Записки наивного невежды

                С.А. Галушкин
               
                ЗАПИСКИ НАИВНОГО НЕВЕЖДЫ

                Я понять тебя хочу,
                Смысла я в тебе ищу...
                А.С. Пушкин
                1

    Происходящие сегодня на коммуникативных просторах полемики, конфликты, борьба мнений, общественные дискуссии, все мерзости, громко обсуждаемые в печати, в эфире, в сетях – а сейчас только мерзости и обсуждаются, – просто обязывает кого-либо из участников (чаще всего это солидные мужи и жены, а не какие-нибудь кто-то там) изречь глубочайшую мысль: «Такова природа человека». Или что-нибудь похожее. И проблема как бы закрыта. Остается только развести руками: «Что тут поделаешь, если природа…» А мне уже криком кричать хочется: «Да какая-такая природа? В чем ее суть? Что такое есть человек? В чем это ecce, в смысле homo,  заключается?» Может, я в детском саду что пропустил или потом недослышал? Так объясните, Бога ради. А то создается стойкое ощущение, что от меня что-то скрывают. Причем сознательно, и украдкой хихикая. Но я еще со школьной скамьи помню загадку сфинкса и надпись на дельфийском камне. То есть уже тогда, в баснословные времена, вопросы эти возникали, а ответы были сомнительные или иронические. И как только не обзывали это существо – и животным на двух ногах без перьев с плоскими ногтями, и венцом творения, и овощем, и разговаривающим животным, и образом и подобием, и homo sapiens;ом… Это только 1/n часть более, а чаще всего менее сущностных определений человека.

     Два последних наиболее популярны. Ну, к образу и подобию можно позже обратиться, а вот сапиенс (то есть разумный, знающий, мудрый), пожалуй, недоразумение. Наиболее остроумным мне кажется размышление по этому поводу Ортеги-и-Гассета: «…если мы примем это определение на веру, то неизбежен вывод, что человек действительно существо знающее, иными словами, что он знает всё, что ему необходимо знать. Так вот – ничего подобного. Человек никогда не знал того, что ему нужно было знать. И если понимать “homo sapiens” в том смысле, что человек знает лишь часть, очень небольшую, и не знает остального, поскольку это остальное необъятно, то более уместно будет определить его как “homo inscipiens”, то есть человек несведущий. …мы могли бы обратившись к Платону, убедиться, с каким благоразумием определял он человека именно по его невежеству.  В нем-то и состоит привилегия человека. Ни Богу, ни дикому зверю невежество недоступно: первому – поскольку он обладает всей полнотой знания; второму – поскольку оно ему вообще не нужно».

     Хочется спросить – не является ли одной из наиболее характерных черт человека невежество, не оно ли заставляет человека совать нос в совершенно неожиданные места и явления, часто пренебрегая инстинктом самосохранения? Более комплиментарно это называют любознательностью, еще более – стремлением к знанию. И нередко это приводило к открытиям, значительно повлиявшим на жизнь человека и на среду. Мне возразят – разве перевелись люди, для которых дефицита знания нет и не было, то есть уверенных в своем всезнайстве? Да их сколько угодно и было, и будет, но по Ортеге это, как бы, не совсем и люди. То есть человека можно еще определить и как существо, сознающее ограниченность своего знания.

     И вообще – почему попытки выделить качество или сумму качеств, определяющих уникальность человека как представителя вида, оказывались безуспешными? В «Новой философской энциклопедии» находим доброкачественный и потому, естественно, внушающий скепсис обзор различных научных подходов к проблеме, а в финале предлагается рабочее определение, уверенным оптимизмом напоминающее пионерскую речёвку: «Человек — это субъект общественно-исторического процесса, развития материальной и духовной культуры на Земле, биосоциальное существо, генетически связанное с другими формами жизни, но выделившееся из них благодаря способности производить орудия труда, обладающее членораздельной речью и сознанием, нравственными качествами».  Ой! Как из баллончика с надписью «Научный коммунизм» пшикнули. Не хватает только завершающего торжественного аккорда: «Человек человеку – друг, товарищ и брат». И это издано в 2010 году. А ведь уже двадцать лет, даже больше, прошло с тех пор, как лицемеры, возгласившие лозунг, цинично от него отказались, извлекши из кармана красноречивую фигуру из трех пальцев или из одного безымянного, кому как нравится. Между прочим, то же самое произошло с лозунгом: «Свобода, равенство, братство» двумя столетиями раньше. Непоколебимым до сих пор остается только утверждение апостола Павла про эллина и иудея. Но он-то о равенстве перед Богом говорил, а Бога старые учредители новых порядков раньше в упор не видели, теперь же в качестве свадебного генерала пригласили.

     Однако вернемся к определению. «Человек» в данном, как я понимаю, случае – это некое обобщенно-собирательное, то ли родовое, то ли видовое, понятие, в смысле «человек вообще», то есть представитель «людей» или «человечества», хотя между разными человеческими особями гораздо больше различий, чем между человеком и обезьяной; и обобщение всякий раз рассыпается, какой бы клей ни предлагался. На бессодержательность понятия «человечество» обратил внимание еще Гёте: «Человечество? Но это абстракция. Издавна существовали только люди», а потом и Шпенглер: «У "человечества" нет никакой цели, никакой идеи, никакого плана, так же как нет цели у вида бабочек или орхидей. «Человечество» — пустое слово».

     По поводу «субъекта общественно-исторического процесса» после в прямом смысле убийственного аргумента, завершившего полемику между Воландом и Берлиозом, и говорить как-то неловко. Тем не менее, само понятие «процесс» предполагает движение, развитие или наоборот, подчиненное каким-то закономерностям. Что мы знаем о закономерностях общественно-исторического процесса? Одни мыслители говорят нам, что историю творят личности; другие утверждают, что историю двигают массы; третьи, – что ее движение обеспечивают 10-15% пассионарных индивидов; четвертые, – что классовая борьба есть основной движитель истории; и само собой – история движется промыслом Божиим. Философия истории бьется над этой проблемой не одно столетие, и ни одна теория убедительно не подтверждена опытом общественного бытия, и ни одна теория, ни их возможная совокупность не удовлетворяют всеохватной грандиозности поставленной проблемы. Выходит, что мы одно неизвестное пытаемся определить через другое неизвестное. Какая-то наивысшая сверхалгебра получается. Так и хочется возопить: «Товарищи ученые, доценты с кандидатами, может, в консерватории что-то поменять надо? Может, это тот единственный объект в тварном мире, для понимания которого научный анализ с его индукциями-дедукциями, причинно-следственными связями и переходами количества в качество не годится?» Как тут не вспомнить Карлейля: «…удивительное это существо – человек; изумительна в нем способность властвовать над себе подобными; богата и кипуча жизнь внутри его, богат и кипуч мир вне его, и никогда никакому непобедимому аналитическому методу, с его физиологиями, учениями о нервной системе, с его медициной и метафизикой, не понять его, а стало быть, и не объяснить». 

     Еще две с лишним тысячи лет назад Плавт обронил, ничтоже сумняшеся: «Homo homini lupus est». Тут же появились как горячие сторонники, так и непримиримые противники этой максимы, и началась нескончаемая война между тупоконечниками и остроконечниками. Не научно, конечно. Волк, как совершенно справедливо говорил (хотя он говорил о зайце, но какая разница) незабвенный академик Лысенко, не ест волка, а во времена древнеримского комедиографа среди homo sapiens адельфофагия (слово-то какое придумали!) была распространенным явлением. Однако с Плавта строго спрашивать нельзя – в его времена наука находилась еще в предзачаточном состоянии. Но зато потом вооруженные «знанием» человеки стилистически облагородили грубоватого латинянина. Британец Гоббс предложил формулу догосударственного бытия общества: «Война всех со всеми». Этакий вариант эпизода из мифов о Кадме или Ясоне, где из посеянных зубов дракона вырастают воины и перебивают друг друга. Каким чудесным образом население земли  увеличивалось при таком способе сосуществования, оставалось неясным. Но вопрос этот не возникал даже намеком, так как задачей ученого было оправдание необходимости государства как института. Если все со всеми воюют, то это даже не хаос, а черт знает что такое. Необходим порядок. Только порядок – это не установление и соблюдение мира, но ведение войны по правилам или законам, которые предусматривают победителя. Такие законы нужно как-то оправдать или, что одно и то же, обосновать «научно». За это берутся просветители XVIII века, и Руссо рекомендует создавать законы на принципах «справедливости и выгоды», принимая «людей такими, каковы они». Рационалисты полагали, что homo действительно sapiens, а уж они сами – тем более, но практика французской революции явила очень весомый аргумент за Плавта. Ошиблись, бывает. Франция, правда, заплатила за ошибку чудовищной гекатомбой. Ну что ж – наука требует жертв.

     Исследовательский зуд и «успехи» науки рекрутировали новобранцев в армию штурмующих скользкую твердыню человека. А так как социальные теории и социальный же опыт разбегались в разные стороны, зашли со стороны биологии. Благо, классификация видов была уже создана Линнеем. Отбросив глупости вроде «венца творения» и «образа и подобия» стали препарировать человека как биологический вид, подобно сумчатым, членистоногим или беспозвоночным. С легкой руки Сент-Илера появляется набросок фундамента будущей теории происхождения видов. Ее создатель, Дарвин, не рискнул откровенно включить человека в жесткие рамки естественного отбора, зато партизаны его теории сделали это настолько ревниво, что не погнушались подсунуть нам, наивным, пилтдаунского человека. Так образная истина Плавта и «научная истина» Гоббса получили солидное теоретическое обоснование. Потом в эту копилочку доложил Ницше – «падающее толкни» менее деликатные, но вполне вменяемые доброжелатели человечества подменили этическим императивом «толкни падающего». И прибавил научная икона двадцатого века Фрейд: «Homo homini lupus. У кого хватит смелости оспаривать это суждение, имея весь опыт жизни и истории?»

     Достижения науки двадцатого века с его евгениками, генетиками, кибернетиками, микробиологиями; с его изобретениями различных видов чудовищного оружия массового уничтожения себе, миль пардон, ошибся, себе не подобных двуногих, разговаривающих, но каких-то не таких homo; с его капитализмами, империализмами, социализмами, экзистенциализмами, модернизмами, постмодернизмами, постиндустриализмами и другими попытками обозначить и осмыслить текущие социальные процессы – всё это привело к результату, который должен был бы заставить нас, наивных, крепко задуматься. Решение загадки природы человека отнюдь не приблизилось. Открытия науки добавили к ней столько вопросов, что это решение отодвинулось куда-то в бок, туманный и неопределенный. Зато наука позволила создать новые и усовершенствовать старые инструменты манипуляции как отдельными особями, так и массами оных. Как вам противоречие: что это такое мы не знаем, но манипулировать, то есть управлять, то есть конструировать, технологически обеспечивать, генерировать процесс и направлять в необходимую сторону умеем. Не странно ли?

     Сравнение, я так думаю, – один из самых древних способов познания.  Мы сравниваем вещи похожие, близкие, чтобы увидеть различия, разницу между ними, и вещи, ничего общего, казалось бы, между собой не имеющие, чтобы обнаружить подобие. Чаще всего, в попытках понять самих себя, человека так или иначе сравнивали с животным. К удовлетворительному результату способ этот не привел, потому что каждый находил то, что хотел найти. Кто хотел видеть в человеке животное, тот легко видел в нем зверя. Кто хотел видеть в нем нечто большее – возвышенное, благородное, даже Божественное – без особого напряжения находил в нем искомое. Так продолжалось до тех пор, пока за человека не взялась наука. А науке, чтобы сложилось какое-то относительно законченное представление о явлении, нужно начать с самого начала, ab, так сказать, ovo. То есть предполагалось, что исследование происхождения и развития феномена как саморазвивающейся и саморегулирующейся структуры в его взаимоотношениях с внешним миром позволит приблизиться к удовлетворительному результату. Но сначала нужно обнаружить это ovo или гипотетически нечто этим ovo назначить. Сомнений в том, что человек – биологический организм у ученых не было, потому пришли к выводу о необходимости изучать его в ряду других биологических организмов, а это, в свою очередь поставило вопрос о происхождении жизни на земле. Возникла клеточная теория. Затем к ней присоединились теория происхождения видов, физиология, психология, генетика, привлекли наблюдения астрономов, физиков, химиков, геологов, зоологов и пр. И сложилось современное научное представление о человеке и мире. Но вот что любопытно и в высшей степени удивительно – чем больше развивается наука о человеке, тем меньше собственно человеческого она в нем находит. А популярные квазинаучные телепрограммы так и вовсе ставят знак равенства между человеком и животным. Двигаясь, так сказать, от обратного, они в животных «обнаруживают» человеческие качества и, образно описывая поведение хоть млекопитающих, хоть кровососущих («головоногие разработали стратегию спасения от хищников», «у этого паука скверный характер» и т.п.) пытаются внедрить в наше наивное сознание представление о полном отсутствии разницы между homo и, допустим, «стратегически мыслящим» шелкопрядом.

     Партизанам «научного» знания постоянно желательно что-нибудь да напоминать. Когда мы говорим «наука», в этом есть известная доля лукавства. Русский математик и богослов В.Н. Тростников заметил, что сосуществуют, как бы, две науки: наука-исследование и наука-мировоззрение. Цель первой – научная истина. К этой цели она идет путем сомнения в непреложности устоявшихся истин и доказательно перемещает их из разряда абсолютных в относительные, а зачастую  и вовсе в разряд заблуждений. Стало быть, абсолютной истины для науки в принципе быть не может. Любая научная истина относительна. Сомнение всякий раз становится толчком для новых научных поисков. Процесс этот непрерывный, потому статичную картину мира наука-исследование категорически не приемлет. Следовательно, наука в точном смысле этого слова не имеет права на то, чтобы претендовать на роль ни путеводителя по миру, ни умозрительного фундамента умозрительного же мироздания. Она, как компас, стрелка которого постоянно и непредсказуемо меняет свое положение. Человек, при этом, утрачивает возможность ориентироваться в мире. Такое мироощущение, лишенное пространственных и временных ориентиров, достаточно выпукло представлено в постмодернистской драме Стоппарда «Розенкранц и Гильденстерн мертвы». Отсутствие инструмента, который позволяет определять цель и смысл жизни, парализует волю человека, обессмысливает всякое его движение, лишает человеческое существование цели, то есть полноценной жизни, если не путать ее с биологическим существованием. Известное  время функцию такого инструмента выполняла религия. Более того, для европейской цивилизации в средние века выполняла безукоризненно, на что указал Романо Гвардини.  Затем постепенно под влиянием умов, одержимых поисками научных истин, религиозная картина мира стала уступать, так называемому «научному» мировоззрению. Но вот беда – сомнение как метод плодотворно только в науке. Когда мы делаем его универсальным, то есть определяющим отношение к повседневной жизни и диктующим нормы поведения в других сферах деятельности, мы становимся на путь разрушения собственной жизни. Сомнение в любви, преданности, верности близких людей, в надежности друзей, в порядочности деловых партнеров, в полезности опыта предков, в искренности идейных установок политиков приводит человека в состояние ступора, так как каждый шаг может стать роковым. Отчаяние – удел во всем сомневающихся. Методика сомнения как modus vivendi стала расползаться в половине девятнадцатого века и получила название «нигилизма». Твердая почва Божественного мироздания разжижалась, становилась все более зыбкой, жизненные опоры и ориентиры оборачивались миражами. Тогда-то и развилась наука-мировоззрение Новейшего времени.

     Наука-мировоззрение в самой сути своей противоречит науке-исследованию, потому что не знает сомнений. Это роднит ее с религией, да она, собственно, и выполняет функцию религии, объявляя какую-либо теорию непогрешимой (дарвинизм, марксизм, фрейдизм, теория относительности и т.п.), а ее создателя гением всех времен. Научная картина мира совсем, стало быть, не научна, так как сложена из сознательно отобранных, удобно интерпретированных и искусственно сочлененных фактов науки-исследования. Таким образом, наука-мировоззрение – это пропагандистская фальшивка, которая претендует на роль идеологического целеполагающего компаса. При этом она старается убедить нас, что точно знает, что собой представляет человек, утверждает, что это знание научное, и потому она может себе позволить давать рекомендации власть имущим о том, как управляться с нами наивными. Однако цель ее узко утилитарна  – приспособить достижения науки-исследования, прежде всего, к политико-экономическим интересам той или иной части населения. Вот тут неизбежно возникает вопрос: а действительно ли политические и экономические интересы являются основным определяющим качеством человека и, следовательно, диктуют смысл его существования и оформляют жизнь, или человеческая сущность выходит далеко за рамки этих интересов и настолько далеко, что зачастую эти рамки человеком вовсе игнорируются? Вопрос этот представляется частным в плане содержания, но по форме он универсален, так как вместо «экономических интересов» можно подставить любую другую внутреннюю мотивацию и другие внешние факторы образа жизни.

     Что ж это я все о науке да о науке. Свет что ли на ней клином сошелся? Знание, вообще-то, – синоним опыта. А размышление – дитя наблюдения. Наблюдающий набирается знания. Крайняя неприспособленность homo прямоходящего, бесшерстного, безоружного, нелетающего, плохо бегающего и еще хуже плавающего к среде обитания привела его к идее его же искусственного происхождения, с одной стороны. А с другой, – заставляет сомневаться в адекватности той части научной теории естественного отбора, которая возводит человека, грубо говоря, к обезьяне. Есть какой-то изъян в логике, по которой в животном мире отбор идет по пути наилучшего приспособления к среде обитания, а вот гоминиды развиваются вопреки этому закону эволюции, утрачивая естественные свойства приспособляемости. Как бы там ни было, а sapins;у должен был бы предшествовать vigilantes (наблюдающий). Инстинкт самосохранения привел наблюдающего и размышляющего homo к необходимости строгих этических норм, к системе запретов и императивов. Первая инструкция зафиксирована во второй главе книги Бытие:  плоды этого дерева есть нельзя, остальные – можно. Вторая, более жесткая, в главе двадцатой книги Исход – десять заповедей. И вся наука! Жили же сколько-то там тысяч лет без нее – и ничего: воевали, мирились, находили общий язык, куда-то развивались, торговали и размножались. Значит, какое-то интуитивное знание природы человека было. И знание это, как та же интуиция подсказывает, зиждилось на том неуловимом, неопределенном, смутном подобии, и притом достаточно мощном ощущении общего между людьми, которое тысячелетиями не позволяло им самоуничтожиться в противостоянии друг другу.
Поиском этого общего всегда занималось искусство. Да оно, видимо, и возникло из неосознаваемых в начале попыток образного постижения себя и мира. С известной долей вероятности можно предполагать, что на первых порах наибольшую познавательную нагрузку несло словесное искусство. Речь была каналом информации, оформляла мысль и образ, провоцируя эстетическую эмоцию. Баснословные преданья глубокой старины, совмещаясь с повседневным опытом, формировали картину мира. Она зафиксирована в мифологии разных народов. Древние мифы, несмотря на их много- и разнообразие, демонстрируют преобладание качеств общих для людей разной расовой, языковой или религиозной принадлежности. И что интересно – эти качества метафизического свойства. Последнее утверждение представляется сомнительным, более того, противоречащим практике человеческого общежития, чему примеры являет мировая литература. К чему бы мы ни обратились от «Илиады» до «Ста лет одиночества», персонажами движут, в основном, жажда власти в той или иной форме и/или стремление к богатству. И то и другое, по существу, – проявление инстинкта самосохранения. То есть власть и богатство выступают дополнительными гарантиями, подушками, так сказать, безопасности. Все приемы, которые применяют персонажи при попытках реализации программы стяжания дополнительных гарантий самосохранения, обнаруживают отнюдь не благовидные, мягко говоря, а попросту скверные качества человека: хитрость, коварство, наглость, подлость, лживость, жестокость, трусость, вероломство, зависть и т.п. Известная традиция, и литературная тоже, числит эти свойства по разряду животных. То есть это те качества, которые как будто бы роднят человека и животное. Такое распространенное мнение породило целый литературный жанр – басню. Однако любой здравомыслящий человек понимает, что ни один из этих признаков не присущ ни одному представителю животного мира. Интересно, видел ли кто-либо когда-нибудь льва, сладострастно заглядывающего в глаза жертве, или козленка, целенаправленно топчущего муравьев, или мазохиста-зайца? Мы свои качества приписываем им. Иначе говоря, сами в себе открываем животное. Странно, искусство, и в первую очередь искусство слова, в поисках специфических человеческих качеств не одну тысячу лет упирается, как в стену, в те свойства, которые считает животными. Мне скажут, это для того, чтобы противопоставить им, по умолчанию, добродетели, отличающие человека. Может быть, и так. Но, думается, что еще и как-то не так.

     Когда говорят – «такова природа человека» – чаще всего подразумевают, наверное, слияние в нем физического и метафизического, материального и духовного, низменного и возвышенного и т.д. На свою собственную двойственную природу человеки обратили внимание еще в такую умопомрачительную древность, от которой и обломков-то осталось – один-два. Разно- и многообразное сочетание тех и других качеств породило в искусстве приемы построения системы образов: протагониста и антагониста, самых разноплановых двойников. По-всякому сочетаясь и противополагаясь, они сквозным пунктиром пронизывают всю мировую литературу от Гильгамеша и Энкиду до доктора Джекила и мистера Хайда, от Дон Кихота и Санчо Пансы до Остапа Бендера и Кисы Воробьянинова. Каждая историческая и литературная эпоха создавала некое подобие весов (сравнение банальное, но достаточно верное). Созданные ранее отвергались как несовершенные, потому что результаты взвешивания уже не удовлетворяли запросам потребителя. Одна чаша весов служила, и до сих пор продолжает выполнять ту же функцию, вместилищем порочных, сиречь животных, качеств человека, другая предназначена для возвышенных добродетелей. В редкие периоды весы занимали положение равновесия. Так было в эпоху эллинизма, когда древние греки относились к такой своей двойственности спокойно, как к объективной данности. Даже их боги не избежали сниженных оценок. Возникновение христианства оказалось очень своевременным. Распространение нового учения об отношении к себе и к миру при том уровне развития информационных технологий было стремительным, как пандемия. Это недвусмысленно говорит о том, что тупик варварского фатализма заставлял искать выход из него ту активную часть населения, которая хотела сама ковать свою судьбу и потому была готова к восприятию этого учения. Так человек был поставлен в условия, когда он уже не был каким-то тупым безучастным грузом, а сам должен был принимать деятельное участие в том, чтобы весы качнулись в ту или иную сторону. Литература средневековья отдавала предпочтение персонажам, которые культивировали в себе подобие Божие. Жития и легенды активно читались, а по большей части, что понятно, пересказывались в простонародье. Герои жесты, рыцарских романов должны были служить, а бывало и служили, образцами для подражания. Очень хотелось, чтобы чашка весов с добродетелями перевешивала. Однако желаемое и действительное противоречили друг другу, и с течением времени противоречие усиливалось.

     И вот пришел Ренессанс – вершина человеческого духа, как нам рассказывали и рассказывают, эпоха гуманизма. Человеческая индивидуальность утверждается как наивысшая ценность, не ограниченная в своих творческих порывах никакими внутренними тормозами. Посмотрите, говорят нам, на шедевры Леонардо, Рафаэля, Микеланджело, Тициана, Тинторетто, Браманте, Челлини, почитайте Данте, Петрарку, Боккаччо, Ариосто и т.д. Как прекрасен человек, какая сила духа, как он велик и почти безграничен в своем творческом потенциале, почти равен Богу, а может быть и превосходит Его, так как ограничен временем. Ах, не устают восхищаться, Ренессанс – это ода, гимн и панегирик, все вместе, человеческой личности… Постойте. Не так быстро. Может быть, я что-то путаю, но разве это не тогда, власть имущие – знатоки античности, высокообразованные и тонкие ценители и покровители искусства – прославились такой степенью низости, грязью разврата, ничем не оправданной жестокостью, коварством, вероломством, лицемерием, подлостью, какая сегодня представляется невероятной фантазией тяжело больного человека? Разве гении Возрождения не были современниками, свидетелями, а когда и участниками оргий и преступлений семейств Борджиа, Висконти, Сфорца, Медичи, Малатеста  и пр.? Разве это не Бернабо Висконти, на свадьбе племянницы которого выпивал Петрарка, периодически кормил своих псов человеческим мясом? Разве это не Лоренцо Медичи, покровитель Платоновской академии, Боттичелли, Микеланджело и других, прозванный «Великолепным», легко и разнообразно казнил, в интригах не гнушался прибегать к яду и кинжалу, отнимал приданое у девушек и совсем не запятнал себя милосердием? Разве это не правитель Римини Сигизмунд Малатеста, который был одним из самых больших знатоков и тонких ценителей наук, искусств и вообще считался носителем гуманистической образованности, оставил о себе память изощренного развратника, содомита, кровосмесителя, убийцы и пр.? Так о ценности какой человеческой личности и ценности чьей человеческой жизни нам твердят? Есть давнее наблюдение: как только слова из научной сферы начинают употреблять за ее рамками, грубо говоря, в быту, это сигнал того, что нас пытаются морочить. Поэтому характеристики ренессансной этики, как «чрезмерный антропоцентризм» и «стихийный индивидуализм» нужно читать как богоотступничество, иногда доходящее до богоборчества, и крайний эгоизм, граничащий с обожествлением себя. То есть ответ на вопрос, о ценности какой человеческой личности и жизни идет речь, может быть один – собственной. Другой и его жизнь – только средство для самоутверждения. Средневековый же кодекс рыцарского благородства, защита сирых и убогих как одна из основных добродетелей становится объектом осмеяния, что с горечью зафиксировал Сервантес. Но были и такие люди, самозабвенная жертвенность которых противостояла титаническому себялюбию выше помянутых недобрым словом и им подобных. Савонарола, Томас Мор, Кампанелла и многие другие удерживали равновесие.

     Баланс – состояние неустойчивое. Желание его нарушить, попросту говоря, обвесить, теряется в темноте времен. Не избежали этого искушения и классицизм в попытках героизировать человека, и Просвещение, обоснованно, как казалось, утверждавшего культ разума. Но герои, независимо от одаренности автора, получались почти бескровными, плоскими в сравнении с яркими, выпуклыми и полными жизни образами откровенных мерзавцев или рядовых проходимцев и плутов всех мастей, а разум, как выяснилось на практике, если и руководит поступками человека, то далеко не в первую очередь. Вопреки благим намерениям друзей человечества истребить позор невежества, утвердился такой общественный порядок, которому именно этот позор был выгоден. И как ни старались наши друзья представить преимущества разума и безграничность человеческих возможностей, на поверку получались или довольно забавная, но наивная пропаганда протестантской этики, как в «Робинзоне», или снисходительно-ироническая сатира на общественное и государственное устройство, как в «Гулливере», или высокомерное, хотя и тонкое, изображение превосходства западной культуры над восточной, как в «Персидских письмах», или язвительный сарказм, уничижающий традиционные ценностные ориентиры, как прием самоутверждения «мыслящей» личности в творчестве Вольтера. Как ни изощрялись певцы рациональности в изобретении самых невероятных приключений, проводя мыслимые и немыслимые сюжетные эксперименты над персонажами, но покушались они, используя все регистры сатиры от умеренной иронии до откровенного глумления, на государственные институты в частности и на государство как институт в целом. При этом то, что разум – это подлинная  сущность человеческой природы, считалось истиной непреложной. Однако вопрос, как рациональные и даже разумные существа могли соорудить не конкретно такое, а вообще такие кривобокие государства, их вовсе не беспокоил.

     Французская революция разочаровала уверовавших в просветительские идеи. Тогда за дело взялись романтики. Знатоки говорят нам, что до них собственно человек не становился объектом пристального внимания ни мыслителей, ни художников. Интересы созерцателей и творцов были сосредоточены на мире, космосе. То есть познавательный вектор был направлен вовне, так как с человеком все и так как будто бы было понятно. Он творение богов или единого Бога, какая разница, и он такое же творение, как и всё остальное, такая же часть космоса. Но в силу своей самобытности эта часть заметно отличалась от прочих частей тем, что, сложноорганизованная и одухотворенная, она была подобна космосу и потому так или иначе с этим космосом конфликтовала. Всматриваясь в большой космос, размышляя о нем и изображая его, приходили к умозаключениям о микрокосме-человеке. Образно это выразилось в сравнении с каплей воды, в которой отражается весь мир. Гуманисты уравняли микрокосм с макрокосмосом, а просветители, следом, засомневались в существовании Бога и тем самым возвысили человека, мало чего присовокупив к его пониманию. Романтики в своем художественном эксперименте довели до крайности конфликт между личностью и средой, чтобы в экстремальных ситуациях личность проявила себя, и тем самым возбудили интерес к своеобразию личности с ее сугубо индивидуальным характером и подверженной страстям. Личности, противостоящей инертному миру косных традиций и условностей; личности, заглянувшей в глубины своей мятежной души, жаждущей свободы и обреченной на катастрофу одиночества. Романтики наизображали целый выводок молодых, в основном, людей двух типов – гордых бросающих вызов миру бунтарей и разочаровавшихся в жизни и стремящихся спрятаться от нее юношей. Но откуда взялась эта, на первый взгляд, странная личность? Не могла ведь она появиться из ничего и вдруг? Эти вопросы созрели внутри романтического течения, и вынужденные отвечать на них беспокойные искатели истины открыли принцип детерминизма. Оказалось, личность создается средой, окружением, которое расширяется по мере взросления человека.
Так возникает реализм. Открываются неограниченные стилистические возможности для изображения бесконечной в потенции галереи индивидуальных характеров, социальных типов и конфликтов. Художники стараются докопаться до истоков поведенческих мотивов и психологических импульсов поступков, подвергают испытаниям ценностные ориентиры и моральные и идейные установки персонажей. Немногим больше полувека потребовалось мировой литературе, чтобы вскрыть такие стороны человеческой природы, о которых предшественники даже не задумывались. Авторы изобретали такие приемы организации художественного целого, избегая романтических условностей и просветительских аллегорий, что создавали гораздо большую иллюзию реальности событий и персонажей, чем все предшественники. Однако результат не дотягивал до ожиданий. Чего проще, казалось бы,  чем не лакировать, не очернять, не возвышать, не принижать, а изображать нормального человека, который в меру сил, а когда и превышая ее, поступает по совести (разумеется, не свободной), больше ценит в себе и других метафизические, а не физические достоинства или социальный статус, заботится о слабых и не заискивает перед сильными, ну и так далее, то есть такого человека, который есть большинство? Казалось бы, вот она правда жизни, вот он человек во всей своей наготе и сложности, вот оно несовершенное общество, доходящее до самоубийственных крайностей в мучительных поисках вариантов оптимально устроенного общежития… Но тут возникло труднопреодолимое препятствие, скрытое в природе самого искусства. Искусство существует, когда оно востребовано (пусть этот потребитель будет даже в одном лице самого художника). А востребовано оно может быть тогда, когда есть досуг. То есть произведение должно в известной степени развлекать. Развлекать не только в значении забытых этимологических корней слова (разоблачать), но и в игровом смысле. Ты, художник, врешь, в меру одаренности симулируя правдивость, а я, зная, что ты врешь, и в меру эстетической чуткости замечая более или менее скрытые тобой знаки вымысла, делаю вид, что верю тебе. «Сказка – ложь…», – сказал классик. Такая вот игра. Но она должна быть еще и привлекательной. А привлекает, как правило, что-то необычное, выходящее за рамки привычного, повседневного. Как это выразил Маяковский: «Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана…» Потому художнику нужно стать оригинальным, произвести впечатление на зрителя, читателя, относительно искушенного. Кроме того, читающая публика – народ своеобразный. Ей нужно что-то особенное, пикантное, с перцем, чтобы скрасить серость ежедневного быта. Именно поэтому и темы, и персонажи, и сюжеты произведений должны быть необычны, ярки, выходить за рамки нормы. А иначе кому будет интересно читать то, что он и так каждый день видит. Это не единственная, но одна из основных причин появления Растиньяков, Сорелей, Хлестаковых, Раскольниковых, Головлевых, Форсайтов, Базаровых, Смердяковых, Каупервудов и многих других персонажей изящной словесности. С другой стороны, попробуйте написать портрет человека с идеальным лицом. То есть абсолютно симметричным и пропорциональным. Это будет неживая кукла, манекен, аниме. Вам, чтобы оживить его, нужно обязательно внести какой-нибудь диссонанс в одежду ли, в фон, найти такой ракурс, чтобы снять  правильность, или радикально изменить технику живописи. Тогда картинка заживет. Я думаю, писать о человеке, который не крадет, не берет взяток, не изменяет жене и не ревнует ее, трезво оценивает себя и мир, не конфликтует по пустякам, никому и ничему не завидует, не пьет горькую без тормозов, понимает, что такое честь и бережет ее, не предает, знает чувство стыда и ответственности, уважает свой и чужой труд, умеет работать и не позволяет садиться себе на шею… Написать о таком человеке роман, повесть или простой рассказ – дело безнадежное. Такой тип на современном птичьем языке называется «полный отстой». А ведь подобные люди с незначительными отклонениями от такой характеристики всегда составляют большинство, причем большинство незаметное, ввиду его скромности и бытовой разобщенности. Но оно проявляет себя при необходимости достижения единой цели, чаще в экстремальной ситуации. Написать, конечно, о нормальном человеке можно, но тогда у персонажа должна быть жена стерва или дети сволочи, или начальник подонок, или среда едкая. Чехов на этом состоялся. А как быть, если жена любящая и трудолюбивая, дети нормальные, начальство умеет работать и тебя ценит… Среда? Да нормальная среда, если таких большинство. Поэтому художник должен создавать иллюзию объема на плоскости, искажать реальность, заострять, выпуклять противоречия и контрасты. Иначе его произведение будет невостребованным. Стало быть, можно говорить, что все поэты, художники, актеры – профессиональные обманщики. Разумеется, были в реальной жизни и Хлестаковы, и Анны Каренины, и Чичиковы, и Ребекки Шарп, и Ругоны, и Маккары, и Жоржи Дюруа, и Базаровы и многие другие. Однако в реальной жизни они терялись в массе нормальных хозяйственных землевладельцев, предприимчивых и честных купцов, по-хорошему честолюбивых студентов, добросовестных чиновников и пр. И что характерно, современниками эти персонажи воспринимались как что-то из ряда вон выходящее, выпадение из нормы. Но став литературным фактом, эти образы приобрели статус типов в следующих поколениях.

     К началу двадцатого века институт инженеров человеческих душ пришел к заметному кризису. Романтики, реалисты, натуралисты, неоромантики, символисты, модернисты аккумулировали и эстетический, и дидактический, и познавательный, и развлекательный опыт предшественников: от анонимных творцов священных гимнов и безымянных аэдов и рапсодов до создателей «Человеческой комедии», «Отверженных», «Дэвида Копперфилда», «Моби Дика», «Войны и мира», «Ругон-Маккаров», «Братьев Карамазовых» и многих других, но… Длинная вереница образов, их судьбы, характеры и темпераменты, социальная среда, личные и исторические обстоятельства их жизни были описаны так талантливо и увлекательно, проникновение в их духовную жизнь было так глубоко и тонко, что, казалось, весь бесконечно разнообразный мир в его физической, социальной, метафизической и прочих ипостасях воплотился так полно, что добавить к этому, не повторяясь, было нечего. Однако, если каждый образ-персонаж являл собой подобие вполне живой оригинальной личности, то из их совокупности не выводилось, не вычленялось, не кристаллизовалось общее качество, определяющее природу человека вообще. Осознание бесконечного в комбинациях вариантов механического количества разнообразных типов никак не желало трансформироваться в новое качество знания и понимания природы общечеловека и до сих пор продолжает оставаться на уровне, зафиксированном Митей Карамазовым: «Широк человек».

     Проведем мысленный эксперимент. Допустим, на короткое время случайно встретились вне своих миров обитания две группы сапиенсов – homo и не homo. Перед каждой из них стоит задача, объяснить другой, что они собой представляют. Это должна быть такая полная, но вместе с тем краткая характеристика, чтобы она обнимала видовое и индивидуальное сущностное ядро; нужно предложить этакий магический кристалл, который мог бы дать глубокое понимание как поведения индивидуума, так и групп людей, от двух особей до какого угодно большого сообщества, и увидеть не только пружины, толкающие исторические события, но и силы, которые эти пружины взводят. При этом условия встречи предполагают, что биохимическую и биофизическую природу друг друга они распознают быстро и достаточно полно. А в остальном? Как с этой задачей справятся не homo, это их проблема, а вот нашим землякам придется задуматься. И конечно, задумывались. Тут фантазии не занимать стать. Литературные упражнения на эту тему можно опустить, а вот практические опыты попыток общения забавны. Как только представились ничтожные технические возможности, их тут же стали использовать для налаживания контактов с внеземными разумными мирами. Советские радиосигналы можно не рассматривать ввиду полного отсутствия в них для гипотетического адресата какого-либо смысла. А вот американские очень показательны в том плане, как оценивают себя люди, но по преимуществу американцы. Это такая плохо завуалированная челобитная от самодовольной «передовой» части человечества с благоговейной просьбой о приеме в галактическую цивилизацию на содержание. Смешно. А между тем, земляне вынуждены найти хотя бы отчасти удовлетворительный ответ на вопрос, что они собой представляют, потому как любой партнер хочет знать, с кем он имеет дело. Задача, казалось бы, не решаемая.

     И действительно, можно ли предположить, что мы говорим об одном и том же существе, если характеризуем его как: разумное и безрассудное, толковое и бестолковое, скупое и щедрое, жестокое и милосердное, доброе и злое, хитрое и простодушное, вероломное и преданное, трусливое и отважное, подлое и благородное, лживое и правдивое, злодейское и добродетельное, властолюбивое и покорное, кровожадное и миролюбивое и т.д. и т.п., при этом все качества могут сочетаться в самых причудливых вариациях. Возражения, что эти морально-этические маркировки имеют ценностную природу, не принимаются, потому что, какими бы ни были ценностные установки, эти качества сохраняются, пусть и с обратным знаком. И вот еще что останавливает на себе внимание – набор качеств остается стабильным с тех пор, как люди начали оставлять осознанные следы своего существования: от законов Хаммурапи, эпоса «О всё видавшем», «Вед», «Илиады» или египетских папирусов, независимо от расовой и племенной принадлежности, верований и религий. Корпус пороков и добродетелей остается неизменным, к нему ничего не прибавлялось и ничего не редуцировалось на протяжении тысячелетий. Значит, есть в человеке некая генеральная константа, которая должна определять его природу!

                2

                Кто Библию до конца прочитал,…               
                с того строго спрашивать нельзя.               
                Н.С. Лесков               

     Вернемся к животным. Всегда, после погоды, политкорректная до недавних пор, тема. У древних греков был среди мифов о происхождении человека один из цикла о Прометее. Ему Зевс поручил создание человека и всякой прочей скотины. Прометей как продвинутый демиург разработал проект, техническую документацию, замесил субстанцию, основу которой составляла, натурально, глина, и уже готов был приступить к реализации проекта, когда у него появилась возможность подслушать болтовню старушек мойр и узнать тайну смерти Зевса. Такой шанс он упустить не мог, но и субстанция требовала немедленного использования. Тогда Прометей поручил изготовление фауны своему, крепкому задним умом братцу Эпиметею, а сам отправился шпионить. Мойры страдали всеми старческими недугами, поэтому любопытство свое он удовлетворил без применения спецтехники. Но когда Прометей вернулся в мастерскую, горе-братец ваял последнего зверька, и из оставшейся глины мог получиться только дрыщ-дохлятина, взглянув на который оставалось заплакать от жалости. Такие слезы и ронял генеральный конструктор, когда отщипывал от чистых и от нечистых по кусочку глины и добавлял их к вершине творения, чем внес в нашу жизнь соль страстей. Поэтому одни получились вороватыми, как крысы или сороки, другие – трусоватыми, как зайцы, третьи – кровожадноватыми, как волки или акулы, и т.д., кому от кого больше досталось. Поэтично, познавательно, поучительно и без претензий на абсолютную истину, потому как были и другие варианты. И в целом, как-то на равных представлялись звери и человеки. А если заглянуть глубже в историю – были такие дотошные искатели научных истин – там мы вообще находим в высшей степени почтительное отношение к животным, даже сакрализацию их, местами сохранившуюся до сих пор, как в Индии. Я уже не говорю о почти повсеместном почитании какого-либо зверя как прародителя того или иного племени. Ну и чем этот так называемый тотемизм отличается от дарвинизма? Одни считали, что произошли от сокола, другие, – что от цапли, эти, – что от обезьяны. Согласимся, – в первых двух случаях нужно гораздо больше фантазии, чем в последнем, чтобы увидеть родство.

     «Научное знание» – дитя европейское. Нетрудно заметить, что знание это развивалось на пути отказа от «фантазий». Не всегда, кстати, беспочвенных, но почти всегда нерациональных. Более того, каждый следующий шаг в познании мира категорически и даже воинственно опровергал «старые» фантазии, предлагая новые, более продвинутые. Изучение, а точнее сказать, наблюдение над животными восходит к отцу европейской науки Аристотелю и воплотилось в дошедших до нас древнем «Физиологе» и в так называемых «Бестиариях» – средневековых аналогах современных программ о животных типа «Discovery». В этих сборниках об экзотических и не очень братьях меньших зачастую писали такую дичь, что даже у кроманьонца, умей он читать, уши завяли бы. Но это свидетельство того, что люди уже достаточно далеко отодвинулись от зверей. А как известно, дистанцирование, абстрагирование считается одним из необходимых условий для исследования чего-либо, чтобы исключить эмоциональное отношение к изучаемому объекту. И тут коварная человеческая природа снова подставила ножку пионерам научного знания.
     Провозглашенная беспристрастность научных методов, предполагавшая взгляд как бы со стороны и должная исключать эмоционально-высокомерное отношение к предмету, вопреки декларации обернулась на деле безотчетно самоуверенным вознесением субъекта над объектом. А такую диспозицию никак нельзя назвать беспристрастной. Вознесенность была обусловлена самими богами, поставившими человека на вершину тварной иерархии. Но та же обусловленность явилась препятствием для новорожденного «научного знания». Методика сомнения и анализа вступала в конфликт с Творцом, с верой, и ученые мужи в описании меняющейся «научной» картины мира все чаще старались избегать опоры на креативистскую гипотезу. После этого совсем мало времени потребовалось, чтобы отказаться от Бога вообще, а следом и объявить ему войну. Оружием homo sapiens; ы выбрали научную истину, добытую экспериментом и приемами логического мышления, и априорно назначили ее объективной и непогрешимой. У кого-то, не помню, я прочитал, что русских никогда не интересовала научная истина до такой степени, чтобы они, как их европейские коллеги, отстаивали ее иногда ценой собственной жизни. Автор отечественный, с известным направлением мысли, видимо, слыхал, но не слышал, смотрел и не видел, а может, фильтры у него какие были, не мог понять, что для русского человека отвлеченная истина всегда была в силу своей преходящести чем-то вроде баловства. Русского человека влекла правда. А правда воплощалась у русского человека в понятии справедливости, что и было для него истиной абсолютной, которая одна только и стоит жизни. Истина же научная, относительная, сегодня одна, а завтра другая, есть не что иное, как ложь, сиречь несправедливость. И если по правде, то можно ли серьезно относиться к тому, что позавчера наука утверждала, человек, мол, от обезьяны произошел, но когда – вопрос; вчера утром объявили, что приблизительно сорок тысяч лет тому; к вечеру наш предполагаемый предок постарел в десять раз; а сегодня временная граница дня его рождения отодвинулась до почти двух миллионов лет. А самое главное – ну узнаем мы, к какой эукариотной сопл; восходит генетическое начало человека, и что это дает нам для понимания его сущности? Так же я не могу понять, чем, например, концепция Божественного творения мира, которая давала ответы на многие жгучие вопросы жизни, провинилась перед адептами научного знания до такой степени, что они заменили ее гипотезой большого взрыва, которая открывает ящик Пандоры бесконечных и потому бессмысленных вопросов. Не спорю, может быть, какой-то узко научный интерес в этих играх и есть, но как мракобес, с точки зрения прогрессистов, я не могу понять, зачем неокрепшие умы и несозревшие души детей морочить такими играми в школе?

     И все-таки эволюционной теории происхождения человека, даже соединившись с генетикой, никак не удается убедить большинство людей в том, что они, по сути, животные. Разница же очевидна. Тогда в игру включаются этологи. Само по себе изучение поведения животных заслуживает только поощрения. Но не будем торопиться. Это направление зоологии откровенно заявляет, что ставит перед собой задачу разрушить идеалистические представления о барьере, отделяющем человека как биологический вид от животных. На первый взгляд, кажется, что ребята ломятся в открытую дверь. Никто ведь и не спорит, что физиологически мы от животных практически не отличаемся. Я даже иначе скажу: в человеке изначально всё не животное, за исключением физиологии. Можно, конечно, даже заманчиво, наблюдая за поведением рыбок, птичек, мартышек, увидеть в ситуативно повторяющихся движениях животных, которые суть более или менее редуцированные безусловные и условные рефлексы, что-то напоминающее человеческую ритуальную практику. Но вывод о том, что человеческая культура и искусство – это ритуализованное торможение внутривидовой агрессии, которая есть фактор естественного отбора, представляется логической эквилибристикой высшего пилотажа. Залюбуешься. Вполне допускаю, что ученые парни без всякой задней мысли, дерзая овладеть научной истиной, несколько поторопились с выводами, например, о том, что если у животных внутривидовая агрессия – это проявление инстинкта самосохранения, то и у людей, значит, такой же механизм работает. А у меня вот убеждение, что кроме этого механизма у внутривидовой человеческой агрессии есть и другие более мощные побудительные импульсы.

     Когда всматриваешься в меняющуюся картину мира, которая сначала мифологическая, потом религиозная, потом механистическая, затем «научная», а сегодня и вовсе какая-то сборная солянка, пардон, постмодернистская, то невольно обращаешь внимание на то, что они, по большому счету, не очень отличаются друг от друга. Если уж заговорили о животных, то сначала не мешает посмотреть, какое место в картинах мира занимают они. Те добаснословные времена, когда нашими предками были крокодилы, волки, орлы и другие уважаемые персонажи устных преданий старины можно опустить, так как они не оставили следов в книге регистрации рождений соответствующего ведомства. А вот следующий этап останавливает на себе внимание. Кроме обычных животных, которые упоминаются как дичь или жертвоприношение, дотошные хлопцы зафиксировали еще: сирен, гарпий, ехидн, медуз-горгон, кентавров, сфинксов, сатиров, минотавров, Тотов и Анубисов и даже индуистского бога Ганешу с головой слона и много других. С виду серьезные дяди и тёти, вооруженные опытом и самыми изощренными приемами аналитического мышления от формальной логики до металогики, относятся к этим рассказам о существования переходных форм с академической снисходительностью и интеллигентским высокомерием. Их можно понять, так как механизм умозаключений не включается у них до тех пор, пока они, как апостол Фома, не сломают палец в ране. А останков какого-нибудь алконоста еще не выкопали. Однако есть и другие особи (на них можно было бы не обращать внимания, но тем не менее), которые тоже с серьезным видом в первом предложении предполагают, во втором пытаются доказывать, а в третьем, как о состоявшемся факте, утверждают инопланетное наше (или свое) происхождение, указывая на русалок, сиринов и пр., как на неудачные эксперименты пришельцев. А важно ведь не доказательство существования или несуществования полулюдей, а то, что в этих «сказках» воплотилось, пусть наивное, но отчетливое ощущение того, что потом назвали «теорией эволюции». И в образах различных химер фантазия наших предков предлагала «гипотетические» переходные формы или промежуточные виды. В религиозной картине мира, если говорить об авраамических религиях, человек на приличное расстояние оторвался от животного в теории. Так называемые животные качества были безосновательно переведены в разряд грехов, и частично бывшие родственники стали считаться возможным вместилищем нечистой силы. На практике же отношение к животным было, как и раньше, потребительским. Механистическое миропонимание определило свое отношение к животному миру, заложив основы систематики, рассматривало животных как биологические механизмы и обозвало жертвоприношения богу «научного знания» малопонятным мирянину словом «вивисекция». Научная картина мира за два столетия своего существования пережила несколько существенных коррекций. В частности, касающейся биологии, пазлы в ней целеустремленно перекладывались несколько раз так, что вертикаль дистанции между человеком и животным плавно переходила в наклонную, а сегодня, когда к легионам человеческих правозащитников прибавились отряды защитников прав животных, легла горизонталью. Мало того, что пропаганда «научного» мировоззрения дискредитировала сущность человека, она еще замутила и так не вполне ясное юридическое понятие права.

     Чувствую – пора уже обратиться к человеку. Я, повторюсь, убежден: в человеке человеческое – всё. Кроме физиологии. Никакой змее, ослу, зайцу, лисице, курице или акуле не присущи коварство, тупость, трусость, хитрость, простодушие или кровожадность. Это метафоры. Никакое животное целенаправленно и осознанно на протяжении всего срока своего существования не уничтожает себе подобного. А это не метафора. Более того, никакому животному и в страшном сне не могло привидеться, что оно изобретает оригинальные, изящные и привлекательные для некоторых теории, оправдывающие такое уничтожение. И кроме того, никакие муравьи или пчелы и многие другие так или иначе социально организованные твари никогда не создавали такой сложной, подвижной и, кажется, до мелочей продуманной общественной структуры, которая, как бы ни видоизменялась, всегда организовывалась так, что небольшая часть людей существовала за счет гораздо большей.

     Меня, как и многих других, мало привлекает бесперспективная задачка из «занимательных биологий» на тему происхождения homo sapiens;а. Потому что я точно знаю, когда  возник Человек. На первый взгляд, две концепции происхождения человека – креационная и эволюционизм – представляются непримиримыми и вовсе не совместимыми. Однако подлинная наука, наука-исследование всегда осторожно относилась к Богу и признавала свои ошибки. Гениальный Булгаков устами профессора Преображенского в беседе с ассистентом осторожно (возможно, из цензурных соображений) формулирует эту позицию: «Вот… что получается, когда исследователь вместо того, чтобы идти ощупью и параллельно с природой форсирует вопрос и приподымает завесу!.. Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить, когда угодно!.. Мое открытие… стоит ровно один ломаный грош… Теоретически это интересно, ну, ладно. Физиологи будут в восторге… Москва беснуется… Ну, а практически что?» Я думаю: произошел ли человек от обезьяны в процессе бессознательного, а потом сознательного создания орудий труда и использования сначала нечленораздельных звуковых сигналов, а потом членораздельной речи или его сотворил Бог – никакого значения не имеет. Бог ли сотворил человека или человек, как утверждал Фейербах, сотворил Бога – не принципиально. Важно то, что сотворение человека Богом или сотворение Бога человеком – это тот момент в истории, когда животное преображается в Человека. И если уж говорить об эволюции человека, то наиболее корректно именно этот момент считать началом отсчета. Ну и что тут нового, спрашиваю я себя, наивного? Так оно от веку и было. Было-то оно, конечно, было, но такое ощущение, что всегда кому-то мешало. Причем мешало с самого начала. Поэтому нужно присмотреться к этому конкретному началу. А так как в разных верованиях представления о начале радикально друг от друга не отличаются, то лучше всего обратиться к Библии. Ее текст и достаточно древний, и якобы достаточно доступен пониманию широкой публики. Вот эта мнимая доступность и доставила кучу хлопот десяткам, если хотим, сотням поколений.

     Прежде чем вернуться к человеку, есть необходимость поразмышлять о Вечной книге. Точнее о языке книги, которой Бог открывается человеку. Ее еще так и называют – Откровение. Многих наших современников, мягко говоря, раздражает, а некоторых приводит в бешенство непонимание текста, восприятие которого у пращуров не вызывало особого интеллектуального перенапряжения. Это потому что у них, пращуров, эстетическое отношение к слову было гораздо тоньше нашего. В массе своей современный человек, выращенный на языке бухгалтерских отчетов, уголовно-процессуального и административного законодательств, блатной, айтишной и другой фене, утрачивает способность воспринимать эстетическую сторону слова, если она выходит за рамки анекдотов и одесских хохм, претендующих на место высоких жанров изящной словесности. Частенько рациональные апологеты Писания и повсеместно записные атеисты, одни как будто бы забывают, другие вовсе не понимают, что Библия написана стихами. Не в бытовом понимании стиха как ритмизованной и рифмованной речи, а синонима или перифраза речи художественной, образной. Почему Автор прибегает к именно такой повествовательной форме, объяснить, мне кажется, не так уж и трудно. Допустим, я, поборник всяческих прав любого представителя биоценоза, поставил перед собой задачу кровь из носу объяснить правила дорожного движения только что обнаруженной мной в амазонской сельве человеческой особи доселе неведомого племени. А особь эта до сих пор понятия не имела о нашем с вами существовании. Как бы я ни изворачивался, выход для меня один – перейти на тот язык, который адресат хоть отчасти будет понимать. Всевышний, когда ему пришла блажь открыться людям, столкнулся с трудностью, которая была по плечу только ему. Он, обладающий такими энергетическими, интеллектуальными, физическими и метафизическими потенциями, что смог силой Логоса сотворить этот мир во всей его полноте и запустить этот механизм, должен был найти или предложить язык, понятный людям. Иначе Он уподобился бы айтишнику, который на своем сленге объясняет мышам и лягушкам устройство и принципы работы компьютера. Аналогия, конечно, убогая, но хоть как-то позволяет приблизиться к сути. Создатель должен был решить проблему перевода со Своего языка на человечий. А чтобы не возникало ложного впечатления, что это и Его язык тоже, он вводит образ «переводчика», посредника, адаптирующего Его речь к нашему восприятию. Потому в тексте Откровения говориться о Творце в третьем лице: «В начале сотворил Бог…» Забавно было бы, если бы повествование шло от первого лица – «в начале сотворил Я»… Тогда земное авторство не вызывало бы сомнения. Отвлекся, пардон. Пользуясь современной терминологией, можно, не погружаясь глубоко в лингвистические дебри, сказать, что в те дремучие времена, когда состоялось Откровение, человеческое общение обслуживали два языковых стиля. Одним пользовались в суровом и примитивном быту, другой довлел надприродным потребностям человеческого общения. Вот этот второй, метафорический, образный язык, отражавший фантазии и чувства, и был избран Автором для коммуникации со своим творением. Беда, что сегодня этот язык или не изучают вообще, пуская его освоение на самотек, или учат кое-как. Язык этот непростой, да и языковое чутье – качество нелишнее. Опять-таки переводчик требуется. Можно попробовать. Взять, к примеру: «В начале сотворил Бог небо и землю»… «Ну, что это? Как это понимать? Что значит, сотворил небо и землю?» – будет возмущенно хлопать крыльями заскорузлый научный атеист. При этом у него не будет возникать вопросов к экскурсоводу по Третьяковской галерее, почему полотна Сурикова площадью по восемнадцать-двадцать квадратных метров, а не, например, метр на полтора. Он будет чувствовать (если не будет – на то экскурсовод), как воспринимал художник значительность изображенного им на полотне, и сам проникаться судьбоносностью исторического события. А ведь художник, в процессе творчества замышляя нечто, в зависимости от меры дарования творческим чутьем своим улавливает, в какого размера границы, рамки создаваемый образ будет вместим содержательно. Так и Бог, замышляя сотворение мира, должен был ограничить пространство, в рамках которого он будет творить. Грандиозность же творческого промысла Создателя только и могла уместиться что между небом и землей. Такая вот рамка. И еще один пример. Слова об образе и подобии у той же публики вызывают такую же реакцию. Мол, зачем тавтология такая избыточная? Приходится пояснять. Принцип работы механизма образного языка не так уж и сложен. Слова с противоположным смыслом в обыденном языке, как «небо» и «земля», в языке художественном притягиваются и становятся равнозначными элементами конструируемого образа – рамки. В свою очередь слова-соседи синонимического ряда, то есть подобные, вызывают энергию отталкивания, расподобления, что заставляет остановиться, задуматься, а не бездумно отмахнуться, объявив непонятное ахинеей. Если Автор такого уровня поставил их рядом, значит это никак не тавтология, и образ и подобие – слова с даже не близким смыслом. Он же говорит: «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему… И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию…» Мне кажется здесь почти очевидным утверждение Богом своего авторства не столько как мастера-изготовителя, но в большей степени как автора сгенерированного Им в своей капризной фантазии образа, что всегда предшествует непосредственному процессу, ну хотя бы ваяния. Это не Мое отображение, но образ Мной (Нами) созданный. И ничего общего с возможным видимым обликом Автора не имеющий. Подобие же – содержательное наполнение материально воплощенного образа. Подобно Создателю он наделен творческой потенцией и волен направлять ее уже по своему капризу. Как-то так.

     Пусть извинят меня ревнители неприкасаемости священных текстов, если паче желания эти мои упражнения попадутся им на глаза, но я ни в малейшей степени не претендую на место в ряду всевозможных реформаторов церкви. Мои опыты для внутреннего, так сказать, пользования. Тем не менее, чтобы обозначить препятствие, мешающее обнаружить начало генезиса человека, нужно еще раз обратиться к Писанию. Читатель непредвзятый способен увидеть, что уже с самого начала творение вступает в конфликт с Творцом, что вызывает у Него реакцию, заметно эмоционально окрашенную, хотя казалось бы… Каждый предшествующий созданию человека шаг в творческом процессе Бог завершает оценкой, в которой можно узреть и моральную и эстетическую характеристики результата: «И увидел Бог, что это хорошо». Кроме завершающего аккорда. Бог осторожно не торопится оценивать конкретно последний шаг творения, хотя и включает его в общую оценочную картину: «…всё, что Он создал… хорошо весьма». И не зря – Адам с помощью подружки совершает акт предательства своего Создателя. Конечно, можно на меня кидаться с аргументами, что, мол, Всемудрый  Предвечный предусмотрел все возможные результаты своего художественного эксперимента, и потому я должен заткнуться и идти подальше по гарантированно точному адресу. На это я отвечу, что делаю свои умозаключения на основании только слов прочитанного по проиллюстрированному выше принципу чтения любого художественного текста, а именно слова данного текста не дают основания  для фантазий о предусмотренности результатов. Продолжу, благословясь. Творец отвечает на проступок своего творения довольно резкой, но все-таки еще воспитательной реакцией – отстраняет от себя неразумное дитя на дистанцию, с которой тот мог бы увидеть и оценить Его величие и могущество. Уже этот педагогический акт дает нам почву для сомнений в совершенстве  вершины творения, с одной стороны, а с другой, – позволяет предположить, что и сам Творец оставляет за собой право сомневаться в том же и как истинный Художник переделывать свое произведение, если не удовлетворен им. Последняя посылка подтверждается и проклятием Каина, и уничтожением Содома и Гоморры и пр. Стало быть, Создатель, недовольный своим произведением, старается его усовершенствовать, сделать лучше, но каждый раз продукт получается кривым уже на другой бок. В младенческом возрасте он совершает первородный грех, в отроческом – каинов, юношеский беспредел заставляет Всемилостивейшего спустить в канализацию уродов, однако помиловать Ноя с присными. Дальнейшие злоключения потомков Адама – не что иное, как цепь педагогических мероприятий со стороны Бога с применением методики поощрения и наказания за соблюдение или нарушения спускаемых инструкций, а со стороны человека – ряд попыток выторговать себе преференции и снисхождения. При этом каждая Его инструкция – это не только перечень запретов и предписаний, но еще и непрямое, но настойчивое как бы побуждение к познанию своей сущности. Пожалуй, одним из первых откликнулся на него Екклесиаст. (Разумеется, были еще и Будда, и Лао-цзы, и Конфуций.) Эта, в общем-то, робкая попытка анализа взаимоотношений с миром и хотя бы частичное осознание личной (не всё же на Него сваливать) ответственности за свои поступки была свидетельством этакого взросления человека и, как оказалось, втуне ожидаемого скорого взмудрения. С последним вообще было туговато, но тем не менее, все больше перекладывая груз самоконтроля на самого человека, Господь тем самым требовал от него приложения б;льших усилий для самопознания. Крамольные мысли приходят в голову. Если Создатель хотел ограничить поведение продукта своего творчества вполне обозначенными рамками, значит, продукт получился, вопреки замыслу, более своевольным, выходящим за эти рамки? Складывается такой обобщенный образ библейского человека от Ноя до Христа: он, как всесторонне одаренный мальчишка-отрок-юноша иногда поражает своими едва ли не конгениальными Отцу-создателю поступками, открытиями и свершениями, а бывает, гораздо чаще, отмочит что-нибудь этакое – ну просто дурак дураком. И наказать его, по старинке, уже не получится – поперек лавки не ложится. Тогда Творец принимает мудрое (а какое же еще, прости Господи) решение. Он делегирует парламентера-Сына и через Него передает Свой вердикт человеку – если ты такой умный, а теперь еще и зрелый, то вполне способен контролировать себя сам, сам исправлять и направлять свою природу, и принимать на себя самого всю ответственность за апокалиптические последствия своих безрассудств. Сказано: «Сказка – ложь», – да только в этой «сказке» намек настолько объемный, что не всякое плоское сознание способно умозрительно его охватить. Художественная речь (стихи) строится на системе разнообразных повторов, в том числе сюжетных. Когда мы сталкиваемся в повествовании с ситуацией, похожей на рассказанную ранее, то автоматом сопоставляем, сравниваем их, получаем возможность увидеть сходства и различия. Библейский рассказ об истории человека (в самом широком смысле) как раз и построен на приеме повторения одного и того же сюжетного хода, который традиционно трактуется как «отпадение» человека от Создателя, влекущее наказание по делам, и возвращение его в стойло. Однако не исключено и несколько иное прочтение. Каждый раз самомнение человека (читается обычно как гордыня), поднимаясь выше крыши, ведет его к совершению очередной глупости, подлости, предательству, и Господь всякий раз вынужден снова увеличивать дистанцию, чтобы дать твари время осмотреться и увидеть разницу между ею и Им. Этот сюжетный ход повторяется так часто от изгнания Адама из Эдема до изгнания Христом торгующих из храма, что можно, по крайней мере здесь, не комментировать каждый в отдельности случай явления очередного пророка. Никому, надеюсь, не придет в голову отрицать инициативу Всевышнего в том, что только Он принимал решение о необходимости своевременно командировать того или иного наставника, чтобы тот обозначил придуркам новое место. Поэтому субъектность «отпадения» представляется преувеличенной, что тоже, кажется, попахивает гордынькой. Получается, Бог постоянно контролирует ситуацию, держит, как говорится, руку на пульсе и не находит в каждом из потомков первочеловека, как и в прародителе, удовлетворительного воплощения Его образа. А воплощение это постоянно впадает в крайности или чрезмерного преувеличения своего подобия, вплоть до идеи чуть ли не самостоятельного создания образа, или почти полностью подобие игнорирует, удовлетворяясь статусом паразита. При этом обе крайности тоже не удовлетворены, но видят несовершенство не свое, а ропщут на уродство мира или порядков, в как будто бы ими же организованном общежитии. И нужно ко всему добавить, что каждое подобие относится к самому себе непозволительно комплиментарно.

     Механизм истории, стало быть, можно представлять еще и как противоборство двух сил, не имеющих отношения к классам или другим каким более или менее многочисленным группам людей только. С одной стороны, это производящая сила, направляющая человека к познанию своей собственной природы всеми целесообразными и допустимыми способами, включая научный. А с другой стороны, сила, которая постоянно, более или менее, удовлетворена собой (как же иначе – образ, ведь, и подобие) и не желает принимать несовершенный, с ее точки зрения, мир, переделывая и «модернизируя» его до бесконечности. Вот эта вторая сила, назовем ее пока для удобства «человечество», прилагала усилия единомыслящих индивидов к познанию мира. Мира, который во всех своих составляющих был Создателем оценен положительно. Однако процесс познания законов мирового совершенства и гармонии, должный, как можно предполагать, с каждым шагом приближать любознательное подобие к тайне собственной сущности, пошел каким-то кривым путем. Люди, несмотря на то, что почти каждое их рассудочное представление о мире оказывалось впоследствии ошибочным, всё больше впадали и самообман, представляя возможности человеческого разума почти неограниченными. Изобретение всяких более, менее и вовсе бесполезных безделушек создавало наивную иллюзию могущества разума. Так актер свою способность к подражанию в приступе самообольщения принимает за талант изобразителя. И всякий раз Изобразитель щелкает по носу зарвавшегося, утратившего чувство меры подражателя. Недовольство миром как обратная сторона самодовольства питала страсть к перестройкам. С одной стороны, нуждался в переделке мир, потому что переделывателю не нравилось его место в нем, с другой, – того же модернизатора возмущала несовершенная природа человека. Недоделанность физическую он не без успеха восполнял усовершенствованием ног, приспособив лошадь, собак, оленей, придумал колесо, наконец; попутно инструментами расширил возможности рук и сумел сделать себе крылья; поплыть, как водоплавающее сначала, а потом и нырнуть, как рыба; даже мозг удостоился костылей… Но все равно в человеке подражателя что-то не устраивало, и он делал новые попытки пересоздать homo. Монстр Франкенштейна, гомункул Фауста, Шариков, Пиноккио-Буратино, в конце концов,  – это ведь не только фантазии Мери Шелли, Гёте, Булгакова и Коллоди-Толстого. Нет оснований подвергать сомнению реальность опытов бен Бецалеля, Парацельса и Ильи Иванова.  Это подтверждается упорством их последователей в попытках клонирования двуногого сапиенса. Профессор Преображенский так и говорит: «Я заботился … об улучшении человеческой природы». И чем же его и иже с ним не устраивала человеческая природа, ведь технические приспособления должны были бы компенсировать физическую ущербность? Не анатомические или физиологические «несовершенства» человека толкали, мне кажется, соперников Создателя, а скорее нравственные качества подопытного не устраивали рационализаторов. Думаю, что это та самая, отмеченная Достоевским, широта. Именно нравственная широта человека – от крайней степени низости до высших ступеней благородства – делала его мало управляемым. Заключительная часть максимы Мити Карамазова: «Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил»,– всегда находила удивительно много сторонников. Но если Митя имел в виду, прежде всего, порочную сторону человеческой природы, то среди приверженцев усекновения значительная часть выступала и выступает за отсечение (резекцию), а то и вырывание с корнем (экстирпацию) добродетелей вместе с совестью. И вот что любопытно, ни один из реформаторов, готовых «сузить» человека, никогда не сомневается в собственном совершенстве, в адекватности своего мироощущения, в непогрешимости своей программы перестройки хоть человека, хоть мира, хоть социума. Но и от программ переделывания человека, и от прожектов управления природой и реформирования социума  всегда несло душком бесперспективной бессмысленности, который чувствуют люди, невосприимчивые к дезодорантам.

     Беда гуманитарной науки-мировоззрения, мне кажется, в том, что она всякий раз уподобляется, пардон, девице, пытающейся сделать широкий шаг в узкой юбке. Я имею в виду такое явление, когда осторожные гипотезы науки-исследования о, например, происхождении государства и его функциях, о формах организации общества и целях его существования нетерпеливыми активистами утверждаются как абсолютно истинные и тут же рекомендуются в качестве рецептов или применяются как лекарства, или внедряются оперативным вмешательством для лечения «больного» социального организма. Юбка тогда, как правило, рвется и хорошо, если по шву. То есть, в науке, «поставленной на службу», сразу или со временем обнаруживаются изъяны этой самой науки. Один уважаемый непишущий мыслитель недавно публично заявил, мол, гуманитарные науки все открытия, какие можно, уже сделали, и больше открывать нечего – всё известно. Полагаю, он погорячился, а может, пошутил, с него станется. Только я думаю, гуманитарные науки еще не начинались. Они сейчас в таком алхимическом, что ли, состоянии, и их беспомощность перед реалиями периодически повторяющейся социальной пляски святого Вита можно объяснить тем, что пользуются они методологией наук естественных. Но социальная жизнь, братцы, не физика-химия, и смотреть на эту жизнь, как на процессы метаболизма, мне кажется, и близоруко, и чревато. Прожектеры социальных пертурбаций исходили из современных представлений о природе человека, и в этой природе их внимание сосредоточивалось в значительной мере на допустимой степени свободы. Однако каждый раз человек оказывался шире обозначенной природы, и приходилось принимать меры к зауживанию. Самыми популярными были два способа: относительно мягкий как ряд образовательно-воспитательных мероприятий и жесткий как система строгих наказаний и факультативных поощрений. Какими бы ни были социальные преобразования, режимы подвергались разнообразной критике или со стороны привилегированного меньшинства, раздраженного недостаточностью привилегий, или со стороны ущемленного большинства, негодующего по поводу чрезмерных бенефиций, выпавших на долю меньшинства. Когда недовольством были поражены обе стороны, складывалась ситуация, которую вождь мирового пролетариата обрисовал, как верхи не могут, а низы не хотят. Происходило более или менее значительное потрясение с обязательным кровопусканием, и через непродолжительное время социальная картинка восстанавливалась – сварливое привилегированное уже другое меньшинство и ворчливое ущемленное большинство какое-то время мирно сосуществовали. Хотя, на мой взгляд, никакого принципиального значения окраска меньшинства не имела и не имеет. Картинка стабильна от допотопных времен и доныне. Хотя управляющие мировоззрением «менагеры» убежденно рассказывают нам о социальном прогрессе. Но по мне, если социальный прогресс – это движение от разбоя и грабежа как крайне грубых, и потому честных, способов к все более утончающимся приемам обирания ущемленных привилегированными, то это не прогресс, а танцы. Вчера в моде один, сегодня – другой… Только па становятся сложнее и грациознее, а суть остается прежней.

     И что же мы имеем при таком раскладе? С одной стороны, индивид с его непознанной природой и необоснованно завышенными амбициями. Хотя он и был-то свинья свиньей, а со времени Хама охамел до невозможности, низведя свое Божественное происхождение до генитального только. С другой стороны, – общество, существующее по непознанным законам, которое принимает усовершенствования макияжа за восхождение по ступеням прогресса. Картина мало радостная.

       3

                - Мы живём в такое время!..
- Откуда вы знаете, в какое время мы живём?
                Генрих Бёлль
               
     Аксакалы еще помнят время, когда они были молодыми, «когда наши космические корабли бороздили просторы вселенной и все континенты рукоплескали труженикам нашего большого балета». Сегодня многие скорбят по почившему в бозе СССР и склонны преувеличивать стабильность благополучия и радости той жизни. Другие, их тоже немало, напротив – не устают праздновать, как они полагают, гибель великой державы, безмерно раздувают пузыри рассказов об ужасах тоталитарного режима и поливают нечистотами homo soveticus (словцо тоже они придумали). Как ни странно, и те и другие были бы правы, если бы не впадали в чрезмерную гиперболизацию первые – приукрашивания, вторые – облыжного обгаживания того времени. Признаться, последние преуспели в своем отнюдь не благовонном деле гораздо больше первых и, как всегда в таких случаях, изрядно замарались, но ироническую ухмылочку держат. Ну, Бог им судья. И тем, и тем. Я о другом. Кто скорбит, кто радуется, но периодически эмоции откладывают и мозг включают, и вступают в полемику: как так случилось, что такая мощная держава и развалилась. В чем главная причина? Ну, то, что распался Союз – это следствие разложения власти, по недоразумению ли, а скорее из лукавства, называвшейся советской. Тем не менее, одни говорят, что экономика квэкнулась, а без экономики, сами понимаете, ни тпру ни ну, ни кукареку. Другие наоборот: экономику в целом одобряют, а больше на американцев напирают – это их-де происки, агенты влияния и заговоры. Третьи обвиняют в предательстве Горбачева, Ельцина и пр. Наконец, самые умные говорят, что нужно учитывать все факторы. А я скажу просто – причина этого несчастья и других социальных катаклизмов в непознанности человеческой природы. Нужно понять сначала, что мы такое, затем, почему мы такое и как мы сорганизовались в такое… общежитие, а уже потом вырабатывать и принимать меры: ломать до основанья, а затем…, более или менее модернизировать, или делать косметический ремонт. А то получится, как всегда. Вот советскую экономику охаяли, дескать, никуда не годится, ломаем и – нет, не создаем новую на основании иных открытых наукой законов, а берем за образец такую, как у соседей, хотя сами ранее отказались от тех принципов, на которых она построена. И в результате мы не только младенца с водой выплеснули, но еще и ванночку раскололи. Хорошо, не вдребезги. Хотя шанс у злодеев сохраняется.

     Ох, эта природа – не иначе как проклятие какое. И еще наука энцефалитным клещом впилась в нашу похожесть на братьев меньших и топчется на этой теме уже второе столетие. Да с таким прямо остервенением стирает грань между человеком и улиткой, что это наводит на подозрения в крайней заинтересованности положительными результатами исследований обеспеченных индивидов, далеких от науки, с одной стороны, а с другой, – при обилии престижных премий и грантов вызывает сомнения в том, что учеными движут исключительно бескорыстные искания научной истины. И мне, как человеку наивному, интересно вот что. По науке, мы, с одной стороны, как каждая отдельная особь – позвоночные, прямоходящие, млекопитающие гоминиды, и в этом, кажется, мало кто сомневается. С другой, – и в этом тоже мало сомневающихся, мы создания социальные, причем настолько, что друг без друга жить не можем, в буквальном смысле. Последнее, как ни грустно для самодостаточных личностей, приводит к заключению, что изначально наша жизнь определяется, прежде всего, социальными факторами, а уж потом биологическими. То есть сохранение вида дает гораздо больше гарантий сохранения особи, чем наоборот. Но тогда при параллельных исследованиях биологической и социальной природ человека относительный приоритет должен быть, как будто бы, у изучения социальной природы, а биология вынуждена постоянно коррелировать свои выводы с достижениями социальной антропологии. Но выходит не совсем так, и биология агрессивно лидирует. Эволюционисты-генетики, опираясь на исследования высших животных, еще только выдвигают, похоже не по приколу, гипотезы существования, к примеру, гена эгоизма и вдогонку – гена альтруизма, а пропагандисты уже записывают их в научную картину мира. Хотя, по уму, если генетики-популяризаторы такие продвинутые, начинать нужно было бы с муравьев и пчел как самых социальных тварей. Вот у них-то и должен был бы быть обнаружен самый толстый ген альтруизма и полное отсутствие гена эгоизма. А к примеру, у тигров или акул – самый откормленный ген эгоизма и такой тощенький ген альтруизма и то только у самок. Или взять хоть собак. Сильные отбирают добычу или подачки у слабых, а если силы примерно равны, то часты случаи воровства прикопанных припасов. Почему бы не заняться поисками, а я думаю, время это вот-вот наступит, и найдут и гены воровства, и грабежа, и зависти, и промискуитета?.. Ах, да, это же всё объясняется наличием гена эгоизма. Люди добрые, что же такое творится? Если всё – генетика и естественный отбор, то как мы можем судить любого представителя фауны, и человека тож, за его природные качества, наказывать его и даже лишать жизни? Почему одна часть людей так настойчиво стремится лишить права другую часть человеков за активное проявление природных качеств, которые оформляются в так называемые преступления? Ни грабители, ни мошенники, ни убийцы, ни нацисты и фашисты, ни садисты и мазохисты, ни педофилы и пр. не переступают ведь границ своей природы? Это всё гены! Более того, они часто и довольно успешно организуются и противопоставляют первым свое философски или как иначе аргументированное желание урезать их как носителей атавистических природных качеств, недостойных человека, сиречь милосердия, честности, великодушия и прочих добродетелей. И тоже судят первых. Разве не справедливо, если с одной стороны, – природа, а с другой, – равноправие? Что-то тут, братцы, не так. Перекос, как будто бы, то в одну, то в другую сторону. А может, и не перекос вовсе, а так и быть должно? Может, так природой и задумано?

     Периодически человека, особенно нашего, особенно, когда он примет на грудь, томит желание собрать мозги в кучку и разом найти ответ на эти проклятые вопросы бытия. И, кажется ему, что с каждой очередной дозой он становится просветленнее и просветленнее, но вдруг к одиннадцати приходит туз, и тогда утро становиться вечера мудренее. А кроме шуток, когда мы делаем первые шаги даже не в изучении, а хотя бы в осознании какого-либо природного  явления, то пытаемся встроить его в ряд подобных, отграничить этот ряд от явно отличающихся, найти общие закономерности существования этого ряда явлений и уже потом, по мере погружения в суть, обращаем внимание на отклонения. Девиации тоже подвергаются классификации, но в силу своей подвижности и изменчивости выносятся за скобки общих законов, которые и принимаются за норму. Иначе говоря, у каждого природного явления есть постоянные признаки и факультативные. Постоянные определяют его природу, факультативные же своей необязательностью выходят за ее пределы и как бы подчеркивают, выпукляют функциональную норму. Так в самой огрублённой форме выглядит логика теории естественного отбора. Почему же, принимая эту теорию в объяснении происхождения и природы человека, мы логику, на которой построена эта теория, отвергаем? Объяснюсь. Если человек, по этой теории, животное, во всей совокупности его качеств, включая сознание (при учёте «стратегически мыслящих» осьминогов и др.), то это и есть постоянная биологических качеств, определяющих его как вид. Причем набор этих качеств, как я отмечал выше, в доступном нам историческом обзоре неизменен. На общую закономерность существования человека как социального животного я уже намекал. Напомню. Неизменное качество социума – доминирование незначительного меньшинства над подавляющим большинством. Более или менее паразитический характер принимает это доминирование, периодически обостряется или затухает возмущение большинства, меняется ли качественно верхушка, в данном случае принципиального значения не имеет. Нужно вычленить на первом этапе наиболее общие, как говорят математики, постоянные. Их две: в отличие от других видов – необыкновенно широкий диапазон индивидуальных качеств (от способности убить другого до самоубийства), этакая сумма качеств всех других видов животных, и непременная доминанта меньшинства, какого бы типа режим, от демократии первобытной до тирании и современной симуляции демократии, ни устанавливался. Мне кажется, это те два полюса человеческой природы, которые создают напряжение и провоцируют поджиг. А вот чем поддерживается постоянное горение, что обеспечивает непрерывную движуху – это вопрос. И на него нужно найти ответ, который не противоречил бы ни одной, ни другой постоянной. Такие попытки делались и будут делаться независимо от того, будут ли они поощряться или встречать сопротивление политической конъюнктуры. И что мешает нам, наивным, принять в этом участие? Попробуем, благословясь.

       4
               
                Остапа понесло.
         Ильф и Петров
               
     Существуют два распространенных в быту взгляда на людей. Один – люди не меняются; другой – люди меняются. Мне кажется, такая форма констатации подменяет суть жизненных реалий их субъективным восприятием и оценкой. В ней искаженно отражаются две жизненные позиции – созерцательная и провокативная. Созерцательная (она же консервативная, пассивная, ретроградная, охранительная, мракобесная и т.п.) предлагает принимать людей и мир такими, какие они есть, и осторожно вмешиваться в естественный ход вещей. Провокативная (она же революционная, активная, новаторская, пионерная, прогрессистская, подстрекательская и т.п.) – напротив, считают мир и человека плохими и потому пропагандирует авантюрное вмешательство в окружающую природную среду, улучшение человеческой природы и энергичное переустройство социальных форм, пересмотр и утверждение новых правил существования общежития. Умные сторонники обеих позиций осознают неполноту своих знаний о мире естественном и о мире социальном, что гарантирует невозможность просчитать все последствия изменений. Однако «ген осторожности» тормозит созерцательных на путях даже безвредных реформ, а «ген авантюризма» толкает активистов к радикальным переменам в поисках скорейшей выгоды. Неумные и потому слишком заторможенные охранители закрывают глаза на судьбу Бурбонов, Гогенцоллернов, Романовых и пр.; неумные и потому чрезмерно активные прогрессисты игнорируют опыт Александра Македонского, Маздака, Наполеона и др. Создается такое впечатление, что и первые, и вторые люди суеверные, потому что одни действуют по принципу «на Бога надейся, а сам не плошай», другие, с закрытыми глазами кидаясь головой чаще всего в навоз, – по принципу «когда не Боже, кто нам поможе». Хотя среди последних подавляющее большинство позиционирует себя атеистами.

     Есть необходимость сказать еще несколько слов о Боге. Точнее, об отношении к Нему. Наивный невежда,  я не припоминаю агрессивных высказываний серьезных ученых о Боге, вере и религии. Им не мешал ни Бог, ни религия независимо от того, верили они или нет. И как только я встречаю в печати, в сети, на экране, на очной ставке человека с маркировкой «ученый», фигурально или реально брызжущего слюной при упоминании Бога, я понимаю, что это не маркировка, а маскировка. Более удачное название ему «научённый». А экзальтация, с которой он атакует Бога, ни ему и никому другому не сделавшего ничего плохого, заставляет видеть в этих нападках какой-то личный интерес. Более того, создается впечатление, что только Бог является ему помехой в том, чтобы конвертировать его подвиги в поисках «научной истины» в конкретные политические и/или экономические выгоды.

     Гуманитарные науки отличаются от наук естественных. Это очевидная истина, вроде Волги, впадающей в Каспийское море. Но  для многих она не является очевидной, и они воспринимают более или менее сомнительные размышления «научённых» гуманитариев, замаскированные наукообразностью изложения, как хотя бы относительную, но все-таки научную истину. Однако гуманитарные «научные истины» таковыми не являются ничуть. Естественные науки вырастают из простых очевидных истин. Их принято называть аксиомами. Остальные, менее очевидные истины, необходимо доказывать. В естественных и точных науках действует принцип, согласно которому, если есть несколько способов доказательства некоего положения с одинаковым результатом, то предпочитается тот, который требует наименьшего количества аргументов и фактов. Остальные отвергаются. Этот рациональный принцип получил название «бритва Оккама». В точных и естественных науках  он безоговорочно плодотворен, что подтверждается научно-техническим прогрессом. Но гуманитарные науки назвать точными едва ли повернется у кого-либо язык. Тем не менее, этот принцип вовсю пользуют гуманитарии. Гуманитарные науки стали оформляться именно как науки в сегодняшнем понимании слова совсем недавно, когда из синкретического гуманитарного знания выделились история, экономика, филология и т.д. как самостоятельные науки. На звание наук они стали претендовать тогда, когда от стадии констатации фактов общественного бытия (летописей, хроник, хронографов) перешли к попыткам анализа причинно-следственных связей между ними и искать общие закономерности взаимообусловленности процессов этого бытия. А так как экономических, например, отношений отдельно от других факторов общественной жизни не существует, если не путать экономику с бухгалтерским учетом, равно, как и исторических, и культурологических и пр. отдельно от экономических, то гуманитарии «отбривают» то, что концептуально не вписывается в произвольно очерченные рамки их наук или противоречит идеологическим установкам. Едва ли кто будет отказывать в целесообразности спорадического, острожного и вполне аргументированного использования «бритвы Оккама» в гуманитарных науках. Тем не менее,  этот метод гуманитарии применяют, ничтоже сумняшеся, сплошь и рядом. Показательный пример – приведенное в первых строках сей инвективы определение человека. Он-де и двигатель материального и культурного развития, и в отличие от животных способен создавать орудия труда, и обладает нравственными качествами. Добавляют также и наличие сознания, и научно-технический прогресс, и культурно-цивилизационное восхождение к вершинам духа и еще много чего лестного. Нетрудно заметить, какие качества человека отсекаются, остаются за рамками определения. Историки, экономисты, социологи, культурологи и др., то благородно опираясь на мировоззренческие принципы, то недобросовестно маскируя  частные интересы, то по наивному недомыслию,  так часто пользуются в своих сочинениях основной бритвенной принадлежностью для фабрикации «объективной» картины мира, что принимать ее на веру, а тем более их рекомендации как руководство к действию, по меньшей мере, близоруко. Об этом много говорено, но люди, обольщенные рассказами о том: «Какое чудо природы человек! Как благороден разумом! С какими безграничными способностями!.. В поступках как близок к ангелу! В воззреньях как близок к Богу! Краса вселенной! Венец всего живущего!», – постоянно наступают на те грабли, что оставили ворону без сыра. А были ведь великие носители гуманитарного знания в «донаучный» период. Это Моисей, Соломон, Заратуштра, Лао-цзы, Конфуций, Будда, Гераклит, Христос, Магомет, их последователи и толкователи. И в «научный», когда это знание было подвергнуто осмеянию и остракизму, и произошла его подмена искусным жонглированием рациональными логическими формулами, и окончательно выродилось в рейтинги публикаций и цитирования. Носителей и проповедников этого знания во время «торжества науки» никак нельзя назвать учеными в современном понимании. Разве можно всерьез относиться к ненаучным «фантазиям» Гёте, Пушкина, Достоевского и Толстого, Диккенса и Теккерея, Бальзака и Стендаля, Мелвилла и Драйзера, Гашека и Чапека, Платонова и М.Булгакова, Льосы и Маркеса, Бёлля и Грасса, Фолкнера и Хемингуэя, Фаулза и Кобо Абэ или научным теориям Питирима Сорокина, Семена Франка Николая Кондратьева, Павла Флоренского, Алексея Лосева, Михаила Бахтина, Льва Гумилева, Бориса Поршнева, когда они разрушают кокон комфортабельного существования? Всех их в прямом или фигуральном смысле постигла судьба лермонтовского «Пророка». Даже к дальновидным пророчествам обласканных относились, как к лаю собаки, напутствующей караван.

     Пролог получился несколько длинноватым, но всё когда-то приходит к концу. Приступим к главному. Прежде чем изобразить собственную гипотезу о природе человека, мне нужно сделать несколько замечаний о содержании установочных понятий. Известный этолог, нобелевский лауреат, отказал инстинкту самосохранения в том, что он является определяющим в поведении животных и заметил, что вообще этот термин бессмыслен. На мой взгляд, уважаемый ученый слегка погорячился, когда обосновал свое заявление множественностью взаимодействующих физиологических причин поведения. Я думаю, все эти причины непосредственно или опосредованно, прямо или косвенно связаны с главной функцией организма – самосохранением. Наблюдения и выводы И.П. Павлова представляются более основательными.

     Опираясь на это, я исхожу из следующих установочных положений. 1)Самым сильным регулятором поведения человека, которым он не отличается от представителей животного мира, является наличие как индивидуального, так и видового инстинктов самосохранения. 2) У животных соотношение обоих инстинктов зависит от степени социализации вида. Иначе говоря, чем примитивнее общественная организация вида, тем выше доминанта индивидуального инстинкта самосохранения; и наоборот, чем сложнее общественная организация, тем ярче выражена доминанта видового инстинкта самосохранения. 3) У животных в пределах каждого вида отсутствует или почти отсутствует конфликт между индивидуальным и видовым инстинктами. 4) В человеке обе формы инстинкта самосохранения, видовой и индивидуальный, в отличие от животных выражены максимально мощно и находятся в состоянии перманентной борьбы. 5) Удовлетворительное функционирование инстинкта самосохранения у животных, как социальных, так и одиночек, обеспечивается первой сигнальной системой. 6) В силу ограниченности физических возможностей homo одной только первой сигнальной системы для удовлетворительной работы инстинкта самосохранения недостаточно. Поэтому она дополняется второй сигнальной системой.

     Пускаясь в плаванье по морю размышлений на челноке  гипотезы, хочу вспомнить рассказ незаслуженно оплеванного «пролетарского» писателя «Старуха Изергиль». Повествователь, молодой человек, в начале жизненного пути встречает старуху, которая одной ногой уже известно где. Она рассказывает ему о своей жизни, и этот рассказ повествователь обрамляет двумя притчами, тоже рассказанными старухой. Ларра и Данко представляются обычно двумя полюсами человеческой природы – эгоизма и альтруизма. Но мне кажется, такое толкование этих образов-символов несколько упрощает смысл горьковского рассказа. Это, скорее, евклидовы параллельные границы человеческого жизненного пути, и человек волен выбирать: идти ли посередине, метаться ли между ними или держаться ближе к одной из них. Похожая на предсмертную, исповедь старухи получает в притчах как бы критерии для оценки ее жизни. Печально объективный итог она подводит сама, констатируя утраченную способность видеть искры сердца Данко, но превратившаяся в тень, никому не нужная, она еще видит тень наказанного одиночеством бессмертия Ларры. Этот бесхитростный пассаж может послужить некой отправной точкой в очередных размышлениях о сущности человеческой природы.

     Ларра – образное воплощение так называемого «зоологического индивидуализма». Под этим корявым термином понимается следующее: «Всякое животное стремится удовлетворить свои и только свои инстинкты. Никаких других потребностей, кроме своих собственных, для животного не существует. По самой своей природе, по самой своей сущности животное является „индивидуалистом". В отношениях между животными безраздельно царит „зоологический индивидуализм". Это несколько развернутый комментарий уважаемого ученого к марксистко-ленинскому пользованию термина. Душком прямо-таки басенной антропологизации животных веет и от словосочетания, и от комментария к нему. Может, я ошибаюсь, но кажется, еще в школе мне рассказывали о механизме естественного отбора и что борьба между «зоологическими индивидуальностями» не что иное, как приводной ремень этого механизма. А вот энергия, приводящая механизм в действие, это инстинкт самосохранения вида. Поэтому как бы ни трепыхался «зоологический индивид», отряд не заметит потери бойца. Я вижу в этой марксистко-ленинской характеристике допервобытного общества, то есть стадной (по Энгельсу) стадии существования homo, ловкую попытку транспонировать их оценку сути общественных отношений в капиталистическом обществе в слишком уж туманное пошлое. Обращает на себя внимание и неуместная в научном тексте эмоциональность, чем грешит и марксизм и другие гуманитарные учения, которая проявляется в избыточном повторении притяжательного местоимения «свой». А если поразмышлять без эмоций, то можно прийти к выводу, что с точки зрения теории естественного отбора в жизни животных «зоологический индивидуализм» как проявление инстинкта самосохранения организма является непременным условием существования и выживания вида в целом. То есть индивидуальный инстинкт самосохранения обусловлен инстинктом самосохранения вида.
Если мы такие уж упертые эволюционисты и иначе как без агрессивной иронии к рассказу о создании первочеловека не относимся, а с другой стороны, безоговорочно констатируем общественную природу человека, то рассматривая процесс антропосоциогенеза, было бы логичным уделить социальной составляющей эволюции человека гораздо больше сугубо научного внимания. Спору нет, биологи, этологи, зоопсихологи исследуют жизнь сообществ животных, но в части выводов, открытых научных истин и построенных концепций заметное место занимает «человеческий фактор». Причем почему-то эти научные разработки в отличие от тех, где этот фактор отсутствует, приобретают более широкий резонанс. А хочется посмотреть на проблему антропосоциогенеза без оглядки на еще не окончательно вышедшие из моды и на господствующие идеологические установки с дерзким нахальством наивного невежества.

     Обратимся к методу Шерлока Холмса, то есть дедуктивному. Тогда складывается такая картинка. Есть мир, в котором невообразимое множество организмов. Это множество при приближении распадается на менее невообразимое множество летающих, плавающих, позвоночных, млекопитающих, яйцекладущих и пр. В свою очередь летающие, плавающие и… Короче, удовлетворительную таксономию худо-бедно сделали. Потом с удивлением обнаружили, что всё это находится в постоянном движении и мало того, связано между собой бесконечным количеством взаимообусловленных связей. Очень быстро поняли: смысл всей этой возни в том, что каждая тварь хочет кушать, и каждая категорически против того, чтобы скушали ее, и каждая вооружается или спасается, как ей на роду написано. Кроме того, каждая тварь хочет продолжить себя в потомстве, и тут у нее соперников тоже хватает. Обозначили силу, которая питает движение, «инстинктом самосохранения», а потом догадались, что у инстинкта этого есть два уровня – индивидуальный и видовой. Долгое время значительной разницы между собой, сиречь людьми, и животными не видели, потом обнаружили даже не разницу, а пропасть, но усилиями «научного сообщества» за непродолжительное время эту пропасть удалось почти засыпать. В ходе земляных работ пытались закопать и оппонентов, но те оказались живучими, а вопросы, возникавшие у оппонентов к оппонентам, продолжают раздражать идеологических доминатов. А вопросы далеко не подкожные, глубже. «Зоологический индивидуализм» homo подавляется первобытным стадом и первобытной коммуной, объяснял вождь мирового пролетариата. Однако все животные внутри вида находятся в своего рода общественных отношениях от самых примитивных (брачные и соседские отношения у одиночных хищников) до очень сложных (муравьи, пчелы, термиты). Тогда возникает вопрос о «зоологическом индивидуализме» и внутривидовой агрессии у муравьев и пчел, а ведь у них индивидуальный инстинкт самосохранения почти полностью подавляется видовым. Более сложные отношения между уровнями инстинкта самосохранения у крыс, например, или у обезьян. Создается впечатление, что в «научной картине» мир изображается таким, как будто бы сначала на планете ползали и бегали, летали и плавали «зоологические индивиды», которые в силу каких-то сил стали обуздывать индивидуальные инстинкты, собираясь в ульи, муравейники, прайды, стада и т.п. Но исключительно homo sapiens;у удалось в некоторой степени усмирить «зоологический индивидуализм» благодаря примитивной коммунизации и производительному труду. И только буржуазные отношения, спустя тысячелетия восхождения по скользкой лесенке культуры и цивилизации, во всей красе реанимировали «зоологический индивидуализм». Так был найден ответ на исконно почему-то русский вопрос «кто виноват?», который автоматически подсказывал «что делать?» Некоторые пазлы в этой картинке мира даже молотком не вбиваются…

     Когда мы наблюдаем крыс, которые сообща заставляют самого опущенного, но тем не менее протестующего, крыса снять пробу с неведомого продукта и определенное время ждут, хватит ли его кондратий, можно вполне обоснованно утверждать, что мы видим борьбу индивидуального и видового инстинктов самосохранения с предсказуемым результатом. Когда стадо шимпанзе, основное содержание общественной жизни которого заключается во внутренних разборках и междусобойчиках, мгновенно объединяется и мобилизуется при внешней угрозе, мы тоже видим доминанту инстинкта сохранения вида над индивидуальным инстинктом. Я уже не говорю о пчелах или муравьях, каждая или каждый из которых, не задумываясь, пожертвует собой ради улья или муравейника. Удивительно, но прототипов Данко природа дает множество, а вот прототипа Ларры ни одного.

     Необходимо сделать терминологическое отступление. Слово instinctus (лат. побуждение) несет в себе энергетический смысл. Мечников и Павлов наряду с термином «инстинкт самосохранения» использовали как синоним словосочетание «инстинкт жизни», подразумевая, видимо, энергию или силу, побуждающую весь животный мир в целом и каждую особь в частности бороться за жизнь, выживать. Стало быть, инстинкт самосохранения или инстинкт жизни, как я понимаю, – это некое мощное энергетическое поле, которым пронизано, окутано всё живое на планете и от которого питаются все жизненные процессы. Однако у разных видов, питая их, эта энергия принимает разные конкретные формы. Образно это можно сравнить с магнитным полем и разными формами магнитов от кольцевого, например, у муравьев или пчел, где индивидуальное и видовое сошлись воедино, до более или менее разорванного кольца у стадных животных и стержневого, где видовое и индивидуальное максимально разведены. Когда я говорю о нерасчлененности и разорванности, то имею в виду степень, если позволительно так говорить, осознанности конфронтации инстинктов, что демонстрируют те же крысы. Думаю, что у вида homo sapiens конфронтация индивидуального и видового уровней инстинкта самосохранения в сравнении с животными доведена до крайности. Это, так или иначе, зафиксировано в мифах народов мира, прежде всего в рассказах о стремлении к бессмертию или обретению молодости, о вере в реинкарнацию, в переселение душ, в индивидуальную или групповую избранность и т.п. Когда и как эта животная по природе конфронтация стала приобретать «человеческие» черты, вопрос праздный. Важен сам факт наличия не качественно, но количественно отличной от животной оппозиции индивидуального и видового инстинктов самосохранения. В такой напряженной полярности, должна, как кажется, возникать еще какая-то энергия, сродни явлению индукции. И такая энергия возникает, и, по-моему, именно она оказывается той силой, которая раздвигает рамки природы homo erectus;а, habilis;а до «широты» homo sapiens;а или, если угодно, разгибает дугу магнита, до предела разводя полюса инстинктов. Именно она толкает людей на самые низменные и на самые возвышенные поступки, именно она заставляет людей делать невероятные глупости и совершать гениальные открытия, именно она является импульсом к совершению и преступления, и подвига. Короче говоря, это та сила, что определяет природу и человека, и человеческого общества и в то же время является движителем социальной жизни.

     Позволю себе называть эту силу инстинктом превосходства. Один из критиков Фрейда, основатель школы «индивидуальной психологии» Альфред Адлер, анализируя мотивы поведения, пришел к выводу о том, что каждому человеку, с одной стороны, свойственно стремление к превосходству, а с другой, – переживание чувства неполноценности. Не приходится сомневаться, что видимыми причинами такого целеполагания и переживаний является физическое, возрастное и социальное неравенство. Исходя из этого, Адлер объяснял различия в «стилях жизни», ценностных ориентирах и предпочтениях. Он же ввел в психоанализ понятия «комплекса неполноценности» и «комплекса превосходства». Под ними подразумевалось утрированное переживание собственной ущербности, ведущее к депрессии, и явно завышенная оценка собственной значимости, игнорируемой, якобы, другими, в противовес некой смутной и зыбкой норме. Адлер доказывал, что каждый человек в детстве переживает чувство неполноценности, и стремление его преодолеть стимулирует социальную активность индивида. Трудно не согласиться с известным ученым, но мне кажется, это только видимая сторона феномена. Корень проблемы глубже, однако он настолько очевиден, что его не замечают. Он как воздух социума. Дефективность человеческой природы в сравнении с другими видами не отмечал разве что ленивый, тем не менее, кто всерьез осмелится утверждать, что древний человек страдал неврозами из-за того, что папа дал ему подзатыльник? Психоаналитик-шаман быстро излечил бы любого от депрессии, вызванной подавленными сексуальными желаниями. Свою природную недоделанность древний человек, естественно, ощущал, но она никак не способствовала развитию комплекса неполноценности, а совсем даже напротив. Компенсируемая интеллектуальным групповым преимуществом, что проявлялось в вариативности действий в отличие от животных, действующих тупо рефлекторно, неполноценность ощущалась как превосходство. Однако на уровне индивидуального противостояния человеческой особи и зверя превосходство, надо полагать, улетучивалось мгновенно. Как отмечалось, у животных работа инстинкта самосохранения особи обеспечивается первой сигнальной системой. Работу же инстинкта самосохранения вида или внутривидовой отбор обеспечивает борьба индивидуальных инстинктов самосохранения. Поэтому, мне кажется, вполне допустимо внутривидовой отбор обозначить как первую социальную систему. А так как человеку для удовлетворительной работы инстинкта самосохранения и особи и, следовательно, вида одной только первой сигнальной системы недостаточно, то возникает вторая, то есть язык. Тем не менее, для выживания вида в целом и этого мало. Необходима социальная организация более сложная, чем примитивный внутривидовой отбор только. И это уже почва для зарождения второй социальной системы. Ее функционирование и обеспечивается инстинктом превосходства, который с полным правом можно называть социальным. Это тот моторчик, который толкает человеческое общество по пути развития разнообразных приемов утверждения индивидуального или группового превосходства, иначе говоря, прогресса. Боле того, этот инстинкт настолько силен, что часто подавляет инстинкт самосохранения. Путь, определенный инстинктом превосходства, начинается от символического библейского древа познания добра и зла, потому что каждое новое знание и умение, приобретается исключительно для утверждения превосходства, и может принести и приносит человеку равно как радость, так и несчастье. Не зря говорено Экклезиастом: «…во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь». Вторая социальная система, организуемая и движимая инстинктом превосходства, каждую особь заставляет искать и добиваться личных преимуществ, утверждать свое превосходство как индивидуально – в драке, в споре, в семье, в работе, в художественном и научном творчестве – так и в составе группы – семьи, племени, народа, армии, партии, банды, бригады, корпорации, классе и т.п. Другими словами, ревность становится ведущим чувством, а со-ревновательность – ведущим принципом жизни общежития. Главным призом в этом состязании всегда была власть. Сначала как примитивное обладание скотом, землей, людьми, а потом – политическая. На инстинкт превосходства в форме ревности, который в обострении вел, как правило, к часто бессмысленным войнам, первыми обратили внимание древние греки и решили канализировать избыток этой энергии в Олимпийские, Истмийские, Немейские, Пифийские игры. Состязались поэты, философы, гончары, скульпторы, архитекторы и т.д. Но эрзац оказался недолго в моде, и реальность Пелопонесских войн положила конец этому безобразию. Римляне, видимо, уже более полно осознали значение социального инстинкта превосходства и поставили его на службу политике. Вторая часть слогана «хлеба и зрелищ» была, пожалуй, важнее первой. Плебс ломился на бои гладиаторов, чтобы опосредованно реализовать инстинкт превосходства. Милосердно поднятый или сладострастно опущенный большой палец руки щекотал инстинкт превосходства толпы, чтобы она не искала другой, более серьезной возможности его реализации. Сегодняшняя культура вообще не обходится без этого: соревнования, ток-шоу, теле- и компьютерные игры, всевозможные публичные конкурсы – не что иное, как редукционный клапан для сброса избыточной энергии инстинкта превосходства, всевозможными способами голосования создавая иллюзию причастности к решению судеб со-ревнующих. Однако всё это для ущемленного большинства.
    
     Разумеется, настоящее соревнование, взрослые игры, подлинная конкуренция велись, ведутся и будут вестись в закрытом режиме между минимально возможным количеством привилегированных соперников. Здесь обдумывают каждый шаг, взвешивают каждое слово, тщательно оценивают потенциалы конкурентов и вероятных соратников, кропотливо изучают, формируют и направляют среду, всячески соблюдая тайну. Здесь инстинкт превосходства доходит до почти наивысшего напряжения, когда интересы становятся уже не целью, а средством достижения высшей ступени – возможностью распоряжаться судьбами и жизнями людей. Но самый высокий накал этот инстинкт набирает тогда, когда боец выходит один против всего мира, и у него нет ни армий Македонского, Цезаря, Наполеона или Гитлера, ни богатств Креза, скупого рыцаря или Ротшильдов, даже завалящей партии у него нет, но он бросает вызов, рискуя, в лучшем случае, оказаться на кресте или в доме для умалишенных, а в худшем – получить кость от Нобелевского комитета и вилять хвостом.