Зло и спасение 10

ВРЕМЯ-К-СМЕРТИ

Итак, после грехопадения мир получил адскую ориентацию. С.Булгаков раскрывает метафизику этого тёмного начала так: «Ничто само в себе, конечно, не может стать актуальным принципом мироздания, началом всего, – ex nihilo nihil fit 71, – но оно может ворваться в осуществлённое уже мироздание, прослоиться в нём, как хаотизирующая сила, и в таком случае мир получает свой теперешний характер – хаокосмоса. ... Актуализация ничто полагает начало тому множественному, хаотизированному бытию, которое во всех других отношениях есть небытие. И уже само это бытие-небытие, как общее состояние мироздания, есть метафизический грех, о котором сказано: мир во зле лежит. ... Есть какая-то изначальная тоска и злоба, выражающаяся и в “мировой скорби”, и во вражде всего со всем...  Таинственно и властно влечёт к себе разверстая пасть небытия»72.
Князем мира сего стал восставший на Творца и низверженный ангел, ненавистник вечности и насадитель дурной бесконечности, искуситель человеков и неизбывный противник Бога, через искушение первых людей придавший миру нынешнюю адскую ориентацию. Власть князя мира есть власть номинальная, то есть всего лишь наместничество, ибо и сам сатана только слуга... заложник тёмных танатических потенций мэонической свободы, сгустившихся до черной воли к ничто. В действительности и миром, отпавшим от Бога, и самим князем мира правит зло, Танатос – безликое и слепое воление к ничтоженью. Хайдеггер ошибался, называя человека «наместником небытия». Наместник небытия, а точнее, наместник  а н т и б ы т и я  (ведь Танатос есть агрессивная антибытийная потенция мэонического небытия) в этом мире – сатана, а человек, как раз, напротив, есть наместник бытия, единственная, хотя, по верному замечанию Бубера нуждающаяся в подтверждении, возможность частично возвращать бытийность бессущностной природе падшего мира.
Мир не просто «лежит во зле». Отягощённый злом он погружается в небытие, в НИЧТО, и потому совершенно прав Бердяев, определяющий зло, как центральную тему мировой жизни. Метки в этом смысле афористические высказывания русского религиозного мыслителя Владимира Эрна: «То, что есть становится тем, чего нет»; «Основным фактом жизни является поглощение бытия небытием»72*. Весь смысл истории сконцентрирован и напряжен вокруг стремления сбросить непосильную твари тяжесть зла, вырваться из под тиранической власти Танатоса. Вся мука мира вибрирует в неукротимом волении человека сломать, преодолеть неотвратимость естественного порядка, прорваться, а точней говоря, вернуться в порядок сверхъестественный. Но сбросить власть зла человеку не по силам, ибо это не есть власть человеческая, ни даже сатаническая. Это власть безликого сверхтварного НИЧТО, небытия, вливающегося в мир бесчисленными тёмными потоками  а н т и б ы т и я,  танатического ничтоженья. Власть зла – это власть времени и смерти, или, точнее говоря, времени-к-смерти. Освободить Творение от власти времени-к-смерти может только Бог! Поэтому без Бога не только у конкретной человеческой жизни, но и у всей истории человечества нет смысла. Смысл этот является и утверждается только через Бога.
Время бездуховно, оно неразрывно связано с обездуховлённой танатизированной материей мира. Образ Танатоса, бога смерти, и возник у древних людей как выражение безысходной временности и смертности всего и вся. Время беременно смертью, противоположно вечности, которая есть бессмертие. Владимир Эрн писал: «Время – это нечто такое, что, если вдуматься в него хоть немного, должно неминуемо привести или к холодному дулу револьвера, или к живой вере в Христа»72**. Власть времени-к-смерти воздвигла царство преобладающей бессущностности, сумму сюстороннего «мира», тендирующего к НИЧТО, естественный порядок, где всё то временно и смертно, что до конца материально, в чём нет хотя бы крупицы духа, воз-Духа мира иного, мира, который был когда-то обиталищем человека, а ныне стал далёкой утерянной Родиной, смутной, но негаснущей надеждой души. В сугубой сюсторонности «мира сего», в его естественном порядке, всё временно, всё ничтожно, ибо сущности коренятся в Боге, а окончательно обретаются лишь в сверхъестественном порядке вечности. У Льва Толстого встречаем жесткое и по-толстовски беспощадно-лобовое признание: «Вопрос мой, тот, который в пятьдесят лет привел меня к самоубийству, был самый простой вопрос, лежащий в душе каждого человека, от глупого ребенка до мудрейшего старца, - тот вопрос, без которого жизнь невозможна, как я и испытал на деле. Вопрос состоит в том: "Что выйдет из того, что я делаю нынче, что буду делать завтра - что выйдет из всей моей жизни?" Иначе выраженный, вопрос будет такой: "Зачем мне жить, зачем чего-нибудь желать, зачем что-либо делать?" Еще иначе выразить вопрос можно так: "Есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожился бы неизбежно предстоящей мне смертью?"»72+++. Человек требует от жизни ответа на вопрос о превышающем смысле, о смысле непризрачном. Он болезненно ощущает, что всё сугубо «мирское» неизбежно тленно и, значит, лишено сущности... призрачно. Время отрицательно и отрицающе. Его противоположность вечности в том, что вечность есть целодуховное пребывание, истинное бытие. Время же есть материальное протекание, и во времени бытие теряет истинность, делается не-бытием, лишь отчасти – в экзистенции духовной – восстанавливая и сохраняя бытийность. Единственный положительный смысл времени в конечном и окончательном отрицании им самого себя. Время-к-смерти осмыслено только тем, что через него лежит единственный путь к без-временью, и без-смертию, к вечности. Бессмыслица времени должна кончиться, время обречено истечь потому, что оно неостановимо течёт. С временем истекает сам падший мир. Нам дано через Иоанна обетование о конце времени: «И Ангел, которого я видел стоящим на море и на земле, поднял руку свою к небу и клялся Живущим во веки веокв, Который сотворил небо и всё, что на нём, землю и всё, что на ней, и море и всё, что в нём, что времени уже не будет» /Отк. 10, 5-6/.
Величайшее зло этого мира – смерть – есть одновременно и конец времени, избавление от его ничтожащей власти. Время-к-смерти для каждого из нас завершается смертью самого времени. Но конец времени-к-смерти настанет лишь тогда, когда истекут времена и сроки, когда падшесть изопьёт до конца чашу искупления, когда до конца изжита будет участь проклятия, которой сама себя подвергла согрешившая тварь. Христос говорит: «О дне же том и часе никто не знает, ни Ангелы небесные, а только Отец Мой один» /Мф. 24, 36/. До тех пор человеческая жизнь, человеческая душа, человеческое творчество – всё человеческое и сам образ человека, как Подобия Божия, будет нести на себе роковую печать врмени-к-смерти, будет стоять под угрозой гибели перед жгучей нуждой в Спасении. «Итак, бодрствуйте, потому что не знаете, в который час Господь ваш приидет» /Мф. 24, 42/.


СВОБОДА  КАК  ПРОБЛЕМА

Искупительная Жертва Сына Божия, Иисуса Христа, дала человеку духовный залог Спасения. Пресвятая Троица раскрылась в истории как скорбящий Бог-Отец, пославший Сына во искупление грехов мира, как вочеловечившийся Бог-Сын, принявший крестную смерть и Воскресением Своим смерть поправший, как Бог-Святой Дух, возвращенный миру Отцом через воскресшего Сына и вернувший одухотворённость человеческой природе. Этот тройственный акт, дарованный нам как Христова Жертва на все времена и постигаемый нами как целостное Само-пожертвование Бога, есть, повторяем, великая милость Неизреченной Божией Любви. Антанас Мацейна ненапрасно называет Христа «истинным Богом истории»73. Всё Божие персонифицировалось для падшего мира во Христе. Во Христе и через Христа человек обрёл способность вновь знать Отца Небесного не только в безличных знамениях ветхозаветной суровости Закона, но и лично, как Любовь и Прощение, в Духе и Истине. Со Христом преодолел падший человек своё детство, через Жертву Сына и сошествие Святого Духа стал ближе к Отцу. Через Слово-Сына, (ведь Сын и есть Слово – ЛОГОС, ставший плотью) человек увидел гораздо большую глубину эзотерической жизни Бога, которая, по меткому замечанию Бердяева, раскрывается не в ветхозаветной ярости, а в новозаветной Любви.
Во Христе человек познал свой высший и единственно подлинный род, род духовный. Мы говорим – высший  род, но в действительности он высший лишь для падшего мира, ибо первосотворён был человек хоть и во плоти, но именно в роде духовном. Новый Адам, который освятился в человеке через Иисуса Назарянина, восстанавливает подлинный род человеческий, т.е. то, чем человек был до грехопадения. Вочеловеченье Бога, Его проповедь, Его муки и сама Крестная смерть Его вновь воззвали к человеческой свободе...  свободе истинной, первоначальной, догреховной. Это был призыв воспротивиться злу, восстать против гнёта призрачной омнипотенциальной свободы. Это был призыв к богочеловечеству и пример Богочеловечества, которое в Лице человека Иисуса свободно избрало Царство Божие, отвергнув все соблазны царством мира. От тех пор высший род человеческий, род духовный, сосуществует в человеке с родом низшим, ветхим, родом по грешной плоти. Голос крови звучит в человеке не одиноко, ему отвечает и часто возражает голос осознанной, а порой и неосознанной совести. Христово воззвание к человеческой свободе не ослабляет, а обостряет для каждого из нас проблему Спасения, ибо эро-танатическая «свобода», которую мы обрели в падшести, – «свобода», в которой свет Божий утеснён и перемешан с мэонической тьмой, – всегда чревата выбором между злом и добром, а это значит, что перед нами всегда остаются открытыми дороги «мира», т.е. пути привычного и привычно гнетущего нас зла.
Величайшее благо и труднейшая проблема человека заключается в том, что он свободен. Здесь уместно вновь напомнить слова Григория Нисского: «Но Имеющий власть над вселенной, по преизбытку оказанной нам чести, многое оставил и в нашей власти, и над этим каждый единственный господин». Имея и решая в себе эро-танатический конфликт, мы вольны предпочесть тьму Танатоса свету Эроса. Сказано, что Господь никого не принуждает! Он желает свободной Любви и свободного предпочтения. В этом высочайшее достоинство человека, но одновременно и трудность, ибо, увы! и дор;га безбожия всегда остаётся незакрытой для человека. 
               

§ 8

ПРЕВЫШАЮЩИЕ  ЗНАНИЯ

Есть целостное НИЧТО омнипотенциальной свободы, НИЧТО, как безначальный и безысходный коллапс самоаннулирующейся всевозможности, содержащейся в мэоне, как паралич неразрешимого противоборства Эроса с Танатосом, препятствующего любому избранию. И есть75 ничто, как частная потенция ничтоженья в тёмном антиуниверсуме мэонической омнипотенциальности, сам разрушительный Танатос, агрессивная бездуховность а н т и б ы т и я. Перед Всемогуществом Бога, перед его абсолютным ЧТО равно бессильны и частная танатическая потенция ничтоженья, и целостная тьма безысходного эро-танатического НИЧТО. И давящая пассивная тьма мэонического небытия, и агрессивное а н т и б ы т и е, вырывающееся из потревоженного мэона, отступают и расступаются перед Божественным ЭРОСОМ, перед Силой и Волей Бога к очтоженью, уступают в тотальной своей бессущностности АБСОЛЮТНОЙ СУЩНОСТИ СУЩЕГО.
Но человек – не  абсолютное ЧТО и не эманация Абсолюта, он – сущность тварная, тварное что, и он слабее не только абсолютного сверхтварного НИЧТО мэона, но и частных потенций ничтоженья, эманирующих из трансцендентной мэонической тьмы и при любом попускании тендирующих к отрицательному абсолюту, т.е. стремящихся безостаточно пожрать всякую сущность.
В райской жизни человек не подвергался угрозе мэонического НИЧТО, ибо Творение, как целое, охранялось ЭРОСОМ Бога от уничтожительного разлития в нём мэонической тьмы. Человек не знал и никаких частных ничтожащих волений, не знал Танатоса, ибо от сотворения не имел в себе ничего антибытийного, не содержал даже наималейшей частной потенции ничто.
Однако вопреки Божию Замыслу и запретительному завету, человек по праву свободы сделал роковой выбор. Обманутый сатаной, прельстившийся на лживый посул некоего нового. более высокого тварного качества, человек вкусил от древа познания зла, впустил в себя Танатоса и тем нанёс страшную рану Эросу как в тварной своей сущности, так и в тварной своей природе. Он стал не выше, а ниже... не лучше, а хуже... не сильнее, а слабее... не приобрёл, а потерял. Познав зло, человек сделался по природе тленным, а по сущности «знающим» и незнающим. Он принял в себя конфликт эро-танатического сомнения, приобрёл знание зла и вслед за тем пришедшее знание добра, как противоположности злу. Это знание вызывает восторг и чувство гордости у безбожников, хотя тут нечем восторгаться и гордиться, ибо потерял человек неизмеримо большее. Он утратил целостность своего Эроса, повредился в духе Любви, потерял великое свойство своей целодуховной эротической природы – нетленность, и великое качество своей эротической сущности – незнание зла, неспособность быть злым. Сама необходимость употреблять в данном случае слово «не-способность» есть лишь результат ограниченности нашего мышления и языка, ибо на самом деле слово «не-способность» в данном случае апофатически выражает именно утерянную способность, присущее человеку по сотворению и утраченное им в грехопадении совершенство.
В тварном человеческом масштабе всякое новое знание даёт и новую способность. «Слово “познать” (евр. “яд;”) в Библии нередко означает “уметь”, “владеть”, “обладать”»76. Знание даёт человеку обладание и власть над познанным, делает его способным к тому, что он познал. Чего не знает человек доподлинно, того он и не может, тем не обладает. У нас, например, нет и не может быть в нашем греховном состоянии настоящего знания о бессмертии (речь, разумеется идёт не о «бессмертии» в смысле памяти о выдающемся человеке в поколениях потомков, а о полноценном, полносущностном без-смертии человека в смысле отсутствия смерти).
Мы не знаем, что такое без-смертие, именно потому что мы смертны; мы смертны именно потому, что не знаем, что такое без-смертие.
Произнося слово «бессмертие», мы доподлинно, то есть сущностно не знаем, что это такое. Бессмертие требует силы теургической, духовной целостности, эротической неповреждённости в природе и сущности. Но человек утратил эту неповреждённость, эту духовную целостность, его эротический дух помрачился танатическим сомнением, творческая потенция ослабла, лишилась теургической силы, способности к чуду. Мы уже не монопотенциальные эротические существа, а существа эро-танатические, пораженные ядом омнипотенциальности. Наша речь о бессмертии всегда гадательна и основана не на знании, а на вере. В речи этой нет реализма, ибо реализм есть атрибут реальности, то есть сущности, не символа только, но реально восуществлённого духовного смысла (см. наше определение сущности в §1).
Зато произнося слова зло или добро, мы доподлинно, реально, то есть самой сущностью, вернее тяжким ущербом нашей богосотворённой сущности, знаем, что такое зло и что такое добро, и потому мы способны на то и на другое, обладаем тем и другим. Само по себе зло ирреально, бессущностно, оно – призрак,  оно – ничто, но мы изживаем его как реальность потому, что сами мы отначала есть уже восуществлённый духовный смысл, богосотворённая сущность. Зло реализуется в нас как увечие, как ущербление нашей сущности. Парадоксальность «реализации» зла заключается в том, что оно делает нас всё более и более призрачными, всё менее и менее реальными, ибо реальность есть сущность, духовный смысл, зло же внедряет в духовно-эротический смысл сущности разрушительное бездуховно-танатическое начало, разлагает сущность, ирреализует, проедает реальность, истончая её до призрачности.
Не будучи само по себе реальностью, зло стало реальной раной, раной ирреальности на реальной человечности, и таким образом «реализовалось». Зло видно в уродстве. Как радиация оно само по себе невидимо, но проступает разрушительными последствиями. Лицо зла – это изуродованное лицо человечности. Исказив, обокрав нашу благую боготварную первосущность, грехопадение взамен «даровало» нам мэоничность как чудовищный реализм зла. И напротив, подлинная реальность бессмертия покинула человека. Призрачность зла, утвердившая себя прежде всего в невыносимой для души временности всего и вся, сделалась «реальностью», а подлинная реальность, реальность вечной жизни стала для человека призраком, осталась лишь символом, лишь мечтой, в которую он с трудом верит. Произошло же это потому, что в него вошла тьма ничто, вошла и реализовалась в нём как зло, породив при этом и добро (см. §5), но, как бы то ни было, обокрав, обеднив полноту первозданной человеческой благости, ибо приобретённое добро неравноценно утраченному Благу.
Мы знаем, что такое зло и что такое добро, именно потому что мы ущербны; мы ущербны, именно потому, что знаем, что такое зло и что такое добро.
Здесь, однако, дело обстоит не так, как с другими земноприобретёнными человеческими знаниями и соответствующими им способностями. Знания о материальной жизни, которые человек приобретал и накапливал в течение истории, есть сюсторонние и рациональные опытные знания о тварном мире, т.е. знания, добытые человеческим умом и потому вмещающиеся в человека, образующие его жизненный опыт. Падший человек исследовал падшее Творение и собирал знания о нём, приобретая вместе со знаниями и новые способности, дававшие ему власть и над познанной тварностью и над самим своим знанием. Власть над неким знанием есть всегда свидетельство того, что такое знание меньше человека и подвластно ему, что оно есть его достояние, его принадлежность. Наши знания о материальном мире всегда меньше нас, мы ими владеем, получая через них новые способности. Если сегодня имеются у человека знания о тварном мире, перед которыми он ещё пока беспомощен, то всё равно это лишь вопрос времени овладения. Тому в истории есть множество примеров. Как бы то ни было, но в отношении тварного мироздания человек был и остаётся царём... падшим царём падшего Творения.





1. ЗНАНИЕ  БОГОДАННОЕ

Однако то, что Бог дал человеку при сотворении в качестве вечного Знания, то было, есть и всегда будет неотъемлемым охватывающим содержанием самой нашей тварной сущности. Это знание есть Знание, превышающее человека, это Знание есть сам человек, каков он по Замыслу и сотворению. Оно синтезирует в духе Любви нашу первозданную благость: безущербную монопотенциальность, то есть светлую свободу как творящую духовно-эротическую волю к сущности, лишенную каких бы то ни было бездуховно-танатических противосущностных волений, способность обретать в духе Любви духовно-душевно-телесную целосущностность, жить духом Эроса и Эросом одухотворять плоть. В нынешнем падшем состоянии превышающее Знание есть внутренний голос в человеке, его совесть, напоминающая, а чаще мучающая его напоминанием, что он может не только лежать во зле бессущностного, не только предаваться похотям и прельщениям, разрушая и разрушаясь в рабстве у танатической бездуховности, но и подыматься к сущности, творить свободным эротическим духом, освобождаться от танатического рабства, отстранять от себя зло.
Превышающее Знание есть Знание Ценностей. Оно не добывается рациональным опытом из эмпирии падшего мира, а открывается нам как высшая реальность во внутреннем интуитивном опыте, опыте духовно-эротическом или, проще говоря, духовном. Духовный же опыт не есть опыт в привычном понимании падшего человека, и не является общеобязательным для падшего мира. Духовный опыт не принудителен, поскольку не объективируется, а не объективируется он потому, что не приобретается извне, из мира объектов. Духовный опыт всегда персонален, субъективен, и хотя возможен для каждого, но раскрывается только изнутри субъекта и укрепляется только верой. Духовный опыт эротичен, это всегда опыт Любви, опыт высоких внутренних температур, при которых живёт дух.
Совесть может пробиться в человеке как неосознанный духовный опыт, и тогда она переживается человеком как мучительное и неотступное напоминание, даже как наваждение. Только вера открывает человеку, что духовный его опыт, его совесть, – не наваждение и не мимолётное настроение, не случайный каприз прихотливой душевной жизни, даже не возвышенная фантазия, а именно откровение... откровение вечных Ценностей, данных Богом, данных не как внешняя гнетущая принудительность, а как внутренее достояние свободы, соврешенства, блага и Спасения. В осознанных откровениях духовного опыта возводится здание каждой конкретной персоны, но из духовного опыта нельзя извлечь общеобязательных законов, нельзя выработать общеупотребимых рекомендаций и правил, которые легко и повсеместно вырабатываются из опыта объектного, и утверждаются в качестве знаний объективных или «позитивных», то есть таких, которые дают возможность основывать на них правила и законы, эффективные в материальной жизни. Объективируется безлюбовное, холодное, танатическое. Объективируются бездушные предметы, явления бессущностной природы, безликие и безэротические функции сугубой плоти. Объективируется время и временное, то есть, в конечном счёте, смерть и смертное – всё то, что разрушает и разрушается, что обессмысливает сущность. Любовь же, которая как раз именно созидает сущность, которая эротически восуществляет, – не объективируется, ибо Любовь не от времени, а от вечности. Наука потому и говорит – «ценности лежат вне позитивных знаний», что Ценности ей непонятны, «необъективны», а следовательно Знание Ценностей для неё бесполезно, не «позитивно». Вечность не «позитивна», бесполезна для науки – такова горькая насмешка падшести над душой человеческой. Всякая попытка рационализировать, «позитивировать» Знание Ценностей, превратить свободный духовный опыт в свод принудительных моральных законов, наподобие законов физики или логики, заканчивается тираническим фарисейством. Парадокс духовного опыта состоит в том, что Ценности общечеловечны, едины для всех, но Знание Ценностей не объективно, а субъективно, не принудительно, а свободно. В персональном духовном опыте, в глубине нашей совести, каждому из нас раскрывается превышающее Знание о том, каковы мы, каковы наши высшие качества, какова сама Божия идея о человеке, но Знание это нельзя декретировать. Субъект, свободно раскрывший в себе превышающее Знание Ценностей, есть личность, и встреча двух личностей, экзистенциальная встреча «я» и «ты», есть всегда ненасильственная встреча превышающих Знаний в духе Любви, свободное опознание друг в друге богоданных общечеловеческих  Ценностей.
Превышающее Знание Ценностей не добыто нами из мира тварного, а дано нам свыше, из Божественных областей сверхвтарного. Это Знание вообще не отвечает состоянию эмпирии, не отражает падший мир, лежащий во зле, не выражает нас такими, каковы мы ныне, в состоянии греховности. Это Знание раскрывается как осознание частицы ЛОГОСА, Бога-Слова, как распознание в себе Логосной сущности, от сотворения и навечно заложенной в нас, как основа нашей тварной первосущности. Через веру (но только через веру!), мы сознаём и укрепляем в себе это Знание, осознаём себя истинных, лучших... свою принадлежность Богу, своё обитание в Боге. Мы не  приобретаем и не вбираем это Знание. Знание приобретает и вбирает нас. Не мы открываем превышающее Знание, а оно открывает нас, ибо оно есть сам Божий Замысел о человеке, то есть сущее в СУЩЕМ до мира и до века.
С точки зрения материального эмпирического опыта и самог; падшего мира, для которого духовный опыт всегда неубедителен, это Знание есть априорное. Мы сами, – но не в сюсторонности нашей, не в нищете нашей падшести, а в полноте нашей боготварной первозданности, – есть содержание этого априорного превышающего Знания. Это Знание не принадлежит нам, мы принадлежим Знанию.
Если в отношении земных наших знаний, плодов материального опыта, мы чувствуем, что господствуем: можем воспользоваться нашими знаниями и соответствующими им способностями, а можем в рассуждении пользы их «забыть» или скрыть, даже противопоставить им иные знания и способности, наконец, «утратить» их, то есть отказаться от пользования ими навсегда или на неопределённо долгое время, то априорное превышающее Знание и содержащуюся в нём иерархию Ценностей, однажды обретённую в духовном опыте, мы не можем ни «забыть», ни утратить по собственному произволу, не можем от этого Знания отказаться, не можем скрыть его от себя, не можем противопоставить ему никакое иное равноценное знание, потому что Знание Ценностей не вмещается, а, наоборот, вмещает нас, оно больше нас и владеет нами, оно вечно. Можно сказать, что не мы знаем это Знание, а оно знает нас. Оно абсолютно, а мы относительны, и нас сущностно определяет наше отношение к этому априорному превышающему Знанию. Любая попытка «забыть» это Знание или подвергнуть его сомнению, любая переоценка Ценностей, ведёт к разрушению Образа и Подобия Божия, ибо не мы знаем и помним Ценности, а они знают и помнят нас, сохраняют нас в Образе и Подобии Божием. Мы можем игнорировать вечные Ценности, но тем самым мы демонтируем самих себя, расчеловечиваем своё существование, теряем человеческий облик.


2. ЗНАНИЕ  САТАНОДАННОЕ

Точно так же (с точностью до наоборот!) и знание зла есть Знание превышающее77. Это не наше знание в том смысле, что и оно не добыто человеком из тварного мира, а проникло и внедрилось, по меткому выражению С. Булгакова «вкралось», в него путём запретной эманации из областей сверхтварных. Ничего злого Бог не заложил и не вотворил в человеке. Более того, Он запретил ему касаться плодов древа познания зла. Знание зла не надлежало человеку по Божию Замыслу, ибо зло не было ни потребно, ни посильно ему. Знание зла есть по праву только Божие Знание, сиречь – Всеведенье. Зло, как истекающее из несотворённой тьмы мэона, по роду эманации сопоставимо только с несотврённым Благом, эманирующим от Бога. Безначальная тьма сопоставима только с безначальным Светом, которому она равна по несотворённости, но которого не объемлет, потому что Свет сильнее тьмы, ЭРОС Бога сильнее мэонического Танатоса. Одному Богу по силам Всеведенье, ибо Всеведенью Божию равна Всеблагость Божия. Только Бог истинно владеет знанием зла, вмещает это знание, господствует над ним. Нам же приходится признать, что знание зла овладело нами и господствует в нас.
Первоначально знание зла вошло в человека как опыт, то есть апостериори. Грехопадение было первым опытом зла, но в результате этого опыта в человека вошла тьма столь необоримая, сила столь превышающая тварные силы человеческие, что для человечества, как тварного рода, первый опыт зла сделался источником знания уже генетического, априорно передаваемого, как болезнетворный вирус, по рождению от отцов детям. Поэтому в отличие от Богоданного Знания Ценностей, которое мы определяем как Знание априорное, знание по сотворению, до опыта данное и первым людям и всему человечеству, как тварному роду (ведь каждая душа человеческая творится Богом!), знание зла есть знание апостериорно-априорное, то есть опытное (a posteriori) для первых людей, непосредственным грехом которых совершилось богоотпадение твари, но доопытное (a priori) для человечества, как падшего тварного рода, в котором дети рождаются уже знающими зло, уже несущими его в себе.
Мы не адекватны страшному знанию зла, оно не вмещается в нас, наоборот, оно нас вбирает, и потому – смертельно. Эрос твари слабее мэонического Танатоса. Смерть есть предельное зло падшего мира, и мы всей нашей хрупкой здешностью, самой тленностью нашей знаем, что такое смерть, знаем, что от неё в этом мире нет избавления. Кстати, с этим целосущностным переживанием смерти, как последнего и неотвратимого этапа распада сущности, связан и парадокс предельного зла, о котором будет сказано ниже.
Бог господствует над знанием зла и потому Он господствует над смертью, может победить смерть. Человек же – раб знания зла и потому он раб смерти. Бессмысленно словосочетание «раб Божий», оно не выражает глубины отношений Бога с человеком. Бог есть ЭРОС, Дух Божий есть Абсолютный Дух Любви. Внедряя в человека априорное Знание Ценностей, Бог не порабощает его, оставляет ему свободу не быть Божиим. Но черная воля к ничто не оставляет человеку свободы от предельного зла – зла смерти. Танатос не есть дух и не есть Любовь, он есть власть тьмы. Зло есть власть. Зло держит человека в рабстве у смерти. Под властью Танатоса человек не имеет свободы не быть смертным. Понятно отчаяние Рильке, восклицающего:

   Всевластна смерть! Она на страже
И в счастья час.
В миг высшей жизни она в нас страждет,
Живёт, и жаждет,
И плачет в нас.

С Богом, Который господствует над злом смерти, Который Один побеждает смерть, – с Ним мы можем быть лишь свободой духа, свободой веры, волею духовно-эротической. С Богом мы со-бытийствуем в духе Любви, вольно постигая и переживая, как безоговорочное, априорное Знание Ценностей.
Ужас падшести заключается в том, что свободный эротический дух, дающий силу верить и способный творить вечное, в нас страшно ослаблен, а плоть, отравленная непосильным танатическим знанием зла и способная только рожать временное, страшно акцентуирована. Человека может совершенно не заботить и нисколько не мешать ему «жить» полная бездуховность его жизни, но стоит только случиться даже незначительному физическому недугу, как ему начинает казаться, что его жизнь если не кончена, то непоправимо надломлена. Это и есть танатическая акцентуированность плоти. Человек в большинстве случаев и саму смерть воспринимает как угасание сил физических. Он и умирает во плоти, умирает плотью, иссякает ею во времени, зачастую даже не заметив, что была другая жизнь, жизнь духа, над которой – и над плодами которой – время не властно и в которой он либо вовсе не участвовал, либо остался грудным младенцем.  Не живя духовно-творческой жизнью, не имея опыта со-бытия с Богом в творящем духе Любви, люди в большинстве своём не имеют твёрдой веры в то, что смерть не есть конец, что жизнь души может и должна продолжиться в мире духовном после того как сброшена оболочка смертной плоти.
Игу смерти мы порабощены вошедшим в нас непосильным знанием зла, знанием превышающим, которое вырвало плоть мира из целостной одухотворённости Божия Замысла. Мы – заложники смерти нашей падшей плотью, нашей бездуховностью, рабством безверия, бродящими в нас танатическими волениями.  Для падшего человека не дух, а плоть (то самое платоновское «непроизвольно выросшее тело») есть в большинстве случаев не только наиболее убедительный, а единственный аргумент, преобладающее побуждение и переживание. Поэтому человеку так трудно верить, поэтому он, – Волею Божией нареченный царь Творения, – есть в большинстве случаев презренный раб смертной плоти. Рабство у смерти приводит к тому, что и природе и твари человек чаще всего несёт смерть.
«Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть» /Мат. 6, 22/. Эти разоблачительные слова, слова прдельной экзистенциальной глубины, брошены Спасителем как семя прозрения в падший мир. Эти слова есть боль нашей совести, они попадают во всех, в них может найти себя каждый. Они даны на усвоение человеку грешному, вся история которого есть мучительная история слуги двух господ. Человек не может окончательно забыть в себе Бога, и он не может окончательно вырваться из под власти князя мира сего. Бого-данное от сотворения превышающее Знание Ценностей вступило в неразрешимый для человека конфликт с наследуемым по грехопадению и передаваемым из рода в род сатано-данным превышающим знанием зла. Человек принял в свою эротическую первозданность танатическое злое начало, обрёк себя на бесконечный внутрениий эро-танатический конфликт. Танатос в этом конфликте имеет тяжкий перевес, ибо Бог хоть и сотворил человека, но не стремился при этом перелить Себя целиком в свою тварь (это и невозможно, и потому противоречит Всемудрости Создателя, ибо ни что тварное и никакая тварь не вместит абсолютности Творца!). Но на то Бог и есть Создатель Всемудрый. Мэон же, откуда эманирует зло, есть абсолютно агрессивная тьма, начисто лишенная не только какой-либо благости или мудрости, но вообще осмысленности. Будучи стронут ЭРОСОМ Творца с мертвой точки своего коллапсическго равновесия, мэон самопроизвольно высвобождает Танатоса – неудержимое ничтожащее воление, а н т и б ы т и е,  ищущее разлития и поглощающее всё и вся, в чём светится сущность или хоть какие-нибудь сущностные признаки. Затопляя сущность, бессущностное стремится до конца перелить себя во всё, что им ещё не затоплено. Зло неудержимо в своей слепой экспансии, ибо ею – этой экспансией – движет не мудрость и благость, а слепое деструктивное воление.
Жуткий смысл грехопадения в том и заключается, что, будучи  сущностью неабсолютной, человек впустил в себя черную волю к ничто,  которая истекает из абсолютного НИЧТО мэона и тендирует к тому же самому мэоническому абсолюту. Потенция ничто, вошедшая в человека, превышает относительное человеческое что. Эрос твари, как уже было сказано, слабее мэонического Танатоса. Злое танатическое воление, которое впустил в себя человек, есть в пределе воление к абсолютной бессущностности, к изничтожению без остатка всякой сущности и всего сущностного. Воление это сильней тварного человеческого существа. Добро, родившееся в человеке, как сущностная реакция на вошедшее в него зло, само по себе прекрасно, но оно слабее зла, и потому хоть и противится процессам сущностного распада, но не может выправить искалеченную человеческую первозданность.
Борющиеся в человеке добро и зло неравносильны, ибо человек тварен, а зло уходит корнями в дурную бесконечность сверхтварного мэона. Бессущностность, составляющая отрицательную сердцевину зла, нетварна и безгранична, а человеческая сущность тварна и гранична78.  И если бы не спасительный Промысел Бога о человеке, тот давно уже был бы стёрт с лица Творения, которое и само бесследно кануло бы в НИЧТО последней бессущностности. Непреодолимую преграду злу на его всеразрушительном пути воздвигает не человек и его добро, а Бог и Его абсолютное Благо. Вот почему без Бога нет человека. Без охранительного Промыла Божия, без всевышнего попечения, немыслима ни тварь, ни Творение.
Необычайно глубока интуиция Достоевского о том, что в сердцах человеческих «Бог с чёртом борется». Именно Бог с сатаной, а не добро со злом ведут борьбу за человека. Точнее говоря, Бог борется не с сатаной, ибо сатана есть лишь тварная персонификация зла, а с несотворённой танатической тьмой, через сатану вошедшей в мир. С большой точностью это схвачено у Мацейны: «История – это пространство борьбы трансцендентных сил через людей»74. Человек пал и мир, во зле лежащий, сделался ареной противостояния трансцендентных сил – Бога и потревоженного мэона, эротического Сврехбытия и танатического  а н т и б ы т и я. То, что по Замыслу Божию должно было оставаться за пределами тварности, как ей непосильное, по греху человеческому ворвалось в Творение. И в этом беспримерном катаклизме не добро человеческое, а ЭРОС Бога, Дух Святой, предохраняет тварь и Творение от окончательного затопления ничтожащей тьмой зла.
Одним из самых устойчивых и опасных заблуждений современного «развитого» человека является убеждение, что совсем не обязательно верить в Бога, достаточно любить добро, творить добрые дела и понимать, т. ск. независимое от «устаревшей» религиозной традиции общечеловеческое значение нравственных категорий. Составитель сборника произведений Бердяева «Творчество и объективация» Михаил Шиманский, явно любящий и высоко ценящий велкого русского мыслителя, пишет в предисловии: «...порой Бердяеву свойственно то, что я бы назвал «нарочитой ветхостью», обусловленное сознанием своей принадлежности к почти двухтысячелетней традиции... То, что Бердяев вкладывает в понятия «первородный грех» и «падшесть» человека, «Царство Божие», «Отец небесный» и т.п., по сути преодолевает религиозное видение и может быть с успехом выражено более простыми и «светскими» словами. Чрезмерное же употребление этих терминов создаёт для меня несколько безжизненную, холодную атмосферу»78а. Это очень характерное суждение и заблуждение, и дело тут не во взгляде на способы философствования, а в отношении к духовным основам миросозерцания. Современному человеку, утвердившемуся в высокомерии «научного всезнания», кажутся устаревшими основополагающие религиозные понятия. Дух для такого человека не убедителен, ему хочется свести всё на землю, ограничить плотью мира и, гипостазировав мир как таковой, замкнуть себя в сюсторонности. Всё трансцендентное и всякую трансцендентность человек ищет отстранить, а ещё лучше – вовсе устранить. Современному человеку может очень импонировать острота и виртуозность бердяевской мысли, но его беспокоит и смущает незыблемая опора Бердяева на дух, Бога и веру. Здесь необходимо вновь напомнить слова Владимира Соловьёва «Воскресение – только не в переносном смысле, а в настоящем – вот документ истинного Бога». Подлинность Воскресения Господня делает духовно незыблемой веру в Бога и неколебимыми основополагающие опоры веры – Отца Небесного, Царство Божие, а вслед за этим и понятия «первородного греха», «богоотпадения», «падшести». Для духа религиозного, для сознания верующего нет и не может быть ничего ветхого, ничего безжизненного в понятиях «первородный грех», «падшесть», «Царство Божие». Пока на наших глазах казится сей мир, пока жива наша вера в Бога, – до тех пор и грех, и богоотпадение, и Царство Божие для нас – не обветшавшие словесные оболочки, а сама жизнь в её насущнейшем актуализме. Без веры же в Бога всё тщетно, всё ветхо.
Тщетно без веры в Бога и само добро. Не только тщетно, но и ненадёжно, ибо покинутое на одного себя, добро часто обращается в прямое зло. Добро есть относительная человеческая, а не абсолютная Божественная ценность. Зло сильнее и «хитрее» добра, оно может являться под личиной добра, но рядиться в личину абсолютных Божественных Ценностей зло не может, ибо у абсолютных Ценностей вообще не может быть личины. Личиной, сиречь бессодержательной оболочкой, облекается только танатическое, то есть то, что объекитвируется, что может быть сведено к знаку, к условности и восприниматься знаково, условно, что может быть декретировано в качестве «объективной нормы» и вменяться в «закон» независимо от внутренней ориентации субъекта. Добро может перестать быть добром и даже сделаться прямым злом, когда становится нормативным, формальным, тем более когда его начинают насаждать. И особенно опасно то, что добро принудительное, уже фактически ставшее злом, продолжает именоваться добром и категориально к нему относиться. Вся адовая дорога человеческой истории вымощена делами принудительного, танатического «добра». Здесь по-новому раскрывается смысл слова -танатический-. Танатос (в другой версии Танат), – бог смерти у древних греков, – ещё назывался Фанатосом или Фанатом. Таким образом, фанатизм и фанатичность – оба эти понятия имеют прямую связь с Танатосом. Вскрывается ещё один мэонический аспект принудительного «добра». Принудительное «добро» фанат-ично. На протяжении всей истории падшего мира находились люди, которые с неукротимым упорством фанатиков (танатиков) пытались насильно исправить или осчастливить других людей, осчастливить безэротично, без Любви, по холодному рассуждению о том, что с их точки зрения хорошо, а что плохо. Этот свой фанатизм они распаляли до подлинного антиэроса, и потому не останавливались ни перед какими насилиями, искренне полагая, что цели «добра», стол ясно зримые, оправдывают до жестокости злые средства их достижения. Россия как, может быть, никакая другая страна в мире, познала на себе ужас фанатизма (танатизма) «добрых намерений», стала целиком заложницей Танатоса и танатического «добра». На протяжении всего ХIХ века в ней взращивался, а на протяжении более семи десятилетий ХХ века практиковался фанатизм безбожного принудительного «добра». Причём о практиковавших его в ХХ веке уже даже нельзя говорить как о поборниках добра, ибо они фальшиво использовали лозунг всеобщего добра ради того только, чтобы удерживать власть и предаваться антиэросу кровавого большевистского шабаша. Поколения же революционеров ХIХ века формировались из действительно идейных фанатиков добра, людей, искренне одержимых идеей разумной регуляции жизни во всеобщем добре. Добро любой ценой, любыми средствами – Бердяев называет этот род фанатизма рационалистическим безумием. Своей книге «О назначении человека» он предпосылает в качестве эпиграфа слова Гоголя: «Грусть от того, что не видишь добра в добре».
Добро относительно и несовершенно. Оно может вырождаться и часто вырождается во зло, делаясь мёртвой буквой человеческих законодательств. Но не может быть злой Любовь, ибо она есть дух, а дух нельзя объективировать, нельзя превратить в норму. Стремиться к Любви, добиваться Любви, можно только эротически, то есть, взывая своей духовной свободой к духовной свободе любимого. Дух нельзя принудить, невозможно посадить его на цепь закона. Дух живёт только в свободе. «Любовь» фанатизированная, которой требуют, которую вменяют в обязанность, которой домогаются насильно или декретируют в качестве закона, – такая «любовь» не есть уже Эрос, не есть дух, но бездуховность, одержимость Танатосом. Вот почему, например, институт законного брака, узаконивающий любовь, внутренее противоречив. Брак ближе к закону, чем к свободе, к относительной сфере добра, чем к абсолютной ценности Любви. Брак выполняет социально-регулирующую роль, но далеко не всегда выражает союз духовный. Заключая законный брак двое парадоксальным образом расписываются в том, что согласны превратить свою духовную свободу в закон. Но дух Любви не укладывается ни в какой закон, а «узаконенная свобода» перестаёт быть свободой. Добрый закон брака лишь помогает ввести бездуховность в рамки порядка, лишь даёт стабильность объективного уложения союзу, который не имеет прочной духовной основы. Браки истинные, духовные, совершаются на небесах и не нуждаются в узаконеньи.
Не может быть злым никакое одухотворение, ибо дух эротичен и летуч, он есть Любовь, а не власть, и отлетает от всякого насилия. Духу чужд фанатизм, легко овладевающий законом. На это прямо указывает Апостол Павел: «Если же вы духом водитесь, то вы не под законом» /Гал. 5, 18/. Не может быть злым творчество (о нелепости словосочетания «злое творчество» ещё будет сказано!). И Любовь, и творчество духовно-эротичны и возможны только в Божией свободе, в свободе Света.
Люди, которые не исповедуют сознательной веры, не любят Бога, как единственный Свет и упование, рискуют впасть в полное человеческое ничтожество. Слово это нам хорошо известно как бытовой термин, чаще всего, кстати, употребляемый неверно. Ничтожествами, как правило, называют неудачников в «миру», но о подлинном и страшном смысле слова «ничтожество» почти не задумываются. А ведь полное человеческое ничтожество означает не больше не меньше как окончательное изничтожение в человеке его тварной сущности. Танатические тенденции ничтоженья, поселившиеся и живущие в человеке, относительными духовными силами тварного Эроса преодолеваются лишь частично, окончательно же непобедимы, ибо исходят из безначального небытия, имеют силу  а н т и б ы т и я  и нисходят к отрицательным абсолютам мэонической свободы, то есть того же самого небытия. Совесть, как голос Эроса в человеке, должна быть осознана, осмыслена верой, иначе её сила может оказаться недостаточной против власти Танатоса. Человеку жизненно необходим Бог. Ему необходимо Сверхбытие, как залог бытия, как защита и попечение, как поддержка АБСОЛЮТНОЙ СУЩНОСТИ в борьбе с бессущностным, которое непреклонным волением ничтоженья и силой  а н т и б ы т и я  стремится угасить всё бытийное в абсолютном небытии.
Покинутое на самого себя относительное (человек) не может победить абсолютное (мэон).
Тварное не может одолеть сверхтварное.
Только Бог может всё.