Идиот

У них в семье инициатива сделать что-нибудь элементарно-бытовое возводится едва ли не в ранг подвига. В один из редких дней пребывания дома, в кругу семьи, коротышка Маркуис Лемон Сеймур Джонатан Майлгун Уоррен III вызывается помыть накопившуюся в раковине посуду; после непродолжительных разборок Джессика, дежурно упрекнув его своим горестным «в кои-то веки», капитулирует из кухни, ни на йоту не ощущая себя побежденной. Он исполняет почетную роль посудомойки почти каждый раз, когда бывает дома, но жене плевать — она выискивает те два-три раза, когда он проигнорировал накопившуюся в раковине посуду в пользу стакана коньяка, ссоры с мамашей или любой другой ерунды, но подразумевает совершенно иное. Джесс ненавидит его частое отсутствие, его работу, его прошлое, настоящее, наверняка и будущее, и не упускает возможности попрекнуть его этим — мол, Маркуис, «твои дети скоро станут считать отцом своего старшего брата», «твоя мамаша норовит до смерти замучить меня своими жалобами и бесконечным потоком ненависти к тебе и ко всему сущему», «ты позоришь семью в первую не своим прошлым, а тем, что даже ее не навещаешь ее; слава богу, если появляешься не реже раза в пару-тройку месяцев!» Сначала он пытается что-то доказывать ей, объяснять, что ежедневно рискует жизнью явно не ради того, чтобы в итоге получать такую неблагодарность, но Джессика отказывается это понимать. Маркуису уже не хочется злиться, Маркуису уже просто совершенно ничего не хочется. Только быть дома в тишине (которой здесь никогда не бывает), слушать старую музыку по радио, готовить себе бутерброды и чай и заниматься чем угодно, от мемуаров до канала.

К сожалению, такие дни бывают только раз в году.

Он ловко расстегивает пуговицы на манжетах и закатывает рукава. И первое, что видит на своей левой руке (особенно заметно на темной части) — это шрамы. Совсем-совсем старые, уже одинаково бледные и неясные, но заметны все равно очень отчетливо. Резалось криво, неглубоко, неумело, шрамы тоже вышли некрасивые — с теми ровными рядами кровоточащих порезов, которыми пестрили и пестрят соцсети, никак не сравнится. Маркуис кисло кривит рот так же, как каждый раз, когда вспоминает что-то неприятное.

Губка для мытья посуды старая, сморщенная и потрепанная; он берет ее кончиками своих темных пальцев, коленом открывает дверцу под раковиной и не глядя выбрасывает губку в ведро. Новую берет розовую взамен старой зеленой, прикладывает к носу — ему почему-то очень нравится этот синтетический запах и ощущение пористого мягкого поролона под щекой, — щедро поливает новую губку кислотного цвета средством, едко пахнущим. Жир закоптившейся бутылки из-под средства пачкает пальцы, и Маркуис смекает, что стоит купить новое. Настраивая воду и намыливая тарелки, приборы и большую черную кружку Сэма, думает — если покупать что-то новое, значит, ехать в ближайший город. Если приезжать в город за покупками — значит, идти в супермаркет. Идти в супермаркет — значит, сталкиваться с кассиршами и в частности с этой мерзкой Молли, крашеной и завитой, которая его на дух не переносит. Снова портить себе настроение, рефлексировать и в чем-то винить себя из-за какой-то упаковки молока, пачки чипсов, корма для собак и средства для мытья чего угодно. Нет, так не пойдет.

Маркуис вертит в руках скользкую мыльную кружку старшего сына — может, отправить его? Тогда снова взовьется жена, а за ней мамаша; начнут говорить, что он не желает ничего делать для семьи. Поедет в город — там взовьются все, весь чертов магазин будет молча глазеть на него как на безнаказанного серийного убийцу. Серийный убийца, думает он. Это отлично, черт возьми. Серийный убийца. Они даже правы.

На кухню в мягких тапочках вбегает Лиза и даже в них умудряется топать. Брошенная ею дверь секунду спустя ударяет о стену с такой силой, что Маркуис заносит в мысленный список покупок дверной доводчик.

— Папа, программа уже началась! — выпаливает запыхавшаяся Лиза. Наверное, восприняла его «ровно в восемь часов» слишком близко к сердцу.

Маркуис оборачивается на нее и поднимает руки с зажатой в них чашкой к груди. Дочь очень милая — черная, лобастая, жесткие кучерявые волосы стянуты в хвост на затылке. Она красивая, похожа скорее на бабку, нежели на него или Джессику, но верхняя губа точь-в-точь как у матери — слегка вздернута, когда рот приоткрыт, становится очень хорошо передние зубы, отчего они кажутся какими-то… белочьими. Лиза пока еще слишком ребенок, по-детски немного неуклюжая, не склонная тщательно следить за собой, одета во что-то глупо цветастое, и в этом всем напоминает ему маленького медведя. С белочьими торчащими зубами.

Забавное сходство заставляет его улыбнуться.

— Отлично, я мою посуду! — бодро отвечает Маркуис, демонстрируя дочери чашку.

— Но программа же уже началась!.. — настаивает Лиза.

— Очень хорошо, я услышал, — он кивает. — Я приду, когда домою, окей? Мне не принципиально. Спасибо, что сообщила. И не хлопай так, пожалуйста, две…

Прежде чем он успевает договорить, дверь хлопает с новой силой. Маркуис нервно вздрагивает, морщит лоб и вздыхает. Лиза, кажется, неисправима.

~

Ньюуокер встречает его блестящими на солнце витринами, в которых отражается ясное синее небо, одно-двухэтажными прямыми улицами в очень ностальгическом стиле старого вестерна (если поехать вглубь, дома вдруг выгнутся, выпрямятся и засверкают стеклами и отделкой) и неизменной гнетущей атмосферой. Среди маленьких домиков вышкой торчит помпезный молл; забавно, что он построен на подъезде к Ньюуокеру, в то время как в центре города, напротив, находится гипермаркет.

Припарковав машину, он по привычке направляется не к тому входу и, чертыхаясь, делает вынужденный крюк. Ходить по земле после часовой езды на автомобиле довольно непривычно — с каждой новой поездкой Маркуис все больше убеждается, что такой личный транспорт совсем не в его вкусе. Вероятно, он чересчур старомоден, но перспектива одному ездить на долгие расстояния как угодно, но не верхом его не привлекает абсолютно; Маркуис слишком много времени провел в седле.

Здесь все слишком странно, современно и непривычно, — он даже бы сказал, цивилизованно. Слишком яркое освещение, офисно-белое, яркие цветные панели на стенах, шум, автоматы, витрины магазинчиков, надраенный пол, в котором бликует свет, множество странных запахов — от душно-сладких женских духов и чьего-то тонкого кисловатого одеколона до аромата ресторанов быстрого питания. Он щурится на шляпы, кепки, цветные волосы, темные очки, белозубые улыбки и современную одежду. Здесь чертов пик цивилизации.

Супермаркет находится на цокольном этаже. С тележкой долго возиться не приходится, и, заезжая вглубь зала и старательно игнорируя параноидальное желание посчитать всех, кто обратил на него внимание на этот раз, он достает из кармана джинсов телефон и открывает присланный Джессикой список покупок. По сторонам старается не смотреть; выбирает нужные продукты, сверяясь со списком, небрежно ссыпает их в корзину и старательно игнорирует людей вокруг. Когда это он стал настолько неуверенным? Маркуис всегда знал самого себя как вечно молодого и вечно безбашенного, с головой ныряющего в первую попавшуюся авантюру и готового подтрунивать, подкладывать, поддразнивать до бесконечности. Выходит, вечность — весьма относительное понятие, если дело касается молодости. Но молодость — не сам бунтарский дух.

Ему вдруг становится стыдно стыдиться и прятать глаза, стыдно перед самим собой — чего он боится? Что какая-то кудлатая и сморщенная, как иссохшая слива, старуха его лет разок вгрызется ему в мозги? Да она же подавится.

Маркуис кривит рот, расправляет плечи и поднимает подбородок. Взглядом цепко выхватывает из толпы посетителей всех, кого он уже знает и кто уже знает его, а многолетнее мастерство помогает вычислить кроме всех этих еще и тех, с кем в ближайший час он в состоянии серьезно посраться. Вернее, они с ним — он же обещал себе засунуть вежливое стеснение и скромность поглубже, значит, ему точно должно быть не о чем волноваться.

— Позвольте мне.

Сморщенный, весь в родинках и пигментных пятнах, незнакомый ему старик с уже младенческим пухом на голове натужно хмурит лоб в попытке разглядеть мелкий-мелкий шрифт на упаковке молока. На звук его голоса он оборачивает голову и как по взмаху руки меняется в лице — когда Маркуис кончиками пальцев легко касается его плеча, старик удивленно вскидывает брови, а когда различает и узнает Маркуиса, в его глазах зажженной спичкой вспыхивает ненависть.

Маркуис, заметив это, улыбается самой омерзительно-сладостной из всех своих улыбок.

— Что-то подсказать? — он постукивает ногтем по картону, и старик тут же отдергивает руку с упаковкой. — Вы так щурились, я подумал, не видите…

— От тебя мне никаких подсказок не нужно, Уоррен, — выплевывает тот и делает несколько медленных шагов в сторону вдоль стеллажа.

— Вы уверены? — непринужденно спрашивает Маркуис. — А то придете домой без молока, не сможете его добавить в какао или выпить на ночь. Или напоить внуков.

— Нет у меня внуков, — еще озлобленнее цедит старик и отходит все дальше, дальше.

— Ну, окей, как скажете.

Маркуис пожимает плечами, наобум выхватывает с полки какой-то молочный коктейль и отходит к своей тележке. Отойдя, снова смотрит на старика — тот хватает за рукав какую-то загорелую тетку и с совершенно другим лицом, ангельски-умоляющим (такое бывает у малоимущих пожилых, когда они пытаются надавить на жалость), тычет ей под нос ту же самую упаковку молока.

Маркуису вдруг становится до тошноты противно. Он резко отворачивается, рывком толкает тележку прочь и ускоряет шаг.

~

Парня зовут Кенни, и Маркуис очень, очень, очень хорошо знает его отца. У младшего из Кеннетов лицо итальянца, южный, оливковый цвет кожи и античный профиль. Лицо не самое красивое, но породистое, а потому довольно привлекательное.

— Как настроение, мистер Уоррен? — спрашивает его Кеннет-младший с добродушной улыбкой.

— Отлично, особенно когда за меня платят обаятельные незнакомцы, — отвечает Маркуис, пригубив свой бренди.

На «обаятельном незнакомце» Кенни слегка хмурит лоб, не меняя улыбки, на его щеках возникает легкий румянец.

Смущается. Очень мило.

Этот мальчик просто поразителен в своем радушии — сын такого отца и явно душа своей голосистой разномастной компании (в которой нет ни одного черного), оставил их ради знакомства с одиноко сидящим угрюмым ниггером и, едва начав разговор, угостил его недешевой выпивкой. Все выглядело так ненатуралистично, происходило с такой непривычной и потому неестественной добротой, что, будь Маркуис помоложе, он бы вежливо отказался.

— Почему незнакомцы? Мы же с вами уже друг другу представились.

— Тем не менее, когда вы меня угостили, мы еще не были знакомы, — потому и «незнакомцы».

— Как бренди?

— Сравнительно неплохой, — отвечает Маркуис и пару секунд спустя добавляет: — Признаться, бывало и лучше.

Они смеются, чтобы разбавить неловкость.

— Часто бываете здесь?

— Только если жена попросит.

— Она просит вас заходить в бар и брать себе выпить?

— Нет, конечно, нет. — Маркуис щурится и качает головой. — То есть, если просит заехать в магазин.

— А как же машина?..

— Если я не за рулем, разумеется… Сейчас я верхом.

— А, вот как…

— Еще периодически заявляюсь сюда, если встречаюсь с кем-то, но все знакомые обычно в городах покрупнее.

— А-а, вот как, — кивает Кенни. — А я местный, знаете ли… Мои парни, кажется, уже настолько ко мне привыкли, что и не замечают моего отсутствия. — Он оборачивается на стол, за которым его шумная компания звенит бокалами и хохотом. — Может, в том-то и плюс дальних друзей? Они обычно всегда рады тебя видеть, потому что ты у них еще в печенках не сидишь.

— Ну-у, может быть, и так. — Маркуис вспоминает череды известных писем (многие из которых он сжег в тот день). — А у вас бывали друзья по переписке?

— У меня? Ну… думаю, нет. Только папа, но мы перезваниваемся.

— А где живет ваш отец? Где-то на юге?

— Да, да, на юге…

— Смотрю, у вас в компании ребят вроде меня нет. — Он пересчитывает шумных ребят и насчитывает метиса, разнополую чету молодых мексиканцев, одного явно еврея, причем немолодого и с густой седой бородой, какого-то кудрявого европейца, пухлую румяную (наверное) славянку, парочку краснорожих скотов и человека, которого определяет как северянина. — Отец не позволяет, или же предубеждения?

Кенни смущается и краснеет еще сильнее, и Маркуис ощущает в себе вполне естественное желание поцеловать его в губы, которое мгновенно подавляет.

— Ну, знаете… — Видимо, вопрос и правда настолько неудобный. — Я очень хорошо отношусь к вам в частности и ко всей вашей расе, среди вас полно замечательных людей, как и среди всех рас на земле, и я…

— Все в порядке, Кенни, не нервничайте. — Маркуис примиряюще поднимает ладони. — Надеюсь, вы не против, если я буду называть вас так?

— Нет, нет, конечно, не против. Просто меня так воспитали… Тем не менее, я же подошел к вам и познакомился.

— Да, действительно, — он усмехается. — Что, предлагаете завести знакомство надолго?

— Если я встречу вас в баре, я всегда угощу вас, знайте это, мистер Уоррен. — Кенни улыбается своей фирменной теплой улыбкой, и эта улыбка чертовски нравится Маркуису.

— Спасибо, Кенни. А если я встречу вас где-нибудь, скажем, в горах, да и вообще где угодно, то вы всегда сможете рассчитывать на мою помощь. Кстати, передавайте привет отцу! Думаю, он будет рад получить от меня весточку.

— И вам спасибо, мистер Уоррен. Сомневаюсь, но я передам.

Они встречаются взглядами. Маркуис на секунду прекращает вертеть в своих длинных пальцах пустой стакан из-под спиртного и, осмыслив это мягкое «сомневаюсь», улыбается криво и нехорошо. Как бы ни был воспитан, учтив и скромен Кеннет-младший, он все-таки мальчишка Кеннет, сын его врага. У него отцовские черты лица, отцовское пронизанное военной дисциплиной воспитание, расчет на отцовские погоны и отцовская же жгучая неприязнь к их чернокожему брату.

Когда Кенни отходит от барной стойки к своим, атмосфера легкой полуромантической симпатии улетучивается, оставив после себя только пустую и холодную, точно здешние долгие зимы, злость.

~

Пару часов спустя Маркуис обжимается с рыжеволосым кудрявым мальчишкой в ближайшей подворотне. Маркуису хорошо, Маркуису прекрасно, Маркуису просто охуенно; именно этого ему не хватало все это время. Легкий бархатный ветер и мерцание неоновых вывесок иногда заскальзывают к ним в подворотню, и Маркуис обнаженными участками тела ощущает этот теплый нежный ветерок, под которым нежится в мигающем неоновом полумраке.

Рыжий мальчишка с мягкими толстыми губами и жесткими, как конский волос, рыже-медными кудрями, в которые Маркуис запускает пальцы, когда они целуются, точно такой же теплый, нежный и бархатный. Его руки на талии Маркуиса, крепкая грудь под футболкой, о которую Маркуис трется щекой, сухие горячие ладони, оглаживающие его торс под выправленной рубашкой, трение паха о пах, кроткая улыбка и легкие поцелуи в уголок рта, переходящие во французские, — в нем великолепно все.

Они с ним познакомились в том же баре, в котором Маркуис пару часов назад выпивал с младшим Кеннетом Смизерсом. Схема обычная, даже просто наитипичнейшая — как бы невзначай завязывается разговор, они пьют за счет Маркуиса, мальчик попутно выслушивает сладкие прямолинейные комплименты и рдеет, когда встречается своими (совсем янтарными, тоже какими-то рыжеватыми) глазами с его томными и накрашенными (янтарно-карими), а если дело идет как надо, Уоррен пикапит совершенно открыто — в этот раз он пританцовывал, не слезая с барного стула, под внезапно заигравшего Синатру. Когда эти мальчишки, как ему кажется, уже точно готовы, следует предложение, от которого невозможно отказаться — тогда Маркуис говорит в лицо то, что думает: «Хочешь поебаться? Поцелуй меня, если хочешь, или ударь, если нет» Многие тут же мрачнеют и предлагают выйти на улицу, где Уоррен смиряется с неудачей и принимает судьбу в виде разбитого лица, или же приходят в бешенство и бьют незамедлительно, чем провоцируют охрану. Сегодня ему повезло: рыженький толстогубый мальчишка, поразмыслив мучительных десять секунд, наклонился к нему и невесомо коснулся губами щеки. Это и был весь поцелуй — воспитанный вежливый мальчик постеснялся целоваться с мужчиной посреди людной залы; но для Маркуиса с этого момента начался секс, и уже через пару мгновений они с этим мальчишкой пылко ласкались и целовались на глазах у всех, кто этим вечером имел несчастье заглянуть в бар. Маркуис стал бы трахать его прямо там, прижав головой к барной стойке, но мальчик оказался более опасливым и ответственным и сразу же потянул его на улицу — вот теперь они и жмутся здесь, в этой подворотне.

Он даже не знает имени этого рыжего, но по крупным грубоватым чертам лица, смуглой коже и характерным жестким кудрям может предположить, что его партнер на сегодняшний вечер — мулат. Кто бы ни был этот мулат, он чертовски напоминает ему Энди по манере ласки — такой же нежный, кроткий, всегда готовый подстроиться и исполнить любое желание, но при этом настойчивый и явно доминирующий; Маркуис млеет, когда этот мальчишка обнимает его, и порой они просто стоят, жмурясь и крепко обнявшись.

; Как твое имя? ; спрашивает он его в одно из таких крепкий объятий.

; Коди, а твое?

; Маркуис, Марк.

; Надо же, тот самый Маркуис Уоррен? Прекрасные черные руки, ; Коди подносит руку Маркуиса к губам и целует его пальцы.

; Почему тот самый? Обо мне так много говорят?

; Ну, вроде того.

Коди снова наклоняется к нему и целует, не дав ответить. Они целуются около минуты; Коди ерошит его волосы и запускает в них вторую руку, перехватив голову Маркуиса, и Маркуис искренне радуется, что вымыл голову именно сегодня утром. Он все косится на просвет улицы, на мигание вывесок, все выискивает любопытных прохожих, которым могло бы прийти в голову зачем-то заглянуть сюда, жертвуя частью удовольствия — поцелуи с открытыми глазами донельзя смешные и совсем не сексуальные. Целуясь, они прячутся за мусорными баками и замирают каждый раз, когда слышат чьи-то быстрые шаги.

Когда Коди прижимает его к стене, дорожкой коротких тянущих поцелуев спускается от груди к низу живота, целует его промежность сквозь джинсы и хватается за блестящую в полумраке пряжку ремня, Маркуис дергается.

; Коди, парень…

; М? ; стоящий перед ним на коленях Коди вскидывает голову; его слегка мутный взгляд, припухшие губы и легкий румянец на смуглом лице смотрятся обворожительно.

; Не здесь, ладно?

; Ты чего-то боишься?

; Я? Нет, ты чего, ; Маркуис немного нервно усмехается. ; Просто… не здесь, окей?

; Да, конечно. ; Коди поднимается с колен и тут же вымахивает во весь рост, бросая длинную худую тень. ; Тем не менее, в баре ты сам едва не взял на глазах у всех людей.

; Это да… ; он скалится и нервничает еще сильнее. ; Ты близко живешь?.. Вернее, у тебя дома есть кто-нибудь еще?

; Извини, но ко мне домой лучше не надо… ; Коди морщит лоб и слегка качает головой.

; Семья? Девушка?

; Боже, нет, ты чего!.. Тетя и сестры.

; Ты живешь в окружении женщин? И каково?

; Средне, ; теперь несколько нервничает Коди, и это почему-то очень нравится Маркуису.

; Я тоже живу в большой семье… Ты ведь поставил засосы на шее?

; У тебя есть семья? ; а вот этот тон Коди Маркуису не нравится уже совсем.

; У меня нет семьи — у меня есть люди, которым я помогаю не умереть с голоду. Ты поставил засосы?

; Ты женат?

; Ты поставил…

; Ты женат?

; Ну, женат, а что такое?

Коди меняется в лице, серьезнеет и хмурится. У Маркуиса холодеет в желудке и начинает стучать в висках — бога ради, только бы не остаться без секса из-за этой кучки черножопых, смиренно ждущих его в домике у гор.

; Ты настолько принципиальный, что сейчас влепишь мне пощечину и убежишь? Это не похоже на мальчишку, который целуется в подворотнях с мужчинами, с которыми знаком от силы час. Ты знаешь, что через поцелуи могут передаваться серьезные инфекции?

; Ну, знаешь…

; Нет, нет, нет, Коди, погоди, ; Маркуис рукой вцепляется ему в плечо. ; Если ты перестанешь обижаться и выслушаешь меня, я тебе все объясню…

; Не надо мне никаких объяснений.

; Да постой ты, черт возьми! ; он хватает Коди за плечи уже обеими руками. ; Много лет назад я женился на чернокожей женщине, которой подарил свободу и которую не любил. Она сама попросила меня взять ее в жены, и я не смог ей отказать, я должен был помочь ей, понимаешь! Детей, родившихся у нас, я люблю, но они у меня уже в глотке сидят, тем более, почти все они уже взрослые. Жена знает, что я изменяю ей, потому что мне нужно разнообразие, и я сам предлагаю ей тоже изменять мне, но она не хочет, и это чисто ее проблемы. Я даже не считаю это изменой, черт возьми, это никакая не измена! Если бы я хоть когда-нибудь любил свою жену или клялся ей в верности, это бы было изменой, но этого не было, а значит, это — не измена! Я женился на ней из жалости, и она понимала это, потому что я чертов гей! Я рад был бы съехать от них, они сами от меня устали, но я все равно не могу жить совершенно один. Ну же, Коди, мальчик, прости меня, пожалуйста, что не сказал тебе заранее.

; Я не целуюсь с женатыми, ; шипит Коди.

; Но ты же уже целовался… Пожалуйста, я тебя прошу, трахни меня как угодно! ; скулит Маркуис. ; Ей-богу, я изголодался по сексу, а ты… настолько… настолько… настолько обаятельный…

; Ты мерзкий похотливый козел…

; Спасибо, малыш, ; это Маркуис произносит почти ласково.

; Не хочу с тобой иметь дела, ; ледяным голосом говорит Коди; на лице его выражается помимо сдержанности еще и какое-то презрение.

; Ну прости же меня, пожалуйста, умоляю те… ; Маркуис подается вперед и хватает его за запястья.

Коди прибивает его обратно к стене так резко, что Маркуис больно ударяется затылком и охает. С него срывают расстегнутую салатовую рубашку и бросают ее поверх куртки — на грязную землю, наотмашь ударяют по щеке раскрытой ладонью и мокро целуют в эту же пылающую щеку, больно щипают затвердевшие соски; Коди быстро сдергивает с него джинсы и случайно щелкает резинкой белья, а через несколько мгновений Маркуис разводит оголенные бедра шире и запускает руку в жесткие медные кудри мулата, целующего его ноги.

Проходящий по подворотне сутулый мужчина в длинном пальто бросает на них случайный взгляд, испуганно таращит глаза и ускоряет шаг.

~

Дверь ему открывает один из младших сыновей, пятнадцатилетний Освальдо Уоррен, почти что копия бабушки, долбанутой престарелой мамаши Маркуиса.

; Привет, Оззи… ; Маркуис сонно щурится и чешет в затылке. ; Третий час ночи, почему ты не спишь?

; А почему ты забыл ключи? ; сухо спрашивает Освальдо.

; Не знаю, я не могу их найти…

; Ты пил? ; перебивает сын.

; Какая тебе разница?

; Так пил или нет?

; Ну, да.

; Ты соображаешь, пап? Ты вообще соображаешь?

; Я же не за рулем, я верхом!

; Разницы никакой, папа!

; О нет, разница еще какая. Не спорь со мной, черт возьми, я знаю, что делаю… Пусти меня.

Освальдо делает шаг назад и впускает его, Маркуис с хлопком закрывает дверь и троекратно проворачивает в скважине ключ.

; Ты… опять за свое? ; сын смотрит на его неудачно раскрывшуюся шею.

; Что значит — опять за свое? Что значит — опять за свое, черт возьми?! Разве ты еще не понял, что на это есть уговор и мне просто необходимо хоть когда-нибудь расслабляться?

Освальдо, разумеется, не согласен, но не собирается разводить дискуссий — и молодец.

; Ты ведь один? ; спрашивает он чуть погодя.

; Один, а что? ; отвечает Маркуис.

; Ничего.

Маркуис, закончив возиться с дверью, поворачивается и внимательно смотрит на сына. Освальдо глядит угрюмо, исподлобья, точь-в-точь как чертова мамаша.

; Что еще за взгляд?

; Сэмюэлу пришлось самому съездить за кормом для собак и лекарствами для девочек.

; Так я же… все купил… Зачем он поехал? ; Маркуис недоумевает.

; Они не могли так долго тебя ждать. Ты не представляешь, как волнуется мама. Иди, поговори с ней, она на кухне. Плачет.

Освальдо разворачивается на пятках и исчезает в дверном проеме. Маркуис стоит несколько секунд, осмысляя, после чего громко выругивается, швыряет свою куртку на вешалку и не поднимает, когда она падает. Перед тем, как уйти, смотрит на себя в зеркало — растрепанный, слегка покрасневший, с распахнутым воротом рубашки и пятнами на тощей шее. Идет на кухню, как и был — в грязных сапогах.

Джессика сидит за столом, схватившись за голову руками, совсем как мамаша в шестьдесят третьем, когда он вернулся с войны, всхлипывает и судорожно вздыхает; видно, как содрогаются ее острые плечи. На ней облегающая кофточка в полоску и широкие домашние штаны, и худощавой угловатой Джессике это не идет — тонкая кофточка невыгодно подчеркивает живот и обвисающую грудь. Марк подходит сзади, хочет положить ладонь ей на плечо, но осекается. Подходит к столу, отодвигает один из стульев и опускается на него. Джессика игнорирует его и плачет дальше, намеренно не поднимает глаз. В тишине гулко тикают настенные часы, за окном качаются черно-изумрудные еловые лапы, у Маркуиса почему-то слегка кружится голова.

— Сво-олочь… — наконец подает голос Джессика.

— Я выключил телефон. Да, специально.

— Какой же… какой же ты… — жена поднимает голову, и Маркуису даже думать не надо, чтобы понять, куда именно она смотрит. — Какой же ты все-таки кобель, Марк. Пропасть непонятно куда, явиться в два часа ночи, не позвонить, не предупредить, ничего вообще не сказать…

— Я купил, что ты просила. Сумка в прихожей.

— Это мне уже не надо, Сэм еще днем все привез. Ему пришлось сорваться с места и поехать.

— Сэм? А, здорово. Могла бы его вместо меня послать, было бы больше толку.

— Именно. Как же я не подумала.

— Да-да, как же ты не…

Джессика резко делает выпад вперед и пытается дать ему пощечину, но невозмутимый Маркуис уворачивается, и она в сердцах лупит его по плечу.

— Урод!.. Он еще и ведет себя так, будто все ему должны! Вы только взгляните на это! Вся шея в засосах, растрепанный, пьяный, снова кому-то задницу свою подставлял, снова мужику какому-то вонючему?..

— Без уточнений, пожалуйста, — Маркуис подкатывает глаза.

— Нет уж, я буду уточнять, чем ты там занимаешься! Ты приезжаешь в третьем часу ночи, когда должен был явиться сраных, уже других слов нет, несколько часов назад, — значит, и я могу уточнять!..

— Вообще-то…

— Замолчи, заткнись! Не желаю тебя слушать!.. Все, убирайся с глаз моих долой, уходи.

— Не уйду.

Маркуис пожимает плечами, вытягивает ногу и слегка отъезжает на стуле, всем своим видом показывая, что готов сидеть здесь хоть до самого утра. Джессика еще несколько мгновений сидит, схватившись за голову и беспокойно бегая покрасневшими глазами — подбирает, что бы такого сделать в отместку. Долго думать ей не приходится.

— Что ж, тогда уйду я.

Она решительно поднимается из-за стола, но Маркуис хватает ее за рукав. Джессика тут же отдергивает руку и трясет ей так брезгливо, будто случайно вляпалась в собачье дерьмо.

— Не трогай меня, похотливый козел! Не прикасайся даже!..

— Как хочешь, — Маркуис вздыхает и снова пожимает плечами. — Ты уже второй человек, который называет меня похотливым козлом. Ну, за сегодняшний день.

Джессика уходит, шаркая тапочками, но в коридоре натыкается на его грязные следы — это понятно по ее громкому цоканью языком и последующей возне с половой тряпкой. Уоррен откидывается на спинку стула, взглядом следит за ходом часов и слушает, как копошится и тихо сокрушается в коридоре его жена, намеренно не идет помогать — знает ведь, что она только этого и ждет. Она специально еще несколько минут громко шебуршит в коридоре, но так не находит отклика на свои старания и вскоре удаляется.

Маркуис сидит еще немного, потом поднимается, берет с подоконника чьи-то сигареты и зажигалку, закуривает. Прислушивается; сквозь тиканье часов и едва различимый шум деревьев за окном слышит подобие тихих рыданий и чей-то голос — наверняка сученок Освальдо пошел утешать мать рассказами о том, какое же говно и грязный паршивец майор Маркуис Лемон Сеймур Джонатан Майлгун Уоррен III.

Маркуис курит и чувствует, что горло перехватывает, а глаза начинает щипать. Стискивает челюсти и запрокидывает голову, пока глаза наполняются слезами. Электрический свет слепит, часы показывают почти три ночи, где-то в глубине дома плачет его ненавистная жена. Наконец Маркуис с силой пинает ближайший к нему табурет, опрокидывает его (и сам пугается ворвавшегося в сонную тишину грохота), швыряет сигарету в пепельницу и позволяет себе разрыдаться.

~

Сегодня Маркуис снова дома; отснято достаточно материала для нового видео — того самого, с участием Кайла и одного из приглашенных Кайлом, с которым Маркуис ирл не особо общается, — и теперь он наконец-то может отдохнуть.

Он сидит наверху в своей комнате и пробует рисовать в стащенном у какой-то из младших дочерей альбоме лошадь; получается… нет, не получается. Фоном играют песни из его основного плейлиста, в основном обожаемый им Блюс Сарацено, также Elbow, Отис Тейлор, Motorama, всякие «ретро-певцы» вроде Синатры и Перри Комо, ниггерский рэп, неизвестно как в этот плейлист попавшие средневековые итальянцы и скрежечуще-визжащий вичхаус, без которого ни один маркуисов плейлист не обходится.

Лошадь, пасущаяся на экране его монитора, холеная, красивая, с лоснящейся рыжей шкурой и сильными ногами — само воплощение лошадиной элегантности — так и просится быть нарисованной; кособокая лохматая собака с ослиными ушами, которая тупо таращится в пустоту альбомной страницы, никак на такую лошадь не тянет.

В дверь стучат. Маркуис выключает музыку и откладывает карандаш.

— Что надо? — и секунду спустя: — Я сейчас занят.

— Ты сильно занят, пап?

Голос принадлежит человеку, который к нему на этаж наведывается фактически никогда — его старшему сыну, почти тридцатилетнему Сэмюэлу Уоррену, любимцу всего штата, а также матери, бабушки, братьев и сестер и заодно тому, кого Маркуис просто на дух не переносит. Он удивленно вскидывает брови и отпивает кофе из своей кружки с дурацкими надписями, все так же безотрывно глядя на дверь. В коридоре включен свет, тень сына из-под двери беспокойно маячит по полу.

— Па-а-ап?

— Да, Сэм, входи!

Высокий и коренастый Сэмюэл Уоррен входит в его комнату и по старой привычке пригибает наголо бритую голову. Губастый, лобастый, с широким плоским носом и маленькими грустными глазами, — Джессика точно не нагуляла где-нибудь этого молодца? Он не особо похож… а, нет, все-таки слегка похож на ту же Джессику с ее толстыми губами и небольшими, но красивыми глазами миндальной формы. Сэмюэл — в принципе довольно красивый ниггер, не будь он его сыном, Маркуис, наверное, даже замутил бы с ним; собственно, он даже и не считает этого всеобщего кумира своим сыном. Разве у мрази вроде него мог получиться такой любимец общественности?

— Чего тебе? — небрежно бросает Маркуис, снова отворачиваясь к компьютеру.

Сэмюэл бродит по его комнате, наверняка осматривается и разглядывает известное на весь интернет панно из фотографий на стене прямо над рабочим местом. Судя по мягкому скрипу кровати, садится на нее.

— Я это… папа, хотел у тебя спросить…

— Так спрашивай же, не тяни; чего так трясешься? — говорит Маркуис, пытаясь придать голосу как можно больше отстраненности.

— А скорее даже попросить…

— Тебя мама прислала?

— Ну, почему прислала… Я сам.

— Так что такое-то?

— Твои прогулки в Ньюуокере и не только… Они очень напрягают маму. Я хотел бы попросить тебя…

— Мог бы ответить «да», когда я спросил, прислала ли тебя мама, — вздыхает Маркуис.

— Она меня не присылала, я сам пришел. Мама бы меня не попросила, она никого не просит, если не хочет говорить сама, ты же знаешь.

— Я знаю, что мои, как ты выразился, прогулки в Ньюуокере и не только напрягают маму, а она знает, что мне иногда тоже хочется ласки и секса. И выпить, естественно.

— У мамы их нет, — замечает Сэмюэл. — И это не повод возвращаться в три часа ночи.

— Я предлагал Джесс завести себе любовника, она отказалась. Я не виноват, что она такая принципиальная, и не хочу из-за этого лишать себя чего-то приятного.

— Но ты живешь в семье! Ты же сам женился на маме.

— Вот только не надо рассказывать мне всю эту хрень про семьи и как, когда и зачем я на ней женился!.. Тебя тогда вообще еще не было, а я сам прекрасно помню, на каких условиях я вступил с ней в брак. Думаю, она тоже не забыла, потому что я частенько ей об этом напоминаю.

— Пап, ну это же…

— Если ты для таких разговоров сюда пришел, Сэм, то дверь вон там, — Маркуис указывает большим пальцем в сторону выхода. — Я не собираюсь снова это обсуждать.

— Я не для этого сюда пришел, — Сэмюэл вздыхает.

— А для чего?

Маркуис разворачивается в кресле и закидывает ногу на ногу, наконец-то встречаясь с ним глазами. Сын сидит на самом краю его кровати, широко расставив ноги, ссутулившись и положив руки на колени; одет весь в темно-синее, точно в форме.

— Меня сильно смущает твоя репутация, пап.

— Ой, ну надо же!.. — Маркуис всплескивает руками и фыркает. — Живешь со мной двадцать восемь лет, а на двадцать девятый вдруг засмущался! Что, самого небось придавило, раз аж ко мне прибежал?

Сэмюэла его насмешка не радует.

— Давай поговорим серьезно. Мне лично действительно много говорят о тебе, но я не за себя боюсь.

— А я рисую лошадь! Хочешь взглянуть? — натянуто-бодро встревает Маркуис.

— Пап, я хочу серьезно поговорить… Это важно…

— Я учусь рисовать, разве тебе не интересно?

— Папа, иногда я начинаю сомневаться в том, кто из нас чей отец…

— Что тебе обо мне такого опять наговорили? Меня собираются убивать, казнить, вешать, сажать в тюрьму, брать с меня штраф, или что?

— Нет, никто не собирается тебя сажать, вешать, штрафовать, убивать…

— Ну раз не собирается — вопросов нет! Чего ты пришел? Я прекрасно знаю, что меня все вокруг ненавидят настолько, что мне пора селиться где-нибудь на Аляске или вовсе уезжать в Европу, или, не знаю, в какую-нибудь Сибирь… А лучше — вообще на Южный полюс, там все как раз для меня — есть снег и вообще нет людей. Красотища.

— Папа…

— Ну что, что там у тебя такое? Это что-то важное, что заставит меня тратить деньги или долго думать, от этого зависит мое благополучие и заодно — ваше?

— Чье это — наше?

— Вашей семьи, вас всех.

— А ты разве не в ней…

— Не придирайся к словам, Сэм! Так что, от этого зависит чье-нибудь благополучие и надо ли тратить деньги?

— Нет.

Теперь говорит сквозь зубы уже Сэмюэл (а ведь заставить этого невозмутимого ниггера занервничать еще надо уметь). Маркуис широко улыбается, слегка поджав губы, и разводит руками.

— Так в чем вопрос? — это он произносит уже с аналогичным сыновьему мрачным выражением лица. — Правильно, ни в чем. Зачем ты сюда явился? Убирайся, не хочу с тобой говорить.

— Но это… — пробует возразить Сэмюэл.

— Никаких «но»! Если меня не собираются грабить, убивать или заставлять меня платить деньги — значит, проблемы нет! Мне плевать, что там нового о моей репутации ты хочешь рассказать; я знаю, что она ***вая, и мне этого достаточно. А теперь проваливай. Кстати, ты точно не хочешь посмотреть на мои успехи в рисовании?

Всегда отзывчивый Сэм Уоррен встает, молча проходит до двери и уходит по-английски, оставив после себя мятое покрывало, грязные следы на полу — снова не разулся — и крайне неприятный осадок на душе; забавно, что он даже не откликнулся на предложение посмотреть рисунок. Маркуис вдыхает поглубже, будто это поможет вычистить «осадок» из душевных глубин, и снова разворачивается лицом к своему рисунку; откровенно детский собако-осел кажется ему ужасным и обозначающим абсолютный провал в рисовании, а также — символом вообще всех его неудач, от творческих до семейных, и это только подогревает нарастающее омерзение. Он скрещивает руки на груди, а потом выдирает из альбома лист с неудавшейся лошадью, комкает и через плечо швыряет куда-то вглубь комнаты.

Наверняка пару дней спустя он все-таки выпытает у кого-нибудь из домочадцев, что же все-таки так изменилось в его репутации, раз сам герой войны Сэмюэл Уоррен наведался в его каморку.

~

— Они меня ненавидят, Джон, просто ненавидят, понимаешь?.. — пьяно жалуется Маркуис несколько дней спустя за стаканом хорошего дорогого коньяка — у настоящего ценителя Джонатана Мальцева плохого коньяка не бывает.

Джон, разумеется, все понимает, но вот только сказать ничего связного не может — смотрит умными черными глазами, слегка подернутыми дымкой, как какой-нибудь мордастый ротвейлер по кличке Пого, и ничего не говорит, только хмурится, когда силится осмыслить.

— Я не могу больше там находиться… — Маркуис оставляет стакан и хватается за голову. — Не могу больше их выносить… Джессика — сука, Оззи — маленький противный крысеныш, а Сэмюэл весь такой из себя важный, снисходительный, добрый, просто весь идеальный, как какой-то ****ый Иисус…

— Не надо об этом, — строго обрывает его Джон.

— Прости… — Маркуис всхлипывает. — Я их… я их просто ненавижу. Мамаша… что о ней говорить? Ты сам знаешь, что мы друг друга просто выносить не можем, хотя за все шестьдесят с лишним лет совместной жизни она могла бы уже привыкнуть, да и я тоже…

Джон кивает с важным лицом, делая вид, будто все-все-все понимает и искренне соболезнует, хотя на самом деле он просто пьян.

— Даже Лиза… Лиза как-то от меня отдалилась… Как ты думаешь, почему?

Маркуис поднимает на Джона взгляд. Тот встречается с ним глазами, и они несколько секунд в упор смотрят друг на друга, в течение чего Джон как-то мучительно щурится.

— Не лучший ты товарищ по части выпивки… — ноет Маркуис, тон его становится совсем хнычущим.

— Я знаю… — бубнит Джон. — Я очень сочувствую тебе, такие отношения в семье — это ужасно, потому я и не женюсь… Лучше просто напейся.

— Я хочу выговориться.

— Выговорись и напейся.

— Я пытаюсь выговориться, а ты не слушаешь… — скулит Маркуис. Джон ничего не отвечает. — Это… это просто ужасно. Я не могу находиться с ними в одном доме. Я прихожу к себе в комнату, хочу что-нибудь посмотреть, почитать, записать, выпить — а все равно чувствую, что они везде, будто кто-то камер понаставил… Я слово лишнее боюсь сам с собой сказать, мне кажется, что они все услышат и используют против меня, — не то что подрочить или записать видео… У меня из-за них паранойя начинается, ты понимаешь? Я не могу нормально жить в этой семье. Это просто невыносимо.

— Разведись. Будем два холостяка, — Джон нервно кривит уголок рта, улыбки не выходит.

Маркуис скалится, отпивает еще своего коньяка и сидит, раскачиваясь взад-вперед, как душевнобольной. Джон тоже делает глоток; они молчат некоторое время. Мальцев достает телефон, снимает блокировку с экрана, управляется в несколько легких движений пальцев и убирает его в карман, и комната снова тонет в полумраке. Маркуис, недавно слепо щурившийся из-за ярко вспыхнувшего в темноте синеватого света, теперь таращится в эту же темноту, ожидая, пока глаза привыкнут.

Темы для разговора теряются; Джон быстро допивает свой коньяк и подливает еще. У Маркуиса вызревает идея.

— Может, я немного поживу у тебя?

Джон вскидывает брови настолько удивленно, насколько может в таком состоянии.

— Стой, а как же твоя семья… Тем более, у тебя и порядки другие… И живешь ты иначе, чем я… Тебе будет неудобно… — бормочет он.

— Я подстроюсь.

— Нет, ну подожди… Нельзя же так сразу… И где ты будешь спать?

— Здесь должна быть шутка про твою кровать.

Джон сейчас, судя по всему, не способен оценить его юмор.

— Ну ладно, я прикорну на каком-нибудь… диванчике… На этом, скажем, — Маркуис уверенно тыкает пальцем в обивку старого синего дивана с морем подушек, на котором они сидят.

— Ну… нет… Я так скоро не могу, — Джон мотает головой, будто пытаясь согнать дурман. — Надо к этому как-нибудь подготовиться… Сообщить… Это как-то не по-людски.

— Я же не прямо сейчас предлагаю! А что же тогда «по-людски»?

— Ну не хорошо это… когда двое мужчин вместе живут… Тем более, с твоей-то репутацией…

— Что с ней не так?

— Будто ты и сам не знаешь.

Маркуис поджимает губы и стискивает стакан в руке.

— Слушай, ничего плохого не будет. Я правда не могу больше с ними жить… Мне так плохо… голова болит…

— Сейчас?

— Нет, но завтра будет… А дома — постоянно… Не могу так больше.

— Так зачем тогда пьешь?

— Да я не из-за головы…

— Если тебе так плохо в семье, почему не снять отдельную квартиру? У тебя есть деньги.

— И на эти деньги живет половина моей семьи.

— Ну… тогда я не знаю, что тебе предложить. Они точно никак не могут прожить без тебя? Твой старший сын вроде бы зарабатывает, да и кто-то еще…

— Может, могут. Я не думал об этом.

— Так подумай.

— То есть, я все-таки могу рассчитывать на тебя? — Они на пару секунд встречаются взглядами.

— Не знаю… — Джон отводит глаза.

В наступившем молчании Маркуис разглядывает белеющую в полумраке руку Джона и легко накрывает ее своей; Джон никак не реагирует. Маркуис поглаживает его пальцы, пытается переплести со своими, но запоздало опомнившийся Мальцев убирает руку — не одергивает его, не раздражается, не бросает никаких многозначительных взглядов, а просто убирает абсолютно рефлекторно, как от щекотки. Маркуис ерзает на диване, придвигается ближе.

— Джон, обними меня.

Джон сначала смотрит на него тупо, толком не соображая, а потом слегка приобнимает рукой за плечо.

— Нормально обними.

— Это как? Зачем?

— Это — это крепко.

— Как мне тебя обнять?

Маркуис придвигается еще теснее, обхватывает Джона руками и приникает головой к его груди; так сидеть неудобно, но он терпит. Джон тоже терпит, даже слегка приобнимает его в ответ, а не толдычит про геев или про что-нибудь еще — значит, шанс есть.

Они сидят так, пока у Маркуиса не начинает затекать задница; Джон попутно пьет из стакана и копается в телефоне.

— Погоди… Так…

Маркуис перебирается к опешившему Джону на колени, усаживается как можно удобнее и расставляет согнутые ноги. Джон сидит напуганный, пьяный и оттого какой-то очень беззащитный, и не знает, что ему делать.

— Ну это уже… Ты чего… — он пробует возразить, но в его голосе гораздо больше усталости, нежели непонимания и возмущения (вернее, возмущения нет вообще никакого).

Уоррен ласково гладит его по плохо выбритой щеке, и Джон, уже понимающий, к чему все это ведет, не сопротивляется — все так же сидит, окоченев и вжавшись в диван, пока Маркуис ерзает у него на коленях. Не сопротивляется и не отвечает, когда этот зашедший к нему поныть-пожаловаться чернорукий коротышка с влажным причмокиванием целует его в губы — просто смотрит и охуевает.

— Что… вот совсем-совсем никак? — расстроенно произносит Маркуис, отстраняясь.

— Марк… Я, конечно, пьян, но еще не до такой степени… — Джон хмурится и качает головой.

— Ну пожалуйста. Один разочек.

— Нет.

— Прошу тебя, всего лишь один раз!..

— Нет.

— Умоляю…

— Я позволю тебе один раз — ты потребуешь другой. Я не хочу, чтобы вот это вот переросло в утренний кофе, понятно? Я нормальный, а не гомик.

— Я тоже.

— Конечно, — Джон смешливо щурится. — Поэтому спишь с мужиками и сейчас сидишь у меня на коленях?..

— Я просто присел.

— Просто присел…

Маркуис целует его в раскрытый рот, проскользнув языком. Джон округляет глаза, тут же вырывается и с силой толкает его в грудь.

— Не заставляй меня применять силу, окей?

Маркуис так и замирает — чертовски похожий на женщину, слегка растрепанный, раскрасневшийся, с горящими глазами и блестящими от слюны губами. Джон, напротив, весь как каменный, строгий, смотрит из-под хмурых тяжелых бровей как-то зло, и эта злоба — не раздражение, а непререкаемое железное «нет». Они смотрят друг на друга в упор несколько секунд, в которые Маркуис борется с вполне понятным желанием полезть к Джону и заслуженно получить по морде.

— Извини, Джон… Я какой-то… как ненормальный… Я не знаю, что у меня в голове… Мне мало секса…

— Ты для этого сюда пришел? Слезай-ка.

— Подожди…

— Слезай немедленно.

Джон буквально стряхивает его с себя, и Маркуис едва удерживается, чтобы не грохнуться прямо на стол.

— Я не знаю, что со мной… Серьезно…

— У меня такое было в юности, — хмыкает Джон. — Похожее.

— Но я-то уже не в юности…

— Что говорит врач?

— Он не знает, что мне предложить. Говорит, что мне нужен регулярный секс, а для этого — постоянный партнер.

— Так заведи себе, ты же красивый.

— Легко тебе говорить — заведи!.. Ты, вон, тоже красавец писаный, раз даже мужики вроде меня к тебе клеятся, а все равно живешь один.

— Я сам выбрал такую жизнь.

— Конечно, сам! Кто же спорит… А я… Я не знаю, что со мной. Я очень хочу трахаться. Я постоянно об этом думаю. О сексе.

— Сочувствую. Подрочи.

— ****ь, Джон! Ты действительно не понимаешь намеков или просто делаешь вид?..

— Я не буду с тобой спать, я не гей.

— Один раз… Мы этого не делали еще ни разу… Правда, что тут такого? Никто не узнает, я к тебе больше приставать не буду, ты немного не в моем вкусе… Это если жить… надолго… ну ты, в общем, понимаешь…

— Марк, нет. Отстань. Ты для этого сюда пришел?

— Вообще… Нет, правда не для этого. Серьезно. Я просто зашел выпить и пожаловаться, а это… оно само. Пожалуйста, один раз, я тебя прошу.

Джон тянет.

— Я же вижу, что ты не против!

— Ты видишь что-то не то.

— Ну пожа-алуйста… мистер-гетеросексуальность…

Маркуис снова лезет к нему на колени, и Джон грубо отталкивает его.

— Марк, сука, ты просто омерзителен! Выслуживаешься, как собака какая-нибудь, как шлюха… Отъебись, и без тебя тошно.

— Пожалуйста… У меня кризис… этот… как его… среднего возраста?.. Мне срочно нужно потрахаться. Пожалуйста. Ты же знаешь, что я плохо не сделаю…

— Какой еще кризис, Ма… Да что же ты заладил все — «пожалуйста» да «пожалуйста»! Чем больше ты все это нудишь, тем меньше мне хочется. А будешь ко мне прикасаться не так как-нибудь — руку заломлю, а то и выверну.

— Я так кончу.

— Хватит эти все мерзости!.. — Джон кривится и отодвигается от него.

Повисает молчание. Джон откидывается на спинку дивана, вздыхает и прикрывает глаза, а Маркуис садится, подобрав под себя ноги, и устало протирает лицо ладонями. В руках Джона мерцает синеватым светом телефон, и в тишину плавно вклинивается шероховатая "All I Need" Clams Casino.

Этим вечером Маркуис возвращается домой бледный, подвыпивший, скучающий, даже какой-то одинокий, но — вовремя.