10 мая 1975 года

Они красные. Они длинные, красные, лаково-блестящие, вымыто-сверкающие, как… Нет, нельзя говорить. Можно ведь и пройти до этого места пешком, а ещё быстрее – добежать, ведь одна остановка всего, но войти – как взрослый! – в этот длинный, красный, как… нет, нельзя даже думать – войти в него, будто уже большой, а платить ещё не надо, потому что маленький, и встать у кассы, и дождаться этого заветного:

- Мальчик, прокомпостируй талон, – и потянуться, и изо всей силы надавить на клавишу, протискивая толстые стержни через бумажку, а если не получается – хлопнуть так чтобы все вздрогнули, а ты оглядел бы их победно, и сказал:
 
- Вот, пожалуйста!.. Нет, сказать никогда не получается; почему-то стыдно сказать. Или, вот ещё:

- Мальчик, оторви билетик, - и в ладонь тебе ссыпают копеечки, ты по одной опускаешь их в прорезь, откручиваешь ручку – тугую, как дома в телевизоре, которую иногда и плоскогубцами кто-то из взрослых поворачивает, отрываешь медленно билет, и говоришь:

- Вот, пожалуйста, - нет, не говоришь; почему-то стыдно сказать. Стыдно сказать “пожалуйста”, неудобно спросить по-взрослому:

- Вы выходите? – протискиваешься от кассы обратно к двери, потому что - вот, вот уже, вот они – шумные цветастые тётеньки, мечутся и ко всем пристают, и самая толстая из них, тоже красная, блестящая, продаёт то, ради чего ты вырвался, сказав, что пойдёте с Павкой играть в садик:

- Тут, напротив, а если не видно из-за деревьев, то значит мы за садик зашли, там карусель самая большая, и верхолазы; я скоро приду, бабушка, да, да скоро, скоро, честно, мы только с Павкой… – а сам садишься в этот красный, карминово-лаковый Икарус, который скоро станут называть “старый”, потому что появятся “новые” – солнышковые, очень квадратные и большие, а эти старые ещё пару лет будут сновать между ними, став почему-то меньше, обтрёпанней, и уже не будет тех попугаевых тёток, ради которых стоило убегать за целую остановку от дома, и даже не ждать Павку потому что его всё не отпускает и не отпускает его мама - и вырываешься, наконец, из этих гармошечных дверей, и бежишь к самой большой, заветной тётеньке, и просишь у неё:

- Дайте красный!

И она даёт его, на плохо струганой палочке, завёрнутого в хрусткий целлофан, и надо успеть всё закончить до дома, на обратном пути, потому что бабушка страшно, страшно ругается, говорит, что их варят в грязном тазу неизвестно где, и можно отравиться, и она знает, что детей даже специально травят вот так, и спросит:

- А где же ты взял двадцать пять копеек? У меня взял? – не думая, даже не думая думать о том, что внук у неё может что-то взять, а ты подумаешь:

- Как же можно у бабушки взять, если она не давала? - а пока мы об этом думаем и не думаем, мама скажет:

- Ну, Господи, мама, это же двадцать пять копеек, ну я давала, наверное, - и ты расскажешь, всхлипывая, что все глаза просмотрел, ища копеечки на земле, на дорогах, что даже бегал три раза специально в магазин, потому что там у всех есть деньги, и деньги иногда падают, и их можно подобрать и положить в копилку, в белую тубу от мыльных пузырей, с плотно закрывающейся крышкой, а тётя спросит:

- А разве ты не должен отдать денежку, если увидишь, как её кто-то уронил? – и тебе станет так ужасно жарко потому что – да, ты однажды видел, как уронили трёхкопеечную, и ничего не сказал, только протиснулся меж взрослых ног, схватил её и убежал, и это точно плохо, а мама будет говорить:

 - Вот видишь? И вообще – отрава всякая, ни в коем случае больше не покупай, - а бабушка будет долго отходить и отпыхиваться, нервничая, потому что ребёнок наелся чёрт знает чего у цыган, и вообще – был неизвестно где, сбежал из дома, так вот – надо весь этот красный, на занозистой палочке леденец, пока идёшь до дома, съесть; откусить сначала гребешок, потом клювик, и ни в коем случае не дать отскочить искрящимся кусочкам, потому что те которые отскочили – они самые вкусные, а если это не петушок, а башня со звёздочкой наверху – самый редкий, самый желанный, который у тёток бывает не всегда, то эту звезду надо съесть в первую очередь потому что она вечно отламывается и падает, и пропадает тут же, потому что на неё обязательно кто-то сразу наступает, и она смертно хрустит под его подошвой – а людей тут много, это ведь платформа, цветастые тётки почему-то продают только у платформы, и их, как бабушка говорит, гоняет оттуда милиция – потому что нельзя продавать неизвестно в каком тазу сваренные леденцы детям:

- Тьфу! Тьфу! Никогда не покупай!..  - И ты представляешь, как приезжает на жёлто-синих мотоциклах милиция, и жёлто-красную толпу этих леденцовых тёток гонит толпа милиционеров в белых крагах, и разноцветные тётки уносят твои леденцы, а милиционеры свистят в свои свистки, и все они никак не могут пробежать мимо тебя, их очень много; одни дразнят тебя золотозубыми улыбками, другие грозят белыми пальцами, а где-то у себя дома остался Павка, который пропустил всё это, а где-то у нас дома волнуется бабушка – но ты отгоняешь это видение, ведь пока у платформы много людей, под надписью “Проспект Героев” можно найти этих разноцветных шумных тёток, которые приезжают торговать почему-то только по воскресеньям или в праздники, когда людей больше всего – и вот эту звезду надо особенно беречь, ведь даже то, что мы вчера были на Невском и ходили в зоосад, не искупит её потери.

И мы ехали на Невский, но не в красно-леденцовом Икарусе, на котором можно ехать только за леденцом, а в бело-голубом троллейбусе,у которого такие мягкие, такие пружинистые кожаные сиденья, что подпрыгивать на них можно даже не привставая, и мы попадаем на Невский, и там со столбов звучит музыка, и огромной толпой по всему проспекту идут старые-старые люди, и вся эта толпа старых-старых людей, которым столько же или меньше лет, чем мне сейчас, звенит своими медалями и улыбается, и мама говорит, что они – те самые герои, в честь которых назван проспект и платформа, и становится страшно и весело, что ты увидел так много героев сразу, и они блестят нескончаемым потоком, а потом надо почему-то подарить гвоздику одному из этих героев, и от этого становится так же жарко, как будет завтра, когда ты вспомнишь, что никому не сказал про ту трёхкопеечную, схватил её и убежал, и ты даришь эту гвоздичку, пылая как она, какому-то старому дяденьке, который младше тебя нынешнего – но не тётеньке – потому что разве тётенька может быть героем? – и торопишь, всё тянешь, тянешь маму пойти уже скорее в зоосад, а мама, выкормленная бабушкой в первый послевоенный год синим от недоедания молоком, охлопывает развевающийся короткий сарафан, и жалеет, что опять не удалось вывезти бабушку на парад: та отказывается, ссылаясь на пироги к праздничному столу, угрюмо и тихо их готовит, не показываясь из кухни, а к обеду уже подаёт их — его! — огромный, во весь противень, и сидит молча, но все уже знают, что обязательно скажет, как и в прошлое 9–е мая, и в позапрошлое, и в позапозапрошлое, непременно как приговор объявит:

— Настоящие–то фронтовики уже давно в земле, — и все примутся её увещевать:

— Ну что ты, мама, ну какие — все, ну посмотри: тысячи же людей, все с орденами... — а она закроется снова на кухне, "противень чистить", но будет там тихо–тихо, а потом, уже вечером, станем пересматривать карточки, и найдётся среди них “Мишенька мой”, которого ни ты, ни даже мама твоя никогда не видели, а бабушка всё держит карточку, жёлтую, со скруглёнными временем углами, и не хочет её отпускать.