Одной крови

Как только Туан заводил свой байк, звериный рёв мотора, казалось, вырывался прямиком из груди, а его вибрации вторили бешеному сердцебиению хозяина – и они сливались воедино.  Жажда скорости была единственной их слабостью, в остальном - они были непобедимы на петляющем хитрым змеем шоссе провинции Кханьхоа. Безумный шальной ветер, оскорблённый такой дерзостью, всегда принимал их вызов.
Туан начинал аккуратно, как матёрый охотник, выпускал дикую стихию вперёд. Затем прибавлял понемногу, хватая её за виляющий по сторонам хвост и развевающиеся холодящие пасмы. Ветер же нёсся вперёд быстрее и быстрее, вырываясь из жадной цепкой хватки человека, высоко поднимая клубы пыли, словно молодой, ещё не подкованный жеребец.
- Аной*, - похлопывая по баку свой байк, приговаривал Туан, хитро ухмыляясь, - Посмотри какой строптивый! – и поддавал газу. – Ещё и пыль в глаза пускает, проказник, - прищурившись, с улыбкой добавлял он.
Поравнявшись, Туан опять немного приспускал, играючи, позволяя неугомонной лютующей стихии будто бы ускориться, чтобы в очередной раз взять верх и вырваться вперёд. Тогда добычу можно брать голыми руками: она обезоружена и дезориентирована. Стремглав ветер мчался единым потоком, не сдерживая себя, во весь опор, уверенный и в одночасье обречённый этой уверенностью; искушённый замелькавшей на горизонте победой в этом нелепом споре. Только Туан всегда припасал козырь в рукаве, поэтому слава о его непобедимости слыла в народе, устрашая слабых, бросая вызов тем, кто храбрее и укрощая всех строптивых. 
- Вперёд, аной! – опоённый, одурманенный этой погоней кричал человек, выжимая на всю рычаг. – Настал наш звёздный час, - продолжал ухмыляться самоуверенный Туан, - Давай! Давай! Лети! Вперёд! – и он заводил себя словно мотор.
Туан давно перестал существовать как нечто обособленное и живое - из плоти и крови – настолько он врос в своего железного друга, да и внутри, видимо, уже вертелись шестерёнки. Железный человек, одним словом!
Так, в одно мгновение, словно покинувшие свои клетки или сорвавшиеся с цепи голодные хищные звери, человек и его машина молниеносно вырывались вперёд, становились недосягаемы, издевательски волоча за собой изрядно потрёпанный, ускользающий из рук ветер: было не в силах удержать его в этой круговерти. Сорванной с макушки шляпой он трепыхался где-то позади, безвозвратно исчезая, как то, чего уже не вернуть. Он бы ещё побрыкался, показал свой нрав, только его словно выпотрошили и о реванше речи не шло.
В былые времена ветер и сам не прочь был поглумиться: резко менял направление, нёсся навстречу, сталкиваясь лбами - выматывал, вытряхивал души. Эх... но сегодня, поджав облезлый хвост, остаётся по волчьи выть, зализывая раны, забившись в горном ущелье.
Победителей же не судят: теперь они есть стихия – человек и машина – непобедимы, непокорны, а самое главное – свободны! Кто посмеет их остановить?! Кто осмелится?! Кому наконец по силам свергнуть их с покорённых вершин?! Опьянённых вспененной смесью скорости и свободы, как страстью, как первой влюблённостью, их было не удержать! И ничего вокруг уже не существовало.
                * * *
Скалистый обрыв горной дороги услужливо лизали волны, купали его в грязной морской пене. Они были по щенячьи преданы, ласковы и милы. Словно моля прощения за свою бурлящую суть, когда гонимые ветрами, они озлобленно бросались, разлетаясь на миллионы солёных капелек-брызг, словно осколков, беспощадно впиваясь в свежие раны. Но теперь, на закате дня, они томно дышали, шелестели и пузырились, шептались о своём, заботливо огибая подножье горы. 
- Вернулась, бродягя, - Туан протянул свою ладонь, словно пытаясь погладить.
Волна подкатила совсем близко и мигом ускользнула, волоча за собой мелкие камушки и золотистые песчинки.
– Не признала, - и по тонкой коже протянуло холодком. Но он не спешил убирать ладонь.
Немного погодя, волна вернулась с новой силой: накатывая пенилась, но у самого берега притихла и стала лащиться как кошка, нежно касаясь его руки.
Там, вдали за горизонтом, в пламенеющем зареве лениво тонуло солнце, а вместе с ним и очередной день. Серый, бессмысленный, тягучий – один бесконечно долгий день, каким однажды обернулась вся жизнь Туана.
                * * *
Чин даже не пытался угнаться за младшим братом, предпочитая скорости размеренность, искренне удивляясь тому, как можно наслаждаться дорогой, когда вокруг ничего не разглядеть. Эта мирская спешка была ни к чему, она только нарушала естественное течение жизни и мешала сосредоточится на познании мира, себя и себя в мире. Поэтому Чин не предпринимал никаких усилий, чтобы нагнать Туана, он нарочно отпускал его ещё дальше. Так тот успеет остыть, как и раскалённый мотор его байка, прийти в себя, а значит сможет предаться наслаждению созидания мира вокруг и наедине с собой.
Поначалу Туан норовил подгонять брата: колесил вокруг него на байке, кричал, ругался, пытался устраивать гонки, рассчитывая поддёрнуть и пробудить азарт Чина, или просто нарезал лишнюю петлю. Ожидание, стоя на одном месте, было для него невыносимо. В поиске хоть какого-то занятия, чтобы ускорить томный ход времени, он профессионально сгрызал ногти на обеих руках; затёртым мыском ботинка выводил круги на песчаной обочине, поднимая дорожную пыль и "подфутболивая" небольшие камушки, "пуляя" их прямиком в воду.
Чин еле тащился, а его аккуратное, умиротворённое прибытие к обрыву оставалось практически всегда не замеченным, пока он не заводил свои странные, как тогда казалось Туану, разговоры:
- Какая красотища, правда ведь?! – похлопывая Туана по плечу, приговаривал Чин. – Полный штиль и багровая предзакатная гладь…
- Угу, - промычал младший брат, - Ты еле плёлся, видимо так спешил увидеть закат, - безучастно, сухо пробормотал он. – Ещё немного и я бы окончательно свихнулся.
Очередной камушек мастерски завертелся в воздухе, приземлившись у края обрыва, и стремительно продолжил свой путь, тут же исчезнув. Затем Хуан присел на корточки, положил голову на колени, прижав их к груди и обвивая тонкими длинными руками, словно плетями: подобного рода прогулки с братом были для него скучными и утомительными, поэтому от них, в конце концов, тянуло на сон.
«Ещё совсем ребёнок», - подумал Чин, глядя на вымученного минутами ожидания брата.
- Но ведь не свихнулся, - и он хитро улыбнулся, - Зато у тебя было время поговорить с морем, насладиться прохладой вечера и мирным течением жизни. А закатом я в пути успел налюбоваться, каждым его выверенным шагом, каждым поступательным движением: мы ведь мчались бок о бок, - не прекращал подтрунивать Чин.
- Ага, мчались, - тут же прервал брата Туан, легко поддавшись на уловку и высунул голову из своего укрытия. - А я здесь с морем должен был разговаривать, - как бы в сторону сказал он. По-детски обиженный и с явным недопониманием в голосе неслышно добавил:
- Псих.
Но Чин уже не обращал на него никакого внимания. Он был погружён глубоко в свои мысли и всё вокруг вдруг стало не значимо. Отрешённый взгляд, уходящий в призрачную даль, опущенные веки и блаженная, еле заметная улыбка.
- Точно псих, - подытожил Туан и вновь уткнулся лбом в коленки, предпочитая остаться безучастным к происходящему. Эти медитации злили и раздражали его ещё больше, а об успокоении и каком-то там познании речи и не шло.
Немного погодя, Чин спускался к морю, протягивал ему свою ладонь, будто пытался погладить. Волна, аккуратно накатывая, пенилась и нежно касалась его руки.
- А свихнуться с тобой я ещё успею, - прокричал в спину Туан, вновь принявшийся выводить круги на песчаной обочине. Подхватившее его звонкий мальчишеский голос эхо бестактно встревожило сонные ущелья и глухо, словно закашлявшись, вторило: «успею… успею… успею».
 – У меня, к сожалению, будет ещё на это время, - с досадой добавил Туан.
                * * *
Дорога была захвачена вечерней мглой. Вдали маяк резал на части тёмно-синее полотно неба. От Луны лишь падала холодная тень. С одной стороны трассы мелькали всегда праздничные огни города, с другой – дорожные маячки и угрюмо склонившие головы фонари. На бешеной скорости они все становились единым неразличимым световым потоком, выстраиваясь в витиеватые горящие линии, подобно змеям.
Иногда Чин позволял себе поддать газу и подразнить младшего брата, а для того лучше и не придумаешь. Но подъезжая ближе к городу, они сбрасывали скорость и как прилежные сыновья возвращались домой. Мадам Ха непременно ждала их у крыльца: на душе всегда было не спокойно, ведь ни молитвы, ни запреты, ни её слёзные просьбы не могли усмирить нрав Туана.
                * * *
Сейчас же, в этом внепространственном и вневременном движении, он искал ответ на давно не дававший покоя вопрос: Кто я?! Вроде знакомое отражение и чужой ему человек всматривались в глаза друг друга. И от этого становилось так тошно, до щемящей боли.
Потерялся мальчишка.
Туан сбросил скорость. В объятиях шумного города он чувствовал себя в своей тарелке.
На крыльце, в полудрёме сидела мадам Ха.

*Аной – разговорный, в значении малый.