2. потытка разобраться в себе и окружиющих людях

Иван Болдырев
                10.
               
До осени  1972 года я спокойно работал ответственным секретарем в петропавлоской газете и  ни о каких изменениях в собственной судьбе не помышлял. Незадолго перед этим у меня  сначала утонул  в море брат. Почти ровно через год умерла от горя мать. А примерно за год до  этого, когда моя мама еще лежала в больнице, был вновь организован Верхнемамонский  район. Мать и сестра заговорили о том, чтобы я переехал работать  поближе к родному селу, в  редакцию своего  района.

И тут выяснилось, что я имею некоторый вес в журналистской среде и среди райкомовских  работников. А ведь и было-то всего ничего.      Как-то я набрался нахальства зашел к первому  секретарю райкома партии вновь организованного района Подвязкину, предложил свои  услуги. Подвязкин поинтересовался, на какую должность я хотел бы претендовать. Я сказал,  что мне это безразлично. Главное что я хочу работать поближе к матери.

Потом выяснилось, что такой ответ на Подвязкина произвел очень благоприятное  впечатление.  И он решил взять меня редактором. Обратился с этой идеей в отдел  пропаганды и агитации обкома партии. Там обо мне  никакого представления. Поэтому и  рекомендовать меня решили повременить. Позвонили в Петропавловский райком партии,  поинтересовались, что я за птица.

Петропавловцы сказали, что я им и самим очень нужен. И тут завязалась настоящая интрига  вокруг моей персоны. Обкомовцы решили пока не рисковать. А редактором в Верхний Мамон  послали проверенного с их точки зрения человека. Подвязкин стоял на своем. Дело в  конечном итоге разрешилось тем, что как-то во второй половине дня из Верхнего Мамона мне  позвонил тогдашний заведующий отделом пропаганды и агитации обкома партии Владимир  Степанович Головин и объяснил, что редакторская должность в Верхнем Мамоне для меня   закрыта. А вот если пожелаю туда ответственным секретарем- пожалуйста. И я  тут же  подался  в Мамон. Пока я туда добирался, в Петропавловке поднялся переполох. Звонили в  обком партии, в Верхний Мамон. 

Рано утром я образовался в Верхнемамонском райкоме партии. Но там секретарь по  идеологии любезно мне объяснила, что им приятно, что меня ценят в Петропавловке. Но  скандалить с соседями  у них нет никакого желания. Поэтому  брать меня на работу они  передумали.

С этого момента в моей судьбе наступил перелом. Уж теперь и не помню, сколько времени  прошло после моего бесславного вояжа в Верхний Мамон. Но как-то уже к концу рабочего дня  мне позвонил третий секретарь райкома  партии Юрий Борисович Плотников и пригласил к  себе в кабинет. Я тут же предстал пред очи нелюбимого мной партийного руководителя. И он  сказал примерно следующее. Вот ты, мол, так рвался в Мамон, а мы тебя не отпускали. Теперь  ты можешь писать заявление на расчет. Держать не будем.

Сказанное было  для меня ушатом ледяной воды. Примерно  месяцем раньше меня приглашал к себе первый секретарь райкома партии Виктор  Васильевич Попов. Он со мной долго доброжелательно беседовал. Все пытался объяснить  мне, насколько тяжело с газетными кадрами в Петропавловской редакции. Это, впрочем, я и сам видел. Попов мне пообещал, что если я через какое-то время  найду что-нибудь действительно по-настоящему выгодное, он сам будет содействовать  моему продвижению по моей служебной лестнице. Тогда же первый секретарь интересовался  моими семейными делами. Спрашивал, чем и в чем он может мне помочь. Тогда был без  проволочек решен вопрос о переводе моей жены из средней школы с учительской работы  библиотекарем в районную библиотеку.   У нее были проблемы со здоровьем.

Казалось, все уладилось. И вдруг Плотников такое предлагает. Я сказал, что сам писать  никакого заявления не собираюсь. У меня просто нет в перспективе никакого варианта.  Теперь мне кажется, что тогда Плотников был пьян. Он считал, что я его обидел, пренебрегши  его запретом на мою поездку в Мамон. Вот и решил меня таким образом проучить. Но, как я  теперь понимаю, его возможности по моему увольнению были далеко не безграничны.   Думаю, он не знал о нашем разговоре с Поповым, а потому решил отвести меня к первому  секретарю райкома партии. Пусть он сам меня проучит.

Когда мы зашли  в кабинет Попова, тот удивленно сказал:

 – Опять ты, Болдырев, бузу затеваешь.  Мы же  с тобой, кажется, договорились.

 – И мне казалось, что договорились.  Но после разговора с Юрием Борисовичем у меня такая  уверенность пропала.

Попов попросил меня рассказать, что произошло. Я вкратце рассказал, в чем дело. Попов еще  раз  уточнил, не затеваю ли я новый побег из района. И когда услышал, что нет, попросил  меня идти и продолжать делать газету. И на дальнейшее ничего не брать в голову.

Мои шансы после происшедшего намного возросли. Но я нажил себе опаснейшего врага в  лице Плотникова. В этом я имел возможность убедиться буквально  по свежим следам.  Редакция  отмечала день печати. Традиционно в этот день с утра в кабинете редактора  оказался Плотников. После конца работы все отправились в столовую. И, конечно же, с нами  Юрий Борисович. К тому времени он уже был навеселе. Поэтому после первых же рюмок он  начал меня задирать  и оскорблять. Я несколько раз пытался отпроситься у редактора  Бражины, чтобы по-тихому уйти, дабы прекратить этот безобразный скандал.  Но тот  советовал мне сидеть и ни на что не обращать внимания. Но  дело дошло до того, что и все  наши ребята поглядывали на дверь с явным желанием убежать с такого праздника. Тогда я  встал из-за стола, извинился перед всеми  за то, что по моей вине испорчен у них праздник и  ушел из столовой.

Только этим я  не разрядил обстановку. Вслед за мной покинули пиршество и все остальные  сотрудники редакции. За столом остались лишь Плотников и заведующий отделом писем  Иван Иванович Топчиев. Последний слыл кляузником, поскольку постоянно писал жалобы в  обком партии на редактора.  Петр Иванович Бражина впоследствии по этой причине  вынужден был перевестить работать в другой район. Кажется, в Панинский.

Когда они остались за столом одни, Плотников спросил Топчиева:

 – Ну что, завтра на меня напишешь жалобу в обком партии?

Иван Иванович ответил, что ничего и никуда писать не будет. А вот ему, Юрию Борисовичу,  всегда готов сказать, что он на празднике журналистов вел себя по-свински.  Да и вообще. он  человек непорядочный во многих конкретных проявлениях.

Так, по крайней мере, на второй день нам рассказывал сам Топчиев. Я же некоторое время  после злополучного 5 мая ждал для себя неприятности. Но все  обошлось благополучно.


                11.
Возня с моим неудачным переходом в Верхнемамонскую редакцию побудила обкомовских  работников присмотреться ко мне повнимательнее. И, судя по всему, я произвел там  благоприятное впечатление. Уже теперь и не помню, то ли следующим летом, то ли в начале  осени меня вызвал на собеседование заведующий сектором печати обкома партии Иван  Иосифович Киросиров. Он стал "сватать" меня на должность заместителя редактора в  Бобровскую районную газету. К этому времени у меня уже умерла мать и никакого желания  переезжать из Петропавловки  не было. После нескольких предложений выйти в приемную и   обо всем подумать я оставался непреклонен. Тогда Киросиров предложил мне Калач, тоже на  должность заместителя редактора. И на этот вариант я не согласился. Тогда  Иван Иосифович  сказал мне примерно следующее. Вот ты рвался в Мамон. Мы тебя туда не пустили. Хорошо,  что все прошло благополучно. Но может случиться так, что районное начальство в  Петропавловке перестанет тебя жаловать и сложится такая обстановка, что тебе самому  придется убегать оттуда. Тогда  непременно придешь ко мне, Киросирову, просить о  трудоустройстве. А он из-за нынешнего моего упрямства тогда палец  о палец не ударит.

Я немного подумал над таким доводом и согласился на Калач. Иван Иосифович сказал, что в  Калаче первый секретарь райкома партии Виктор Федорович Филоненко с большими  амбициями. Он меня будет основательно проверять. И если я для него подойду, Филоненко  позвонит мне сам и пригласит у них работать. Если нет- мне позвонит сам Киросиров и мне  надлежит без промедления ехать жить и работать в Бобров.

На том и порешили. Сначала я каждый день с тоской ждал звонка из Калача. Мне самому, а  особенно моей жене, очень не хотелось покидать Петропавловку. Но звонка не было и у меня  начала теплится надежда, что я либо чем-то не подошел привередливому Филоненко, либо  обо мне просто забыли. Я воспрянул духом и стал считать, что мне, вероятнее всего, и впредь  жить в полюбившемся  селе.

Но не тут-то было. Где-то в конце декабря 1972 года, когда я уже совсем ничего не ожидал,  раздался звонок от Филоненко:

 – Ты чего же не едешь на работу?

Я ответил, что жду, мол, вашего звонка. Так было условлено с Киросировым. На что мне было  сказано, что ничего ждать не надо. Приезжай, поговорим, познакомимся- и работай.

Помнится, мы договорились, что я приеду в Калач на смотрины         2 января. В этот день с  больной после праздника головой с утра я  образовался в кабинете редактора Калачеевской  районной газеты Петра Антоновича Брехова. С ним мы, не мешкая, пошли в райком партии на  прием к Филоненко. Виктор Федорович был само радушие. Расспрашивал о семье, постоянно  напоминал мне, что Калач- не Петропавловка. Тут и возможностей больше и работать гораздо  престижней.

Но радушие радушием, а за душой у руководителя района были свои потаенные мысли. Когда  в кабинете Киросирова я давал согласие на работу в Калаче, моим непременным условием  была трехкомнатная квартира. Филоненко после светского разговора вдруг предложил мне  двухкомнатную. По его словам, двухкомнатная в центре города. Дети у меня еще маленькие.  Когда дети подрастут, тогда мне дадут и трехкомнатную. При своей неповоротливой  сообразительности и тупоумии, я сразу усек подвох. А потому напрямик сказал первому  секретарю, что я  предоволен своим служебным положением в Петропавловке. Карьерный  рост меня мало беспокоит. Можно, конечно, для начала переехать и в двухкомнатную  квартиру. Но только при полной гарантии.

Виктор Федорович сказал,что все вполне надежно.  На что я снова возразил, и, как теперь сам оцениваю, довольно резко. Мой контраргумент был  в следующем: Пока я еще человек независимый от калачеевской власти, вы со мной  разговариваете вполне демократично.  Но как только я рассчитаюсь в Петропавловке и  оформлюсь работать в  Калачеевской редакции, ситуация может коренным образом  поменяться. Не исключается вариант, что я могу через некоторое время оказаться не ко двору.  И тогда трехкомнатную квартиру предлагать мне ни у кого и мысли не появится. Филоненко  подумал и согласился с моими сомнениями. Потом Виктор Федорович сказал для меня  благожелательное. Если получать квартиру немедленно, она на первом этаже и требует  солидного ремонта. Но если немного подождать, пока из района уедет бывший заместитель  редактора Васильев, можно вселиться в его квартиру. Он ее совсем недавно отремонтировал.

Я не знал, как мне поступить и потому посмотрел на Брехова. Он подал мне знак не  соглашаться на этот вариант. Я послушался редактора. И теперь, по прошествии многих лет,  понимаю, что тогда я поступил опрометчиво. Филоненко пожал плечами и позвал к себе  заведующего  общим отделом Василия Семеновича Скорикова, чтобы тот организовал мне  ключи от моей квартиры.   
               
Когда я говорил, что в Калач меня не тянуло, я нисколько не кривил душой. Но было нечто  заманчивое в моем повышении по служебной лестнице. До того времени я непреложно  считал, что Петропавловская редакция- это низкопробная шарашка. А вот Калач- это солидно.  Опытнее журналисты, мощная типографская база. Да и зарплата в Калаче была процентов на  двадцать выше, чем в Петропавловке.

Я никогда не чувствовал себя самоуверенным человеком. Червь неуверенности в своих  силах постоянно меня точил. Поэтому я с самого начала сомневался, получится ли у меня на  новом месте. Поэтому на прощальной вечеринке в Петропавловской редакции я имел  разговор с тогдашним редактором Иваном Николаевичем Носковым. Я спросил его: если у  меня в Калаче жизнь не сложится, возьмет ли он меня обратно в Петропавловку. Он сказал,  что возьмет с большим удовольствием. В этом я могу нисколько не сомневаться.

Рассказывая о своей работе в Петропавловке, я как-то обошел своим вниманием  этого  замечательного человека. Он пришел к нам после того, как из Петропавловки запросился Петр  Иванович Бражина из-за постоянных жалоб в разные инстанции Топчиева. Иван Николаевич  просил перевода из Панино из-за большого горя. Там он похоронил сначала жену,  а потом и  школьницу дочку. Сначала он производил суровое впечатление. Фронтовик с солидными  боевыми орденами,  редко улыбающийся, он произвел впечатление строгого чиновника, не  терпящего на работе никаких вольностей.

 На самом деле Иван Николаевич оказался  добрейшим человеком, высокой порядочности. Он тоже потянулся ко мне душой. Особенно  после одного случая. В тот год шел обмен партийных документов. А я в Петропавловской  редакции был секретатарем партийной организации. Для сверки документов меня пригласили  в  райком партии. Заведующий орготделом Смолин предложил мне узнать, по какой причине  Носков во время войны попал в штрафную роту. Я     резко сказал Смолину, что не собираюсь  этого делать. Если он и был в штрафной роте по вине, то сполна все искупил. Достаточно  посмотреть на его ордена.

Из райкома я пришел в редакцию с твердым решением ничего не говорить у случившемся  Ивану Николаевичу. Но Смолин, судя по всему, вызывал Носкова к себе и бесцеремонно  копался в его прошлом. Всплыл и мой ответ Смолину по этому поводу. Иван Николаевич со  мной  никогда не заводил разговор на эту щекотливую тему. Но ко мне он стал относиться с  большой доверчивостью.

Был и еще один момент, который нас сблизил. В то лето я много пил. Как я уже говорил выше,  весной утонул в море мой брат Николай. Я очень переживал и успокаивал свои нервы  водкой. Как-то вышло так, что я после работы шаткой походкой пьяного человека  зашел в  редакцию со служебного входа. В дали коридора показался редактор. Он жестом показал, что  мне из редакции надо уйти. Я беспрекословно послушался. А утром ждал возмездия. Но  Носков ни единым словом ни сразу, ни потом не напомнил мне об этом случае.

Потом мы с Носковым ездили на Дон на рыбалку. Когда под опекой Бачевского, а когда  Бачевскому было некогда из-за домашних дел, рыбачили одни. Помнится даже анекдотичный  случай. Как-то в июне, когда обычно хорошо шел на донки лещ, мы  были на Дону вместе с  Бачевским. Бачевский ушел от нас под неудобный крутой  обрыв.  Мы с  Носковым оказались  от него несколько поодаль. Лещи,  как я теперь представляю, нам попадались мало. Зато шла  разная рыба с ладошку. Причем у Ивана Николаевича, как он мне жаловался, кто-то  откусывает крючки.

Через какое-то время к нам подошел Бачевский. Я сказал ему, какая неудача постигает Ивана  Николаевича. Какая-то рыба откусывает крючки. Бачевский подошел к Носкову и попросил  его снять фуфайку. Тот послушно снял. Бачевский взял ее в руки и развернул спиной к  Носкову:

 – Вот ваши крючки.

И действительно все крючки оказались в фуфайке. Потом  я спросил у Бачевского, как он  догадался. Тот хмыкнул и ответил, что так случается всегда, когда новичок начинает  забрасывать донку.  Оказывается, это надо уметь делать. Иначе все крючки окажутся у  рыбака на спине.

                12.



Но это, как говорится, лирическое отступление. Продолжу о том, что я согласился перейти  работать в калачеевскую редакцию с некоторой долей неуверенности.  Надо сказать, что всех  калачеевских журналистов я знал неплохо. И все-таки считал, что  со своими материалами  могу  сесть в лужу. Это в Петропавловке меня похваливали. А тут могут сказать, что написано  слабо, что надо над материалом еще поработать. 

Поэтому свои первые  материалы в газету я готовил мучительно. Все время казалось, что у  меня ничего путного не  получается. Но ответственный секретарь редакции Георгий Иванович  Редько после прочтения мной написанного никаких замечаний мне не делал. Потом свои  опусы перечитывал уже в газете и убеждался, что правки незначительные.

А ведь ответственный секретарь  и редактор Петр Антонович Брехов  в то время казались  мне в журналистике фигурами легендарными.  О Редько много рассказывал в Петропавловке  Багринцев. Он внушил мне, что Георгий Иванович  сам пишет сухо и невыразительно. Но  править и оценивать материал на качество он умеет, как никто другой.

Про Брехова мне говорили, что он блестящий газетчик и умница как человек. Что он очень  много читает и широко образован. Поэтому чувствовать себя на равных рядом с такими  людьми мне и в голову не приходило.

Проходили  дни, месяцы. И я постепенно начал понимать, что легенда об особенности и  исключительности калачеевской газеты и калачеевских журналистов во многом искусственно  придуманная легенда. Тут работают практически те же люди, что и в  Петропавловке. Только  все намного опытнее.

И еще одна деталь тогда для меня прояснилась. Раньше, в Петропавловке, мне казалось, что с  дисциплиной у нас  было не совсем ладно. При редакторствовании Багринцева вообще все  разлюли-малина. Он совершенно не требовал обязательного выполнения распорядка дня. В  редакции можно было совсем не появляться. Главное, чтобы твои материалы лежали в папке  у ответственного секретаря редакции.

Пьяные сотрудники от редактора Багринцева вообще никуда не прятались. И он за это, как я  помню никого не наказывал. Был всего один случай. И то он произошел без участия  Багринцева. Из обкома партии к нам прислали Леву Рязанцева. Парень был неглупый. Умел  недурно написать материал. Но этот Лева оказался таким отменным алкоголиком, что нередко  путал: утро сейчас во дворе, или вечер.

Лева был душевный человек. С ним можно интересно поговорить, он предупредительный и  уважительный человек.

Но пользы от него в редакции- как от козла молока.  Как я имел возможность убедиться за  свою долгую газетную жизнь, в пьяном виде люди статьи не пишут. Если что у них и  получается, то только полный бред. Так что даже при половинном составе редакции держать  Леву на работе не было никакого смысла.   В редакции на  эту тему с Багринцевым заводили  разговор  неоднократно. Он соглашался, что такое положение ненормальное. Но увольнять  Рязанцева не собирался.    
         
Случилось так. что Багринцева вызвали на совещание в обком партии. Мать  Левы Рязанцева  работала врачом в обкомовской поликлинике. Она затащила Багринцева к себе на квартиру,  дабы уладить Левино  положение в редакции. После выпивки и ночевки у  Левиной матери  Алексей Иосифович заверил пробивную женщину, что ее сын будет в впредь работать в  Петропавловской редакции, несмотря свой запойный образ жизни.

Но Батищев успел воспользоваться отсутствием редактора и собственноручно написал  приказ об увольнении Левы Рязанцева из газеты. Причем написал с явным нарушением  трудового законодательства. В трудовой книжке стояли слова: "За систематическое  пьянство".

Мать Рязанцева хотела использовать именно  эту неувязку, чтобы восстановить сына на  работе. Но Багринцев никакой настойчивости не проявил. И дело так на том и заглохло.

Больше, насколько я помню, наказующих приказов в Петропавловской редакции не было ни  при Бражине, ни при Носкове. Как-то все держалось  почти на грани товарищеских  отношений. Хотя редактор Бражина Петр Иванович нередко пробовал соблюдать дистанцию  с подчиненными ему сотрудниками. Были и душещипательные беседы. Были и разговоры на  повышенных тонах. Но все этим и заканчивалось.

После Багринцева Бражину встретили с некоторым холодком. Поначалу не всем нравилась  его попытка ввести нас в рамки элементарной дисциплины.

Бражина знал о таком к себе отношении и потому по поводу, а иногда и без устраивал в своей  квартире вечеринки с обильной выпивкой. Как-то  я даже поинтересовался у него, зачем он  это делает. Он ответил: для спаивания коллектива. Особого нашего сплочения после таких  посиделок в редакции не произошло. А вот в буквальном понимании значения этого слова  Бражина, несомненно, преуспел.

При Бражине дисциплина немного подтянулась. Мне даже запомнился один анекдотический  момент на этой почве. Как-то редактор Бражина по наущению своего заместителя Батищева   устроил проверку фотолаборатории. Пришли туда оба и обнаружили много бутылок из-под  спиртного. На второй день в редакции была планерка. Как только закончили разговор о делах  газетных, Бражина поднял Бачевского и начал его отчитывать. Вернее, больше усердствовал   Батищев:

 – Что это такое? Мы вчера у тебя в лаборатории насчитали сорок бутылок. И все из-под водки.

Бачевский подмигнул мне и лаконично ответил:

 – Не все из-под водки.

 – А из-под чего?

 – Есть и из-под вина.

Редактор либо не понял откровенного юмора в словах Бачевского, либо сделал вид, что  ничего не заметил. Реакции на дерзость фотокора не последовало никакой.

Возможно, в этих своих воспоминаниях я уже говорил об этом курьезном случае. Старческая  память меня стала подводить. На этот раз я привел его, чтобы показать, на каком уровне была  в  Петропавловской редакции мера дисциплинарного воздействия.

В общем,  в Петропавловке я считал, что у нас все, как в Гуляй-Поле. Каждый ведет себя , как  ему вздумается. Но как только  я начал работать в Калаче, понял, что Гуляй-Поле именно  здесь. Днями , в рабочее время в сельхозотделе сидели и играли в домино. В отделе писем-в  шахматы. Причем нередко самое активное участие в игре в домино принимал Брехов. Игрок  из него был неважный. Но азарту хоть – отбавляй. По  этому поводу калачеевские газетчики  даже охотно рассказывали анекдотический случай. В те времена журналисты  еще писали  свои "бессмертные произведения" обычными ручками и обычными чернилами из  чернильниц.

Брехов в очередной раз проиграл. За стол от сел, не раздеваясь, в белом франтоватом плаще.  Его жена работала бухгалтером в райпотребсоюзе. Там она этот плащ и охлопотала.

Поднимаясь из-за стола, Брехов зацепил полой плаща чернильницу. Она перевернулась и  чернила пролились на плащ.  Редактор буквально посинел от ярости. Он остервенело стал  стирать чернильную лужу со  стола полой плаща.

 – Петр Антонович!  Зачем же плащ портишь? Можно стереть и бумагой.

 – Так паника же! Паника!


Игры в домино по большей части сопровождались выпивкой. И в ней принимал участие сам  редактор. И никто в  этом деянии не находил ничего противоестественного. При выпивках  никто особенно никого не остерегался. Если и заходил разговор о пьянстве в рабочее время  на планерках, то он носил чисто риторический характер. В легкое назидание для  дальнейшего. В результате постоянно пьяными были в редакции заведующий  сельхозотделом редакции Добрыдень, его литсотрудник Губанов, фотокор Голевской. И все  это воспринималось с каким-то легким осуждением и презрением. Что, мол, с них спросишь.

Мне такая обстановка вначале казалась дикой. И в то же время – воспринималось как признак  особой свободы и либерализма в журналистской среде.

В первое время сам Брехов пытался брать меня в свою компанию. В Калаче у него было  видимо-невидимо журавских родственников и журавских земляков, и просто знакомых.  Многие его охотно приглашали на возлияния. На них он стал приглашать и меня. Все эти люди  были закаленные в выпивках. За столом с ними я одним из первых пьянел и норовил  потихоньку покинуть назойливо-настойчивую компанию.

На следующее утро Брехов мне за это выговаривал. Я в   этой ситуации как его заместитель и  новый человек в редакции чувствовал себя неловко. Но дело кончилось тем, что я как-то  откровенно высказался Петру Антоновичу по поводу этих застолий. Причем высказал  опасение в том, что если я буду добросовестно пить на этих посиделках столько, сколько мне  предлагают, я закончу свою работу  в калачеевской редакции точно так  же, как это было с  моим предшественником Васильевым. 

С ним дело обстояло так. Петр Антонович после того. как его публично обругал первый  секретарь райкома партии Филоненко, прилично выпил. Наутро почувствовал боль в сердце.  Тогда еще молодой врач Афанасьев Александр Иванович недавно опубликовал свою книгу  "От Дона до Низких Татр". В ее литературной правке большую помощь неопытному автору  оказали сотрудники редакции. Александр Иванович из чувства благодарности взялся лично  лечить Петра Антоновича. Врач определил у редактора инфаркт. А посему Петр Антонович  четыре месяца пребывал на бюллетене.

Услышав столь серьезный диагноз, заместитель редактора Николай  Петрович Васильев  сделал вывод, что Брехов уже не работник. Следовательно, редактором должен стать  непременно он. И на этой почве развил откровенную кампанию. Он подбирал себе на будущее  новых журналистов. Везде заявлял, что в ближайшее время он станет редактором.

Может, так оно  и было бы. Да случай подсунул ему большую подлянку. Помнится, дело было  уже в конце лета или в начале осени. Калачеевцы приехали в петропавловскую редакцию и  попросили помощи в доставании в колхозе "Новый Лиман" арбузов по дешевке. Все наши  нежданные гости были основательно навеселе и вели себя нахально. Поэтому, дабы  побыстрее избавиться от назойливых гостей, я позвонил в колхоз и договорился, чтобы с  калачеевскими газетчиками там поступили по совести.

Вечером та же компания, но уже с арбузами, снова ко мне нагрянула- обмывать удачную  сделку. Причем вытрясли бутылку  из  меня. Поскольку они мои гости. Когда выпивали ,  Васильев сказал, что я буду  у него заместителем редактора. Я категорически отказался.  Но он  заявил, что это вопрос уже решенный.

Я еле распрощался с этой нахрапистой компанией. А через некоторое время узнал, что  Васильев по возвращении из Петропавловки  попал в вытрезвитель. Вернее, его туда сдали.  Поскольку его нахальство стало для калачеевских ребят просто нестерпимым. Один из них,  Вася Филоненко, имел знакомых в вытрезвителе. Он им позвонил и попросил определить  туда пьяного товарища. Те немедленно просьбу удовлетворили.

Этот случай получил огласку.и Васильеву предложили написать заявление на расчет. Он  уехал в Среднюю Азию. А я без особой охоты перебрался жить и работать в Калач.

Вот такой довод я тогда привел Брехову. И он внял ему. Больше я с ним на выпивки не ходил.

Добрыдень с Губановым относились ко мне с полным безразличием. Они  считали себя  старожилами в калачеевской редакции. А потому позволяли себя такое отношение к старшему   по должности. У нас сложились такие отношения, когда они ко мне не имели претензий, я- к  ним. Я не играл с ними в домино. К этой игре был совершенно безразличен. Как, впрочем, и к  шахматам. И выпивать с Добрыднем  и Губановым меня не тянуло. Да и они меня  не очень-то  и приглашали. Так что с самого начала отношения с этими двумя сотрудниками редакции у  меня установились отстраненно благожелательные.

По прошествии многих лет, а пришел я работать в Калачеевскую редакцию в начале января  1973 года, я многое понял и осмыслил в характерах этих людей. Добрыдень к той поре уже  основательно подрастерял многие нравственные качества.  Видать по всему, он отроду был  нагл. С годами и постоянным пьянством это качество обрело законченно отвратительные  черты. У многих он занимал деньги в долг. Но по возможности стремился их не отдавать.

Такой же случай произошел и со мной. Я уже знал  привычку Добрыдня – взятое в  долг не  отдавать. Но занял ему на бутылку. Потом ни единожды ему об  этом не напомнил. Судя по  всему, мы поняли друг друга. Больше ко мне просить денег взаймы он не обращался.

В первые месяцы моей работы в Калачеевской редакции Добрыдень с Губановым пили  просто остервенело. Мне особенно памятен один случай. Редакция отправлялась на кустовой  семинар журналистов в Павловск. Накануне вечером меня позвал к себе Брехов:

 –Ты, Кузьмич, получи деньги на командировку за всех. А то эти два горлохвата с утра будут  пьяными. Стыда с ними в Павловске не оберешься.

Сдуру я подчинился. Хотя в душе с самого  начала понимал: будут неприятности. Так оно и  случилось. В те годы еще активности в борьбе с пьянством не было. В фойе зала, где должно  было проходить совещание, торговал буфет. В нем можно было заказывать и выпивку. Два  наших "агрария" сразу по прибытии на семинар заняли очередь в буфет. На первом же  перерыве меня громко атаковал Добрыдень:

 – Отдай наши командировочные. Ты не имеешь никакого права их у себя держать.

На нас все удивленно смотрели.  Я отошел в сторону. За мной последовали оба наших  молодца. Я молча отдал причитающиеся им деньги. "Аграрии" тут же отправились в буфет,  игнорируя начавшееся совещание.

Вечером перед возвращением домой начали складываться на выпивку  при въезде на  калачеевскую территорию. Добрыдень и Губанов остались к тому времени без копейки.  Естественно, в складчине они не участвовали. Некоторые стали поговаривать, что их не надо  принимать за общий стол. Почему, мол, мы должны их поить. Они получили такие же  командировочные, как и все остальные. И,  как мне стало казаться, с укором поглядывали на  меня.

Как только приехали на семеновские поля, сделали остановку и стали организовывать  выпивку. Первым за  стол устроились Добрыдень с Губановым. Я и фотокор Голевской  попытались сказать им, что они в складчине не участвовали. Потому и выпивки им тут не  полагается. Добрыдень заругался матом. Послал всех подальше и сказал: нечего тут  командовать. Нам тоже причитается.

Поняв всю нелепость своего положения, я отказался выпивать. Но ребята меня уговорили.  Сказали, чтобы я на   этих спившихся нахалов не обращал внимания.

Потом я узнал, что в это время произошел еще один анекдот. Почему-то с нами был на  семинаре заведующий кабинетом политпросвещения райкома партии Борис Тихонович  Ткачев. Он особенно настаивал, чтобы я взял и выпил причитающийся мне стакан водки.  Когда я покинул автобус, он якобы сказал ребятам примерно следующее. Если бы Болдырев  отказался пить, я завтра доложил бы Филоненко об  этом моем капризе. И мне бы не  поздоровилось.

Все  это передавали со  всей серьезностью. А мне в то время показалось, что Ткачев несет  околесицу. Потом я насмотрелся и не на такое. Теперь давно произошедшее нелепым уже не  кажется. В райкоме партии иногда реагировали и не на такие сплетни.

Брехов  при упоминании фамилий Губанова и Добрыдня нередко багровел от негодования.  Казалось, одно напоминание об этих персонах выводило его из себя. Но, странное дело, тот  же Брехов в рабочее время спокойно садился с этими неугодными для него персонами за  стол играть в  домино. И, как я уже говорил выше, чаще всего с выпивкой.

По своей натуре Брехов был немного театрален. Иногда он был искренен. Иногда   откровенно играл. Был ли он искренен в своем негодовании при упоминании Добрыдня и  Губанова –  трудно теперь сказать. Правильно в старое время говорили: чужая душа – потемки.

О своих взаимоотношениях с Добрыднем и  Губановым я, кажется, рассказал достаточно.  Перечитал написанное и подумал, что редакция- такая  контора, где быть все время  отстраненным не получится. Наша работа, наши взаимоотношения часто настолько тесно  переплетались, что о полной отстраненности говорить не приходится. Мне дважды на  похоронах Багринцева и Губанова пришлось просить Добрыдня выступить от редакции. У  меня публичные выступления  не всегда получались и в  обычной обстановке, а уж в  погребальной-тем более.

Так что Добрыдень, выходит так, выручал меня в этих ситуациях.

Было время, когда лет пять подряд Добрыдень спиртного в рот не брал. Тут он стал вполне  сносным сотрудником  редакции и вполне приличным человеком.

Губанов, по моим  нынешним понятиям, был более приемлем.   У меня лично на выпивку он в  долг не занимал. Не напрашивался в компанию, когда, случалось, у меня в кабинете  бывала  выпивка.  Хотя за ним водились гусарские эскапады. Как-то на одном из семинаров в  Павловске много и  хвастливо выступал лискинский редактор Титов. Он договорился до того,  что в ближайший год собирается тираж своей районной газеты удвоить. Тогда было время,  когда районную газету выписывал практически каждый двор. Подписка почти ничего не  стоила. Как можно при такой ситуации удвоить тираж- для многих было совершенно  непонятно. Губанов, будучи в легком подпитии, не удержался и спросил, каким путем  уважаемый редактор предполагает удвоить тираж. Титов, не задумываясь, ответил: будем   вести подписку на нашу газету в других областях.

 – И много у вас на лискинской земле таких соловьев водится?  –  резюмировал разговор наш  Губанов.

На семинаре присутствовал и господствовал Георгий  Федотович Струков. Он грозно  зыркнул своими холодными глазами и сказал:

 – Вечно  там в Калаче умники!

После таких слов Брехов, которого  Струков никогда не жаловал, буквально посинел. После  он неоднократно поносил Губанова самыми последними словами. Но Губанова многие  воспринимали героем.

Был и другой гусарский "подвиг". Ответственный секретарь редакции Георгий Иванович  Редько пышно праздновал свое 60-летие. Юбиляр чтил партийное районное начальство.  Поэтому и пригласил на свой день рождения первого секретаря райкома партии Виктора  Федоровича Филоненко. Причем сам сходил за ним  в райком партии.

Как только Филоненко осчастливил нас своим появлением, была дана команда всем садиться  за столы. И тут откуда-то внезапно всплыл основательно подвыпивший Губанов. Оглядев  помещение, где было застолье, он немедленно сел рядом с Филоненко. Я понял: быть  скандалу. А потому встал, подошел к  Губанову и предложил ему  сесть рядом со мной.. На что  Филоненко как-то безразлично ответил:

 – Пусть сидит. Я уже ко всяким выходкам привык.

Партийный вождь решил продемонстрировать свою уверенность и хладнокровие в любых  ситуациях. А ситуация сразу же накалилась до предела. После нескольких  стаканов, выпитых  уже за нашим столом, Губанов полуобнял Филоненко и начал просить у него квартиру. Я  снова сделал попытку увести его, но не добился успеха. Филоненко наконец утратил свою  невозмутимость  и спокойствие. Сдерживая себя, он сказал Губанову, что за выпивкой такие  дела не обсуждаются.

Губанов тоже за словом в карман не полез:

 – И какой дурак такого дурака назначил первым секретарем райкома партии!

На второй день проводился коммунистический субботник.  Сотрудники редакции убирали  мусор в парке. Над Губановым все подшучивали. Он был явно подавлен. Одно дело быть  гордым и независимым в состоянии основательного подпития. Другое –  на трезвую голову.

Мы посоветовали Губанову бросить грести мусор в парке и немедленно отправляться в  кабинет Филоненко с извинением.

В тот день мы все были с сильного похмелья. Поэтому в процессе работы в парке  организовали поправку голов. Губанов попросил налить себе побольше. Для смелости, мол.  Потом ему будет сам черт не брат. И тогда он пойдет к Филоненко с повинной головой.

Дело кончилось ничем. Губанов  как-то быстро захмелел и мы уже не советовали ему  идти  извиняться.

У меня не сложилось впечатление, что Губанов, по крайней мере, во времена моей работы в  калачеевской редакции, не стремился к своему должностному или профессиональному росту.  Он жил бесшабашно и безалаберно. Часто бывал безобразно пьяным.

Но в нем было что-то от потомственного интеллигента. С женщинами он держался отменно  изысканно. Сам одевался так, что это вызывало зависть и одобрение. И дело было вовсе не в  красивых дорогих костюмах. Даже несколько поношенные вещи на нем сидели статно и к  месту.

Губанов писал свои сельскохозяйственные материалы сухо  и невыразительно. В них  преобладал штамп и практически на находилось свежих оригинальных мыслей.

То же было и у Добрыдня. Все вроде правильно. Но от скуки скулы сводит. Лишь однажды с  обоими произошло что-то такое, что они изменили своему штампованному правилу.  Случилось это уже во время моего редакторства.  Не   одновременно, а с каким-то небольшим  разрывом оба написали по одной прекрасной статье, читать которые было просто  удовольствие. Когда  я обратил внимание на эти несомненные удачи, Губанов на мою  похвалу никак не отреагировал. Добрыдень, по всему чувствовалось, был горд своей  творческой удачей.

Больше попыток выделиться в газетном творчестве они никогда не делали. Теперь  приходится думать, что они просто решили показать мне, что не лыком шиты. В то время я  часто говорил на планерках, что надо делать интересные, с изюминкой материалы. Надо  ценить нашего читателя. Возможно, оба таким образом решили показать мне, что хорошо  умеют писать и они. Да только постоянно так стараться в газетной работе нет никакого  смысла.

Теперь об ответственном секретаре редакции Георгии Ивановиче Редько у меня коренным  образом изменилось мнение. А в Петропавловке Багринцев рассказывал о нем разные  легенды. Как правило, они звучали для нас в шутливой форме. Но у меня в результате этих  баек сложилось мнение, что Редько не только опытнейший  специалист своего дела. Он еще и  строгий принципиальный человек.

Из рассказов Багринцева я усвоил для себя, что Редько непримиримый враг всяких выпивок  в рабочее время. А кто из журналистов не грешил этим? Поэтому я при переходе в  калачеевскую редакцию постоянно держал эту особенность ответственного секретаря в  памяти. Если уж случится выпить в рабочее время, Редько в таком случае на глаза лучше не  показываться.

Георгий Иванович держал в этом плане в страхе даже самого Брехова. Редактор почему-то с  самого начала проникся ко мне полным доверием. Случилось как-то к Петру Антоновичу из  Журавки – с его родины – заехали земляки. Он пригласил меня в своей кабинет и попросил  сходить в магазин купить бутылку водки. Что я тут же и сделал. Петр Антонович снова  оказался в нерешительности- а где же ее распить? Я удивился такой неуверенности  хозяина  конторы:

 – Да тут же и выпить, Петр Антонович. Тут и выпивки- один разговор.

 – А если этот умник зайдет, тогда что?

 – Да причем тут он?  В конце концов, кто тут редактор?

 – Я. Но я этого умника опасаюсь.

Потом я и сам убедился: действительно опасался.

Как-то случилось нам распить бутылку водки с Бреховым в его кабинете. Ее редактору кто-то  принес в знак благодарности за что-то. Только мы налили водки в стакан, в кабинет редактора  внезапно зашел Редько. И сразу с порога:

 – Опять ты, Петр Антонович,  в рабочее время!

Во мне мгновенно что-то сработало и я подал налитый стакан Георгию Ивановичу. К моему  удивлению, он без колебания его  выпил.  И уходя, подытожил:

 – Ты все-таки, Петр Антонович, поаккуратней  с такими вещами.

Принципиальность Георгия Ивановича в смысле трезвого образа жизни носила странный  характер. На словах осуждая пристрастие к спиртному, он сам был не прочь согрешить по  этой части. В моей памяти сохранился такой эпизод. Как-то в своем кабинете Редько сделал  замечание Губанову. Тот был по своему обычаю навеселе. Губанов тут же отреагировал:

 – Ты, Георгий Иванович, только других осуждаешь за выпивку. А сам каждый  вечер  заглядываешь то в  "Подвал", то в "Смычку".

И Губанов очень выразительно и похоже изобразил Редько у стойки. Все бывшие тогда в  кабинете живо представили, как Редько заходит в "забегаловку". Как он воровато кидает  взгляд направо и налево- вдруг его увидит здесь кто-нибудь из  знакомых. Как Редько берет  стакан вина, снова кидает вороватый взгляд направо и налево и залпом полный стакан  опрокидывает в рот, закусывает карамелькой и торопливо покидает "забегаловку".

Нарисованную Губановым картину мне позже пришлось наблюдать в подвальной  забегаловке под гостиницей. С одним знакомым мы там после работы пили пиво. Туда  заскочил Редько. Мы увидели картину, которую так выразительно изобразил Губанов.

                13.
В те годы многие журналисты районных газет пробовали пробивать свою нишу в большой  литературе. Получалось у единиц. Но эти единицы вдохновляли на муки творчества многих. И  большая часть из них в больших муках и разочарованиях понапрасну разбивала лбы.

В калачеевской редакции таким редким везунчиком оказался Василий  Алексеевич  Белокрылов. К моменту моего прихода в этот коллектив он только что отошел от  журналистики и целиком занялся литературной работой, как говорится, был уже в свободном  полете. Но тогда в редакции память о нем была совсем свежа и о нем  много говорили.

 Тогда же мне рассказал заведующий отделом писем Василий Николаевич Лиманкин такую  историю. Она произошла года за четыре до того. Дали квартиру заместителю редактора  Василию Ивановичу Зенкову. По этому случаю в квартире Зенкова была выпивка.  Белокрылов только что издал свою первую книгу в Москве. Об этом за столом много  говорили. Поинтересовались и у Лиманкина:

 – Василий Николаевич, а почему ты никогда не похвалишься, что  пишешь? Мы все что-то  создаем, а ты все втайне держишь?

Лиманкин тогда сказал, что он кроме своих газетных материалов ничего не  пишет. На него  посмотрели с определенной долей презрения..

У Редько было сомнительное образование. Добрыдень зло и насмешливо заявлял, что  Георгий Иванович не закончил и начальной школы. Сам Редько говорил, что у него среднее  образование.

Как бы там ни было, со своей работой он справлялся. Материалы вычитывал грамотно. Умел  правильно исправить в предложении неудачное слово или словесный оборот.

Редько был всецело занят секретарской работой. Сам писал чрезвычайно редко. А если что и  публиковал, получалось сухо, плоско заштампованно.

Причем пользовался самыми заезженными штампами. Помнится, страна жила накануне  100-летия со дня рождения Ленина. Редько попутешествовал по Волге во время своего  отпуска и разразился длиннющим материалом с продолжением. Кажется, он назывался "По  ленинским местам". Материал был просто перегружен фактами. Об этом я и сказал своему  литсотруднику Жене Богунову ( Я тогда работал заместителем редактора). Так это же буква к  букве с путеводителя по Волге. Так отреагировал тогда Женя Богунов. Он сказал, что и  раньше в материале "В стране далеких предков" Редько практически переписал  путеводитель по Киеву.

Я лично не сверял путеводители со статьями Георгия Ивановича. Но в журналистских  способностях Редько уже тогда сильно сомневался.

Тем не менее Георгий Иванович тоже серьезно помышлял о большой литературе. Еще в  далекие  30-е годы среди украинской интеллигенции созрела идея все районы Воронежской  области, говорящие на хохлацком говоре, присоединить к Украине. В Калач приехала  киевская делегация деятелей культуры. Среди них был Годованец. В свое время за   националистические идеи Годованец отсидел в лагерях. Потом. в послевоенное время,  работал в редакции журнала "Перец". Георгий Иванович поддерживал с ним переписку,  периодически ездил в Киев и осаждал редколлегию "Перца" своими юмористическими  опусами.

Георгий Иванович настолько серьезно задумывался о своем вхождении в украинскую  литературу, что счел необходимым в партбилете записать себя  малороссом. Вероятно,  киевские литераторы что-то ему обещали, чем-то обнадеживали. Хотя лично я никогда не  видел его публикаций в журнале "Перец". Да и в других украинских изданиях- тоже.

Нам были доступны его переводы с украинского, которые он из номера в номер публиковал в  нашей калачеевской газете. Преимущественно это были юмористические миниатюрки.

Мне памятны два анекдотических случая с подобного рода переводами. Как-то на планерке  Василий Николаевич Лиманкин очень резко обрушился на Редько. Он жаловался редактору,  что у него очень давно лежит материал селькора Межевикина. Его давно надо опубликовать.  И Межевикин своими напоминаниями уже основательно надоел. А Георгий Иванович для  этого материала никак места не находит. Вот и в  последнем номере переводы с узбекского  поместил. А Межевикину не нашлось места.

 – Не с узбекского, а с украинского,- невозмутимо поправил Георгий Иванович.

О втором случае я уже, кажется, рассказывал.   В одной миниатюре, переведенной Редько с  украинского, речь явно шла о муже. Но муж по-украински-  "чоловик". Георгий Иванович это  слово так и поставил.

При таком уровне перевода этим делом мог заниматься любой, совершенно не владеющий  языком малороссов.

Факт перебежки Георгия Ивановича в "самостийники" широко обсуждался в редакционном  коллективе. И виновником перемывания костей ответственного секретаря  в связи с этим был  я. К тому времени  я стал секретарем партийной организации редакции. Как раз шел обмен  партийных документов. Я присутствовал в райкоме партии при сверке данных всех  сотрудников редакции.

Вот тут-то и выяснилось, что у Георгия Ивановича в паспорте записано, что он русский, а в  партийном билете – украинец. В связи с этой неувязкой Георгий Иванович обратился к  Филоненко. Тот сказал, что дело это плевое. Если Георгий Иванович пожелает, Филоненко  собственноручно внесет соответствующее исправление.

Тогда Редько промолчал. Помнится, он что-то говорил о том, что внести исправление в  паспортные данные чрезвычайно трудно. Возможно, в те времена он еще не оставил  надежды стать чистокровным хохлом.

Георгий Иванович любил общаться с профессиональными литераторами. Он поддерживал  постоянную переписку с писателем Василием Белокрыловым и поэтом Иваном  Николюкиным.

Когда Редько приезжал в Москву, он предпочитал обедать в Доме литераторов. Трудно  сказать, кто его туда проводил. Но то, что он туда захаживал- непреложный факт. Он и сам  рассказал о себе презабавный анекдот, связанный с его посещением Дома литераторов. Было  это в середине 70-х годов. Редько во время своего отпуска оказался в столице. Ну и, конечно  же, решил отобедать в Доме литераторов. Ему нашлось место за столом, где уже сидел один  мужчина.  Теперь трудно гадать. кто с кем затеял разговор. Но разговор завязался.  И, судя по  всему, длился он долго. Сосед по столу излил Георгию Ивановичу всю душу. Он был   профессиональным московским писателем. Разумеется, талантливым. Разумеется.  оригинальным и ни на кого не похожим. Но вот завистники и враги испортили ему жизнь. А  потому он сегодня и выпивает. Заливает водкой нанесенные ему обиды.

Беседа закончилась тем, что сосед по столу и талантливый литератор выпросил у Георгия  Ивановича, разумеется, до завтра, кажется, двадцать рублей. По нынешним временам это  сущие копейки, а в советское время на эти деньги можно в ресторане хорошо посидеть.

Писатель в знак того, что он человек надежный, дал Редько свой домашний телефон. На  второй день Георгий Иванович позвонил по нему. Не другом конце провода трубку взяла  женщина. Редько тут же выяснил, что это жена вчерашнего его собеседника. К Редько она  отнеслась крайне неприветливо. Она объяснила ему, что  горе -писатель в глубоком запое.  Дома он не появляется уже более двух месяцев. И долг его Георгию Ивановичу она отдавать  не собирается. К ней почти каждый день звонят лопоухие простаки с подобными просьбами.

Я наблюдал за Георгием Ивановичем многие годы. Помню его, когда он получал различные  журналистские премии за свои никчемные, на мой взгляд, газетные публикации. Когда он  снисходительно говорил Брехову: ты все-таки поаккуратнее. В ту пору он нередко переходил  границы приличия. Тогда день печати отмечался еще 5 мая. К этому дню мы организовывали  выпивку. Георгий Иванович обязательно требовал для себя  бутылку какого-нибудь  диковинного напитка.

В один год, помнится, начало мая выдалось очень теплым. Мы отмечали свой  профессиональный праздник на пруду колхоза имени Чапаева. Тогда Георгий Иванович  заказал себе бутылку египетского бальзама. Стоил он дорого. Деньги на покупку бальзама  были взяты из общей складчины. Такое выделение Георгия Ивановича из общей массы  многими было встречено  неодобрительно. Ему в глаза об этом не говорили, а между собой на  эту тему долго судачили.

Бальзам Редько пил один. Для меня он сделал исключение. Налил совсем немного в стакан,  чтобы я попробовал, что у него за диковинка. Никому другому свой напиток не предложил.

Тогда у меня было еще вполне приличное зрение. И я прочитал на этикетке, что бальзам  рекомендуется потреблять только малыми дозами. Об этом я и сказал Георгию Ивановичу. Но  он потреблял бальзам вволю. Наутро пожаловался мне, что ночью у него болело сердце.

Выполнение этого каприза Георгия Ивановича прекратилось внезапно. В очередной раз  заготовки спиртного и закуски  к дню печати было поручено Василию Николаевичу  Лиманкину и мне. Редько наказал нам купить какую-то диковину для него. Он ее видел в  магазине.

В нашем дуэте командовал парадом Лиманкин. Он с самого начала с неудовольствием  отнесся к поручению Георгия Ивановича. Но возражать не стал. Начали мы ходить по  магазинам, чтобы в первую очередь купить все дефицитное. Искали и спиртное, заказанное  Георгием Ивановичем. Но в магазинах в свободной продаже ничего подобного не нашлось.  Тогда мы решили зайти к директору смешторга Раисе Иосифовне Волковой, чтобы  выпросить  злосчастную редкость у нее. Директор встретила нас очень неласково. Сказала,  что ничего подобного у нее на складах нет. И вообще, таскаются, мол, тут всякие. С чувством  унижения мы с Лиманкиным покинули кабинет. Василий Николаевич был в ярости:

 – Пошел он подальше со своими капризами. Будет пить то, что и все – водку.

Я попробовал усомниться:

 – А разве он согласиться? Он все  время пьет благородное.

 – Он и денатурат выпьет. Не надо только ему потакать.

Мы купили водки. Редько попытался высказать свое неудовольствие. Но Лиманкин в резкой  форме сказал, что больше  его капризы никто исполнять не будет. А Георгию Ивановичу надо  привыкать пить то, что пьют все остальные.

Больше разговора об удовлетворении изысканного вкуса Георгия Ивановича не велось.

В моих глазах Георгий Иванович деградировал год от году. Мнение о том, что он в области  имеет какой-то вес, оказалось сильно преувеличенным. Он поддерживал связь только в  Союзе журналистов.  Там он выпрашивал премии за свои материалы. В обкоме партии он был  никто. Когда я стал редактором Калачеевской газеты, на меня стал наступать заместитель  заведующего отделом пропаганды и агитации Георгий Федотович Струков. Он требовал от  меня уволить Редько как человека, у которого нет высшего образования. К тому времени  Георгий Иванович был уже пенсионером по возрасту.

Струков слыл человеком требовательным, въедливым и беспощадным к ослушникам. Но,  странное дело, тогда я его ослушался. Теперь понимаю, насколько неосмотрительным был  мой тогдашний поступок.

А поступил я вот как. Вернувшись из Воронежа, я рассказал Георгию Ивановичу о   требовании Струкова.  Он заметно опечалился. Посетовал на то, что Струков всегда его  недолюбливал и спросил, с какого числа ему писать заявление на расчет. Я ответил, что  делать ничего не надо. Работайте, мол, как работается. А если уж Струков проявит  настойчивость, тогда можно писать заявление.

 –  Но Струков упирал на мое образование. Как тут быть?

 – А вы пишите в анкетах, что у вас незаконченное высшее.

Так и сделали. И, как теперь ни кажется странным, никаких последствий не случилось. Я  лично не помню случая,чтобы кто-то проверял наши дипломы за все время моей работы в  газете. И Георгием Ивановичем за время моей работы редактором никто не поинтересовался.  Таким образом он поднял планку своего образования. Это какое-то время было предметом  насмешек у Добрыдня. А потом все забылось.

Георгий Иванович был последним из могикан, кто пользовался граночной версткой. Я  неоднократно говорил, что это громоздко и давно устарело. Но он упрямо держался своей  старой привычки. Конфликт возник, когда типография наотрез отказались от граночной  верстки. И тут выяснилось, что Георгий Иванович не умеет подсчитывать количество строк с  оригинала. Он ждал, когда линотипист наберет материал, чтобы потом смерить количество  отлитых строчек строкомером. Только после этого материал ставился в макет.

Были даже анекдотические случаи. Как-то время верстки полосы поджимало. В те времена на  Георгия Ивановича в типографии уже не стесняясь покрикивали. Георгий Иванович замерил  набранный текст полой своего пиджака.

Потом, когда я уже перешел работать в райком партии, у Редько стало пропадать зрение. Он  ушел на пенсию. И начал пописывать в свою газету. И тут особенно проявилось, что Георгий  Иванович умел вполне прилично выправить чужой материал. А сам писать совершенно не  умеет. Его  материалы почему-то попадали к Юдину.

У него из большого текста получалась маленькая заметка. Такое безжалостное отношение к  своим трудам Георгия Ивановича очень обижало.

Правда, сам я оригиналов Редько в первоначальном виде никогда не читал. Пользуюсь  мнением на этот счет Валерия Андреевича Юдина.

Став пенсионером, Георгий Иванович вынужден был  вести одинокую жизнь. У него возросла  потребность в водке. А как раз пришло время непримиримой борьбы с алкоголизмом. Водку  стали продавать только в специализированном магазине на вокзале. К моменту его открытия  собиралась громадная очередь. Однажды Георгия Ивановича посчитали, что он втиснулся в  эту давку незаконно и его грубо вытолкали оттуда. Старый человек был безжалостно  выброшен со ступенек. Волею судьбы и без того был в одиночестве. А тут еще сложности в  удовлетворении своей слабости.

Как-то Георгий Иванович позвонил мне и спросил, не приходил ли я к нему домой вчера  вечером. На улице стояла зима. Было ужасно скользко из-за гололеда. Я ответил, что  по  такой склизи на улице я туда в последние дни вообще не выхожу.

После этого случая сын забрал Георгия Ивановича к себе в Тулу. Там он, как мне помнится,  прожил лишь одну зиму. Весной прислал письмо почему-то Евгению Николаевичу  Москаленко. Хотя они никогда особенно не дружили. Редько писал, что в Туле на верхнем  этаже многоквартирного дома он ужасно скучает. Никак не дождется лета, чтобы приехать в  ставший ему таким родным Калач.

Но не случилось. Летом он умер. Георгий Иванович Редько был похоронен в Туле.

Как теперь мне кажется, он был скрытным замкнутым человеком. Никто толком не знал, в  какой семье он родился. Было известно, что Георгий Редько пришел в Калач пешком из Новой  Калитвы и устроился в Калачеевскую редакцию чернорабочим. В его обязанности входило  вручную крутить маховик "американки". Так называлась печатная машина. Постепенно он  дорос до должности ответственного секретаря. В те годы эта должность была самой низшей  в редакции. Штат был из двух человек- редактора и ответственного секретаря.

В мою бытность Георгию Ивановичу приходили письма из Краснодарского или  Ставропольского края. Как он сам сказал, от родного брата. Брат на конверте писал не  Редько, а Редьке. Этот факт служил поводом Добрыдню для насмешек. Тем более, что еще до  этих писем он Георгия Ивановича за глаза иначе и не называл как Редькой.

К Александру Ивановичу Губанову постоянно заходил пожилой мужчина из села Подгорного  нашего района. Все звали его дедом Серафимом- за глаза. В глаза величали по имени-  отчеству, которого я, к сожалению, теперь не помню.

Дед Серафим  в свое время был  в МТС механиком. Его приглашали на разные районные  собрания, активы и совещания. Однажды он поведал нам сногсшибательное. Рассказывал об   одном таком активе. Тогдашний первый секретарь райкома партии, открывая его, для  утихомиривания сидящих в зале произнес:

 – Тихо, товарищи! Нам теперь волноваться нет никакого повода. От Редька, как от чуждого  элемента, мы избавились...

Мы лишились дара речи. Мы знали, что после войны Редько, постоянно работавший в Калаче,  почему-то вдруг оказался в Верхнем Мамоне. Он никогда не говорил, как он там оказался.  Иногда проскальзывало, что он за день ходил пешком из Мамона  в Калач. В те времена  пешком ходили многие. Поэтому никто не  удивлялся таким пешим переходам Георгия  Ивановича.

И вдруг открывается такая история. Оказывается, Георгий Иванович был короткое время  редактором Калачеевской районной газеты.  Это в послевоенный сталинский период. Он  написал острую критическую статью. Вступил в конфликт с районными властями. Оказался  побежденным и вынужден был  "эмигрировать" в Верхний Мамон.

Потом Добрыдень в нашей районной библиотеке нашел номер, по которому можно было  документально подтвердить подлинность редакторства Георгия Ивановича. В номере была  его подпись. Пытались мы выяснить, что же тогда произошло. Но Георгий Иванович на эту  тему распространяться не стал.

Вот таким он был всю свою жизнь.


                14.
Я ставил перед собой цель рассказывать о себе. А сейчас рассказываю о своих товарищах по  работе. Вот такие бывают перепады в моем настроении. Ну да как пишется- пусть так и  пишется. Насколько меня хватит и насколько у меня дури хватит.

Когда я пришел работать в Калачеевскую газету, заведующий отделом писем Василий  Николаевич Лиманкин еще не был старожилом в коллективе. Из рассказов Багринцева я имел  о нем  представление как о газетчике средней руки.


Первое мое впечатление о  нем было запоминающимся. Он мучился с похмелья. Василия  Николаевича  накануне Брехов послал взять материал у Героя Советского Союза  Краснолуцкого. В то время этот генерал служил в Москве и приехал погостить на свою  родину в Ширяево. Почему-то Лиманкин встречался с генералом два дня. Вероятно, генерала  в Ширяеве встречали торжественно. Было какое-то собрание. Потом – застолье. К удивлению  Лиманкина  на другой день генерал опохмелялся "Солнцедаром"–вином, по калачеевским  меркам, не самого лучшего качества.


Василий Николаевич за компанию  с генералом тоже пил "Солнцедар". И среди рабочего дня,  в день моего первого появления в редакции, он вынужден был блевать в топившуюся углем  печку. Меня это удивило. О Лиманкине я слышал только то, что он почти непьющий человек.


Были для меня и еще удивительные вещи в этом человеке, который участвовал в войне,  долго работал юристом  на крайнем Севере в Нижнеянске. Наши кабинеты были  расположены так, что он сидел как бы в приемной. Дверь в мой кабинет была из его. От  близкого расположения к вечно горящей печке она повелась и не закрывалась. А потому  получалось так, что мы невольно слышали все, что происходило друг у друга.

С первых дней я с ужасом услышал, что мой сосед на разные голоса и с разной интонацией  произносит одно и то  же предложение. Первые дни я слушал все  это со страхом. А потом не  выдержал и спросил, в чем дело.

Все объяснялось чрезвычайно просто. Оказывается, Василий Николаевич на слух  определяет, правильно ли он сформулировал мысль, и верна ли в предложении интонация  повествования. Он, как актер на слух определял наиболее точный вариант изложения  возникшей в голове мысли.

Раньше меня это очень веселило. Поднимало настроение, когда оно у меня было на нуле.  Теперь, в пору своей глубокой старости,  я и сам, когда перечитываю мной написанное,  невольно вслух читаю предложения..

И еще одна деталь, которая не раскрывает характера этого человека, но с какой-то стороны  его характеризует.  В редакции к тому времени были старомодные громоздкие и неудобные  столы. У Лиманкина стол был такой же. Но весь изуродованный. Помнится, у него в ящике  стола была пилочка от лобзика. Ею он в крышке его выпиливал дырочки: круглые и  фигурные.

Как только выдавалась свободная минута-так Лиманкин начинал уродовать свой стол. Чаще  всего это происходило во время разговора с кем-нибудь из посетителей. И без того  неприглядный стол от таких "художеств" имел очень уж безобразный вид. Когда Лиманкину  говорили   об этом, он только улыбался в ответ.

Ко времени моего прихода в Калачеевскую редакцию уже с год в учреждениях  все писали  шариковыми ручками. Редакции не были исключением. Ручки оказались недолговечными и  бухгалтер периодически снабжала нас новыми.

Было весьма интересно наблюдать за Лиманкиным в этот момент. Он закуривал папиросу (Тогда он еще курил, дымил как паровозная труба) и начинал ею уродовать шариковую ручку.  Она плавилась, гнулась, обретала  безобразную форму.

– Василий Николаевич, зачем ты это делаешь?

– Чтоб никто не украл. 

И действительно, шариковые ручки у него никогда не пропадали. Такие страшилища не  уносили посетители даже по великой рассеянности.

Семья Лиманкиных в Калаче слыла обеспеченной. Супруга Василия Николаевича- Лидия  Владимировна Пушина- ходила всегда  по моде элегантно одетой. Глава семьи по своему  гардеробу больше напоминал сельского жителя. От случая к случаю приходилось слышать  жалобы Василия Николаевича на то, что жена сожгла в печке его туфли, а в них еще можно  было ходить. Или: жена выбросила на помойку шапку. Заставила надеть новую, а она на  голове непривычна.

Можно было подумать, что Лиманкин, человек неряшливый и безалаберный. Но как-то  случилось так, что редакционные женщины поздравляли пенсионера Лиманкина дома с днем  рождения. Он пригласил их к себе в подвал. Оказалось, что по виду это не подвал, а очень  уютная, очень подобная для жизни комната. Так там все было заботливо расставлено. Во  всем наблюдался порядок и заботливость хозяина. Как тогда выяснили наши женщины,  порядок в подвале неукоснительно поддерживал сам  Василий Николаевич.

И еще одна особенность. В семье Лиманкиных издавна повелось,что обеды готовит Василий  Николаевич. При утонченном вкусе Лидии Владимировны неряшливость и безалаберность  тут просто немыслимы.

И как теперь считать Василия Николаевича: безалаберен и неряшлив он, или нет.  Мы все  живущие в этом мире слишком сложные и многогранные существа. И каждого трудно загнать  в жесткие рамки формальных параметров. Порой наше субъективное восприятие видит  человека только в негативном свете, порой- только в позитивном. То нам человек  положительно не  нравится, то мы от него в восторге. Объективная и всесторонняя картина  предстает чрезвычайно редко.

В первые дни работы в Калачеевской редакции Петр Антонович Брехов представлял мне  Лиманкина как наиболее способного  газетчика. Мне так не казалось. Как-то даже разговор  перешел в практическую плоскость. В материале, поставленном в полосу, я нашел многое,  что следовало бы исправить. И Брехов со мной тогда согласился.

Теперь мне кажется странным его поступок.  Проходили дни.  Мне как  заместителю редактора  приходилось периодически подписывать газету в печать. Я постепенно привык к стилю  Василия Николаевича. И меня уже не тянула править его материалы. Поскольку они стали для  меня вполне приемлемы.

У Лиманкина интересная биография. Мать его добровольцем отправила на фронт по той  причине, что недавний выпускник средней школы совсем отбился от рук. И в прифронтовом  Калаче его задержали после комендантского часа на улице. Посадили юношу вместе с  пленными итальянцами. В те времена дело могло закончиться расстрелом. В  той обстановке  не очень-то разбирались, чей ты и с какими намерениями после комендантского часа  шатаешься по улицам. Проще было поставить к стенке и– всем разбирательствам конец.

Служил Лиманкин связистом при штабе армии. Тут его мать действительно постаралась  обеспечить сыну теплое место.

И после демобилизации человеку повезло. Он попал в юридический институт, куда набирали  не всяких. После окончания вуза Василий Николаевич попросился на крайний Север. Но  отнюдь не  по романтическому настроению. А  для высоких заработков и быстрейшего  выхода на пенсию. Те, кто работал на Севере, должны были иметь меньший трудовой стаж  для выхода на покой, чем остальные граждане страны.

Судя по всему, больших денег не получилось. Хотя Василий Николаевич работал в  Нижнеянске почти десять лет. А  это практически на самом краю земли. Зато именно там он  обрел третью, но самую любимую жену Лидию Владимировну.

Как мне всегда казалось, профессия юриста была хлебной.  Зарплатой они от других  не  отличались. Но всегда можно иметь дополнительный "навар", не облагаемый подоходным  налогом. Причем отнюдь не криминальным способом. Юристом всегда норовят угодить,  поднести многие материальные блага в виде презента.

Но Василий Николаевич при первой же возможности перешел на журналистскую работу. И,  судя по всему, был сменой профиля работы был доволен.

Теперь в нескольких словах об остальных товарищах по редакционной работе. Был у меня  литсотрудник партийного отдела Женя Богунов. С первых дней моего появления в Калаче я  заметил, что к нему у старожилов несколько отстраненное отношение. Но мне он нравился.  Писал вовремя  все что положено. Бойко владел пером. У него периодически публиковались  довольно интересные, живо написанные материалы. Но  особого усердия не проявлял. Когда  мне говорили, что Женя  с душком, я его горячо и активно защищал. Пока обстоятельства не  раскрыли мне глаза на этого молодого тогда человека.

Сотрудники редакции собрались съездить по линии профсоюза в Волгоград. Поездку  организовывал Богунов.  Он тогда был председателем месткома в редакции. Я тоже  согласился на эту экскурсию. Перед самым выездом Женя зашел ко мне в кабинет и спросил,  кто будет старшим во время экскурсии. Я ответил, что поездка- дело профсоюзное. Поэтому  руководить всеми делами, связанными с поездкой, придется только ему. Я поеду на правах  простого пассажира.

Выехали из Калача вечером. Ночевали где-то на лугу в десятках километров от Волгограда.  Заботливый Богунов организовал две палатки. Я предполагал, что это для женщин. Мужчин  было мало. Они могли перебиться и в автобусе.

Как только остановились на ночлег, Женя лихорадочно стал ставить одну палатку. Мы с  печатником типографии Васей Филоненко – другую.

К нашему удивлению, Богунов собирался отдыхать в своей палатке только со своей женой.  Об остальных женщинах  у него, как  мы поняли, голова не болела. Вот тогда-то я начал  понимать, что Женя Бегунов – парень себе на уме. И его обаятельная улыбка и вкрадчивые  манеры- только ширма.

Но тогда я был намного моложе и терпимее. А потому тот случай во время экскурсии мое  отношение к Жене не изменил. Он по-прежнему казался мне человеком симпатичным. И  потому, когда   как-то в редакцию позвонил тогдашний заведующий отделом печати обкома  партии Павел Иванович Мартынов с вопросом  о том, что из себя представляет Богунов, я  очень убедительно ответил, что это вполне законченный заместитель редактора.

 Мартынов  был учеником Струкова. У Струкова с самого начала работы в обкоме партии сложилось  отрицательное отношение к предполагаемому редактору Калачеевской газеты  Брехову. Эта  неприязнь перешла и в целом на нашу редакцию. Павел Иванович Мартынов во всем  старался соответствовать Струкову, который к моменту вышеуказанного телефонного  разговора был уже заместителем заведующего отделом пропаганды и агитации обкома  партии.

Следовательно, он с большим предубеждением относился и  ко мне. Вспоминается  в  связи с этим такой случай более позднего времени. Меня утверждали редактором  Калачеевской районной газеты на заседании бюро обкома партии. Я сильно нервничал. К  тому времени у меня сильно скакало давление. Я  об этом знал и боялся, что могу этой  передряги не вынести.

 Незадолго до этого к нам в район приезжал и проводил областной  семинар по животноводству с первыми секретарями райкомов партии  первый секретарь  обкома партии Вадим Николаевич Игнатов. Кажется, так его звали. Тогда вся эта компания  ездила на молочную ферму плодосовхоза "Нива". Все вошли в корпус,  а я и собкор  "Коммуны" Владимир Львович Фоминых остались у дверей. Было очень жарко. Почему-то не  стал слушать выступление нашего первого секретаря райкома партии Филоненко и Игнатов.

Мы тихо разговаривали с Фоминых, но потом я заметил на себе пристальный взгляд  Игнатова. Нам от  этого стало как-то не по себе и мы поспешили присоединиться к участникам  семинара.

И вот я слышу в зале обкома партии доклад о моем выдвижении в редакторство заведующего  отделом пропаганды и агитации обкома партии Владимира Степановича Головина. Потом мне  предлагают подняться для ответов на вопросы.

Но Игнатов избавляет меня от этих мучений:

 – Тут и так все ясно. Болдырева мы все  хорошо знаем. Поэтому предлагаю утвердить без  обсуждения.

Для меня это было громом среди ясного неба. Это теперь я понимаю, что Игнатов не хотел  тянуть тягомотину по в общем-то уже решенному вопросу. Вот и сказал, что меня все хорошо  знают, дабы не затягивать дело.

А тогда я впал в уныние, думая, что в обкоме партии очень хорошо поставлена система  осведомления и доносительства. А жить и работать при таком положении вещей, как я  представлял себе, очень и очень трудно.

Сразу после моего утверждения меня и заведующего сектором печати обкома партии Павла  Ивановича Мартынова отпустили из зала заседаний. Мы молча шли по коридору. От этого  тягостного молчания и явно мной ощущаемой недружелюбности было неуютно. По всей  вероятности, неловкость ощущал и Мартынов. Прощаясь, он сказал мне, что, возможно,  Калачеевская газета и хорошая. Но оформляется она так плохо , что ее и в руки брать  противно.

Как бы там ни было, но с того времени отношение к калачеевцам стало постепенно меняться в  лучшую сторону.

К моему удивлению, моя рекомендация была принята во внимание. Женю  тут же вызвали в   обком партии и направлен работать в Рамонь заместителем редактора. После его перевели   редактором в Поворино.

И вот тут стали доходить слухи о непростых отношениях Богунова с коллективом, о его  махинациях с редакционными деньгами в период последних  дней правления Горбачева. Со  сменой строя в стране закончилась газетная карьера Евгения Богунова. К этому времени я  уже хорошо представлял, что в этом человеке я сильно ошибался. Он не такой уж  обаятельный и лучезарный, каким мне не один год казался.

Буквально в нескольких словах о других сотрудниках редакции. Фотокором к моему приходу  был знаменитый в то время Иван Васильевич Голевской. Человек бесшабашный, добрый,  уважительный. Но с совестью у него не всегда ладилось. Голевской поддруживал с  Бреховым. Хотя в разговоре со мной Петр Антонович о фотокоре по большей части говорил в  отрицательном тоне.

У Голевского только техникум механизации за душой. Был он явно малограмотен. И очень  удивительно, что в одно время, еще до моего прихода в калачеевскую редакцию, Брехов  назначал его заведующим  сельхозотделом. Потом, правда, пришлось спешно исправлять эту  ошибку.

Голевской первое время старался всячески поддерживать со мной дружбу. Потом она стала  меня несколько тяготить. Пьяным Голевской был нахален. Он нередко выдавливал бутылку  для выпивки буквально из первого встречного.

Но дело кончилось быстро и стремительно увольнением Голевского из редакции. Как-то в  понедельник утром ( Я в то время исполнял обязанности редактора, так как Брехов был на  учебе в Ростове) ко мне зашел Голевской с подавленным видом  и сказал, что милиция на него  будто бы сфабриковала дело. Мне надо идти к начальнику милиции Чертову и просить за  фотокора.

Я прекрасно понимал, что дело тут нечисто. Но собрался и пошел в милицию. Чертов меня тут  же принял, был очень любезен, но помочь ничем не мог. А может, и не хотел. Он сказал, что  еще в выходные дни о поступке Голевского было доложено первому секретарю райкома  партии. Теперь судьба фотокора уже не в его руках.

О таком исходе дела я рассказал самому Голевскому. Теперь совершенно не помню,  обсуждали ли мы вариант моего обращения с  ходатайством за фотокора к  Филоненко. Точно  знаю, что я со своей просьбой в райком не ходил. Зато мне позвонил сам Филоненко по  какому-то другому делу. А потом в завершение разговора затронул проблему Голевского. Он,  вроде бы, даже советовался со мной, как ему поступить с этим прохвостом. Я попросил  помиловать Голевского. Но Филоненко на это ответил, что до приезда Брехова из Ростова он  никаких решений принимать не собирается.

Мне ничего не оставалось. как согласиться с таким вариантом. Мы дождались возвращения  редактора с учебы. Узнав о случившемся, он пришел в неистовство. Не знаю, ходил ли он в  райком партии. Но на Голевском как сотруднике редакции вскоре был поставлен крест. Его  исключили из партии.

Самое удивительное в том, что Голевской нисколько не обиделся на Брехова в решении этой  истории. Но почему-то был убежден, что я недостаточно его защищал. Хотя ко мне до самых  последних дней жизни относился как к другу.

 После Жени Богунова литсотрудником в партотделе стал Гена Лукшин. До нас он уже  поработал в районной газете в Нехаевском районе Волгоградской области. Гена получил  квартиру в нашем доме. Так что он стал для меня не только товарищем по работе, но и  соседом. Называть его своим подчиненным язык не поворачивается. Гена жил и работал  вполне свободно.  Работой я его не загружал. Что он считал для себя желанным – о том и  писал. Но часто просто бездельничал. В детской библиотеке, где вместе с моей женой  работала и жена Лукшина- Маша, нередко с шуткой цитировали моего литсотрудника. А Гена,  когда он уходил в обед с работы домой, звонил Маше и говорил: я пошел в роно.

Но в общем-то он был неплохим человеком. Жил, как живется. Без претензий. Сейчас уже не  помню, за что, но Брехов Лукшина явно недолюбливал. Помнится, над Геной нависла угроза  призыва в армию. Мы сложились и купили  потенциальному новобранцу чемодан и еще  что-то.

А потом выяснилось, что Генкин отец нашел-таки способ, как теперь говорят. "отмазать" сына  от армии. Петр Антонович серьезно намеревался потребовать с Генки деньги за купленные  подарки.

Потом получилось как-то так, что Лукшина взяли в райком партии инструктором в отдел  пропаганды и агитации. Но там он не глянулся. И Гена был снова водворен в редакцию.

Случилось так, что я Генку рекомендовал на выдвижение.  Мне позвонили из обкома партии, я  его щедро расхваливал. И Генку направили работать ответственным секретарем редакции в  Лиски. Как-то в Калач приезжала его жена  Маша. Она с гордостью сказала, что ее Генка один может выпускать газету. Для несведущих  это было наивысшей похвалой. Но я-то хорошо представляю Генкины творческие  возможности.

В связи с этим мне вспоминается нечто совершенно другое. В то время я уже работал  редактором Калачеевской районной газеты. Как-то меня вызвали в обком партии. Закончив со  всеми делами, перед отъездом в Калач решил пообедать в обкомовском буфете. Он только  числился буфетом, но в нем по сравнительно дешевой цене можно было получить горячие  первые и вторые блюда. Я принес себе покушать и тут ко мне за стол сел редактор  Лискинской районной газеты Выборнов. Как его звали, я к настоящему времени начисто  забыл. У нас с этим, по тогдашним меркам, именитым человеком было весьма поверхностное  знакомство.

Выборнов, как только устроился за столом, сразу завел разговор о Генке Лукшине:

– У тебя нет желания забрать Лукшина обратно в Калач?

Я опешил от такого напора и  постарался пробормотать, что в настоящий момент у нас вакансий не наблюдается. Выборнов криво улыбнулся. «У вас для Лукшина вакансии никогда не будет». Я неволььно спросил:

– Так уж плох?

Мой сосед ответил:

– Хуже некудв. Но ты в панику не впадай. Больше я тебе Лукшина обратно предлагать не буду.

На том мы и расстались. На том закончилась лучшая полоса моей жизни. Наступили дни  неимоверных страданий и мучений. О них и рассказывать не хочется.

                (Продолжение в РАЗ 3)


               

2