Глава четырнадцать 1. Мэртон уезжает в Лондон

Глава четырнадцатая
МЭРТОН УЕЗЖАЕТ В ЛОНДОН.

За ужином мы собрались все вместе – это, кстати, был последний случай собраться всем вместе - утром, как мы и порешили, Мэртон должен был уехать. И Холмс, и Вернер выглядели подавленными, но скрывающими эту подавленность. Жаль, я тогда не знал, что именно они обдумывают, а обдумывали они одно и то же, только каждый со своей позиции.
- Будьте предельно осторожны, когда это повезёте, - напутствовал Вернер, вручая Мэртону послание для Майкрофта Холмса. – Прошлый мой эмиссар был убит в лесу, и хотя записи зашифрованы, не исключено, что они тоже были прочитаны тем, кому не предназначались.
- Я всё больше склоняюсь к мысли, что убийства в лесу были делом рук отца Ози, - сказал я. – И думаю ещё, что Клуни об этом знает – должен был бы знать, чтобы не столкнуться случайно над свежим трупом. А то и содействовал ему – не всякий ведь позволит вязать себя и доводить до сумасшествия, играя в рулетку – мертвец или материал для опытов профессора.
Холмс от моих слов побледнел и прикрыл вдруг глаза совершенно больным безвольным жестом. Мне захотелось взять его за руку, чтобы поддержать, но я не поддался порыву. В очередной раз напоминая себе, что я теперь чужой для него человек.
- Я думаю, - вдруг глухо проговорил он из-под руки, - что профессор не располагает большим количеством преданных людей или не доверяет им. Не то он не рисковал бы, поручая миссию и отлова доктора в Лондоне, и вашего допроса, мистер Мэртон, и обыска здесь одним и тем же людям. Он бы вообще постарался держать подальше от вас тех, кого вы можете узнать. Ну а если нет, значит, ему выбирать особенно не из чего. И это хорошо, потому что когда настанет решительный момент, лучше пусть в голову каждого из нас будет направлено одно дуло, а не десяток.
- О каком решительном моменте вы говорите? – нахмурился я. – Уж вы не штурмовать ли цитадель профессора собрались?
Странная улыбка тронула тонкие губы Холмса.
- Думаете, до этого не дойдёт? – спросил он, и они вдруг длинно переглянулись с Вернером, а Рона встревожено заёрзала на своём месте, заметив это их переглядывание.
Но тут Мэртон поднялся и немного нарочито потянулся:
- Час поздний, джентльмены. Должен ли я передать что-нибудь от вас Шахматному Министру на словах, мистер Вернер?
- Нет, - покачал головой тот. – Слово - самая ненадёжная вещь на свете – легко срывается, легко забывается, а помнится, когда не надо, досадно прочно. Я думаю, что изложил всё в письме. А сейчас и в самом деле пойдёмте-ка спать…

Разумеется, для сна мы с Холмсом снова оказались в одной комнате – дом Идэма, хоть и просторный, не слишком напоминал постоялый двор, чтобы предоставить каждому отдельное помещение. Мне казалось, что Холмс утомлён, но он уселся на кровати по-турецки, напомнив мне этой позой прежние времена, и, судя по всему, ложиться не спешил.
- Прежде вы часто размышляли так над вашими детективными загадками ночь напролёт, - сказал я, верный обещанию чаще рассказывать ему о нём.
- Нет никакой загадки, - сумрачно ответил он. – В принципе, всё уже понятно, и вопрос только в том, чем всё это должно закончиться. По роковому стечению обстоятельств, я чувствую себя в своей тарелке только пока оно не закончено, а что будет потом, меня тревожит и пугает.
- Ничего дурного потом не будет, - сказал я. – Вернёмся в Лондон для начала, а после я предоставлю вам полную свободу выбора. В любом случае, жизнью демона и дикого зверя вы жить больше не станете.
- Другой я не знаю, - покачал головой он.
Я постарался, чтобы моя улыбка вышла сердечной:
- Знаете. Просто забыли. И если ваше сознание её не вспомнит, то подсознание вспомнит наверняка, и будете вы себя чувствовать, как рыба в воде, даже если и не сразу.
- Вы так уверенно об этом говорите, - снова покачал головой Холмс. – А между тем, возможно, вы и не будете хозяином положения. Этот молодой человек – Вернер – ведёт свою игру, и его Лондонский покровитель…
- Его Лондонский покровитель – ваш родной брат, - перебил я. – Кровь – не вода. Как бы сдержан он ни был, он любит вас. И ему больно за то, что с вами произошло. Как и мне. Вы… не ждите там подвоха, не надо.
- Да? А мне кажется. Вы и сами ждёте там подвоха…
- Я – другое дело, я ему не брат.
- В ваших словах чувствуется горечь.
- Это не горечь. Я просто трезво отдаю себе отчёт в возможностях и ограничениях Шахматного Министра. Дело Крамоля, которое, как кальмар, протянуло щупальца на пол-острова и на несколько лет, не карманная кража и даже не убийство из-за наследства. Это – вопрос первенства в науке и вопрос первенства в обороне… в войне, - тут же поправился я.
- А вы, я смотрю, войну не жалуете?
- Участвовал в Афганской компании. Был дважды ранен, один раз, правда, легко, контужен, но более всего отравлен ядом равнодушия. Не верьте тому, кто говорит вам, что война – сгусток ненависти. Война – сгусток равнодушия, когда вокруг умирают люди, и это совершенно не трогает. Я работал в полевом лазарете, я каждый день хоронил, и каждый человек, как и в мирное время, включал в себя целый мир. А меня волновало только, достаточно ли глубоко закопан этот «мир», чтобы ночью звери не выкопали и не разбросали, возможно, заразные останки по лагерю.
- О, да! – насмешливо ответил он. – Ваши слова прямо так и отдают равнодушием.
- Это теперь. Когда я могу себе позволить на досуге и от праздности порассуждать. Там, клянусь, меня эти материи не трогали.
- Не клянитесь. Там просто вы были…измучены, - он с трудом подыскал нужное слово.
- Я не был измучен, я…
- Не физически, - перебил он. – Ваша душа от всего того, что вы видели вокруг, устала и потеряла способность чувствовать. Радуйтесь ещё, что ваша память при вас, потому что рецепт, я думаю, всё тот же, и разница только в дозе.
- Но это и внушает надежду, - подумав немного, проговорил я. – Если некие сильные впечатления расщепили вашу душу и ваш разум, то, может быть, когда вы сможете, наконец, успокоиться и довериться нам, близким вам людям, время вылечит остальное.
- До этого довольно далеко, - возразил он, снова наполнив мне душу горечью, но я не заспорил с его словами – тут не с чем было спорить. Я только сказал, не удержавшись:
- Как же вас искалечили, мой бедный друг, и сколько мне понадобится сил и терпения, чтобы исцелить вас…
- Если это вообще возможно, - тут же добавил он непримиримо.
- Я не знаю, - вздохнул я. – Спокойной ночи, Холмс…
Сон-то он мне перебил, но я хотел прервать тягостный разговор, а лучше всего было это сделать, притворившись спящим. Или Холмс не мог понять, что делает мне больно, каждый раз акцентируя своё недоверие и свою чуждость мне, или, что ещё вероятнее, понимал прекрасно, но и тут не верил в искренность моих слов и чувств, подозревая ,что я тоже веду какую-то игру, и у меня на него планы. Самое страшное калечество, причинённое ему, по моему соображению, это и было: он больше никому не доверял, и можно было говорить, что угодно и даже делать, что угодно – во всём он напряжённо искал подвох. Более того: по мере выздоровления, казалось, его подозрительность ещё усиливается. Пока он был беспомощным, пока жизнь его висела на волоске, он вынужденно зависел от меня и - Бог знает, насколько рисковым ему это представлялось - всё-таки кое-как доверял мне. Но по мере того, как болезнь отступала, что бы он ни говорил, я чувствовал, что вот-вот он начнёт снова засыпать только с ножом в руке. И всё это было объяснимо, но я ничего не мог с собой поделать, мне было плохо, плохо от этого. И я вспоминал, между прочим, то наше противостояние в швейцарском Тышланде, когда мы тоже не вполне доверяли друг другу. Казалось, история продолжается, и моя вина как бы запустила новый виток недоверия и вражды.
Неудивительно, что когда я всё-таки задремал, мне приснилась тропа у водопада, по которой я пробираюсь, но вдруг сверху катятся камни, сбивая меня с ног, и я падаю, едва успевая уцепиться за острую каменную кромку. Совершенно понятно, что долго мне не провисеть, и я зову на помощь Холмса, и с огромным облегчением вижу над краем обрыва его встревожено лицо. Но что это? Он не протягивает мне руку. Вместо этого он каблуком ударяет меня по цепляющимся за камень пальцам. И жизнь становится мне безразличной, годной лишь на то, чтобы топить её в коньяке.
Я проснулся весь мокрый, давясь рыданиями, чувствуя себя в тяжёлой алкогольной абстиненции, когда всё тело ломит, к горлу подкатывает, а руки ходят ходуном, и не можешь сообразить, на том ты свете или на этом.
Холмса в комнате не было, и меня на миг, как иглой, прошило страхом – он всё-таки сбежал? Я ведь знал, понимал, что его тяготит наше общество, где ему вменяют в обязанность испытывать то, чего он не испытывает, и поступать так, как он ни за что сам не стал бы.
Но я ещё не успел полностью погрузиться в беспросветность, как окно на крышу скрипнуло, и он ужом скользнул в комнату.
- Где вы были? – спросил я – боюсь, резче, чем следовало бы, и он посмотрел на меня удивлённо. Но только в первый миг, а в следующий его взгляд стал тревожным:
- Что с вами, доктор? Вы не заболели?
- Всего лишь дурной сон и застарелый алкоголизм, - усмехнулся я. – А потом увидел, что вас нет, и испугался, что вы, оправившись от раны, нарушили ваше слово. Но теперь вы здесь, и всё снова в порядке. Так куда вы выходили?
- О, да просто на воздух. Никак не привыкну спать в закрытом помещении – душно.
Он проговорил это с нарочитой небрежностью, и я, конечно, не поверил ему. Отчего бы не засомневаться после сна, в котором он отбил мне пальцы и спихнул с обрыва?
Выпить хотелось жутко – я готов был бегом бежать в ближайший паб. И останавливало меня только то, что он ведь спросит, куда это я. Впрочем, я ведь тоже могу ответить «на воздух».