4. Статуя с покрытой головой

Школа находилась в огромном монастыре. Здесь давно не проходили службы ; служителей перевели в соседний город.

Школьные стены смотрелись изысканным каменным изваянием. Белым, кое-где серым, с трещинами штукатурки повсюду. Трещины переплетались между собой, создавая контуры растений, животных, предметов быта. 

Шорохи бабочек, нарисованных на закрытых ставнях решётчатых окон, почти слышны. Останавливалась и замирала перед росписью. Казалось, оживляю. 

Неведомый художник рисовал  абстракции в движении, несколькими мазками, самой  тонкой кистью. Только благодаря его бабочкам, серые невзрачные окна обрели музыку и сияющую гармонию.

«Мне будет приятно учиться в стенах этого монастыря, если художник оставил трепетный свет  и внутри здания!» ; подумала  я.

Большой школьный дом не был в полной мере школьным. Он принадлежал искусству, не смотря на то, что внутри только три картины.  На первой изображён основатель монастыря ; седой и величественный.

На второй ; абстрактная цветовая палитра. В центре её ; самоцвет. Крупный самоцвет, напоминающий кварц. 

На следующей ; странное, слишком мглистое здание, которого я не видела ранее ни в одной книге. Замок. Весь -- мрачность.

Чем на мгновение накрыть тьму в раме третьей картины? Поблизости не оказалось никаких иллюстраций, даже простого  тетрадного листа. Но я должна была отыскать свет на том полотне, вернуть ему гармонию, согласно правилам Ивовой веточки. Так моя бабушка, будто возвращается из другого мира.

Я огляделась и заметила парту со скамьёй, стоящую поодаль. Подошла ближе, придвинула парту к картине. Сняла туфли и взобралась на поверхность учебного стола босиком. Чтобы встать лицом к лицу с мрачным изображением полотна. Замок оказался близко, и я накрыла левую часть его двумя ладонями. На сердце стало легко. Теперь, когда я поспорила с тревожной темнотой, я могла принять её. Так рассеивался страх.

Поражало фойе. Только не само фойе, а огромная мраморная статуя с вкраплениями из самоцветной крошки. Будучи застывшей, она не выглядела такой.

Чарующе-белоснежное изображение девушки с мельчайшими, разноцветными  каменьями выглядело великолепным.

Для других ; девушка стояла на постаменте, но для меня она шла, переступая ногами. Больший вес тела переходил на правую ногу в туфельках на тонкой подошве. Левая нога стояла в трёх дециметрах от правой. Казалось, статуя  дышит, по-своему. Так могут дышать только мраморные шедевры.

Создание замерло в длинном, струящемся платье до колен. Широкие, пышные рукава  приоткрывали тонкие запястья. Левая рука придерживала книгу ; миниатюрный томик,  напоминающий сборник стихотворений. Голова прикрыта тканью. Видимо она хрупка и нежна.

Постамент стоял на гранитной глыбе квадратной формы. Но не это поразило меня. Впрочем, долгое время я не могла понять, что именно делало мраморную леди живой и благородной.

На окнах ; решётки. Не занавески. Это позволяло смотреть через маленькие, ромбовидные стёклышки во двор. Он зарос  приземистой туей, точно изумрудным бархатом. Вдали розы ; чайные и белые. Их лепестки выглядели сильными. Особенно из класса, где нас обучали литературному содержанию и правописанию. Бледные розы сквозь стекло смотрелись близкими алмазами.  В лепестках после дождя отражалось новое солнце, умеющее освещать и моё лицо.

Зимой понимала два дуба. Они так похожи друг с другом, словно соединялись корнями века.

Монастырь существовал давно, около ста лет назад. Когда его преобразовали в школу, неизвестно. Думаю, ученицы с самого рождения школы, раз в неделю, посещали часовню. Заходили, чтобы послушать бой золотых часов с маятником в виде кудрявого солнца. Иногда я прокрадывалась в часовню. Размышляла там часами, пока кто-нибудь не приходил. Записывала  мысли, как будто затерянные в стенах, но не во мне самой. 

Сначала возвращалась домой из монастырской школы каждый вечер: отдохнуть, поужинать, почитать, сделать записи в дневнике. Но когда папа вернулся вновь на работу в наш город, он стал более раздражительным. Денег не хватало, северный климат подействовал на его здоровье, вплоть до кислородного голодания, ему ничего не нравилось. Тогда он, оплатив моё обучение целиком, настоял, чтобы я оставалась в школе с ночёвкой, раз всё оплачено. Будто прятался от меня.

Чтобы выспаться, писала с полуночи до часа ночи, а потом думала о написанном. Иногда Ивовая веточка что-то шептала нависая надо мной, а затем гладила по голове. Чувствуя её присутствие, я засыпала быстрее, как в детстве. Только теперь она была духом.

Воспринимала Ивовую веточку, как часть комнаты, принадлежавшую мне. Одинокая, но верная смогла остаться моей бабушкой даже после смерти. Продолжала помнить обо мне и навещала, убеждаясь, что всё в порядке. Наверно, ей казалось странным, что  у меня по-прежнему нет друзей.

Да, девочки невзлюбили меня.  Смеялись над тем, что я постоянно пишу, читаю дополнительный материал по предметам, которыми они вовсе не интересовались, а  отвечаю у доски и с места так, словно считаю себя другой.

Однажды помогла одной из девочек с контрольной работой, и она сказала, что девочки лживые, а я искренняя. И если бы помогали они, то нарочно наделали бы ошибок, чтобы посмотреть, как ей поставят плохую отметку. Ещё она решила, что многие из девочек завидуют мне. Мне стало смешно. Как можно завидовать мне? Знали бы они, каково это чувствовать себя другой и слушать все эти насмешки! Увы, девочка, которой я помогла решить четыре задачи не могла стать мне подругой. Для неё  это значило бы пойти против тех, к хохоту которых я так  и не  привыкла. Но я всё равно чувствовала себя главной героем. Мне нравилось так думать. Капитанам преодолевать тяготы легче.

Я выбрала теоретическую живопись ; урок, где изучают жизнь художников и не обучают азам рисования.  Этот предмет выбрала только я.  Учитель рассказывал и показывал иллюстрации мне одной. Как приятно было слушать, записывать, пересказывать, рассказывать, понимать и чувствовать красоту судеб великих людей, одержимых гением.

Мне важнее неправильная форма головы Ван Гога и взгляды на водяные лилии Клода Моне, чем собственные наброски.

В начальных классах школы, ещё в Грецком орехе, моих золотых рыбок показывали, в качестве примера, как нельзя рисовать. Зато уже тогда я знала кто такой Матисс. А в то время мои одноклассники даже не ведали о Франции, где он жил.

         Не любила обводить чёрным красочные изображения людей, птиц и зверей, поэтому, нарочно не дожидалась, когда высохнет краска и вся чернота контура  примешивалась к ярким красочным пятнам, из которых состояли, нарисованные мной, образы.

Учительница смеялась над моими работами и все в классе поддерживали её. Только я  всё равно не обижалась, потому что побеждала в другом. Видела тёмно-зелёную ауру некоторых окружающих, и мне было жаль, что к болотному оттенку не добавляются счастливые цвета. Желала, чтобы их жизнь стала более живописной, светлой, сочно-солнечной.

         Была уверена, что если бы моя просьба была услышана небом, они отстали бы от меня: перестали тыкать мне в спину циркулем, смеяться в лицо, воровать мои шариковые ручки, чтобы я не могла писать, а также называть меня привидением и внучкой ведьмы.

         Бывало,  внушала себе, что счастлива в стенах монастыря, который, несмотря на уроки, таковым и остался.

         Там пряталась особая библиотека: высоченные стеллажи с книгами на полках в три ряда, письменные столы с лавками, бесшумные ковры на полу, большие арки вместо дверей и яркое освещение ; всё, что нужно школьнице, чтобы отыскать в книгах своё отражение и получить возможность конспектировать  значимое.

         В библиотеке царила опаловая тишина, в которой я без труда оседала золотой пылью на страницах той или иной книги.

         Здесь попадались особые мистические экземпляры по спиритизму, занимательным откровениям чисел и отображениям их в обычной реальности.

Я изучала беседы с духами, великими медиумами, разгадки загадочных пси-явлений, сотканных из света и тени, невыдуманных и непредсказуемых…

Мне нравились люди, которые не боялись казаться уникальными, гениальными, живущими и работающими над научными открытиями, связанными с телекинезом и телепатией.

В то время как мои одноклассницы беседовали о помаде и гелевых ногтях, кидаясь друг в друга подушками, я сонно изучала в библиотеке мир, похожий на мой. Мир в  котором царила своя призрачная правда, не пугающая меня. Но жаль, что я питалась написанным в книгах,  при свете.

Из-за света я не видела здесь Ивовую веточку, спокойно и привычно взирающую на меня, но  чувствовала её приход, ветром, пробегающим по моим тонким запястьям.

Однажды решила навестить статую ночью. Я направилась к ней с небольшим подсвечником в руках. Ноги мои путались в длинной, фланелевой рубашке, а рукава мешали сосредоточиться.

Я поставила подсвечник в выемку неподалёку от прикрытой головы мраморной девушки. Взглянула на серую ткань, закрывающую её голову. Учителя боялись, что девочки снесут статую или просто оторвут ей голову, так как некоторые из учениц вели себя безобразно.

Никто никогда не видел лица Мраморной Леди, как я её называла. Не видела и я. Поэтому закатала рукава повыше, встала на цыпочки и быстрым, точным движением сдёрнула ткань с её лица.

Ночь. Крылья. Солнце, бегущее в сердце. Удивление. Бой часов из часовни. Вздрогнула от этого звука. Замерла, застыла, боялась сдвинуться с места. Тишина. Вновь наступившая тишина щекотала темноту. Тьма уплывала в мои мысли и сразу же отступала от них. Тьма проиграла. Тишина не понимала ничего. Вопрос. Вопрос другой. Без ответа. Другой ответ. Тихий ответ. Громкий ответ. Молчание. Шорох. Лёгкий сложный шорох. Движение ткани. Серая ткань съехала с плеча мраморной леди и оказалась на плитке пола. Я даже не нагнулась за ней. Стояла и ошеломлённо смотрела на ту, которая смотрела на меня, только уже не через ткань, а свободно, словно  учится дышать.  Она. Она? Она ; это я! Я!  У статуи моё лицо! У неё моё лицо! Мы с мраморной девушкой похожи друг на друга, как два одинаковых магических шара, с разноцветными отблесками внутри!