Утро после карантина

               

     Прошло ровно три месяца, и нам объявили, что с большой осторожностью, в масках и в резиновых перчатках, мы можем выходить на прогулки в парки и другие лесистые места, но не на шашлыки, а соблюдать непременно дистанцию. Почему-то накануне мне в голову неотвязно лезла фраза Мандельштама: «Я сохранил дистанцию свою!» Почему сугубо специфическое слово «дистанция» стало вдруг ласкать мою душу?
    
     Я напряг свою память, под сохранившийся ритм, подгоняя необходимые слова, и скоро услышал ликующий возглас: «Держу пари, что я ещё не умер!» Что может быть более актуальным, когда мы ежедневно слушали сводки об умерших. Да, было из-за чего ликовать! И далее мне в голову пришла смешная мысль о том, что поэт сравнивает себя с лошадью на беговой дорожке, чуть было не потерявшую уверенность в своём мощном упругом теле, которое уносило его далеко от соперников. Если моё рассуждение не смешно, а попросту нелепо, задам ещё один вопрос, смешон ли, или нелеп Пастернак, сравнивший себя с конским глазом?

     Ощущение своих утраченных возможностей приводит его, Мандельштама, к восторгу перед жизнью, пусть даже в «эпоху москвошвея». Конечно, стоило бы открыть двухтомник поэта, чтобы углубить свой энтузиазм в это раннее утро, когда мне разрешили выйти наружу. Однако, я не мог сделать этого, поскольку по слабости зрения ничего не читаю уже десять лет, разбудить жену ради сверки цитаты было бы просто свинством.

     Лелея эти славные мысли, так я думал про себя, тасуя их словно карты для преферанса, когда игры ещё нет, но есть «я слово позабыл, что я хотел сказать», эйфория, что ли? Я вышел из подъезда.

     Я жаворонок, и пятый утренний час для меня самое удобное время для прогулки. Сказав "жаворонок", я тут же загрустил – нет больше жаворонков, ничья песня не раздаётся между небом и землёй. Нет этой птички в рассветном небе, и вернётся ли она, неизвестно. Насколько я знаю, в подмосковном научном зоопарке не разводят этих поэтических тварей (тварь, как творение Господне), а равно трясогузок, или тех, о которых с любовью писал Григорий Сковорода, ой ты, птичко жовтобока! Крокодилов там, кажется, пестуют.

     Я ещё не сделал и шага на воле, как мои мысли уже грозили дарованную мне свободу превратить в реквием по милым и родным мне тварям и растениям – где Крыловская стрекоза восхваляет волю и наслаждения, где зелёный кузнечик, который коленками назад, где работяга жук-скарабей катит благоухающий шарик в своё убежище. Не помню, кто нас научил, но в детстве мы никогда не смели тронуть это священное для египтян животное. А лютики на лугу, среди белого и розового клевера, который тридцать лет назад подступал вплотную к нашей многоэтажке, где они, кто их убил? Зелен луг, да вонюч от постоянных бессмысленных выжиганий травы, хоть сразу в добровольное заключение возвращайся!

     Грустные размышления – умирает мир, и жестокий оптимизм безжалостных учёных – ничего не потеряно, всё можно вернуть! Начну с начала… Моя дистанция начинается от подъезда, где меня встречает рыжий Бим, весело виляющий лохматым хвостом. Он последний представитель четвероногих друзей родного подъезда, включая и нашего великолепного Бонифация, Бони, Бондюльку… Не житьё собачкам в городе, хоть Бим-то остался.

     Я атеист, пусть и православный атеист – как научил меня литературовед и критик Лев Анненский, с которым я вполне солидарен. Всё же мне жаль исчезающего божьего мира.

     Бим подставил мне многошёрстый лоб, я прошёлся по нему от уха до уха, и пёс повернул за угол по направлению к лугу. И на нас сразу же обрушился запах цветущих акаций. Они были впереди и справа через дорогу, три великолепных высоких дерева, метрах в двухстах от нас, они источали медовый запах. Великолепен этот аромат, а лучше него только этот самый акациевый мёд. Но только что-то не слышно пчелиного жужжанья. Внутри этого божественного облака мы не прошли и десяти шагов, как я остановился перед старым знакомым, даже не деревом, а кустом, хотя природа его задумывала, как дерево. Ему не повезло, был он хил и нежизнеспособен, и надо бы по спартанскому закону выбросить его вон, дабы не позорил он своих собратьев. Но чья-то добрая рука сунула его в землю впритык к тропинке – расти! Но чья-то недобрая рука надломила его посредине, оставив верхнюю часть мотаться на ветру. А, как известно, сквозняки в неумеренном количестве так же вредны дереву, как и человеку. Я отрезал ненужную часть, оставшемуся же прутику сказал: не трусь, живи! И каждый раз, как проходил мимо, ободрял его ласковым словом, вроде, "здравствуй, племя молодое, незнакомое! Привет тебе от Пушкина". Что ещё может сказать словесник, и любезное, и торжественное!

     К середине лета на несчастном пасынке вырос листочек, единственный! Хотя его братья уже могли насчитывать их десятками. Я осторожно гладил его, боясь повредить, – живи, живи! И я боялся, что его затопчет буйный студент или бесшабашный школьник, или даже несмышлёный дошкольник, мчащийся к жестяной горке метрах в пяти от прутика, просто не заметит его и сразит безжалостной ногой. А прутику всё время везло, ни одной козы поблизости!

     И вот этим утром он уверенно и с достоинством стоял на своём углу, не вытянувшийся вверх, но раздавшийся вширь, и ничего уже не боясь, никаких ветров, на своём опасном месте – символ! По крайней мере, для меня. Я протянул руку к зелёной лапе – ба! Клейкие листочки! И нахлынуло всё, что было связано с Достоевским, Ленинградом, мыслями, которые так редко теперь посещают меня.

     А потом мы черепашьим шагом преодолели дистанцию, которая снова оказалась короче, чем в прошлый раз и благополучно вернулись к исходной точке. Что поделаешь? Проходя мимо моего дерева, я дружески потрепал его по загривку, да не срежет тебя ничья враждебная рука ради своего выверенного порядка. Ещё дюжина шагов, и мы очутились на самом непоэтичном месте нашего двора, за автостоянкой. Там две надломленные скамьи, где мы можем передохнуть, я – отдышаться, даже не прибегая к таблеткам, а Бим – просто полежать в хорошей компании. Он пережил не только всех собак в подъезде, но и многих жильцов. Он их всех знал и любил. Немногих оставшихся он почитал своими, если не хозяевами, то друзьями, и охотно общался с ними. Новых же не признавал и даже иногда порыкивал на них. Им тоже не было никакого дела ни до него, ни до нас, старожилов.

     Отдышавшись, я стал вникать в то, что происходит на земле, в небе и в пространстве между ними. А было вот что. Слева, на посёлке выдал дробь дятел и замолчал. Справа, от общежития отозвался другой, более громкий и отчётливый, и тоже замолчал. Что это, вызов на дуэль за владение пространством? Всегда на университетском подворье работал один.

     За нами деревьев много и слева, и справа, слева – вишнёвая аллея, сквозь которую я обыкновенно прохожу к бетонке, пересекающей луг. Вы представляете цветение вишнёвых деревьев, красоту и запах их? Но в этом году весны не было, была самоизоляция и было сухо. Справа – боярка, не последняя ягода для здоровья. И вдруг над головой зачастил воробей, знакомый мне ещё с осени. Он стал радостно докладывать: чив, чив, чив! А я стал бранить его, сколько можно чивкать, надо говорить жив, жив, жив! Он замолчал, но с боярышника донёсся возмущённый голос: чиво, чиво, чиво?

     Снижаясь на дорогу, строго гаркнул грач. В чём дело? И всё сразу стало ясным, Молоденький грачонок, который, может быть, впервые вылетел в свет, слабо извинялся. Голос его был похож на шуршание комка газеты, которым водили по стиральной доске. За что старый дядька выговаривал ему, кто знает? А на стадионе поднялся немыслимый гвалт. Стая заметила, что одного грачонка не хватает. Как может быть, что никто не заметил, куда он делся. Но тут ветеран и его воспитанник перемахнули через высоченную сетку, ограждавшую футбольное поле от проезжей части. Стая, как по команде стихла, и важный начальственный голос прокричал: Грабёж! Летим в Оксанин сад грабить черешню. Грабёж! Грабёж! Грабить! Грабить! – откликнулась стая, захлопала крыльями, взвилась и улетела.

     Всё стихло, стали слышны птичьи голоса в вишнёвой аллее, откуда вышел широкоплечий парень и громко сказал: Добрый день! Тотчас же машина, стоявшая перед моей скамьёй, сама открыла ему дверь. Он вошёл в неё и сразу же пустил нам в лицо струю того газа, что убивает всё на свете.

     Добрый день!