Салман Рушди. Гармония сфер

Salman Rushdie. The Harmony of the Spheres
[from ‘East, West’ collection / из сборника «Восток, Запад»]
(c) Salman Rushdie, 1994
(c) Александр Андреев, 2020, перевод



В дни Юбилея писатель Элиот Крейн, страдавший от того, что называл «мозговыми бурями» параноидальной шизофрении, обедал в валлийском городке Р. со своей женой Люси Эванс, молодой фотожурналистикой, работавшей в местной газете. Выглядел он бодро и сказал ей, что чувствует себя хорошо, но устал, и пойдёт спать пораньше. В тот вечер устраивали показ для прессы, так что Люси вернулась в их дом на склоне холма поздно; поднявшись наверх, она не нашла Элиота в спальне. Решив, что он лёг в свободной комнате, чтобы она его не потревожила, Люси отправилась спать.

Через час Люси проснулась с предчувствием беды и бросилась, не одеваясь, к двери гостевой спальни; глубоко вдохнула и открыла. Через миг она захлопнула дверь и тяжело сползла на пол. Он болел уже больше двух лет, и в голову ей пришло только одно: «Вот и всё». Её стало трясти, она вернулась в постель и беспробудно проспала до утра.

Он засосал дуло пистолета и нажал на спуск. Оружие осталось ему от отца, использовавшего его таким же образом. Единственная предсмертная записка, оставшаяся от Элиота после такого акта адской симметрии, содержала подробные инструкции по чистке оружия и уходу за ним. Детей у них с Люси не было. Ему было тридцать два года.



Неделей раньше мы втроём поднялись на приграничный сигнальный холм посмотреть на разожжённые в честь Юбилея костры, расцветавшие вдоль хребта, украшая венком тьму. «Это не значит «добрый огонь», – заметил Элиот, – хотя элемент «bon» в слове «bonfire» и есть. Изначально такие костры складывали из костей (bones): костей мёртвых животных, но иногда и, фу, из людских останков, из обугленных скелетов, дорогие мои, человеческих существ».

С растрёпанными рыжими волосами и смехом, похожим на уханье филина, он был тощий, как помело ведьмы. В театре теней от ярких костров мы все казались психами, и потому просто не обращали внимания на его впалые щёки, на пантомиму его бровей, на безумный блеск его глаз. Мы стояли недалеко от пламени, и Элиот рассказывал страшные байки о местных шабашах, на которых закутанные в плащи колдуны пили мочу и вызывали чертей из Ада. По очереди прихлёбывая бренди из его серебристой фляжки, мы приходили в ужас от его слов. Однажды он встретил демона, и с тех пор они с Люси постоянно в бегах. Они продали свой терзаемый нашествиями домик на Португал-плейс, Кембридж, и перебрались в открытый всем ветрам, пропахший овцами валлийский коттедж, который назвали (с юмором висельника) Кроули-Энд.

Не сработало. Ахая над историями Элиота о призраках, мы узнали, что демон выследил номерные знаки его машины и в любой момент может позвонить ему по телефону, номера которого нет в справочниках; и что демон разузнал его домашний адрес.



Люси позвонила мне: «Хорошо б тебе приехать. Его задержали на шоссе на встречке, он ехал за сотню, да ещё и в маске для сна на глазах». Для него она пожертвовала многим, бросив работу в лондонском воскресном издании ради газетёнки в этой глухомани, поскольку он сошёл с ума, и ей нужно было быть рядом.

«Мой нынешний приезд согласован?» – спросил я. Элиот разработал теорию заговора, согласно которой большинство его друзей являлись агентами враждебных сил, как земных, так и инопланетных. Я, засланный с Марса, был одним из многих опасных существ, прокравшихся в Британию, когда некоторые важные меры безопасности ослабили. У марсиан прекрасные способности к мимикрии, так что им ничего не стоит убедить людишек, что они горошины из того же стручка, и конечно же, они размножаются как мушки в груде гнилых бананов.

Больше года, пока длилась марсианская фаза, приезжать я не мог. Люси звонила и докладывала: лекарство помогает, лекарство не помогает потому что он не хочет его регулярно принимать, он выглядит лучше пока не пытается писать, он выглядит хуже потому что отказ от писательства погружает его в глубочайшую депрессию, он пассивный и инертный, он яростный и жестокий, он полон вины и отчаяния.

Я ощущал своё бессилие; бывает.



Мы подружились в мой последний год в Кембридже, когда я был измучен то прерывавшимся, то возобновлявшимся романом с аспиранткой по имени Лаура. Темой её диссертации были Джеймс Джойс и французский nouveau roman, и чтобы доставить ей удовольствие, я дважды пропахал «Поминки по Финнегану» и почти целиком прочитал Саррот, Бютора и Роб-Грийе. Как-то ночью в романтическом припадке я залез на подоконник окна её квартиры на Честертон-роуд и, опасно балансируя, отказался вернуться, пока она не согласится за меня выйти. Наутро она позвонила матери сообщить новости. После долгого молчания мама сказала: «Дорогая моя, наверняка он очень мил, но не могла бы ты найти кого-нибудь, ну, вроде тебя?»

Вопрос оскорбил Лауру. «Что значит «вроде меня»? – закричала она в трубку. – Специалиста по Джойсу? Человека ростом пять футов три дюйма? Женщину?»

Однако тем же летом, на чьей-то свадьбе, она обдолбалась, сорвала с меня очки, сломала их пополам, к ужасу жениха и невесты выхватила из свадебного торта нож и заявила, что если я к ней ещё раз подойду, она порежет меня тонкими ломтиками и будет разносить гостям на вечеринках. Я близоруко отшатнулся от неё и практически упал на другую женщину, сероглазую коллегу-инопланетянку в больших круглых очках по имени Мала, невозмутимо предложившую подвезти меня домой, «поскольку Ваше зрение в данный момент ослаблено». И только после нашей свадьбы я узнал, что серьёзную, невозмутимую Малу, некурящую, непьющую, вегетарианку, не притрагивающуюся к наркотикам, одинокую Малу с Маврикия, студента-медика с улыбкой Джоконды, подтолкнул ко мне Элиот Крейн.

«Он будет рад тебя видеть, – сказала Люси по телефону. – Сейчас, кажется, марсиане его меньше беспокоят».



Элиот сидел у камина с красным пледом на коленях. «Эге! А вот и космический негодяй! – воскликнул он, широко улыбаясь и поднимая над головой обе руки, отчасти как приветствие, отчасти в знак воображаемой капитуляции. – Может, присядешь, старый пучеглазый бобыль, и выпьешь стаканчик прежде, чем творить с нами свои злые дела?»

Люси нас оставила, и он трезво и вполне объективно заговорил о шизофрении. Трудно было даже представить себе, что он мог только что ехать навстречу машинам с завязанными глазами. Когда подступает безумие, объяснял он, «словно шкура слезает», и ты способен на дичайшие выходки. Но между приступами он «абсолютно нормален». Он заявил, что наконец понял: нет никакого позора в признании своего безумия, это просто болезнь, как любая другая, voila tout.

«Я иду на поправку, – доверительно сообщил он. – Снова начал работать: книга об Оуайне Глендуре. Работается отлично до тех пор, пока держусь подальше от оккультного». (Он был автором двухтомного академического исследования открытых и тайных оккультных групп в Европе девятнадцатого и двадцатого веков, озаглавленного «Гармония сфер».)

Он заговорил тише. «Между нами, Хан, я параллельно работаю над простым средством от параноидной шизофрении. Переписываюсь с лучшими специалистами страны. Ты представить себе не можешь их восхищение. Все признают, что я напал на что-то совершенно новое, и появление лекарства теперь просто вопрос времени».

Мне вдруг стало грустно. «Кстати, остерегайся Люси, – прошептал он. – Врёт, как шлюха. И прослушивает меня, представляешь. Они дают ей самые современные устройства. В холодильнике микрофоны. Она их в масле прячет».



Элиот представил меня Люси в кебабной на Шарлотт-стрит в 1971 году, и хоть мы не виделись десять лет, я сразу узнал в ней девочку, с которой целовался на пляже Джуху, когда мне было четырнадцать, а ей двенадцать; и сразу захотел повторить опыт. Мисс Люси Эванс, златовласая, рано созревшая дочь босса знаменитой Бомбейской Компании. Поцелуи она не упоминала; я решил, что она просто забыла о них, и тоже ничего не сказал. Но вскоре она принялась вспоминать наши верблюжьи бега на пляже Джуху и свежее кокосовое молоко, прямо с пальмы. Она не забыла.



Люси была гордой владелицей небольшого прогулочного катера, служившего когда-то флотским баркасом. Он был заострён с обоих концов, посередине торчала самодельная рубка, а невероятно древний движок поддавался только её личным уговорам. Когда-то он ходил в Дюнкерк. В память о бомбейском детстве она назвала его «Бугенвиллея».

Иногда я составлял компанию Элиоту и Люси на «Бугенвиллее», первый раз с Малой, но потом без неё. Мала, теперь уже доктор Мала, доктор (миссис) Хан, никак не меньше, Мона Лиза Медицинского центра Хэрроу-роуд, пришла в ужас от цыганской жизни, где мы обходились без ванной и мочились за борт и прижимались друг к другу для тепла ночью, застёгнутые в своих стёганых спальниках. «Гигиена-комфорт для меня – ценность номер один, – заявила Мала. – Спальные мешки – без меня. Я останусь дома со своими ковриками и туалетом».



Однажды мы отправились по каналу Трент и Мерси вверх до Миддлвича, затем на запад к Нантвичу, вниз к югу по Шропширскому каналу и снова на запад к Лланголлену. Люси-шкипер была чрезвычайно соблазнительна, проявляя большую физическую силу и какой-то корабельный деспотизм, который я находил крайне возбуждающим. В том плавании мы две ночи провели вдвоём, поскольку Элиоту нужно было вернуться в Кембридж послушать лекцию «крутого чувака из Австрии» о нацистах и оккультизме. Мы распрощались с ним в Кру, а потом ели невкусную еду в ресторане с претензиями. Люси решила заказать бутылку rose. Официантка презрительно застыла. «Красное, мадам, – рявкнула она, – по-французски будет rouge».

Что бы это ни было, выпили мы многовато. Позже, на «Бугенвиллее», мы состегнули наши спальные мешки и вернулись на пляж Джуху. Но в какой-то момент она поцеловала меня в щёку, прошептала «Безумие, любовь» и перекатилась на другой бок, повернувшись спиной к далёкому прошлому. Я подумал про Малу, своё недалёкое настоящее, и от стыда покраснел в темноте.

—

На следующий день никто из нас не обмолвился о чуть было не случившемся. «Бугенвиллея» прибыла ко входу в односторонний тоннель невовремя; но Люси не собиралась три часа ждать очереди на проход. Она велела мне идти с фонариком вперёд по узкому бечёвнику внутри тоннеля, а сама вела катер позади с черепашьей скоростью. Понятия не имею, что бы она делала, встреть мы кого-то идущего навстречу, но передвижение по скользкому, разбитому бечёвнику занимало всё моё внимание, да и вообще, я был просто команда.

Нам повезло; мы вышли на свет. Мой белый крикетный свитер стал ярко-красным, собрав всю грязь со стен тоннеля без надежды отстираться. Грязь была в моих ботинках, в волосах, на лице. Стирая пот со лба, я уронил кусок грязи в глаз.

Люси визжала, в восторге от успеха нашей нелегальной вылазки: «Наконец-то сделали из тебя преступника, прекрасно, чёрт возьми! – В бомбейской юности я был знаменит Добродетелью. – Видишь? В конечном счёте грехи вознаграждаются!»

«Безумие. Любовь». Услышав про гонки Элиота вслепую, я вспомнил розовое и тоннель. Наши ночные и дневные приключения на «Бугенвиллее» тоже были опасными в своём роде. Запретные объятия и путь не в ту сторону во тьме. Но мы не потерпели кораблекрушение, и он не убился. Просто повезло. На мой взгляд.



Почему мы теряем голову?

«Простой биохимический дисбаланс», – считал Элиот. Он настоял на том, чтобы отвезти нас домой от костров Юбилея, и когда он ускорялся перед слепыми поворотами на неосвещённых сельских дорогах, отдельные биохимикаты, забыв про баланс, скакали по моим венам. Затем, без предупреждения, он резко тормознул и остановил машину. В ясном ночном небе светила луна. На склоне холма справа от нас спали овцы и виднелось огороженное кладбище.

«Я хочу, чтобы меня похоронили здесь», – объявил он.

«Не выйдет, – отозвался я с заднего сиденья. – Видишь ли, сначала тебе надо умереть».

«Прекрати, – сказала Люси. – Наведёшь его на мысль».

Мы дразнили его, пытаясь унять внутреннюю дрожь, но Элиот знал, что мы приняли информацию к сведению. Он удовлетворённо кивнул; и резко нажал на газ.

«Если ты нас угробишь, – выдохнул я, – кто вспомнит о тебе, когда тебя не станет?»

Когда мы вернулись в Кроули-Энд, он молча направился в спальню. Чуть позже Люси пошла взглянуть на него и сообщила, что он уснул одетым и с улыбкой на лице. «Давай напьёмся!» – предложила она с оживлением.

Она растянулась на полу перед огнём. «Иногда мне кажется, всё было бы куда проще, если б я не отвернулась, – произнесла она. – Там, на катере».



Элиот впервые повстречал своего демона, когда заканчивал «Гармонию сфер». Они с Люси поссорились, и та съехала из кукольного домика на Португал-плейс. (Вернувшись, она увидела, что в её отсутствие он не вынес ни одной молочной бутылки. Бутылки стояли толпой на кухне, по одной за каждый день разлуки Люси и Элиота, как семьдесят обвинений.)

Как-то ночью он проснулся в три в полном убеждении, что под лестницей находится абсолютное зло. (Я вспомнил это предчувствие, когда Люси рассказала мне, как проснулась в Кроули-Энд уверенной, что он мёртв.)

Он взял швейцарский армейский нож и спустился голышом (как и Люси, в свою очередь, пойдёт голой) посмотреть, в чём дело. Света не было. Подходя к кухне, он почувствовал арктический холод и обнаружил у себя эрекцию. Потом лампочки сошли с ума, начав самостоятельно загораться и гаснуть, он раскинул руки крестом и воскликнул: «Apage me, Satanas». Изыди, Сатана.

«После чего всё вошло в норму, – рассказывал он мне. – А внизу хромой».

«На самом деле ты ничего не видел, – ответил я с лёгким разочарованием. – Ни рогов, ни раздвоенных копыт».

Элиот не был сверхрационалистом, каким старался казаться. Его погружение в чёрную магию не ограничивалось наукой. Но из-за его блестящих способностей я принимал его оценку. «Просто мой ум открыт, – говорил он. – Есть многое на свете, друг Горацио, и всё такое». В его устах скорейшая продажа терзаемого демоном дома звучала абсолютно логично, даже с потерей в деньгах.



Наша дружба была очень странной. Я любил жару, он предпочитал серость и сырость. У меня были усы Сапаты и волосы до плеч, он носил твид и вельвет. Меня занимали экспериментальный театр, межрасовые отношения и антивоенные протесты. Он проводил выходные в сельских угодьях, убивая зверей и птиц. «Ничто так не радует, – пытался он завести меня. – Вышибаешь дух из мохнатого или пернатого друга и вносишь скромный вклад в пищевую цепочку. Чудесно». На следующий день после победы Эдварда Хита на выборах 1970 года – «Бакалейщик строгает кабинет», отозвалась одна из газет, – он устроил вечеринку, и я один там ходил с кислой миной.

Кто знает, что делает людей друзьями? То, как они двигаются. То, как поют мимо нот.

—

Но в нашем с Элиотом случае я знаю, да. Старая добрая чёрная магия. Не любовь, не шоколад: Тёмные Искусства. И если я не в силах стереть память об Элиоте, то, возможно, потому, что знаю: обольстительные тайны, лишившие Элиота Крейна разума, чуть не заманили и меня.

Пентаграммы, иллюминаты, Махариши, Гэндальф: некромантия была частью zeitgeist, тайного языка контркультуры. От Элиота я узнал о тайнах Великой пирамиды, о загадках Золотого сечения и о хитросплетениях Спирали. Он рассказал мне о теории животного магнетизма Месмера («Между небесными телами, землёй и всеми одушевлёнными телами существует взаимное влияние. Переносчиком такого влияния является распространённая повсюду, несравненно тонкая жидкость. Она подчиняется законам механики, с которыми мы до сих пор не знакомы») и о четырёх состояниях ума в японском спиритуализме: мусин, то есть экстаз или упоение; сисси, консуй-йотай, или кома; саймин-йотай, или гипноз; и муген-но-кё, в котором душа может оставить живое тело и путешествовать в Скрытом мире. При посредничестве Элиота я встретил замечательных людей, во всяком случае, их умы: Г.И. Гурджиева, автора «Рассказов Вельзевула», которого считали своим гуру, например, Олдос Хаксли, Кэтрин Мэнсфилд и Дж.Б. Пристли; и раджу Раммохана Роя и его Брахмо-Самадж, смелую попытку синтеза индийской и английской мысли.

Под неформальным руководством друга я изучал нумерологию и хиромантию, запомнил индийское заклинание для полёта. Меня учили, какими стихами вызывать Дьявола, Шайтана, и как нарисовать фигуру, удерживающую Зверя 666 в своих пределах.

У меня никогда не было времени на гуру дома, там, откуда слово и пришло, но вот таков Элиот, вынужден со стыдом признать. Учитель мистики в английском переводе; назовите его «г-ру».

Читатель... я завалил курсы. Ни разу не испытал мусин (не говоря уж о муген-но-кё), ни разу не осмелился произнести вызывающие Ад заклинания, и не прыгал со скалы, как ученик чародея, пытаясь летать.

Я выжил.



Мы с Элиотом отрабатывали друг на друге технику гипноза. Как-то он дал мне пост-гипнотическую установку немедленно раздеться догола, лишь только он произнесёт слово «бананы». Тем вечером мы пошли с Малой и Люси потанцевать в клуб «Дингуоллз», и там он прошептал мне в ухо эту непристойность. По моему телу начали прокатываться вызванные сном тяжёлые волны, и хоть я пытался бороться с ними, мои руки стали меня раздевать. Когда они начали расстёгивать молнию на джинсах, нас всех вышвырнули вон.

«Ну вот что, мальчики, – с осуждением сказала Мала, пока я одевался у канала, громко ругаясь и угрожая страшной местью. – Может, вам надо вместе в постель, и мы все сможем поехать домой и немного отдохнуть».

Вот оно? Нет. Возможно. Нет. Не знаю. Нет.

Что за картинка: двойной портрет обманывающих себя. Оккультист Элиот, претендующий на звание учёного, и я, более прозаический, возможно, наполовину пропавший в оккультной любви.

Вот оно?



Когда мы познакомились с Элиотом, я был в некотором смятении, страдая от дисгармонии моих личных сфер. Кроме эпизода с Лаурой, меня мучили сложные вопросы о доме и идентичности, к которым я даже не знал, как подступиться. Инстинкт Элиота насчёт Малы и меня стал одним из ответов, за который я был благодарен. Дом, как и Ад, оказался другими. Для меня – ею.

Не марсианка, но маврикийка. Она представляла девятое поколение семьи порабощённых работников, вывезенных из Индии после чёрного исхода, последовавшего за отменой рабства. Дома – её домом была деревушка к северу от Порт-Луи, чьей крупнейшей постройкой являлся маленький белый храм Вишну – в её семье говорили на местной версии бходжпурского диалекта, со временем настолько окреолившейся, что немаврикийские индийцы её практически не понимали. Она никогда не была в Индии, и моё рождение и детство и сохранившиеся связи с субконтинентом делали меня в её глазах идиотски гламурным, вроде гостя из Занаду. «И вскормлен он росой медовой, И вспоен райским молоком».

Хоть она и была, по её словам, «человеком науки», писательство её интересовало, она одобряла моё стремление стать писателем. Она гордилась «маврикийскими Ромео и Джульеттой», как называла героев притчи Бернардена де Сен-Пьера «Поль и Виржини», и советовала мне прочесть повесть. «Может, она повлияет на тебя», – сказала она с надеждой.

Как врач, не брезгливая и практичная, она много знала о том, каковы человеческие существа изнутри, чему я, как «человек искусства», завидовал. Ей, кажется, было известно всё, что я только мог вообразить о человеческой природе. Она была не слишком разговорчивой, но я чувствовал, что нашёл в ней свою опору. А ночами по её венам поднимались тёплые тёмные волны Индийского океана.

Казалось, её бесит Элиот и моя близость к нему. Уже оформив юридически статус моей жены (мы проводили медовый месяц в Венеции), она позволила своей тревоге прорваться в том, что стало для неё целой речью. «Всё это хрень собачья, – фыркнула она, полная презрения человека науки к иррациональному. – Что за пустозвон, Боже! Слушай, он слишком много отирается вокруг, для тебя это плохо. Пустая английская башка, вот и всё. Понимаешь, к чему я, писатель-сахиб? То есть, спасибо за вводный курс, но тебе пора бросить его, как кирпич».

«Валлийская башка, – пробормотал я в крайнем удивлении. – Он валлиец».

«Без разницы, – отрезала доктор (миссис) Хан. – Диагноз остаётся в силе».



Но я думал, что смог отыскать на принадлежавшем Элиоту огромном умственном складе «запретного знания», которым он щедро делился, иной способ построить мост между «здесь» и «там», между двумя моими инакостями, моей двойной неприкаянностью. Казалось, в том мире магии, мире сил существует своего рода слияние мировых воззрений, европейско-индоамериканско-восточно-левантийское, в которое я отчаянно хотел верить.

С его помощью я надеялся создать свою «запретную личность». Явный мир, сплошь цинизм и напалм, казался напрочь лишённым и доброты, и мудрости. Скрытое царство, где суфии гуляют с адептами, где можно разглядеть отблески великих тайн, научит меня мудрости. Оно подарит мне – любимое словечко Элиота – гармонию.



Мала была права. Он не мог никому помочь, бедолага; даже сам спастись не мог. В конце концов его демоны пришли за ним, его Гурджиев и Успенский, его Кроули и Блаватская, и Дансени и Лавкрафт из его прошлого. Они вытеснили овец с валлийского холма и сомкнули ряды вокруг его разума.

Гармония? Невозможно вообразить такую какофонию, как гвалт в голове Элиота. Песни ангелов Сведенборга, гимны, мантры, тибетское горловое пение. Какой человеческий мозг устоит против Вавилона, в котором теософы бьются с конфуцианцами, а последователи христианской науки с розенкрейцерами? Тут верные ожидают прибытия лорда Майтреи, там пьющие кровь колдуны швыряются заклятиями. Вот выступают милленарии, вопящие о Судном дне; а вот, смотрите, Гитлер размахивает каракатицей, которой он от невежества или со зла дал имя символа добра: свастика.

В толпе, осаждавшей больного человека в Кроули-Энд, даже мой любимец раджа Раммохан Рой был всего лишь одним из многочисленных демонических голосов.

Бах!

И, наконец, тишина. Requiescat in pace.



К тому времени, как я вернулся в Уэльс, брат Люси Билл вызвал полицию и похоронную службу и провёл несколько героических часов в гостевой спальне, оттирая со стен кровь и мозги. Люси, казавшаяся невероятно собранной, сидела в лёгком летнем платье на кухне и медленно пила джин.

«Просмотришь его книги и бумаги? – спросила она мелодичным, далёким голосом. – Я не могу. Там, наверное, довольно много всего по Глендуру. Кто-то должен как-то привести это в порядок».

Почти неделю заняли у меня печальные раскопки в неопубликованных плодах ума моего мёртвого друга. Я чувствовал, как переворачивается страница; я только начинал быть писателем, а Элиот вот только прекратил им быть. Хотя на самом деле я обнаружил, что он перестал им быть уже несколько лет назад. Не осталось ни следа рукописи о Глендуре, вообще никаких серьёзных работ. Одни бредни.



Билл Эванс набил три чайных ящика напечатанными и исписанными корявым почерком Элиота бумагами. В этих ящиках делириума я нашёл сотни страниц драматических, безадресных непристойностей и незаконченных тирад против вселенной в целом. В десятках блокнотов Элиот придумывал альтернативные варианты будущего необычайной знаменитости и славы или, наоборот, полные жалости к себе версии жизни неизвестного гения, умирающего в агонии болезни или убитого завистниками-конкурентами; за чем неизменно следовало признание раскаивающимся миром его проигнорированного величия. Эту чушь было тяжело читать.

Ещё больнее было читать его фантазии о нас, его друзьях. Они были двух типов: наполненные ненавистью или порнографические. Там было множество злобных нападок на меня, и масса страниц о страстном сексе с моей женой Малой, «датированных», несомненно, чтобы усилить их эротический эффект, днями сразу после нашей свадьбы. И другими днями, конечно. Страницы, посвящённые Люси, дышали мерзостью и похотью. Напрасно я перерывал чайные ящики в поисках слов любви. Трудно было поверить, что столь страстный и энергичный человек не может сказать о земной жизни ничего хорошего. Но увы.

Люси я ничего не показывал, но она всё прочла у меня на лице. «Это писал уже не он, – машинально утешила она меня. – Он был болен».

И я знаю, что сделало его больным, подумал я; и дал себе безмолвный обет остаться здоровым. С тех пор все отношения между миром спиритуализма и моим миром прервались. «Тонкая жидкость» Месмера испарилась навсегда после того, как я покопался в зловонных чайных ящиках безумной мерзости моего друга.



Элиота похоронили согласно его воле. Характер смерти вызвал некоторые сложности с использованием освящённой земли, но ярость Люси заставила местное духовенство посмотреть на всё сквозь пальцы.

На похороны прибыл член парламента от консервативной партии, когда-то учившийся с Элиотом в школе. «Бедняга Элли, – громко сказал он. – Мы порой спрашивали друг друга: кем станет Элли Крейн? И я отвечал: возможно, он сделает в жизни что-то почти приличное, если раньше не убьёт себя сам».

Ныне этот джентльмен стал членом Кабинета и состоит под охраной Особой службы. Не думаю, что он представляет, насколько сильно ему могла понадобиться охрана (от меня) тем давним солнечным утром в Уэльсе.

Но его эпитафия стала единственной, которую я помню.



В момент расставания Люси протянула мне руку. Больше мы не виделись. Слышал, что она быстро и скучно повторно вышла замуж и уехала жить на американский Запад.

Вернувшись домой, я почувствовал, что должен как следует выговориться. Мала села рядом и сочувственно слушала. Наконец я рассказал ей о чайных ящиках.

«Ты же поняла, что он такое, мне не надо напоминать, – воскликнул я. – Ты знала его изнутри. Представь! Он был такой больной, такой безумный, что нафантазировал все эти любовные свидания с тобой. Например, как только мы вернулись из Венеции. Например, в те два дня, когда я был с Люси на «Бугенвиллее», а он сказал, что ему нужно в Кембридж на лекцию».

Мала встала и повернулась ко мне спиной, и ещё до того, как она заговорила, я догадался, что она ответит, почувствовал, как ответ взрывается в моей груди с невыносимо резким треском, звуком, напоминающим разлом брёвен или ледяных торосов. Да, она предупреждала меня об Элиоте Крейне, предупреждала со всей горькой страстью своего отказа от него; и я, удивлённый этим отказом, не расслышал тогда настоящего предупреждения, не понял, что означала страсть в её голосе. «Пустая башка. Для тебя это плохо».

Итак, вот оно: коллапс гармонии, разрушение сфер в моём сердце.

– Это были не фантазии, – сказала она.

*