Расколотое море

«Как только у него сердце забьется сильнее, он ведет девушку на море»



Жизнь похожа на море; дыхание - на прибой. Вдох - волны откатываются назад, обнажая мелкую искрящуюся гальку. Выдох - волна набегает с силой на сушу, ветер приминает траву к влажной почве.

Вся его жизнь — море. Легкие волны (вдох-выдох, помнишь?); ветер вырисовывает на поверхности соленой воды кучерявые барашки. Бывали бури и штормы — он выживал; пусть сомнения водорослями обвивали его сердце, разум туманился прибрежной пылью, но он всегда оставался жив. Штиль исцелял его душу, ласками залечивал раны, но не согревал теплом весеннего солнца мятежное сердце.

Из душного города он рвался на заброшенный пляж. Перебирал нежными ладонями режущие листья высокой травы, оставляя гирлянду красных жемчужин; защищая глаза от песка, он шел к старому маяку.

Маяк горел белой свечой в темном пространстве, окруженный дикими скалами и темным морем. Каменистое здание обвивал вечно зеленый плющ в белую крапинку - от соли. Видя его издали, он останавливался, делал выдох, поручая морю ключ от настоящей жизни, и открывал ржавую дверь. Резво, как мальчишка, он бежал по старой лестнице ввысь с бьющимся от нетерпения сердцем — что же там наверху? И на последней ступеньке он замирал — свет слепил глаза; последний шаг - он наверху. Кругом панорамные окна — и он у моря на ладони — незащищенный, разбитый стихией.

Он долго стоял, ждал, пока упрямое сердце успокоится. Но не получалось. Все же поездка к морю - это свидание, робкое, первое. Сжимал и разжимал кулаки, оттирая большим пальцем прилипшую ржавчину. Дышал, прикрыв глаза от слепящего света. И нетерпеливо ждал -  когда же. Мгновения спустя, чувствуя, как поднимается грудь, ключицы, он понимал:  можно открывать глаза, разжимать ладони. Жаль, окна целы — не почувствуешь ветер, но слышишь запах соли - им пропитано все.

Медленно он шел к длинному столу. Проводил пальцами по поверхности, оставляя серую пушистую дорожку пыли. Вот его старые следы — прошлое всегда стоит за спиной. Наконец, брал старый судовой журнал с потрескавшейся кожаной обложкой. Открывал первую страницу, единственную, которую время не покрасило в желтый. Убористый, неровный почерк. Ряды цифр, мало слов. Знаки и символы. Ему казалось: в мире и так много цифр; и писал слова, красивые, краткие, повседневные, на родном и чужих языках. Он чувствовал, что страницам тяжело дышится - давят числа, и дарил им дыхание, поэзию. Потом писал то, что тревожило душу, что туманило рассудок, то, чем дышало сердце. И знаки километров, лье и милей, часов терялись среди смыслов, которые он пытался вписать в мир.
Веки слипались, он уставал, опустошая сердце. Разжимал пальцы - карандаш с легким стуком приземлялся на стол.
На прощание он долго смотрел на горизонт, словно хотел захватить его цепями памяти, вдохнуть весь морской воздух, испить всю терпко-соленую воду. Лестницей выстраивались на небе облака, помогая уставшему вечернему солнцу уйти на покой. На закате он уходил.  Ключ от настоящей жизни оставлял морю - как залог возвращения.

Но терял дорогу обратно.

Как всякий моряк он был непостоянен — «Море — моя единственная любовь». Как всякий обладатель  бессмертной души — стремился обрести вечную любовь. Словно четки в руках, он перебирал жемчужные тонкие тела в надежде, что однажды обретет ее; что наступит рассвет  - и на солнце будут пламенеть ее медные волосы и родные веснушки; что она накроет его сердце волной и укроет от шторма. Но она все не могла найти к нему дороги. Он уходил с набережной и вновь перебирал жемчужины.

Просыпаясь ночью от тревожного неясного сна, он водил руками по простыне, пока не обхватит ладонью разгоряченное мягкое тело рядом с собой. Струящиеся волны волос, сладкий аромат ванили. Купец радовался жемчужине и продал все ради нее одной лишь потому, что она была единственна. Он же попирал жемчужины ногами, словно они и не были дарами моря.
Иногда, отчаянно пытаясь найти ту, в чьем сердце брезжил рассвет, он приникал ухом к сердцу жемчужин, ждал, не раздастся ли шум прибоя; клал теплую ладонь на мраморные плечи - не коснется ли волна его пальцев. Тишина. Не нашептывающий вековые тайны штиль. Нет. Тишина заколоченной комнаты. Тишина пустого сердца. Такими были женщины города - «жемчужины».

Усталый, он в отчаянии приводил их на берег в смутной надежде, что однажды волна смиренно преклонит колени перед стопами одной из них. Он был слеп городской слепотой, слепотой привычки, пресыщенности. Но верил, что море откроет ему глаза на ту, предрассветную. Временами он  видел ее призрак - легкий, золотой, как туман на рассвете. И тогда к его ногам падали все флаги, с сердца снимались сотни якорей, корабли уходили вдаль.