Комитет опасности

Каким образом  фотографии  сделанные  на ступенях МиДа  попали в комитет, я до сих пор понять не могу. Но  факт, как писал классик, самая упрямая в мире вещь. Начался учебный год. В газете «Ленинское знамя» выходит  статья об отщепенцах студентах, в рваных  джинсах посещавших великую Олимпиаду. Статья  вопила,  распекала  и  утверждала.  Не место им  предателям,  в нашем обозе,  несущимся верной  дорогой  к  светлому,  будущему  процветанию. Не заслужили.  Вторила  ей  газета поскромней,   «Ленинец». Эпитеты  те – же, фабула  та –же.  Сердце  сначала  невольно  сжалось  от  несправедливости  и словоблудства.  Как – же так? Неужели  донесли?  Кто?  И  главное  за  что?  Да,  доносчики в то время были  всюду и вузы – не исключение,  мы это знаем и знали еще тогда. Но когда  среди прочего  «стукачества»,  видишь сообщение на самого себя, возникает недоумение и легкий шок: неужели из тех, кто именно с тобой учился  рядом, с кем ты вместе прогуливал лекции, пил пиво и дешевый «Вермут», были те, кто доносил именно на тебя?!  Оказывается,  были... Откуда?  Как? А все до банального  просто.  Комсомол,  стал одной  из ключевых  организаций и перед ним была поставлена задача, содействовать. Именно Комсомол,  взял на себя множество традиционных  функций  органов, став своего рода «мягкой»  карательной  рукой  индивидов, не вписывающихся  в традиционные рамки  строителей  великого  общества  всеобщего  благоденствия. Музыка?  Только  Советская.  Песни – самоочевидно - Советские. Кобзон, Гуляев, Мордасова, Зыкина. Стихи – исключительно  русские. И не дай Бог,  вы читали Солженицына, Булгакова или Ахматову.  Да вы батенька  просто диссидент, мать вашу. Не позволим. Профилактика  и  предотвращение, стали главной  задачей  комсомола  тех лет.  Представьте себе на дискотеке танцы под  Кобзона, Тыниса  Мяги,  или Ивана Суручану  например, какой там «Beatles» или  «Accept»,  вы в своем уме?  Когда  пришла  пора отреагировать,  на  появление  этого  нового  поколения  советских  граждан, чей маленький  жизненный опыт, так радикально отличался от опыта их родителей, обратились,  при содействии комсомола, к помощи Дзержинского. Феликс считался идеальным примером для всех советских граждан, особенно для детей и молодежи. Маяковский даже, в свое время призывал молодое  поколение жить по примеру Дзержинского, и теперь его слова  повсеместно цитировались в выступлениях и статьях, прославлявших  славный комитет. Новый профилактический  подход,  вот что главное, в борьбе  с бунтарской молодежью. Он позволял объяснять  действия таких людей не искренними политическими или нравственными протестами, а «политической незрелостью»  или,  тем фактом, что на неправильный путь их толкнули  иностранные враги.  Как  утверждалось  в  вышедшей статье,  встать  на  «неверный путь»,  мы   могли  в силу своей «недостаточной  политической  зрелости»,  или  «влияния  вражеской  пропаганды»,  а  задача общества, в данном случае  комсомола,  «предотвратить  преступление,  своевременно предостеречь  человека, вставшего на неверный путь». Автор статьи приводит в пример нас, студентов, которые  сначала  просто  слушали  радио  «Голос Америки», но затем незаметно для себя,  встали на скользкий путь и в конце концов  чуть –ли  не занялись антикоммунистической  деятельностью.  Мораль  статьи  такова: юношеский идеализм ловко эксплуатируют  иностранные враги,  но они  скорее жертвы, чем преступники.  А проявление безрассудства  лечится  спасительными беседами. И хотя комсомольцем  я  не был, на посиделки,  называвшиеся  проработкой,  вызывался  регулярно.   Через месяц  все поутихло.   Жизнь опять течет по своим канонам, размерено и  тихо. Наступил ноябрь.  И вот на одной из лекций, дверь в аудиторию  тихонько  приоткрывается  и  шепотом  подзывают  лектора.  Он  поворачивается  к  аудитории  и  таким – же  тихим  шепотом говорит : Гончаров на выход. С вещами спрашиваю? Там  скажут. Выхожу.  Молодой  человек,  в аккуратном  темном костюме  с  галстуком,  очень вежливо,  предлагает  пройти  побеседовать,  в красный  корпус  института. Ну  думаю,  началось. Час  истины. Дефилируем  до  корпуса  «А».  Заходим  в кабинет. На полу красная дорожка.  На одной  стене,  портрет  Дзержинского, в массивной раме, с удивительно  добрыми  отеческими  глазами. На другой,   портрет  Ленина. Про  себя  думаю,  - а,  с медалью,  был – бы  краше. Приглашают  присесть.  - Меня зовут старший лейтенант, (фамилии к сожалению не помню), но назовем его Иванов,  - обаятельно улыбаясь, представился молодой  человек - собственно я и буду вести ваше дело. А это старший лейтенант (тоже не помню) пусть  будет - Петров.  Вот это да, думаю я, дело  заведено?  Всё как положено. Значит, шутить тут никто не собирается, а собираются данные товарищи  оное  «дело»  (какое  только?) мне, как говорится,  «сшить».  Да, за что – же?  Господи помилуй.   Молодые  люди  переглядываются, и  один  начинает диалог с  вопроса,  который  сначала,  как – то меня  ошарашил  и привел  в смятение. Ну,  что?  Какая  там  организация – то, у  вас? У вас,  у кого?  Недоумеваю я.  Это  что  допрос?  Опись, протокол, сдал,  принял,  отпечатки пальцев? – Шучу я.


 
   
Да  нет,  отвечает,  просто беседа,…..  пока.  Причем  доверительная, сказал он и поднял палец вверх, как – бы предупреждая,  пока….  Вы доверяете  нам, мы вам.  Только откровенно  и  без  всяких  там  не  знаю.  Но ребята,  это была  не беседа,  это был,  по существу, фарс,  устроенный  для меня, то ли с целью меня напугать, то ли проверить на вшивость. И  эта, так  называемая  «беседа» была  обставлена  именно как допрос. Так,  что  за  организация?  Повторил  он закуривая.  Да нет никакой  организации. В  Москву,  кто шастал?  Ах, в Москву?  Вот  о чем  речь –то.  В  те  времена,  прессу  читали  не только  обыватели. Да просто  друзья  собрались  и решили  пешком  и автостопом добраться  до  Москвы – отвечаю.   Зачем?  Просто,  - улыбаясь  сказал я.  Что значит просто?  Цель  ведь  была  какая – то?  Да, нет без  цели,  просто  блажь  и скука, а ее,  надо было  разбавить  какой – то событийностью . Не надо, Аркадий Семенович, думать, что с вами собираются тут шутить. А я и не думал,  даже  не помышлял,  уверяю  вас. Тут  вступает  второй, и как – бы другим  тоном, переводя  разговор  совершенно  на  другую  тему  спрашивает : Аркадий  Семенович, (меня  до  сих  пор никто не  называл  по  имени  отчеству),  а  какую  музыку  вы  слушаете?  Да, разную  говорю,  – Растроповича,  Моцарта,  Баха, (брехал  конечно),   бывает  и  западную. А  западную  какую?  Да  разную  говорю,  Битлз, например. Ага,  добавляет  второй,  -  Макартни. Ну  и  Макартни  конечно. Пластинку  кому  продал?  Макартни  - «Ram». Не помню  я.  Что  значит  не  помню,  надо вспомнить. А  ты  знаешь,  как  переводится  «Ram»?  Баран – отвечаю. Вот  и  видно, что ты  полный  баран, с уже  не  добрым  лицом  говорит  Иванов.  Гадость всякую  продаешь.  А, ты  знаешь  о  чем  они  поют  там? Не  знаю. А  зачем  слушаешь? Понимаете,  отвечаю  я, я  слушаю  удачное  сочетание  звуков  и  голоса.  И тут происходит  странная  метаморфоза. Мозг,  начинает в условиях  оскорблений  и  стресса работать,  как  бешеный,  и я  вдруг,  как – бы  вызывая  оппонентов  на  диалог  говорю:   Скажите, а  когда  приезжает  театр  Ла-Скала, например  в  кремлевский  дворец,  и  всемирно  известные  певцы  поют  арии  на  итальянском  языке  и  наши  партийные  лидеры  и  вы  в  том  числе,  рукоплещете  и  восторгаетесь  мастерством   исполнителей,  вам  не кажется  что  итальянский  язык,  мягко  говоря  не  наш. И  сидящие  в  зале,  смысла  этих  арий  не  понимают. Ну  ты  сравнил,  говорит  Петров,  который  добрый. А  Иванов сквозь  зубы, – хочешь  190  «прим»?  Устроим.  А  это, извините  что   за статья?  Интересуюсь  я.    «Распространение в устной или письменной форме сведений, порочащих советский государственный и общественный строй», рапортует  он,  и  слова – то, отлетают  от  губ  без  единой помарки,  как  стихи. Да где – же это  я  его  опорочил – то,  помилуйте?  Ну что –же,  говорит  Иванов  освежим  память  забывчивому.  На стол  легла  папка  с  надписью  «Дело»,  из  которой  товарищ  Иванов  начал доставать  листки.  Это потрясло  до  глубины  души.  Ну, что  приступим?  В третьем  классе  своровал  у отца  медаль – «За  Победу  над Германией»,  и  носил  ее во дворе  на  куртке. В седьмом  классе  спровоцировал  компанию по  установке  неприличного  слова  на  крыше  дома. Извините – говорю  я,  а  что,  слово  которое  было  установлено,  действительно  неприличное?  Суровый  взгляд  и  еще  одна  закуренная  сигарета.  В восьмом  написал на английском  языке  письмо,  на  радиостанцию  «Голос  Америки» с просьбой  поставить  песню группы  «Beatles» и прислать  фотографии  вышеназванной  группы.    В  комсомол  вступать - отказался. В  девятом,  распространял  среди  класса  сочинения  Солженицына. Откуда  были  взяты, -  отвечать  отказался.  Писал  на  досках  в институте  неприличные  высказывания. А вот  здесь прошу  уточнить, - говорю я.  Неприличные  это  какие? Тут  не  сказано, - грубым  голосом  добавляет  Иванов,  но  думаю  провокационные.  Слушает  западную  музыку.  Одевается,  не достойно,  образа  советского  человека. Ну, что  Аркадий  Семенович  хватит  тут  на  190- ую?  Я думаю  с  лихвой.  За  три  часа  такой «беседы»  я  уже  было  совсем убедился,  что виноват. Правда никак не мог понять, в чём конкретно моя вина состоит. Ну что?- Говорит  добрый  Петров,  сейчас  напишем показания  и  все. Что  значит  все,  спрашиваю  я?  На  зону?  Да  нет,  улыбаясь  отвечает  Петров.  Как  говорится  в добрый  путь, учится, учится и учится, как  завещал  великий Ленин. Показания  на  кого? – Спрашиваю.   Да,  не  показания,  поправляется  он,  просто  бумага,  с кем,  когда,  что делали,  как  добирались.  Все  понятно?  И  подвигает  мне  листок  чистой  бумаги  и  кладет  ручку  поверх.  Иванов  поддакивает,  давай, давай, пиши, не стесняйся. Бумага  все  терпит.  Что-то произошло со временем. Какие-то минуты буквально выпали из моей памяти. Не знаю сколько. Но я вдруг обнаружил себя с ручкой  в руке. Передо мной лежал листок  бумаги  и  я внутренне  был совершенно готов  писать все,  все что  мы  почувствовали  и  пережили,  как  мы  воровали  гуся,  как  собирали  бычки,  как  фотографировались  на  ступенях  МиДа.  Но потом, вдруг,  внутри  меня раздался какой-то  щёлчок,  вся моя  воля  и решимость мгновенно вернулись ко мне. Я бросил ручку на стол и тихо, но твёрдо сказал ни на кого не глядя:
- Я ничего писать не буду.  Ни единого слова. Вообще, ничего! Написано –же  все,  в газетах. Чего  еще?
Аркадий Семенович, у вас всё в порядке с психикой? Вы к врачу никогда не обращались?  Никогда. А что?
У  вас  будут  неприятные  последствия – заверил он меня. Я  встал.  Петров  пожал  мне руку,  как –то особенно твердо.  Всего  доброго  «Ram» , добавил  Иванов. Я вышел  и  долго  сидел  в сквере  перед  корпусом. Я никогда  не плакал, но слезы сами лились и капали на куртку и джинсы. Платка  не  было,  и  я  размазывал  их  по лицу замерзшими  пальцами.  Было очень обидно и грустно. Обидно за отца, который  ушел  с  института  из – за интриг  и гнусных  пасквилей  без  подписей,  за мать,  родителей  которой  раскулачили  и  сослали  в  Сибирь. За  себя, но  не  понятно  за  что.  Но,  это  была  сиюминутная, скоротечная   расслабуха.  Через некоторое  время  я  собрался,  сжал  кулаки  и побрел домой.
Сессию, я в этот семестр сдал на стипендию, но один дифференцированный зачет мне так и не поставили. И  Олег Александрович  Слотин, декан нашего факультета, вызвав меня сказал открытым текстом: Зачета  у тебя  не  будет,  не  рассчитывай.  Бери  академ и  уходи.