Мимо ! Мимо ! Позабудь всё снова.
Тёплый ветер  твоего дыхания
Медленно раскачивает слово.   
 
      
      

    
    

      
       
































           В    С О Ц В Е Т Ь Я Х    М И Р О В   И   В   С О З В Е З  Д  Ь Я Х   Ц В Е Т О В


                В і н е ц ь      с о н е т і в – в е р л і б р і в     у     п р о з і


                Зазвучала Ночь со всех сторон,
                В этих звуках не заметил он, что
                Уже летит за Ней по кругу.


1
Сад цей, сад поета і художника, налічує силу-силенну рис життя.
Блукала стежками барвистого саду і не наблукалась.
Увінчую неозорий сад  трьома  дивами . Василькова синь,
 що завше затоплює світи Леоніда Давиденка .

Італійські сонети, які він здавна обожнював . Деяка потаємна дама Блоківського почерку, захована під маскарадом Т.К.
Добре. Нехай так воно і буде .
Бажання поета , тим більше художника – з ним треба рахуватись.

Прогулянки Леоніда з Омаром Хайямом. Теж занотую як диво, четверте.
За розмовами порожнів глечик. Арики ставали чудернацькими. Сторіччя визирали
крізь латки смугастих халатів. Посилай усіх до іблісів…

Поезії Давиденка були двомовними. Складені, зрозуміло, з Нас обох.
Тим поет усіляко пишався.
Роки створення або переспівів часто зіштовхувались – двічі зняти урожай… 

2
Годы создания или перепевов часто сталкивались - дважды снять урожай.
Есть музыка у ночи – душой во мраке править.
На долгих дорогах бес коварный в чёрном бесшумном ездит авто… 
Только рука, вернее, только река, длинная и худая, вроде руки скупца,

высвечивалась обморочной Луной, а на жадной ладони тускло блестело
потемневшее серебро, говоря о древнем бочонке богатства в заброшенном
трюме. Мало того, ушедшем на песок дна  ещё при царе Горохе.
Бесу-гонщику зачем серебро ? Свободен он. Свои у него богохульные игры.

Я возвращался к старому Хайяму о вечности потолковать. Вердикт такой :
Вечность – благодать, если одной ногой уже в могилу сходишь…
Она ведь вор, способный похищать всё на свете.

И кто-то третий нам кивал спросонок, твердя из мрака :
« Вечность – это миг ! »
Вздрогнул Месяц, словно цыганские серьги уронил.

3
Здригнувся Місяць, немов циганські серги зронив.
І буде терем дня розгорнут нарозхрист.
Птах літньої людини угору знявсь і затримався над її дитинством.
Між Лаврою угорі та Дніпром унизу – те дитинство величне київське.

У сяйві Сонця сходить мати молода,
бере дитину і несе із хати.
Ти йдеш. Зростають квіти у садах. Далекий таємничий першосвіт.
Там Місяць любить вдень відпочивати.

Човен. Міст. І сурма. І скрипка.
І храм великий в синьому небі сяє.
Усе виховує малу дитину.

Вона вже знає, як лебеді сідають на ставки. І багато-багато іншого.
Щоб я не збожеволів від краси,
Ховаються од мене мої химери.

4
 Скрываются от меня мои химеры.
Пусть из далёкого былого придут встревоженные звери.
И синий сумрак ежевики  тропой польётся ,
Разбудит сон не рык звериный, а чьё-то звонкое копытце.

О, сколько вечеров в наплывах стеарина !
Бери себе монетку иль сладкую конфетку. 
Лишь правду расскажи негромкую о всём.
Меня уводят розовые кони, куда – не знаю.


Какая музыка поёт на улочке, к любви ведущей. Ты знаешь, это сон.
Ты помнишь, сон не сбылся.
Сон звёздный. Волка вой  Но вот лицо в окне.

Т.К. ! Вновь слышу от тебя : шаржи быта
А с поэтом рискнёшь ли отправиться ты
по песчаной канаве на старом штиблете ?

5
А з поетом чи наважишся ти мандрувати по піщаній канаві
у  старому штиблеті ?
Я – сам вночі. Під шелестіння зливи довго просинався.
І лежачи у темряві на ліжку, впізнав не зразу музику дощу.

Ранок без сонця. Повіяло далеким. Зійшла моя зоря.
Хвилюється Евксинський Понт. Уносить греків давніх по золоте руно.
Та що вони мені ? Мої  відчули скроні
квітневі пелюстки, мою зоряну синь.

Заплющу очі я – знайду  човни червоні на білому піску.
І більш нічого.
Порожні закривавлені човни.

По золоте руно – непевний шлях.
Пророцтва хист людям не наданий, це справа богів, і не кожного…
Епічна ліра від пустих вітрів гуде.

6
 Эпическая лира от пустых ветров гудит.
Летит экспресс, как змейка золотая. Через тайгу.
Тайга ! Подруга сильных…
Слабаку не по плечу её любовь и нежность.

В руках твоих Одоевского том.
Начальнику почтового вагона всё подвластно.
И весточки людей переносить, и книги декабристов. И себя в простор кидать,
где настоящие снега, леса, морозы и жара. А заработки вот смешные.

Открой окно. Впусти широкий шум.
Клади на клейкий стол закуски черемшу.
И «красненького» доставай бутылку.

На поворотах у Байкала стакан трясёт.
Теперь спроси, во сне иль наяву
ты ночью видел декабристов лица.

7
У сні чи наяву ти ніччю бачив декабристів лиця.
Ту-ту-ту – почулося колись з тунелю.
Треба відвернутися, літня жінка мовила.
Чому ? – запитав маленький хлопчик і піднявся струнко. Великі сині очі.

Бо цей потяг  п о т у б і ч н и й , -  відповіла  старенька жінка.
П о т у б і л ь н и й ? – перепитав хлопчинка. – Цим потягом їздять потубільці ?
Ні. Ті, що схожі… на  о т и х . – І вона перехрестила себе і хлопця.
А потім знову перехрестилася тричі.

Так саме було і по той бік тунелю.
Інші жінка і інший хлопчик хрестилися і відвертались…
Потяг промайнув та зник.

 Ніхто не бачив ні його брудного кольору,
 ні грат на вікнах.
Навіть почорнілих вартових.

8
Поезд промелькнул и запропастился; никто не видел ни его грязного цвета, ни решёток на окнах, даже почерневших часовых…
А уж что говорить о нутре страшного поезда ?
Попробуй угадай, попробуй нарисуй. Хотя бы чей-то локон нетленных волос.

Храм в пьянящие сны завёрнут плотно, непроницаемо.
Его  носит по осени Киев, как прабабушкин медальон. Бисер слёз.
Наклонюсь под купола синие и тайну осторожно поищу.
Да, осторожно. Не совершить лишнего…

Будто  вечности грозной струна затрепещет.
Но дремлющий у входа художник усмехнётся жёстко :
Не ищи, что убито, не ищи, что забыто…

Вдруг окнами к небу собор повернулся. Под жутким углом.
Будто ждал чего-то. Конечно , ответа. Отголоска.
Не дождался храм ничего. А может, и был ответ. Кто знает ?

9
Не дочекався храм нічого. А може, і була  відповідь. Хто знає ?
Що сказати про цю ось людину цікаву ?
Пише вірші вона. Пише прозу. Малює бароко.
І все їй замало. Приходе додому і достає із кишені стародавні якісь речі.

То подвір’я подільські, то  печерську будівлю стару,
зараз вже не знайдеш такої.
А то може й могилку чиюсь дістати із кишені.
І все це справжнє.

Є у нашому місті людина така :
Добре знає – старе місто було тепле колись і навіть жарке,
наче сонячна квітка з давньої мрії.

Аж до сьомого неба підіймає повний
кузов захоплень із минулого
фунікулер. Щедра людина носить ціле місто в кишені.

10
Щедрый человек носит целый город в кармане.
Ночь обронила пустой перрон приезжему.
И к нему пришли побираться собаки.               
Ах, как пахнет краюха ! Упоительно.

У собаки – лицо, не морда. Не глаза у собаки,
а очи на платформе влажной осени.
Проходил неспешно сорок пятый.
А в раздутые ноздри – украинского борща роскошный аромат.

Пленные немцы строили мост.
Как же пахла краюха хлеба !
Занимала она, жаркая, весь небосклон…

Я уже видел небо такое.
Где ? Когда ? Но о том сейчас не сказать.
Вспугнул душу паровозный гудок.

 
11
Всполошив душу гук потяга. 
А відкіля він тут ? На вулиці «Ірен» ? Далеко потяги, далеко залізниця.
Зате Ірен, блискуча, в червоногарячому оксамиті, власниця художньої галереї,
відкриває  «під Гайдна» вернісаж прихованого живопису поета.

Тривай, козаче, та дружи з живописом , тепер тебе і вітер не зігне.
Давно ти йдеш за справжньою красою , колись начальник поштового вагону.
Твій вічний світ – тварини і птахи, зірки та фарби- завзятий супроводжують похід…
І змінюються кольори щомиті.


Льоню. Леоніде. Леоніде Давиденко. Ім’я Лева. Ще одне.
Велетень на зріст. Бас Воланда у телефоні. Незабаром буде особливе…
Галерея Ірен відусюди насилає ніжність ясновельможного Омара Хайяма.

Зорями йдуть і художник вільний і пес самотній.
У собаки і у митця є де знатись : синь небес, забута церква,
бур’яни золотої осені…

12
У собаки и у художника есть где общаться : синь небес, заброшенный храм,
бурьяны золотой осени…
К Ду Фу во сне является Ли Бо .
Из Поднебесной пишет другу.

Любовь к друзьям. Любовь к семье. Знак равенства вполне возможен.
Но вмешивается часто зловредная судьба.
Сообщает грустно Ли Бо : вынужден на север ехать и надолго.
Ду Фу в ответ : как же печально, на юг я еду насовсем.

Горчит вино, когда ты одинок.
Бег времени,  мощь рек, хребтов величье
между ними, но каждый грезит братскими объятьями.

Хайям – окраса вернисажа красавицы Ирэн.
Поэт-почтарь вставлял Омара в свои сонеты,
как розу Блок в бокал аи…

13
Поет-поштар вставляв Омара у свої сонети, як троянду Блок в келих аи.
Ніч скорочує відстань. Одягнись в чорний човен і станеш отим чернецем,
що мовчки і довго холоне біля річки.
Найкраща з казок – Почаївська Лавра на яблуневій Тернопільщині.

Сивуватий Богдан, благочинний, ліжко дає у монастирі, де на армійському телефоні
чергує коло дверей посохлий послушник у довгій рясі, а в корпусі – смиренні укліни молодих чернеців у клобуках. Здалеку на лижварів хлопці скидаються.
На кого схожий благочинний в німецьких золотавих окулярах ?

Веде у темряві, гуркоче важкими ключами, зірки-лихтарики на синій стелі вівтара.
Ключи змовкають. Тут ось знайшли слід стопи діви Марії, і виникло
отут Святе джерело. А за ним – і Лавра. Сімсот п’ятдесят років живе.

Ключі-дзвони «Вергілія» знову залунали.
Човен  з н а є  цей берег. Човен  ч у є  цей берег.
Кургани навкруги  тільки удають, що вони мертві…

14
Кургани вокруг только притворяются, что они мёртвые.
В ограду вкован дикий виноград. У осени есть красота кинжала.
Рахманинов играет Листа,
Но мир не слушает волшебную игру.

Ведь скоростные лифты носят людей по небоскрёбам 
и «Конкорды»-«кондоры» за часы огибают океаны.
И всегда бедным людям некогда, некогда ; а куда спешить им ?
Тоже некуда. Глупо спешить в неведомую вечность…

Висит луной над ними старая пластинка.
Прислушайтесь ! Играют Листа ! Играют Грига. И себя.
Не слушают. Потому как не слышат.

На крыльях бабочки оранжево-лиловой
Душа моя однажды отлетит.
Лицо в окне. Меня там ждут давно. Исход венцу сонетов.

15
Сад цей, сад поета і художника, налічує силу-силенну рис життя.
Годы создания или перепева часто сталкивались, чтобы дважды снять урожай.
Здригнувся Місяць, немов циганські серги зронив.
Скрывается во мне моя химера.
А з поетом чи наважишся ти мандрувати по піщаній канаві у старому штиблеті ?
Эпическая лира от пустых ветров гудит.
У сні чи наяву я ніччю бачив декабристів лиця.
Поезд промелькнул и запропастился ; никто не видел ни его грязного цвета, ни решёток на окнах, даже почерневших часовых…
Не дочекався собор. А може, і була відповідь. Хто знає ?
Щедрый человек носит целый город в кармане.
Сполошив душу гук потяга.
У собаки и у художника есть где общаться : синь небес,  заброшенный храм, бурьяны золотой осени…
Поет-поштар вставляв Омара у свої сонети , як троянду Блок в келих аи.
В ограду вкован дикий виноград.
На крыльях бабочки оранжево-лиловой душа моя однажды отлетит.
Лики  в окне. Меня там ждут давно. Исход венцу сонетов.     
   
 

 


               
      
 
                Л   И   Ц   О              Т   Ы   Ч   И   Н   Ы


               
 
                Лицо   Тычины    -    словно    облако,
                Плывущее за горизонт.               
                Вам кажется : вот-вот исчезнет,
                А облако плывёт.
                Плывёт.

                Лицо Тычины -  словно яблоко
                Средь синевы, среди листвы.      
                Вот Ева протянула руку…
                А яблоко висит.    
                Висит.

                Лицо Тычины – словно музыка.   
                В конце концов уплыло облако.
                В конце концов сорвали  яблоко,
                А музыка звучит. 
                Звучит.
      
                *  *  *
                На майдані коло церкви
                Революція іде.
                -Хай чабан ! – усі гукнули, -
                За отамана буде .
               
                Прощавайте, ждіте волі, - гей !
                На коні, всі у путь !
                Закіпіло, зашуміло -
                Тільки прапори цвітуть…               
               
                На майдані коло церкви
                Посмутились матері:               
                Та світи ж ти їм дорогу,
                Ясен місяць угорі !
 
               
                На майдані пил спадає,       
                Замовкає річ…
                Вечір.
                Ніч.   

      2018 – 2020      



                З    М    І    С    Т

         Вступ  ……………………………………………………
         Вертоград  велемовний  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  .3
         Нічне  сонце  . . . . . . . . . . . . . . . . . ..  . . . . . . . . . . . . . . .5
         Обмін  дарами  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. 9
         Ленивая  колдунья  свобода  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 13
         Переклики . . .  . . . . . . . . . . . . . . .. . .. . .. . . . . . . .. .. .. . ..39
         Дві  Киммерії . . . . . . . . . . . . . ..    … . . . . . . . . . .. . . . .. . 43
         Прогаяне  повідомлення . . . . . . . . . .. . ….. . . . . . . . . . . . .48
         На небесному острові Капрі  . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . .. .54
        Тиха година « Ротонди» . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . ..64
        88 рядків театру  абсурду  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. .. .. 71
        Теплий  вітер твого дихання  . . . . . . . . . . . . . . . . .. .. . . . . .73
         В соцветьях миров и в созведьях цветов  . . . . . . . . . . . . . .75
         Лицо Тичини  .  .. . . . . . . . . . . . . . . . .. .. . . . .. . … . . .. . . . . 82
         На майдані коло  церкви  . . . . . . . . . . . . . . . .. . .. . . . . . .. . ..83



(  А н н о т а ц и я      к     повести    на   обложку. )