В редакции

На четвертом этаже редакции трам-тарарам: белила, оставшиеся от ремонта, новые и старые стулья, нагроможденные вдоль стены узкого коридора, грязные, еще не вымытые громадные окна на всю стену.
Я постучалась в дверь нужного мне отдела и вошла робко и медленно, так после болезни делают первые шаги возле кровати. Я боялась, что будет очень много народу, как всегда. Но встревоженность как рукой сняло: оба моих шефа на месте, - и больше никого! Нет, в углу у окна сидит Петя Сымкин — коррепондент АПН.
- Ходят тут всякие! - блаженно улыбается Альберт Пономарев. - Что ты так долго не появлялась?
Я здороваюсь и натыкаюсь на радостно-хмурый взгляд моего редактора Арика.
- Звонит не нам, а приходит к нам, - Пономарев смеется. Смеются его узкие глаза и короткая полная шея.
- Садись туда, в тюрьму, - дополняет Арик.
- Вы что, ненормальные, меня разыгрываете? - не пугаюсь я. -Ты занят? Я гляжу Арику прямо в глаза.
- И всю жизнь занят, - он опускает кудрявую голову, как бы осмысливая свои слова.
- Мне нужен ты один на десять минут, - я сажусь на стул против него.
- Вот я один, второго такого нет, третьего — тоже.
Ну вот, пошел, поехал. Не могут ми журналисты немного не похамить.
Врывается Женька Никонов из сельхозотдела, крепко сжимает мою руку:
- О каких это ты спортивных достижениях разговариваешь по телефону с Мейеровичем, не знаешь русского характера? В шахматы научилась играть? Это ты целовала меня в трубку?
Взрываюсь:
- Это, Женька, наглость! Прихожу в каоий-то век в редакцию, и каждому приходится объяснять, что он ненормальный, что я никому никогда не звоню — предпочитаю ходить сама и что в шахматы я играю уже пять лет. Что никакого Мейеровича я не знаю, наконец!
- Это я - Мейерович, - вставляет Петя Сымкин из своего угла. И все хохочут вместе со мной, потому что это звучит явной нелепостью. Женька и Сымкин уходят. Арик поворачивается ко мне с «Шипкой» в смуглых пальцах.
- Ну, говори, с чем пришла. Принесла что-нибудь?
- Нет, Арик, прочитала твой рассказ в журнале. Он мне очень понравился. Расскажи, о чем ты думал, когда его писал, как ты его писал, почему выбрал именно этот сюжет, какие выбирал слова, все-все расскажи. Как это делается.
- Ну! Я учусь в Литинституте четыре года и не научился, как это делается. А ты хочешь так вот сразу все узнать. Читай дневники Льва Толстого. Там есть все о слове. А что я? Сажусь, он берет ручку, и пишу. Дальше — дело настроения. А в конце тавлю точку. Он ставит на листе жирную точку, улыбается довольно. - Видишь, точка в конце и все.
- А твой рассказ тебе нравится? - спрашиваю я.
- Сейчас бы его не написал так. Убрал бы все второстепенное — а там все второстепенное, - поставил бы все главное.
Он увлекся, стал говорить быстрее. Мягкие каштановые волосыкольцами упали на лоб. Бледное лицо озарилось собранностью.
- Ну все. Теперь иди, читай Толстого. А потом опять приходи.
- Зачем же, после Толстого? Не приду.
В дверь вошли сразу трое. Первого, полного и синеглазого, я видела впервые. Глаза щурились от улыбки, уголки губ подняты ввер, как у мальчишки, хотя ему, наверное, было тридцать лет, и все сорок. Он сразу же направился к нам. Второй, длинный и очень худой, остался с какой-то женщиной перебирать газеты на столе около двери. То ли солнце заглянуло в окно, то ли от улыбки вошедшего, но вдруг все стало светлее.
- Познакомьтесь, - сказал Арик. Это поэт Юрий … - И он назвал знакомую мне фамилию. - А это наш талантливый молодой поэтесс, - он галантно поклонился в мою сторону.
Я встала. Наши глаза оказались напротив. Я смутилась.
- Меня зовут Люба. Он переспросил, и я растерялась еще больше.
Юрий наклонился к Арику и что-то спросил.
- Нет, ответил Арик, - она еще дитя.  Я поняла, что разговор обо мне.
- Что это вы там решаете? - спросила я.
- Я приглашаю вас всех в ресторан. Вы пойдете? - синие глаза вопросительно улыбались мне.
- А я сказал, что ты у нас ребенок, - Арик исподлобья взглянул, как будто первый раз видел меня.
- Нет. Я сегодня занята и не смогу пойти с вами, - ответила я, попрощалась со всеми и вышла.